Содержание Журнальный зал

Павел Крючков

Они были правы

Борис Слуцкий и Корней Чуковский.

Заметки

Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 61, 2019

 

В год столетия Бориса Слуцкого история русской литературы, возможно, вспомнит ещё одну «круглую дату»: полвека тому назад, осенью 1969 года, не стало Корнея Чуковского.

Посмертные судьбы обоих литераторов в новом веке неожиданно объединились темой возвращения, воскрешения.

У Корнея Чуковского – усилиями его внучки и наследницы Елены Чуковской (1931–2015) – из печати вышло пятнадцатитомное собрание сочинений[1]. Таким образом, в читательский обиход вернулись, например, легендарные работы Чуковского, составившие ему когда-то славу одного из самых ярких литературных критиков Серебряного века. А ведь «Лица и маски», «Александр Блок как человек и поэт», «Две души М. Горького», «Поэт и палач» – и множество других трудов «взрослого» Чуковского – были на десятилетия изъяты из нашей литературы советской цензурой. 

К читателю же Бориса Слуцкого сегодня приходят сотни неизвестных стихотворений поэта, разысканные в архивах Андреем Крамаренко. Издаются и классические стихи –  в авторских редакциях. Многое из найденного и восстановленного вошло в сборники Слуцкого «100 стихотворений»[2] и «Снова нас читает Россия…»[3].

В эти же новые времена знаменитая книжная серия «Жизнь замечательных людей» пополнилась и новыми биографиями: в 2007-м о Корнее Чуковском написала прозаик и филолог Ирина Лукьянова, о Борисе Слуцком – только что – поэт Илья Фаликов.

Чуковского и Слуцкого роднит мотив приращения их творческого наследия. Однако когда-то этих писателей объединяли человеческие и творческие отношения. Эта не громкая, но существующая тема никогда не исследовалась.

 

 

*   *   *

 

После кончины Чуковского в его переделкинской даче стихийно волею читателей сложился народный мемориальный музей. Экспозиции как таковой не создавалось: близкие Корнея Ивановича просто оставили всё на своих местах в обоих рабочих кабинетах: на втором этаже дома и в столовой – на первом.

И – начали отважно водить самодеятельные экскурсии, которые пошли непрерывным благодарным потоком.

Приведу запись из дневника старшей дочери писателя – Лидии Корнеевны Чуковской, которая любила называть своего отца Дедом:

 

8 декабря 70, среда. Переделкино.

Я здесь со 2 декабря. В этот мой приезд я испытала новое чувство, и тяжкое, и радостное. В тот миг, когда я приехала, едва вошла – постучали четверо. Из кардиологического санатория, хотят осмотреть дом. Я сказала: завтра. Завтра пришли 17 человек, и все с пакетами, а в пакетах тапочки! Очень трогательно. Я повела их наверх. В голове ни единой мысли. А говорила час, и они были заинтересованы, я чувствовала. Уж очень кабинет Дедов хорош в своей глубокой уютной рабочей выразительности.

А вчера туда поднялись Вениамин Александрович Каверин и Борис Абрамович Слуцкий – впервые после смерти КИ. Совсем так, все так, как при нем! – сказал Вениамин Александрович, и я видела, что он был тронут, и Слуцкий тоже, и была этим вознаграждена.

 

Историю создания музея Лидия Корнеевна рассказала, в частности, в своей книге «Процесс исключения»[4]. Сегодня уже хорошо известно о том, сколько испытаний перенёс за четверть века своего самодеятельного существования этот народный музей (достаточно напомнить, что в 1974-м Чуковскую исключили из Союза писателей, членство в котором было пусть и призрачной, но «охранной грамотой» дома-музея).

Жандармерия и литературные власти не простили Лидии Корнеевне ни её знаменитых «заступнических» писем, ни зарубежных книгоизданий, ни предоставленного, вослед отцу, переделкинского крова гонимому Александру Солженицыну. Дом-музей Чуковского годами находился под судебным преследованием, и только чудом можно объяснить то, что он «дотянул» до горбачевской перестройки и уцелел.

В 1996 году Лидия Корнеевна, выпустившая в России свои главные книги и возвращённая в Союз писателей, умерла. Незадолго до смерти она успела узнать, что дом её отца обрёл статус филиала (ныне – отдела) Государственного литературного музея.

Сегодня, когда я пишу эти заметки, внутренняя обстановка переделкинского жилья Корнея Чуковского остаётся такой же, какой и была в конце 1969-го: бесконечные полки с тысячами книг, десятки удивительных предметов, картины и рисунки знаменитых художников, уникальные фотографии, игрушки – всё, всё.

Оксфордская мантия и фигурка «говорящего льва», маленькое Чудо-дерево, подаренное школьниками, и многотомная энциклопедия Britannicа – и так далее, и так далее.

И всё так же стоит посреди главного рабочего кабинета раскладной кухонный стол, заполненный книгами и периодическими изданиями «оперативного чтения» – то есть той литературой, которую Чуковский «держал под рукой». Среди прочего – подаренные книги. Одни ожидали какого-то отклика, другие –  скорого перемещения на полки. Что-то задерживалось на столе надолго.

Избранное Бориса Слуцкого, его сборник «Память» (1965) выделяется тут своей яркой красной обложкой. Откроем его. Лаконичная на весь форзац надпись: «Корнею Ивановичу Чуковскому – от читателя всех его книг. Борис Слуцкий».[5]

 

Это была очень точная самохарактеристика – от читателя именно всех книг.

 

 

*   *   *

 

В 1990 году всё ещё советское, но уже «перестроечное» издательство «Правда» (в серии «Библиотека “Огонька”») выпустило – полумиллионным тиражом – уникальный двухтомник Корнея Чуковского. Книги быстро смели с прилавков.

Второй том был назван по старинному сборнику 1911 года: «Критические рассказы». В него вошли главные критические и эссеистические работы Чуковского первой четверти двадцатого века, в том числе и те, что я упоминал выше.

Ровно через год, в 1991-м, и в той же, но малоформатной серии, – вышла составленная Юрием Болдыревым книжечка Слуцкого – «О других и о себе». Последняя глава в ней называлась «Корней Чуковский». Когда-то этот текст Борис Абрамович опубликовал в «Огоньке» – вослед кончине Корнея Ивановича. 

Финальную часть своего поминания Слуцкий выделил особо:

 

ОН БЫЛ ПРАВ. Если Чуковскому-критику будет поставлен отдельный памятник, на нем следовало бы написать именно эти слова. Он был прав если не всегда, то слишком часто.

Он был прав, когда смеялся над эгофутуристами и когда извлек из забвения Слепцова. За одного Слепцова ему полагается вечная память и вечная благодарность.

Он был прав, когда в маленькой статье «Мы и они» предсказал появление массовой культуры и дал набросок ее теории. Он был прав.

А ведь я взял едва ли не самую забытую, ни разу не переиздававшуюся, не перепечатанную полностью даже в собрании сочинений книгу Чуковского «Лица и маски». Только одну книгу из сотни его книг.

 

В последний год жизни Корнея Ивановича режиссер Марианна Таврог сняла о нём документальный фильм «Чукоккала», посвящённый знаменитому рукописному альманаху писателя. В дни съёмок Чуковский записал у себя в дневнике:

 

…Комната моя заполнена юпитерами, камерами. Сегодня меня снимали для «Чукоккалы». Так как такие съемки ничуть не затрудняют меня и весь персонал очень симпатичен, я нисколько не утомлен от болтовни перед камерой. Это гораздо легче, чем писать. Я пожаловался Марьяне (режиссеру), что фильм выходит кособокий: нет ни Мандельштама, ни Гумилева, ни Замятина, так что фотокамера очень стеснена. Она сказала:

– Да здравствует свобода камеры!

Дмитрий Федоровский (оператор):

– Одиночной. <…>

У Лиды второй день нормальная t°. А в Москве судят Павлика, Л. Даниэль, Делоне. Чувствую это весь день…

 

Те, кого «в Москве судят», – это трое из семёрки отважных молодых людей, вышедших на Красную площадь после «ввода» советских войск в Чехословакию.

Лида – Лидия Корнеевна.

А мы и сейчас ежедневно «крутим» этот маленький изящный фильм посетителям нашего музея. 

…Цензура, конечно, вмешалась в текст сценария, и некоторые фразы Корнея Ивановича были вырезаны, но «фотокамера»-то их как раз сохранила, в частности, автограф Замятина и рисунок Маяковского, изображающий маленькую Лиду Чуковскую.

Кинокартина Марианны Таврог (автор сценария Евгений Рейн), действительно, вышла очень удачной, но Корней Иванович увидеть её уже не успел.

В 7-м номере журнала «Советский экран» за 1970 год на фильм отозвался Борис Слуцкий. Он высоко отметил талант режиссера («…мастерство в том, что никакого мастерства не видно. Зритель забывает о посредниках, связавших его с Чуковским. Тем больше чести для посредников!») и особо напомнил об одном замечательном даровании Корнея Ивановича:

 

…Корней Иванович был не только поэтом, стихи которого знали наизусть все поколения советских людей, не только ученым-лингвистом и знатоком Некрасова, не только переводчиком, не только заведующим детской библиотекой в подмосковном поселке Переделкино.

Он был также актером.

Есть в альбоме две чистые страницы. Глядя именно в них, пел некогда Шаляпин, и в память о его пении страницы навсегда оставлены чистыми. После фотографии Шаляпина, который поет, аккомпанируя себе на рояле, за кадром слышится: «…просто взял этот альбом и спел небольшую арию, так в этом альбоме (в кадре появляется Чуковский) есть ария Шаляпина, чего я вам, к сожалению, сейчас спеть не могу».

Как это сыграно!

Несколько мгновений Чуковский просто молчит, глядя на чистые страницы и вспоминая. Зал большого московского кинотеатра, только что смеявшийся вместе с ним, вспоминает и молчит вместе с ним. Убежденность в вечности культуры, счастье от сознания принадлежности к ней, счастье от того, что был товарищем Шаляпина, Горького, Маяковского, Блока, печаль последнего человека этого поколения – все есть в молчании Чуковского. Зал понимает его и молчит, дает ему остаться наедине со своими воспоминаниями…

 

К сожалению, в самом альманахе записей Слуцкого нет, но имя его там присутствует в стихотворении Евгения Евтушенко «Переделкино»:

 

Мне хорошо, что свет горит у Слуцкого.

Завален грудой рукописей, книг,

свои стихи он переводит с русского

на слуцкий, крупно рубленный язык.

 

31 октября 1968 года, как раз в дни съёмки фильма «Чукоккала», Корней Иванович записал у себя в дневнике:

 

Был поэт Чухонцев. Вчера я встретил его вместе с Евтушенко и Борисом Слуцким.

 

Стало быть, Слуцкий живал и работал в переделкинском Доме творчества. И его окно обычно горело сильно заполночь.

Чуковский пишет в том же дневнике, как они с Евтушенко пошли однажды зимою «…вместе к Слуцкому – а потом по хорошему снежку ко мне. Евтушенко с большим уважением относится к Слуцкому. Высоко ценит метафоры».

Большая баллада Евгения Евтушенко, конечно, содержала в себе и портрет Корнея Ивановича – «старейшего юноши в стране». Она кончалась словами:

 

Под тяжким грузом времени посапывать,

но всё же не сгибаться – надлежит.

Всем людям, а особенно писателям,

в двадцатом веке долго надо жить.

 

К Чуковскому эти слова относились в полной мере.

Известно, что он любил приговаривать – чуть-чуть иначе: «В России надо жить долго, тогда обязательно доживёшь до чего-нибудь хорошего».

Только в новые, «перестроечные» времена стало известно о том, что, когда осенью 1961 года московские писатели выдвинули Чуковского на Ленинскую премию – за литературоведческую книгу «Мастерство Некрасова», старые большевики во главе с Е. Д. Стасовой (впоследствии захороненной в кремлевской стене) яростно протестовали своими письмами в ЦК КПСС. Что нельзя, мол, святое имя вождя соединять с человеком, много сотрудничавшим в «старорежимных» изданиях вроде кадетской «Речи»…

Среди вступившихся за Чуковского был и Слуцкий. История литературы сохранила факт его выступления 11 ноября 1961 года на заседании Президиума Московской писательской организации. Это дорогого стоит.

Не могу не сказать и о том, что и Чуковский, и Слуцкий (разница в возрасте между ними составляла свыше тридцати лет!) вместе подписали письмо двадцати пяти деятелей советской науки, литературы и искусства Первому секретарю ЦК КПСС Брежневу – с предупреждением о печальных последствиях для страны возможной реабилитации Сталина.

 

 

*   *   *

 

А писал ли хоть что-нибудь Корней Чуковский о Борисе Слуцком?

Как оказалось – писал.

Автор упомянутого биографического труда о Слуцком в серии «ЖЗЛ»[6] опубликовал письмо-отзыв Корнея Ивановича на четвертый сборник Бориса Слуцкого «Работа»[7].

Книга эта и сейчас хранится в библиотеке Чуковского, дарственная надпись на ней гласит: «Милому Корнею Ивановичу Чуковскому – автору наиболее повлиявших на меня книг (“Крокодила” и “Мойдодыра”). Борис Слуцкий».

А теперь приведём письмо Чуковского:

 

Дорогой Борис Абрамович,

спасибо за подарок. Ваши стихи, помимо тех качеств, которые были отмечены критикой, обладают еще одним: они цитатны. В них такие концентраты смыслов, причем эти смыслы пережиты так свежо, неожиданно, ново, что стихи так и просятся в эпиграфы. Для моей книжки «Живой как жизнь» – для ее нового издания, для той главы, где я хвалю варваризмы, невозможно не взять эпиграфом:

 

Я за варваризмы

И кланяюсь низко хорошему,

Что Западом в наши

Словесные нивы заброшено.

 

А для воспоминаний о Михаиле Зощенко, которые я закончил сейчас, – к той главе, где говорю о двадцатых годах:

 

В старинный, забытый и древний

Период двадцатых годов.

 

И в статью о Хлебникове:

 

А под нами тихо вращался

Не возглавленный им шар земной.

 

Новизна Ваших стихов не в эксцентризме, не в ошарашивании криками и судорогами, а в неожиданном подходе к вещам. Тысячи поэтов на всех языках прославляли День Победы, 9 Мая, но только у Вас это 9 Мая раскрывается через повествование о том, как один замполит батальона ест в ресторане салат – и у него на душе –

 

Ловко, ладно, удобно, здорово…

 

И это стихотворение – по своей «суггестивности» – стоит всех дифирамбов 9 Мая.

Или Ваше стихотворение «Бог» – и тут же рядом о «Хозяине».

И вот еще цитата, стоящая множества стихов:

 

Но остаточные явления

Предыдущих длинных эпох

Затенили ему улыбку.

Спит он будто бы на войне.

Нервно спит, как будто ошибку

Совершить боится во сне.

 

(Квинтэссенция о человеке 60-х годов.) Из чего Вы видите, сколько радости доставил мне Ваш драгоценный подарок.

Есть только одно четверостишие, которого я не понял:

 

Из канцелярита –

Руды, осуждённой неправильно,

Немало нарыто,

Немало потом и наплавлено.

 

Значит ли это, что Вы за канцелярит?

Ну простите мне мое многословие.

Всего доброго.

Ваш К. Чуковский

25 ноября 64 ночь.

 

Обратим внимание на последнее слово в этом письме.

В «слуцком» номере «Иерусалимского журнала» Андрей Крамаренко впервые опубликовал отысканное им стихотворение «Ночь. Огромная ночь без солнца…»[8].

Это стихотворение о бессоннице, которой всю жизнь мучились оба писателя. Слуцкий грустно «завидует» Корнею Ивановичу, у которого, как известно, были «чтицы», «зачитывающие» его прозой – «на сон грядущим»: У меня всё проще: часы / мне покажут, сколько мытариться / до рассвета…

Справедливости ради, скажем здесь же, что в дневнике Чуковского (16 сентября 1969 года, в последнюю его осень) есть и не вполне комплиментарный пассаж о поэзии Бориса Абрамовича:

 

Читаю стихи Слуцкого. Такой хороший человек, очень начитанный, неглупый, и столько плоховатых стихов…

 

Между тем эпиграф из Слуцкого к одной из глав книги о русском языке Чуковский действительно взял.

И в предисловии к последнему изданию своего исследования об искусстве художественного перевода (первым обращением к этой теме стала брошюра 1918-го), говоря о заветной идее – явлении перевода как инструмента для сплочения народов, – Корней Иванович тоже вспомнил о Слуцком:

 

Свою главную миссию советские переводчики видят именно в служении этой возвышенной цели. Каждый из них мог бы сказать о себе крылатыми словами поэта Бориса Слуцкого:

 

Работаю с неслыханной охотою

Я только потому над переводами,

Что переводы кажутся пехотою,

Взрывающей валы между народами.

 

Именно об этом говорил Корней Иванович в своей ответной речи на присуждение ему в Англии звания Почётного доктора литературы Оксфордского университета (1962).

Добавим ещё, что, говоря о присутствии Слуцкого в «чуковском поле», надо упомянуть и книгу Лидии Чуковской «Записки об Анне Ахматовой», где имя Бориса Абрамовича неоднократно встречается.

Сохранилась, насколько я знаю, и небольшая переписка Слуцкого с Лидией Корнеевной.  

 

 

*   *   *

 

Тема моих беглых заметок «Чуковский и Слуцкий» приближается к своему концу. Но ещё несколько слов о стихах.

Среди неопубликованных пока стихотворений Слуцкого (в основном черновых, недоработанных) неоднократно встречается имя Чуковского.

Так, недавно Андрей Крамаренко отыскал несколько набросков, посвященных явлению «детской поэзии», высоко ценимой Борисом Абрамовичем. В стихотворении «Мы, кто от славы не опьянели…» поэт довольно неожиданно воспевает журнал «Пионер» и призывает тех, «мир кого до конца не признал», печататься именно там:

 

Пусть привыкают

                        с детства раннего,

словно к Чуковскому

                             и Маршаку,

словно с бинтом слепляется

                                       раненый,

вкус пусть вцепляется

                               в нашу строку,

чтобы впоследствии вышло решенье

или простили нам за стихи

наше старческое брюзжанье

за нашей молодости грехи.

 

…В стихотворении об Антонио Грамши Слуцкий вспоминает «Мойдодыра»: …«Мой до дыр!» революцьонный лозунг / за стеной тюремною поёт, / и Москва – не только взрослой прозой – / детскою поэзией встаёт

А в другом черновике, называя детские стихотворения «сыновьями полка», восклицает внезапно: Столько в нём (в стихе – П. К.) весомого и броского, / что за ним ничто не пропадёт, / тот, кто осознал Чуковского, / тот до Маяковского дойдёт

 

 

*   *   *

 

Вспоминая «чуковскую» дату этого года – полвека со дня его кончины, приведу обнаруженное Андреем Крамаренко в одной из папок Ю. Л. Болдырева и подкреплённое автографом, хранящимся у Алексея Кирилловича Симонова (спасибо, спасибо!), – печальное поминальное стихотворение Бориса Слуцкого – Корнею Чуковскому.

Вероятно, это ещё и своеобразный отклик на фразу о том, что «…жить нужно долго».

 

Не его поговорки, а его оговорки!

Нет! Не выеденные до чёрствой корки

караваи-рассказы —

не заученные проказы,

что проверены на шестом поколеньи:

этот брод ему всегда по колени.

Он всегда продерётся сквозь эту чащу.

А с годами случавшиеся всё чаще

стуки, хрипы мотора, его отказы!

Не хотел стареть, а что было делать?

Не хотел болеть, а вот приходилось.

Он, привыкший ползать, летать и бегать,

неподвижности вынужден сдаться на милость.

И заученную, как молитву, улыбку

сдуло смертью, словно и не бывало.

А всё то, что было вёртко и зыбко,

опустело, как лес после лесоповала.

 

Гроб, как жизнь его, продолговатый, длинный.

Очень длинный гроб, очень краткие речи.

И какой-то лесной, какой-то былинный

запах прелой листвы – всё резче и резче.

 

И стихи всей жизни – от «Мойдодыра» –

на погосте, через час опустелом,

завалились в дыры

вместе с новым гробом

и старым телом.

 

И всё-таки заканчивать мои «чуковско-слуцкие» заметки этим замечательным, но таким грустным стихотворением – не хочется.

Я всё размышляю о том, что же они могли обсуждать – встречаясь.

Ну, конечно, поэзию! Слуцкая строка «Покуда над стихами плачут…» более чем понятна была бы Корнею Ивановичу, с детства религиозно относящемуся к поэзии.

Наверное, о детях.

О судьбах-биографиях.

Читая сегодня стихотворение Бориса Слуцкого «Я на медные деньги учился стихам…», посвящённое его трудному детству и отрочеству в Харькове, – я всегда вспоминаю об одесской юности Корнея Ивановича:

 

…Мать, бывало, на булку даёт мне пятак,

а позднее – и два пятака.

Я терпел до обеда и завтракал так,

покупая книжонки с лотка.

Сахар вырос в цене, или хлеб дорожал –

дешевизною Пушкин зато поражал.

Полки в булочных часто бывали пусты,

а в читальнях ломились они

от стиха,

              от безмерной его красоты.

Я в читальнях просиживал дни.

Весь квартал наш

             меня сумасшедшим считал,

потому что стихи на ходу я творил,

а потом, на ходу, с выраженьем читал,

а потом сам себе «Хорошо!» – говорил.

Да, какую б тогда я ни плёл чепуху,

красота, словно в коконе, пряталась в ней.

Я на медные деньги

                                 учился стиху.

На большие бумажки

                               учиться трудней.

 

А ещё я думаю, что они могли говорить о войне, для обоих это была горчайшая заветная тема. В годы и Первой и Второй мировых войн Чуковский много писал на тему «Дети и война». В начале Великой Отечественной Корней Иванович потерял на фронте младшего сына – Бориса…

И здесь в память о Борисе Абрамовиче Слуцком хочу представить читателю очень редкое и очень – как мне кажется – очень «слуцкое» стихотворение Корнея Чуковского.

Вы поймёте, в чём дело. Оно никогда не публиковалось в книгах и осталось на страницах «Литературной газеты», будучи напечатано там поздней осенью 1944 года.

Мне и сейчас не совсем понятно, как его пропустила цензура.

Обратите внимание на его географию и на ту дату, которая в нём упоминается.

Эта дата – не за горами, всего пять лет осталось.

 

Стихотворение называется «Ленинградским детям».

 

Промчатся над вами

Года за годами,

И станете вы старичками.

 

Теперь белобрысые вы,

Молодые,

А будете лысые вы

И седые.

 

И даже у маленькой Татки

Когда-нибудь будут внучатки,

И Татка наденет большие очки

И будет вязать своим внукам перчатки,

 

И даже двухлетнему Пете

Будет когда-нибудь семьдесят лет,

И все дети, все дети на свете

Будут называть его: дед.

 

И до пояса будет тогда

Седая его борода.

 

Так вот, когда станете вы старичками

С такими большими очками

И, чтоб размять свои старые кости,

Пойдёте куда-нибудь в гости

(Ну, скажем, возьмёте внучонка Николку

И поведёте на ёлку)

Или тогда же – в две тысячи двадцать четвёртом году –

На лавочку сядете в Летнем саду.

Или не в Летнем саду, а в каком-нибудь маленьком скверике

В Новой Зеландии или в Америке –

Всюду, куда б ни заехали вы, всюду, везде, одинаково,

Жители Праги, Гааги, Парижа, Чикаго и Кракова –

На вас молчаливо укажут

И тихо, почтительно скажут:

«Он был в Ленинграде… во время осады…

В те годы… вы знаете… в годы блокады».

 

И снимут пред вами шляпы.

[1] К. И. Чуковский. Собрание сочинений в 15 томах. ТЕРРА-Книжный клуб, 2001–2009.

[2]Борис Слуцкий. 100 стихотворений. Сост. А. Крамаренко. Б.С.Г.-Пресс, 2019.

[3]Борис Слуцкий. Снова нас читает Россия… Предисловие и составление – А. Крамаренко. ЭКСМО, 2019.

[4] Лидия Чуковская. Процесс исключения. Очерк литературных нравов. Время, 2010. Первое издание книги: YMKA-Press, 1979. 

[5]Сканы обложек книг, упомянутых в публикации, и дарственных надписей Слуцкого Чуковскому см. в электронной версии журнала. https://new.antho.net/wp/jj61-kryuchkov/

[6] Илья Фаликов. Борис Слуцкий. Майор и муза. Молодая гвардия, 2019.

[7] Документ найден в РГАЛИ помощницей И. З. Фаликова по сбору материалов для книги Н. С. Аришиной.

[8]«ИЖ» №57–58 (2017). http://magazines.russ.ru/ier/2017/57/stihi-iz-tetradej.html

Следующий материал

С Днём рождения, мама!

  Я ухожу в школу, мама остается сидеть у окна, без книги, без телевизора. Я возвращаюсь, мама сидит у того же окна. Она играет с обручальным кольцом и думает, наверное,...