Эссе и живопись
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 61, 2019
Она висела в маминой комнате, хрустальный шар на фоне зимнего окна. Мне прочитали вслух «Снежную королеву» Андерсена, и я почему-то решила, что лампа сделана изо льда.
Это был мамин свет.
Лимонно-желтый, освещение счастья.
Его желтизна поддерживалась янтарным, натертым мастикой паркетом. Цвет света походил на гоголь-моголь. Гоголь-моголь появлялся в дни болезни в качестве лекарства. Потом я научилась притворяться, что болит горло, только чтоб сделали гоголь-моголь.
От такого цвета я, как сейчас говорят, «тащилась». Часть лампочек внутри шара висела под углом, поэтому под люстрой образовывался лучевой конус.
Наша квартира была на улочке Калею в Старом городе, по ней проходила средневековая граница Риги. В соседнем дворе папа показывал мне остатки старой крепостной стены.
Калею переводится как Кузнечная, кузнецы всегда селились вдоль крепостной стены. Узкая улочка, вида из окна никакого, вернее, был вид на частный дом на противоположной стороне.
Дом был с масками, и я его боялась. Но окно было громадным, в зимний сумрак оно наливалось синим, и этот квадрат ультрамарина заменял мне отсутствующий вид из окна.
А люстра успешно заменяла солнечный свет.
Если бы существовал такой словарь, в левой колонке – слова и звуки, в правой колонке – зрительные образы, «мама» перевелось бы для меня именно как волны лимонно-желтого.
Наш приятель Г. Л. заметил, например, что белые грибы синестетически сопоставимы с красным деревом.
Латвия – не Америка, переезжали редко. В световом конусе под люстрой проходила вся жизнь нескольких поколений, под ней праздновались дни рождения, поминки, свадьбы.
Сменялись режимы и правительства: Ульманис, Сталин, Гитлер, опять Сталин, Хрущев и так далее – но всё висела люстра, и мир вне пределов светового конуса отступал. Невесомый свет оказался прочнее камня, дерева, стекла.
19 июля 90-го года. Мама попросила принести ей валидол. Я пошла за лекарством на кухню, а когда вернулась, мамы уже не было. Она так и умерла под этой люстрой.
А через полгода мы уехали.
Папин друг, пианист Шура Марьяновский, поклонник антикварной старины, любил повторять, глядя на мамину люстру: «Это монгольфьери».
В 1783 году состоялся полет воздушного шара братьев Монгольфье в присутствии Людовика XVI, придворных и публики. Полет был такой сенсацией, что появилась мода на разные вещи в форме воздушного шара: набалдашники, кринолины, даже высокие женские прически. Еще дизайнеры XVII века придумали хрустальные светильники в форме воздушного шара. Они стали называться «монгольфьери».
Когда мы уезжали в Израиль, вывезти люстру не разрешили – антиквариат. Правила таможни не менялись с 30-х годов, мне пришлось платить даже за собственные картины.
Люстра была сердцем комнаты да и всей квартиры. В раннем детстве меня часто оставляли с бабушкой, тетей и разными няньками, но помню я только время, проведенное с мамой.
В первые три года у детей нет памяти, но часы с мамой выхвачены прожектором из тьмы забвения.
Как-то во втором классе я проснулась от радости. Оказывается, я проспала школу, и меня никто не будил! За окном утро со снежинками, а в комнате зажгли люстру.
Когда ее включали, предметы теряли контуры. Низкие тучи, серый денек, битый асфальт тротуара, грязные лужи с окурками, пыльные окна соседней телефонной станции – они почему-то всегда особенно наводили тоску – всё растворялось в лимонно-желтом тумане.
Люстра была сильным антидотом против ноябрьско-декабрьского мрака. Потом я прочла, что подобным светом лечат депрессивные состояния. Но если честно говорить, в детстве мне и в темном декабре бывало весело.
Снег – это солнце северных стран, снег – это санки, коньки, лыжи и ледяные горки.
В оперном театре я больше всего любила момент, который учили на уроках физики в теме «реостат». Медленно гасли люстры, и освещение проходило все стадии: яркое, интимное, сумеречное, ночное.
Но каждый миг был другого цвета, и потертый красный бархат на стульях, ярусах и ложах то розовел, то становился совсем клюквенным, то из краплака – почти черным.