Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 60, 2018
* * *
Стихов много. Их число растет со скоростью развития цивилизации, то есть экспоненциально. Увеличивается объем стихохранилищ – журналов, книг, интернетовских серверов. Прочесть весь этот сонм стихов, тем более обдумать, обсудить, насладиться ими – нереально, даже потратив всё время, украденное у работы, сна, общения – у своей собственной жизни. Можно лишь пунктирно выбирать журналы, авторов, литературные направления… стараясь не потерять из виду самое, может быть, главное в стихах – их эмоциональную составляющую.
Да, следует говорить только о хороших стихах… Но чтобы отобрать хорошие, теоретически надо прочесть и оценить все. Все, Карл! Хотя, возможно, со временем более важную роль начнут играть мнения – когда не стихи, а тексты избранных критиков станут предметом чтения и обсуждения, а читатели будут наслаждаться не самими стихами, а составленными из них дайджестами.
* * *
…Но стихотворение всегда останется исключительно штучным продуктом. Когда объекты столь индивидуальны, для них очень трудно определить «критерии качества», допускающие количественные сравнение. Несмотря на то что стихов много, статистический подход к ним непродуктивен. Какой может быть разговор о «среднем» стихотворном объекте (стихотворении, строфе, строчке), когда одна из важнейших характеристик поэтики – это новизна, оригинальность! Сказать про стихотворение, что оно «среднее», – это сделать оскорбительный намек, убивающий читательский интерес. Читателю «средние» стихи не нужны, нужны особенные.
* * *
Вообще говоря, восприятие стихов тем глубже, чем больше нам известно о личности автора и его ответах на удары судьбы. Однако позволим себе отделить авторов от их стихов и, вопреки традиции, не подписывать стихотворные цитаты. Это даст возможность сосредоточиться на свойствах самих стихов и их воздействии на читателя и допустить бóльшую свободу – и даже произвол – в выборе цитат. При этом ограничимся только стихами авторов «Иерусалимского журнала», считая, что выборка эта достаточно представительна для наших целей. Осторожно полагая, что выводы можно расширить на достаточно широкий круг поэтов. Возможно, «анонимность» поэтов вызовет дополнительную «детективную» составляющую, побуждающую вчитаться в конкретные стихи.
* * *
Зададимся банальным, на первый взгляд, вопросом: зачем человеку стихи? Ответы окажутся разными. У поэта – внутренняя необходимость запечатлеть срез реальности, адресуя его своим «провиденциальным читателям» (О. Э. Мандельштам). Для поэта его собственные строки, даже еще не завершенные, но услышанные, увиденные, повторенные в памяти, являются сигналом обратной связи, позволяющим оценить их близость к самому себе. Для читателя же потребность в поэзии – это, в первую очередь, попытка привнести в свою жизнь другой экзистенциальный опыт.
Сгорели помойка, и мойка, и стройка.
И койка моя? И подушки, и койка.
И письменный стол, и рисунки, и книжки?
А как же? И стены, и крыша, и крышки
кастрюль, задремавших в пузатом буфете,
и все макароны в бумажном пакете.
Чудесным образом стихи позволяют нам глубже погрузиться в тайны человеческого существования, лучше понять так называемый смысл жизни и тем самым успешнее бороться с непрерывным потоком жизненных проблем, какого бы масштаба они ни были.
* * *
И еще один наивный вопрос: что отличает стихи от прозы? Внешнее отличие очевидно: рифмы и музыка ритма. Благодаря им стихи глубже западают в память. Однако существуют и другие категории, позволяющие считать тексты стихами независимо от ритмов и рифм, и этих категорий много. Поэты о них иногда напоминают – хотя, явно высказанные, они могут привести к недоразумению, как, например, знаменитое пушкинское «поэзия должна быть глуповатой».
Бродский писал (в письме Гордину): «И, пожалуйста, никому ничего не объясняй… Связывай строфы не логикой, а движением души – пусть тебе одному понятным». Иначе говоря, связь должна быть не «логической», а наоборот – заранее непредсказуемой, неожиданной и эмоциональной, даже случайной, такой же, какой воспринимается человеком и сама жизнь. У логичных высказываний, так называемых умозаключений, более короткое эхо. Это – проза. Поэтический же текст – это крик, который слышен не только в отдельной строке или строфе, но и в объеме всего стихотворения и даже за его пределами.
Что же делать, если пора алгоритмов проходит, и мы возвращаемся к обучению по способу древнегреческой наглядной геометрии!
* * *
Один из признаков стихов состоявшегося поэта – это их многослойность. Мы можем рассматривать отдельные характеристики стиха, их свойства, которые можно расщеплять далее, извлекая из стихов всё новые и новые измерения и смыслы:
подросток, оглядев календари,
открыл один из них; отметил день,
когда родился он, Мишель Монтень,
латиницей; помедлил, видя три
ивритских буквы: алеф, далет, рейш
(за ними – то ли дверца, то ли брешь;
разверзшаяся до истоков даль)…
Чтобы не утонуть в многообразии их возможных трактовок, ограничимся рассмотрением лишь некоторых свойств, не углубляясь далеко в разнообразие и сложность их смыслов:
Как сладко пахло то мокрой шерстью, то тёплым потом.
Как нас жалели и уводили до окончанья.
Мы жили южно, не так чтоб очень, прости, чего там.
Не отвечай мне.
Если захотеть, здесь можно увидеть прямой эротический текст. Но как аккуратно, как многозначно он высказан… Аплодисменты нашему очередному анонимному автору!
* * *
Может ли литература влиять на жизнь? Есть основания предполагать, что ответ на этот вопрос – «да». Проиллюстрируем это с помощью формулы: «Жизнь – автор – литература – читатель – жизнь».
Автор создает литературу, отражая реальную жизнь. Литература одалживается у жизни сюжетами и идеями – а также запахами, звуками, счастьем, горем и другими реалиями.
Но кроме этого, внутри поэта (как и внутри каждого из нас) работает таинственный нравственный закон, которому «не уставал удивляться» И. Кант. Можно предположить, что именно этот закон заставляет авторов создавать литературу как «фильтрованное» – идеализированное и в большой степени облагороженное – отражение реальной жизни. Гипотетически литература милосерднее, чем реальная жизнь.
Затем литература возвращает свои долги, причем делает это любопытным образом: она воздействует на нас, читателей, а через нас на реальную жизнь, делая ее более чистой и благородной. Так или примерно так работает титаническая система интеллектуальной санации.
И все мы, читатели (тем более те из нас, кто также и авторы), участвуем в этом огромном процессе облагораживания жизни.
Давайте осознаем величественность этого процесса…
* * *
Язык – это карьер бесконечного объема, неисчерпаемый источник словесного сырья, из которого черпается материал, превращаемый впоследствии в текст, где слова теснейшим (биологическим?) образом связаны с мыслями и переживаниями. В огромном словаре языка главное не сами слова, а их порядок и сочетания. Тронь хоть одно слово, и весь словарь придет в движение, переплетая слова в образы, образы в развернутые метафоры, а потом опять в слова, в выражения, уже требующие фиксации, ищущие компьютер или бумагу. И вот они уже написаны или высказаны, они уже прочитаны и поняты. И тянутся вверх руки – и я, и я хотел так сказать! Меня опередили! Да, опередили; и мысль, оснащенная новыми словами, ушла в словарный карьер, увеличив и обогатив его, и уже живет сама по себе. И, соединив информацию с эмоцией, погрузив читателя в почти сомнамбулическое состояние, она оставляет его, ошарашенного стихотворной строфой, с наказом: думай! Думай! И мысль движется дальше…
* * *
Немалое число поэтических текстов перекликаются с афоризмом из «Экклезиаста»: «Во многой мудрости много печали». У Бродского спросили: «Почему у вас стихи такие печальные?» Его лапидарный ответ: «Жизнь вообще печальна; вы заметили, чем она кончается?» В стихах другого нашего автора эта нота печали объясняется так:
Звук происходит от того,
что тишина всегда печальна…
Но далее поэт делает следующий шаг: не просто определяет проблему, но и расчленяет ее на причины и следствия. Он знает, что надо сделать – разрушить тишину. Печаль как проблема разрешается конструктивно и даже оптимистично:
и потому в закате дальнем –
союз из музыки и слов.
При этом автор адресуется ко всем читателям, для него все люди – собратья по цеху, он указывает путь к разрешению общей проблемы: обращайтесь к искусству. Универсальное и мудрое послание.
* * *
…Может быть, свойство, о котором скажу, не сразу обращает на себя внимание читателя, больше того, оно может показаться странным. Но позвольте храбро объявить о нем. Это – языковая прочность: хорошие стихи не разрушаются от попыток их анализировать. Они не боятся «проверки алгеброй гармонии»!
Однако как описать стихи? По своей природе они метафоричны, но как описать метафору? Мы с самого начала попадаем в замкнутый круг. Как давно замечено, даже простое выражение «солнце встало» – тоже метафора. Попытка рассказать о стихотворении становится дискуссией между поэтом и читателем, обменом метафорами, и «качество стиха» может быть измерено качеством метафор, которые рождаются во время этой дискуссии и делают читателя соавтором стихотворения.
Функция стихотворения – вызывать новые метафоры?..
…Как правило, современные рифмы точны, иногда они кажутся чересчур точными. Они настолько совершенны, что могут отвлечь внимание на созерцание их формального совершенства. Но посмотрим внимательнее на формальную избыточность рифм (которая, вообще говоря, обладает собственной красотой). Сложный рисунок рифм связывает строфы и даже проходит сквозь несколько строф, через всё тело стиха, достигая этим нового эффекта.
А в окне, что от стены
до стены,
часть нагорной стороны –
глубины,
где сверкают и горят,
как парят,
тьмы огней – за рядом ряд –
в тьмы карат.
Рифмы пронизывают стихотворение, как струнная арматура, увеличивая объем впечатлений и ассоциаций, придавая стихотворению монолитность скульптуры, выбитой из камня.
Вероятно, такой подход очень трудоемок, но не нам об этом судить, а поэтам. Кому, как не им, приходится платить за новизну.
* * *
В поэтической строке может быть закодировано огромное количество информации, вызывающей у читателя эмоциональные реакции широкого спектра – буквально от смеха до слез. Подчеркнем, что мы говорим об информации как характеристике не сообщения, а «соотношения между сообщением и его потребителем» (Колмогоров). Чем богаче эмоциональный словарь потребителя (читателя), тем больше ассоциаций между его жизнью и стихом, тем больше информационная ценность стиха и ярче эмоциональный ответ на него.
А теперь забудьте все теоретизирования! Возьмите в правую руку некую поэтическую линзу, а в левую – некую строфу и с наслаждением вчитайтесь:
Это влюблённый шепчет вздорные небылицы,
бредит о возлюбленной голубице,
яблок хочет и винограда клянчит,
опасается сторожей и лая:
«У других груди как низкие Аппалачи,
у тебя как высокие Гималаи –
сюда бы ревнивого Менелая –
Троя бы до сих пор стояла».
Слышны звуки карильона… Ах, нет, это художник выбивает амурный горельеф из звенящего бронзового листа… Горельефы всегда амурные. Не бойтесь, вы не промахнетесь, стих даст вам пространство для разбега и почву для приземления:
Любой герой обязан быть напорист,
как будто бы торопится на поезд,
хватать, держать, смеяться, не зевать.
На то и дичь в лесу, чтоб убивать.
И жить, и чтоб ещё трофей на пояс.
Пара мгновений, чтобы усмехнуться в ответ, и опять вы чувствуете жесткие челюсти реальной жизни. Не расслабляйтесь, природа – это встреча хищника и жертвы. Ну и плюс какие-то побрякушки цивилизации типа иронического цитирования классики.
Но вот эмоции раскаляются, строки пламенеют, наполняются магическими словами, заклятиями, поэт как бы превращается в шамана:
Только древнее слово живёт
и маячит над каждою кровлей:
«Тот, кто Время своё назовёт,
будет сам этим Временем проклят!»
Что б ни выпало – нечет ли, чёт,
Кошелёк ли, дорога ли, кровь ли –
тот, кто Время своё назовёт,
будет сам этим Временем проклят!
И так далее… Или вот:
Живу – и ты живи,
но вот что оказалось:
куда сильней любви
другое чувство – жалость.
Здесь за вуалью простоты скрылось очень многое, начиная с гендерной принадлежности автора: фарс короткой встречи, растерянность чувств, неопределенность финала и крохотная, оставшаяся после множественных разочарований надежда…
* * *
Современный человек не просто помещен в некоторую точку на стреле времени – он сосуществует со всем сегодняшним миром. В этом мире пространство и время взаимозаменяемы. Дистанция пропорциональна времени достижения цели и может меняться со скоростью движения. В результате «это далеко» может означать «это долго», а «это быстро» может означать «это близко». Расстояния между земными точками меряются уже не физическими единицами, а традициями, языком, историей, уровнем безопасности и благополучия. Это уже новый, не-классический мир, и поэт дает нам собою пример жизни в этом мире. Названия городов, стран, характеры народов, события, обстоятельства, языки, люди мелькают на страницах его стихов, мы не успеваем уследить за калейдоскопом нового мира, и нам остается только утвердительно кивать головой – да, да, так оно и есть. Этот новый мир мы только начинаем постепенно завоевывать. В этой войне войска у нас разного рода. В разведку вызываются идти поэты. Они приносят нам с передовой секреты современного образа мысли и высокую технологию созидания. Высокие технологии есть одна из главных примет нашего нового мира. Кажется, ну что может быть дальше друг от друга, чем сфера поэзии и сфера технологии! Но в нашем новом мире эти сферы сближаются и даже пересекаются…
* * *
Труд поэта нелегок. Они и сами жалуются: «один процент вдохновения – девяносто девять потения»; «тысячи тонн словесной руды»… Конечно, бывают такие чудные мгновения, когда поэтическая строка или, еще лучше, строфа отливается мгновенно, сразу со всеми своими рифмами (Пушкин, Ахматова, Бродский… которые «знали все рифмы русского языка»). А если этого нет? Тогда – кропотливый поиск, последовательный перебор, оценка каждого из вариантов…. А как известно, самое ценное в нашей жизни – это время. И тут может появиться помощь в лице собратьев по другому цеху – технократов.
Вступим же смиренно в святая святых поэтического творчества. Осторожно! Ведь стих – это веяние чистого духа, вершина вдохновения, горний полет! Не сметь трогать его своей технократской, измазанной мазутом рукой! Не сметь… но если посметь, то можно неожиданно увидеть новые проблемы, новые перспективы.
* * *
Давайте еще чуть порассуждаем о будущем поэзии.
Как мы будем оценивать стихи, если поэт при их написании пользуется какой-либо помощью? (Полагаю, что если помощник бездушен, он – инструмент; если он одушевлен, то он – соавтор.)
Сейчас интернет предлагает таблицы рифм и таблицы синонимов – простейшие инструменты, облегчающие выбор слов. Это, конечно, примитивная помощь.
Ее и принимать-то стыдно.
Однако если учитывать чудовищные успехи искусственного интеллекта и скорость, с которой наращиваются его возможности (демонстрируя нам победы над чемпионами мира по шахматам, в управлении военными операциями, нахождении лиц в толпе, распознавании авторов текстов…), он вскоре сможет создавать адекватные метафоры, проходить тест Тьюринга, писать тексты, вызывающие у читателя определенное настроение, и так далее.
Конечно, это может помочь созданию стихотворений.
Но…
Легитимно ли сравнивать стихи, написанные с использованием такого помощника, со стихами, написанными «по старинке»? Читая стихотворение, сможем ли мы распознать, что оно создано с помощью искусственного интеллекта?
Другая постановка этого вопроса: уменьшит ли наше восхищение искусством строителей древних пирамид знание того, что многотонные каменные блоки перемещались не руками, а с помощью хитрых механизмов?
Или: еще на заре кибернетики было замечено, что ай-кью машины уменьшается, если открыть ее заднюю стенку. Иначе говоря, почему наша оценка сложности машины снижается, если мы узнаем алгоритм ее работы? Почему мы теряем интерес к фокусу, когда видим его механику? Непростые вопросы. Но их решение может помочь и в гармонизации социальных отношений. Ответы же пока не могут быть предсказаны. Стихи – благодарный материал для анализа, богатый на вариации и чувствительный к их малым изменениям.
* * *
Коснемся вопроса о влиянии на поэта его так называемой второй профессии. Часто обстоятельства требуют делить время между двумя профессиями, иногда для поддержания жизни, а иногда потому, что человека разрывают творческие страсти. Впечатляющий список таких случаев дают нам врачи-писатели, среди которых немало гениев литературы. А как насчет литераторов, второй профессией которых является юриспруденция? Хотя этот перечень не так обширен, но в нём немало поэтов первого эшелона – А. Ахматова, Н. Гумилев, А. Блок, Б. Слуцкий… Вывод из этих примеров в том, что занятия юриспруденцией не мешали сочинению прекрасных стихов, ставших гордостью русской литературы. А может быть, «вторые профессии» помогали поэтам? Увы, в литературоведении хороших теорий для таких проверок пока нет.
Мирские специальности поэтов представлены в журнальном разделе «Имена» почти так же щедро, как в каталоге бюро трудоустройства, хотя, конечно, в основном это профессии «белых воротничков» (может быть, тут сказываются национальные предпочтения). Среди редких пока «вторых профессий» замечены математики, то есть поэзия смыкается даже с самой формальной из наук. Увы, многоголосье «вторых профессий» среди авторов «Иерусалимского журнала» демонстрирует и тот факт, что поэзией сегодня не заработаешь. Приходится заниматься и другими ремеслами…
* * *
Поэт, помимо всего прочего, – генератор прекрасно организованных и хорошо высказанных мыслей. Но хорошо высказанная мысль родственна поступку. Facta, non verba. Так поневоле стихи становятся общественным явлением, а их автор – общественным деятелем. В хорошем смысле этого словосочетания.
А поэты – отменное племя,
с ними жить на земле интересней,
ибо песни влияют на время
не слабее, чем время – на песни.