Эссе
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 60, 2018
– Скажите, дедушка, при каком правлении жилось вам лучше?
– При царе-батюшке лучше всех было жить.
– Да почему же?
– А меня тогда девки любили.
Советский анекдот
Лучше работать под заведомо ложную гипотезу,
чем вообще под никакую.
А. Городницкий
Ну да, ну разумеется, воспоминания об оттепели и по сей день греют наши остывающие души. Во-первых, мы были молоды… комментарии излишни. А во-вторых, была у нас тогда та самая ложная гипотеза, а когда обнаружилась ложность ее, вообще никакой не осталось…
Кстати сказать, мы-то ложность хоть не сразу, но обнаружили, а вот на Западе гипотеза эта и по сей день нарасхват – утопия всеобщего равенства, братства и счастья. И не потому (как мы тогда полагали) не осуществилась она, что Сталин со товарищи такими мерзавцами оказались (хотя и были они, несомненно, мерзавцами), а потому что несовместима эта утопия с природой человека. Пусть и не сразу, но поняли мы, что именно восторженные утописты, порывающиеся природу эту переменить, с неизбежностью появления бабочки из гусеницы мостят дорогу мерзавцам и массовым убийствам. Возможно, самым горьким разочарованием при встрече с Западом оказалась непереводимость нашего грубого опыта на язык изысканной политкорректности в мире, где самого главного начальника можно просто переизбрать… Но это уж потом.
В благословенные времена оттепели верили мы в утопию и заклинали призраки честных утопистов в надежде получить от них эстафетную палочку. Мы работали под ложную гипотезу, но работали радостно и плодотворно. Какие книжки писали… Ах, «Апельсины из Марокко» (поговаривают, кстати, что были они на самом деле из Израиля), ах, «Братская ГЭС»… а песни пели какие – одни «Атланты» чего стоят! И конечно же, в числе самых культовых были песни на слова тех, кого почитали мы духовными своими родителями: «Гренада» и «Бригантина».
Каким-то волшебством умудрялись мы выслушать из них смысл, не просто не соответствующий, а прямо-таки противоположный тексту. В чем мы, впрочем, не одиноки.
Честное слово, стоит послушать, например, казачий хор, с энтузиазмом распевающий «Песнь о вещем Олеге» – классический текст на популярную с античности тему неминуемого поражения человека в борьбе с неумолимым роком, – с припевом «Так громче, музыка, играй победу!».
* * *
Эх, яблочко,
цвета ясного.
Бей
справа
белаво,
слева краснова.
В. Маяковский
Итак, Михаил Светлов (он же Шейнкман) в 1926 году вспоминает, за что воевал он в Гражданскую. И со светлой печалью констатирует, что не все на ней за то же самое воевали, даже если как бы на одной стороне.
Ведь «Яблочко» – это не просто песня, за ней стоит целая жизненная философия. Лучше всего она выражена, пожалуй, у Шукшина «Я пришел дать вам волю». Волю – противопоставить властным самодурам самодурство свое, собственное, исконно-посконное, развалить, растоптать «систему», а после, поплясав на обломках и покидав за борт пару-другую персидских княжон, вернуться под то же ярмо, поскольку никакого другого уклада представить не в состоянии.
Именно этот процесс – сползание страны к привычному амплуа военно-бюрократической империи – и ощущает Светлов во второй половине двадцатых, подмену (по Бердяеву) Третьего Интернационала Третьим Римом, которую «отряд не заметил»… или, вернее сказать, он-то их всё равно никогда не различал, с энтузиазмом распевая «Яблочко».
Меня это, честно говоря, огорчает не слишком, ибо при всей неаппетитности Третьего Рима Третий Интернационал – лекарство хуже самой болезни, но для Светлова и ему подобных это было трагедией, что подчеркивается и натужным, натянутым утешением: «Новые песни придумала жизнь».
Через десять лет, когда более чем подтвердятся тогдашние предчувствия, сорвется с пера:
Ни угла и ни тёплой постели –
По ослепшей земле мы идём,
Нашу долю заносит метелью,
Заливает осенним дождём…
Всё богатство – клюка да верёвка,
Всё богатство – считай, не считай…
Разменяй же, господь, сторублёвку,
По полтинничку нищим подай!
…И наконец – «Антигренада» под названием «Итальянец». Тогда, в 1926-м, было разочарование из-за неосуществимости светлой идеи; а вот в военном 43-м приходит понимание, что мировое господство никогда не было, не будет да и не может быть «дорогой к Храму». С такими словами могли бы, наверное, гренадские крестьяне обратиться к гастролеру с Украины, приехавшему к ним «землю отдать»:
…Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далёком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!
Но ведь я не пришёл с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!
Но все это как-то мы проглядели. «Гренада» стала культовой, потому что в 56-м воскресла в нас надежда, которую в 26-м Светлов схоронил, и мы ничтоже сумняшеся приняли панихиду за триумфальный марш. Разделял ли Светлов эти иллюзии? Судя по выходившим тогда сборникам – не слишком, там всё больше старое было, из времен, когда у него иллюзии были настоящие.
* * *
Стою, как есть, единый на плахе бытия.
Единый подсудимый, единый судия.
Когда же опускаю топор что было сил,
Прекрасно понимаю, что сам себя казнил.
М. Щербаков
Павел Коган родился в 1918 году, собственных воспоминаний о Гражданской иметь, естественно, не мог, но отношения с утопией изначально были у него сложные, более всего напоминавшие известную загадку, как в одной лодке волка, козу и капусту через реку перевезти.
В роли волка выступает та самая идеальная утопия о мировом господстве как пути к освобождению страждущего человечества.
Козой можно читать окружающую реальность, претендующую хотя бы в первом приближении на воплощение этой самой утопии.
И наконец – капуста: бескомпромиссная искренность талантливого поэта, что с детства не любил овал и в то же время изо всех сил стремился к совмещению волка с козой.
Все биографии Павла Когана наперебой цитируют из поэмы «Первая треть»:
«Мы наших кукол, между прочим,
Посадим там, посадим тут.
Они – буржуи, мы – рабочие,
А революции грядут.
Возьмите все, ребята, палки,
Буржуи платят нам гроши;
Организованно, без свалки
Буржуазию сокрушим».
Сначала кукол били чинно,
И тех не били, кто упал,
Но пафос бойни беспричинной
Уже под сердце подступал.
И били в бога, и в апостола,
И в христофор-колумба-мать,
И невзначай лупили по столу,
Чтоб просто что-нибудь сломать.
Володя тоже бил. Он кукле
С размаху выбил правый глаз,
Но вдруг ему под сердце стукнула
Кривая ржавая игла.
И показалось, что у куклы
Из глаз, как студень, мозг ползёт,
И кровью набухают букли,
И мертвечиною несёт,
И рушит черепа и блюдца,
И лупит в темя топором
Не маленькая революция,
А преуменьшенный погром.
И стало стыдно так, что с глаз бы,
Совсем не слышать и не быть,
Как будто ты такой, и грязный,
И надо долго мылом мыть.
Но почему-то забывают продолжение: когда мама героя в телефонном разговоре с подругой осуждает «мини-погром», герой решительно протестует:
Какая-то чужая сила
За плечи тонкие брала,
Подталкивала, выносила…
Он крикнул: «Ты ей наврала.
Вы обе врёте. Вы – буржуи.
Мне наплевать. Я не спрошу.
Вы – клеветуньи. Не дрожу и
Совсем от радости дрожу».
Он врал. Да так, что сердце ёкнуло.
Захлёбываясь счастьем, врал…
И слушал мир. И мир за окнами
«Разлуку» тоненько играл.
…Врал и счастлив был оттого, что заступается за этот самый «мир», присягая на верность тому, чего не мог на самом деле вынести. Со всею искренностью стремился к слиянию с этим «миром», но на самом деле принять его не мог, и понимал, что врет, и выхода не видел.
Это нам сегодня понятно, что французская якобинская диктатура или русская большевистская революция по психологии своей на самом деле куда ближе была к погрому, чем, например, к революции нидерландской или американской. Павел Коган верил, что любимая утопия и погром – две вещи несовместные… и в то же время ощущал, что в реальности между собой они совмещаются куда естественней и легче, чем у него в душе. И не понимал, как жить ему в этой реальности.
Ни одного из стихов своих он так и не напечатал. Не знаю, отвергали ли их редакции или же сам понимал безнадежность (а то и опасность) таких попыток. В 1936-м появляется стихотворение «Монолог»:
Мы кончены. Мы отступили.
Пересчитаем раны и трофеи.
Мы пили водку, пили «ерофеич»,
Но настоящего вина не пили.
Авантюристы, мы искали подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями,
А век велел – на выгребные ямы!
А век командовал: «В шеренгу по два!»
Мы отступили. И тогда кривая
Нас понесла наверх. И мы как надо
Приняли бой, лица не закрывая,
Лицом к лицу и не прося пощады.
Мы отступали медленно, но честно.
Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку.
Но камень бил, но резала осока,
Но злобою на нас несло из окон,
И горечью нас обжигала песня.
Мы кончены. Мы понимаем сами,
Потомки викингов, преемники пиратов:
Честнейшие – мы были подлецами,
Смелейшие – мы были ренегаты.
Я понимаю всё. И я не спорю.
Высокий век идёт высоким трактом.
Я говорю: «Да здравствует история!» –
И головою падаю под трактор.
И год спустя – естественным продолжением – любимая наша «Бригантина». Мы определенно не понимали, про что она, что явствует хотя бы из того, чего из нее мы НЕ пели, хотя оно-то и есть самое главное:
Так прощаемся мы с серебристою,
Самою заветною мечтой,
Флибустьеры и авантюристы,
Братья по крови, упругой и густой.
1937 год… Ни для каких серебристых утопий места уже не остается, гусеницы трактора истории катятся по черепам…
* * *
И Светлов, и Коган задолго до нашего рождения поняли всю лживость утопии, всю бесперспективность неуклюжих наших попыток, мы не сумели тогда перенять их опыт, как сегодняшний опыт наш, увы, недоступен прекраснодушным «западникам». Но все же работа под ложную гипотезу не пропала зря. Это был первый шаг на пути противостояния лжи и тирании. Так учились мы, говоря словами Галича: Не делить с подонками хлеба, / Перед лестью не падать ниц / И не верить ни в чистое небо, / Ни в улыбку сиятельных лиц.
И опыт этот позже здорово нам помог опознать ту же лживую утопию под новым, демократически-западным соусом.
А песни… ну что песни… Я их и сейчас люблю.