Роман-сказка
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 59, 2018
*
* *
– Ну, за тебя! Не могу поверить, что ты это
всерьез, – Светка отпила из стоящего перед ней бокала и тут же снова
долила его из спрятанной под столом бутылки.
Бутылку мы прятали под столом от моей мамы, которая не
одобряла бытового пьянства, то есть пьянства без повода.
Хотя, по правде говоря, повод у нас был. Проводы меня.
– А что тебе здесь видится такого уж странного?
– Ну… вообще. Сама как думаешь – нормально?
Живешь ты себе, живешь, ходишь в детсад во дворе, в школу через дорогу, в
институт поступаешь в трех остановках, замуж по той же ветке метро выходишь, и
вдруг – фьють! Всё к чертям!
– Вот-вот. Вся моя жизнь прошла вдоль одной и той
же ветки метро. И была такая же серая. Убиться можно! Когда-нибудь нужно же
менять цвет.
– Но не столь же радикально… – бутылка
звякнула, вновь осторожно возвращаясь под стол.
– А по-моему, Свет, только так и можно! А то
некоторые – хвост по частям. Каждый день еще кусочек, еще кусманчик, еще
лоскутик – и всякий раз заново болит. Я б не выдержала. А так раз – и
на другой край Земли! И всё по новой!
– Не пугай меня! Не в Америку едешь. С Израилем у
нас хоть безвиз.
– Во-о-от! Совсем другой разговор! Приедешь ко
мне в гости. Буду пичкать тебя фалафелем с хумусом, пока не растолстеешь. Будем
вместе валяться на морском берегу и смотреть на заходящее солнце.
– В Иерусалиме ж нет моря!
– Подумаешь! Зато в Тель-Авиве есть. Сорок минут
на автобусе. Меньше, чем от нас до центра.
– Счастливая ты! Всё у тебя просто…
– Светусь! – я бросаю паковать книги и
сажусь на диван рядом с ней. – Да ведь всё просто и есть! Берешь билет,
садишься и едешь. Главное, ничего не усложнять.
– Чем тебе здесь-то не живется?
– Свет, ну ты ж сама всё знаешь. Во-первых,
негде.
Она молча обводит руками пространство вокруг.
– Что, с мамой?! Да что я, маленькая? После
десяти лет замужа опять с мамой?! Особенно этот ее будет в восторге.
Мы с новым маминым мужем никогда не ладили. Из-за него
я и замуж так рано вышла. Другое дело пап Саша. Он и вправду мне как отец был.
А этот…
– А Сережка? Ты уверена, что у вас с ним всё? Всё-тки
десять лет, и дружили до этого еще столько.
– Дружили. Десять лет. А теперь всё.
Светка закатила глаза.
– Господи, с пятого класса! Умереть не встать!
Вот как после этого жить? Всю жизнь вы у меня перед глазами как эталон простого
человеческого счастья. И все испортили!
– Ну, извини. Мы, чес-слово, не нарочно.
– Да знаю.
Отхлебнула еще и цапнула у меня из пачки сигарету.
– Вот как ты себе это представляешь? Там же одни
евреи. В шляпах, с пейсами. По телику посмотришь – ужас!
– Во-первых, неправда. В Израиле много наций
живет. Там даже цыгане есть, я в сети читала. И русских полно, особенно в
Иерусалиме и в Назарете. Во-вторых, что тебе евреи – не люди? Пап Саша,
между прочим, тоже в последние годы пейсы отрастил. И бабушка у меня еврейкой
была.
– Да уж бабушка твоя! Стерва она была редкостная,
прости за выраженье. Как высунется в окно, как начнет орать… Дядь Саша – другое
дело! Тут тебе свезло. И любил как родную, и квартиру свою оставил. Хотя кому
ему еще оставлять? Кто у него, кроме тебя, еще в жизни был?
– Ну, он мог… родственникам каким-то дальним. Он
ведь писал, что нашел в Израиле кого-то. Со стороны отца или матери. Не помню.
– Тю! Где дальние родственники, а где ты. Тебя-то
он с пеленок знал, а там… Надо еще посмотреть, что за родственники.
– А скажи, странно, что он так больше и не
женился? Такой был раскрасавец, и в молодости, и потом, когда я к нему
приезжала. Волосы черные, густые, глаза голубые, высокий. И в форме себя
держал, до последних лет ни брюха никакого, ничего.
– Понятно, готовить-то некому. Ох, Сонька! Помню,
они с матерью твоей как куда идут! Красивы-ые! Глаз не отвести. Всё бабьё во
дворе к окнам липло. Мамка моя аж зубами скрипела: «И за что этой проститутке
такое счастье?! За то, что по подъездам шлялась, пока другие честно в школе
учились?»
– Твоя мама? – недоверчиво щурюсь я. – Они
же вроде подруги!
– Ну так что – подруги? Что ж она, не
человек, что ли, мамка? Что ж ей, счастья не хочется? А когда одним красавцы
под метр восемьдесят и с образованьем, несмотря что с ребенком. А другим –
козлы вроде моего папани. Метр с кепкой, всю жизнь слесарем на заводе, а гонору!
Неделями не просыхает, хоть бы он ушел от нас, наконец! Все б вздохнули
спокойно!
– Ага. От некоторых еще и уходят. Убиться можно,
какое счастье.
– Не передергивай. Он же не от вас, он из Рашки
свалить хотел. И я его понимаю! Отсюда кто хошь свалит, было бы куда, пусть
даже в Жидовию. И я же помню, он мать твою с собой звал. Она сама отказалась.
– Ну, куда она поедет. У нее ж работа. Всем
сестрам по серьгам, по всем точкам всё схвачено. И с этим своим она уже вовсю
встречалась. Просто папа Саша не знал.
– А может, и знал. Просто любил и виду не
подавал. Потому и не женился больше ни разу!
– Ох, Светка! Любишь ты красивые сказки! Потому и
замуж не выходишь. Вон седина уже в волосах, а все алых парусов откуда-то
ждешь.
– Чего?! Это у кого седина?! Это у меня, значит,
седина?! Ах ты… Да знаешь, что я с тобой сейчас сотворю?! Убью! Вот этим самым ножом
для хлеба! Знаешь, где сейчас Славка мой? А за что, тоже знаешь? Так вот он
меня всему научил! Ах ты, выдра крашеная! Сама небось вся седая! Снизу, где не
видно!
– Светка, положи нож! Нож, говорю, положи,
идиотка!
Господи, когда же она успела так набраться! Наверно,
пока я книжки складывала. Убиться можно, как я проглядела?!. Блин, полбутылки
втихаря вылакала!
– Ну вот зачем ты пьешь? Знаешь ведь, что тебе нельзя.
– Соня, Сонечка, прости меня, я дура, прости
меня, пожалуйста, только не уезжай! Одна ведь ты у меня от всего моего детства
осталась! Уедешь – ничего вообще не останется, совсем ничего, как не было!
А ведь мы с тобой, помнишь, мы… Сонька, ведь ты же помнишь?!
– Помню я, все помню, успокойся. Не плачь,
Светка, не дури. Ну, чего ты вдруг? Прорвемся. Всё, всё, не плачем больше. Умоемся
и больше не плачем. Давай с тобой лучше спать. Ты с краю только ложись, а то
вдруг тебя опять рвать начнет. Увидишь, всё у нас будет хорошо, Приедешь,
пойдем на море, встретим там каких-нибудь принцев. А вообще, может, ты и права.
Может, дядя Саша и знал.
*
* *
До дома в Рехавии я добралась лишь
в сумерках. Маршрутное такси из аэропорта долго кружило по улицам Иерусалима,
развозя туристов по отелям и местных по их домам.
Я чувствовала себя где-то между.
Уже не туристка, но еще не до конца своя. Вроде и гражданство уже есть, и
жилплощадь, и даже объясняться на иврите я, тода раба[1] папе Саше, умею
получше многих, которые живут здесь годами. Но что-то всё равно мешало
чувствовать себя здесь как дома. Точно невидимая пуповина, натянувшись,
по-прежнему связывала меня с Москвой, заставляя вскрикивать ежеминутно, не
вслух, конечно, а про себя: «Ну надо ж, как это оно у них здесь устроено!»
У них, не у нас.
Стайка юных девиц в зеленом прошла
по улице, весело щебеча и небрежно помахивая перекинутыми через плечо
автоматами. Бородатый старик в кафтане и с развевающимися пейсами обогнал нас,
бодро крутя педали велосипеда. В корзинке на багажнике у него позвякивали
бутылки с вином.
Маршрутка, резко свернув, встала у
чугунных ворот дома, где я когда-то проводила каждые каникулы. За прошедшее с
тех пор десятилетье дом ни капельки не изменился, не постарел и не обветшал.
Выглядел точь-в-точь как в моих снах. Да и что сделается иерусалимскому камню?
Золотой Иерусалим, золотой
Иерусалим…
Желтый он, вот и всё. Цвета известняка, которым все здешние дома
облицованы. Вот вы знали, что Иерусалим весь состоит из желтых домов, а каждый третий
житель его воображает себя мессией? Не знали? Ну, теперь знаете. Вот как тут у
них. Тьфу, у нас.
Я расплатилась с шофером, откопала
в багажнике свой заваленный чужими вещами чемодан и поволокла его, чертыхаясь,
на третий этаж. Придется привыкать, лифты в иерусалимских домах – редкость.
Не то что… Я достала ключ, только сейчас осознав, что все десять лет так и
протаскала его с собой, тупо перекладывая из сумочки в сумочку. Убиться можно!
И в голову не пришло, что замок за это время могли сменить.
Но ведь не сменили!
Я вошла в прихожую, закрывая за
собой дверь и одновременно щелкая выключателем. Пора уже вам узнать мою главную
тайну – я панически боюсь темноты.
Вспыхнувший свет осветил небольшой
квадрат у дверей, низкие потолки и убегающие во тьму стены. Вдохнув в себя
знакомый запах старых книг и корицы, я храбро шагнула вперед, на ходу
вспоминая, где спрятаны выключатели, с трудом нашаривая их в полутьме.
Квартира, как большинство здешних квартир, начиналась с пространства, в
просторечии именуемого салоном, служившего одновременно прихожей, кухней,
гостиной, а в папы-Сашином случае также и кабинетом. Когда все углы и закоулки
этого сорокаметрового пространства оказались освещены, я смогла, наконец,
осмотреться.
Ну чё, всё по-прежнему. Стол,
массивный раскладной диван из потертой кожи, стоящие в беспорядке стулья.
Книжные шкафы всех размеров и конфигурации. За стеклами толстые тома с золотым
тиснением, на иврите, арамейском, английском, русском, от Талмуда до Шекли и
Конан Дойля. Книги, книги, книги, как всегда, всюду и везде. Словно хозяин их
до сих пор здесь, словно и не умирал никогда.
Папа Саша не мог без книг, он вечно
читал, в постели, за столом, в туалете, на балконе, куда выскакивал покурить.
Причем всегда по нескольку книг зараз: эту для души, эту по работе, эту, чтоб думать,
эту, чтоб язык не забыть, эту, чтобы отвлечься. Куда бы он ни шел, путь его был
вечно отмечен книгами, небрежно брошенными вверх обложкой, распахнутыми
где-нибудь посередке.
Портреты раввинов, мрачно взирающие
со стен. Стеклянные раздвижные двери с полу до потолка, за ними балкон, за которым
внизу горящий и переливающийся огнями Иерусалим.
Белесые пятна на черном мраморе
кухонного стола. Две раковины, по обеим сторонам от них в порядке расставленная
посуда. «Запомни, Соня! Справа молоко, слева мясо! – прозвучал у меня в
ушах голос папы Саши. – Не дай Бог тебе перепутать!»
Я старалась не путать. Ничего бы он
мне, конечно, не сделал, но ведь расстроился бы ужасно. Сам всегда после еды всё
мыл и аккуратно расставлял.
Кастрюли и тарелки покрывал густой
слой жирной пыли. Два года уже тут никто ни к чему не прикасался, так что пыль
лежала на всём прям-таки вековая – на мебели, на полу, на книгах…
Всмотревшись, я заметила кое-где в пыли странные разводы, похожие на птичьи
следы. Но откуда здесь взяться птицам? Окна-то ведь закрыты. Может, сквозняки?
Или насекомые какие-нибудь? Муравьи, сверчки, тараканы. Здесь их куча видов.
Надо будет пшикалку от них купить. Главное, чтоб клопы не завелись. На первых
этажах случаются даже скорпионы, но здесь, слава Богу, третий.
Я заглянула в спальни. В
папе-Сашиной был небольшой беспорядок – часть ящиков из комода и стола
выдвинута, куча каких-то бумаг и ворох скомканного белья на полу. Видно,
документы искали или одежду для похорон. Покрывало на кровати не тронуто. На
тумбочке у изголовья толстый том на иврите и Брэдбери в бумажной обложке, цвет
которой помню еще с младенчества. Уезжая, отец почти все книги увез с собой,
только несколько детских оставил мне.
Зато в комнате, которую привыкла
считать своей, творилось что-то невообразимое! Убиться можно! Не то там смерч
пронесся, не то хулиганы малолетние порезвились. Одеяло, подушка, матрас –
всё валялось на полу. Из распоротого матраса торчали пружины и конский волос.
Обнаженная кровать сверкала голыми досками.
С этажерки кто-то сбросил все мои
безделушки и книжки. Всё, что могло разбиться, разбилось, что могло сломаться –
сломалось. Некоторые вещи вообще выглядели так, словно их долго и яростно
топтали ногами. Портрет моей мамы был не просто сорван – сам гвоздь, на
котором он держался, был выворочен из стены с дюбелем и куском штукатурки. Пол
был усеян осколками стекла, клочьями, обрывками, черепками. Стенной шкаф
распахнут, постельное белье с немногочисленной забытой когда-то здесь детской одежкой
изрезано или изодрано в клочья.
И опять повсюду следы лап, похожих
на птичьи. Крысы, может быть? Этого еще только не хватало!
Выругавшись вполголоса и сама
звуков голоса своего испугавшись, я захлопнула поскорее дверь.
И речи не могло быть, чтоб там
ночевать. Да и необходимости нет. В папы-Сашиной комнате постельное белье
по-прежнему лежало на своем месте в шкафу, защищенное от всех невзгод толстыми
дубовыми дверцами и заботливо переложенное кусочками ароматного мыла. Сменив
простыни и вытряхнув на балконе одеяло, я вынула чистое полотенце и отправилась
в ванную. Шел март, но на улице было довольно тепло, и можно было надеяться,
что солнечные батареи согрели за день достаточно воды.
В ванной меня поразило наличие в
шкафчике хны. По меньшей мере годовой запас. Папа Саша волосы, что ль, начал
красить на старости лет? Но почему тогда в рыжий цвет?
И бритвенный станок с проржавевшим
лезвием. Папа Саша, насколько мне помнится, брился только электробритвой.
Как-то это у него было связано с религией.
Но я чересчур устала, чтоб ломать
себе голову. Сполоснула ванну, заткнула пробкой. Набрала воды и медленно
опустилась в нее, чувствуя, как по телу разливается блаженство. Я – дома!
И не надо обманывать себя, здесь мой единственный настоящий дом. Дом,
завещанный мне единственным на всей земле человеком, которому было на меня не
плевать.
Пусть он там не волнуется! Я все
его книжечки сберегу в целости, а некоторые, может быть, даже прочитаю.
Ванная незаметно стала заполняться
клубами сладковатого, с неясной горчинкой пара. Мыло, что ли, местное не до
конца смылось? Или из других квартир с вентиляцией принесло? В уши ввинтилась
негромкая незнакомая мелодия. Что-то явно восточное, высокие капризные звуки,
дрожащие, как комариный писк, повизгивающие на концах такта. На улице
где-нибудь играют. Глаза сами собой начали слипаться…
Я решительно тряхнула головой. Так ведь и утонуть
недолго! Мелодия сразу смолкла, сладковатый туман рассеялся. Я взяла с полки
жидкое мыло, начала намыливаться. Мыло пахло резко и незнакомо. Тоненький
перевернутый серпик луны подмигивал из окошка под потолком.
На полке рядом с мылом стояла игрушка – чугунный
чертик с длинным хвостом. Точно не мой, у меня таких не было. Да и взрослая я
уже была, чтоб игрушки в ванну таскать, когда сюда приезжала. Ишь какой!
Расселся там по-хозяйски, прищурился и нос мне показывает.
Я привстала, протянула к чертенку руку и тут же
брякнулась обратно на задницу, пребольно ударившись копчиком.
Ощущение было, словно меня толкнули в грудь. Я
попыталась снова встать. На сей раз меня дернули за ногу с такой силой, что я
опрокинулась и ушла в воду с головой.
Вынырнув, я услышала мерзкое хихиканье и шлепанье по
полу босых ног.
– Кто здесь?! – заорала я, выскакивая из
ванной, на ходу кутаясь в полотенце.
Мокрые птичьи следы на полу, и никакого ответа. Ну,
если не считать ответом хихиканье и ледяной сквозняк, от которого невысохшая
кожа немедленно покрылась мурашками, портреты закачались на стенах, хрустальки
в люстре задзынькали, а занавески на окнах заплясали, взметнув клубы пыли.
– Да что за хрень?! – заорала я, испытывая лишь
здоровую злость.
Копчик болел, и вообще стало ясно, кто устроил балаган
в моей комнате. Ох, попадись мне этот полтергейст! Он у меня узнает!
Наверное, будь я в Москве, я бы испугалась. А здесь всё
происходящее вполне вписывалось в общую концепцию Иерусалима. Другой мир,
другие реалии.
Невозможное возможно и очевидно.
Но тут вырубился свет, и меня окружила тьма, столь
плотная, что на мгновение показалось – я оглохла, ослепла, и вообще,
наверное, меня больше нет. Это неизвестно что убило меня вот так, играючи, как
кошка мышку. Попытка вдохнуть ни к чему не привела. Воздух не лез в горло,
сделавшись вязким и густым, как смола. В ушах зашумела кровь, ноги подкосились.
Я вцепилась во что-то рукой наугад, только чтоб не упасть.
Что-то оказалось плечиком – узеньким, холодным и
влажным.
А потом мне внезапно вернули воздух.
Сказать, что я завизжала – будет ничего не
сказать. Не всякая сирена способна издать такой звук.
Надо полагать, я произвела впечатление. Через секунду
свет вспыхнул, а в дверь неистово застучали снаружи.
– Рэга![2] – отозвалась
я, отстраняя стоящее рядом мелкое, белобрысое и костлявое, потом разберусь что,
и плотней запахиваясь в полотенце. Портить с первого же дня отношения с
соседями в мои планы не входило.
Странное существо заговорщицки подмигнуло, прижало
палец к губам и скрылось за дверью папы-Сашиной спальни.
– Ну? Лама ат царахат,
капара алайх? – спросил с порога высокий парень в джинсах, майке и с
серьгой в ухе, вглядываясь настороженно в глубь салона. – Кара машеу?[3]
– Ло, ло, слиха, слиха, а-коль
беседер. Пашут ани мефахедет меод ми-хошех.[4]
– А ты давно здесь живешь?
Что-то я тебя здесь раньше не видел, – парень неожиданно перешел на
русский.
– Только сегодня приехала. Вы
извините, просто свет вдруг погас.
– А, это ты привыкай. Тут,
это, случаются афсакот хашмаль[5]. Нечасто, но. Иной
раз полчаса во всем районе ни зги. Надолго сюда? Меня, кстати, Дани зовут.
– Соня. Не знаю еще, как
выйдет. Хотелось бы навсегда.
– Так, это, будем знакомы! –
парень расплылся в улыбке. Улыбка у него была хорошая, простецкая такая, располагающая. –
Если чего – мы напротив. Мы с ребятами живем, на схируте (снимаем). А ты
одна? Сама откуда приехала?
– Из Москвы.
– Вона че! Ну, брухим а-баим![6] А я с Нижнего
Тагила. Уже десять лет как здесь, а кажись, вчера только. Ты, это, кричи, если что,
не стесняйся. Токо не так громко. А то я уж решил, убивают кого. Поседел весь,
пока добежал.
Я рассмеялась.
Волосы у парня были льняные, как
только у северян каких-то бывают.
– И ты так запросто рванулся помочь?
А если б вправду кого-нибудь убивали?
– Дак это, – приподняв
край майки, парень продемонстрировал пистолет.
– Я ж, это, в шмире[7] работаю. Привык
уже, без нешека[8] никуда. Хотя если б
не было, палку бы какую приспособил. Тут же главное не ждать, а самому, это,
сразу жахнуть. Пока с другой стороны не очухались.
– Ясно. Теперь буду спать
спокойно, зная, что за люди у меня за стенкой. Даня, извини. Мне ужасно
неудобно, но я только час назад…
– Да ладно, че! Бывай, короче.
Обживешься, на чай зови. Или на чего покрепче. Мы насчет этого завсегда.
Дани шутливо откланялся, и дверь за
ним затворилась.
*
* *
Я обошла квартиру. Заглянула в
ванную, туалет, кладовку, пошарила под обеими мойками. Время от времени то
справа, то слева слышалось сдержанное хихиканье. Но везде было пусто, никто
ниоткуда не появлялся. Наконец я сдалась. Выйдя
на середину салона, я строго произнесла:
– Хватит! Поиграло, и будет. Что
б ты ни было, выходи! Рассказывай, что ты, на фиг, такое. А то я завтра
священника позову. Со святой водой.
Хихиканье сделалось громче.
– Я серьезно! Есть у меня тут один
знакомый. Из Сергиева подворья.
Хихиканье зазвучало громче, как бы
сразу со всех сторон.
Ну, ясно, еврейская нечисть
православных священников не боится. Блин, и как я теперь спать здесь буду?
Может, к Дани этому напроситься?
Изобразить внезапную страсть? А дальше что? В Москву назад возвращаться?
Приехала, называется, к себе домой…
– А ну тебя! – бросив
поиски, я возвратилась в папы-Сашину комнату. – Делай, что хочешь. Я устала
и спать иду. Хватит с меня этой чертовщины.
Повернувшись к стене, укрывшись с
головой одеялом, я вдохнула давно забытый запах папы-Сашиного одеколона. Он был
здесь на всем – на матрасе, на подушках и одеяле, он, похоже, намертво
въелся в деревянное изголовье.
Я твердо решила, что мне всё пофиг.
Буду здесь спать. Буду здесь жить. А оно пусть себе, как знает.
Кто-то легонько тронул меня за
плечо. Я нехотя повернулась. В слабом свете ночника на меня смотрели два
голубых вполне человеческих глаза, очень похожих на папы-Сашины. Брови домиком.
Ресницы такие светлые, что почти уж и не видны. Спутанные грязные волосы до
плеч. Скуластая мордашка с острым носиком и огромным ртом, готовым чуть что
скривиться от плача или разъехаться до ушей в улыбке.
– А ты не знаешь, кто я! –
хихиканье, переходящее в смех.
– Не знаю. Ты ж не хочешь
говорить.
– А я знаю. Ты – Соня.
Они говорили, что ты придешь.
– Ну, вот я пришла. А они –
это кто?
– Мама с папой.
– И где ж они?
– Папа умер, ты знаешь. А мама
ушла.
– Ушла? Куда же она ушла? И
почему тебя не взяла с собой?
– Мама ушла туда, куда мне
нельзя. Я для этого слишком ма-те-рь-яль-ная – с трудом выговорила она
длинное слово.
– Это как?
– Ну, тяжелая. Много вешу.
– Ты – много весишь?!
Я свесилась с кровати и втащила ее
к себе. Она была почти невесомой. Сколько ей может быть? На вид – восемь-девять.
– И ты всё это время была
здесь? Убиться можно! Одна? И не боялась? А что ты ела?
– Ну, – она наморщила
лоб. – Мне необязательно есть. Я, знаешь… могу есть. А могу и не есть.
– Значит, ты дочь папы Саши? –
осторожный кивок. – И знаешь, кто я, знаешь, как меня зовут, – снова
кивок, на сей раз с хитрой усмешкой. – А тебя как зовут?
Она задумывается.
– Папа меня звал Тёмное дитя, –
говорит без тени улыбки. – Если чтобы коротко – Тёма. А мама… – она
открывает рот, и оттуда вылетает столь сложный набор звуков, что я и не пытаюсь
его воспроизвести.
– Трудно? Ну вот, папа тоже не
мог. Потому и Тёма. Хотя это, он говорил, скорее для мальчика имя. А я,
наверное, скорее девочка.
– Скорее?
– Ну да. Я еще не решила, кем
лучше буду. Решу потом, когда вырасту. Соня, а можно мне спать с тобой? Я
потому что так ужасно устала всё время одна! Всего одну ночку, ладно? Ну
пожалуйста!
Конечно же, я сдалась. Знаете, что
такое бесовское наваждение?
*
* *
В первые дни всё тебя радует и
восхищает – любой пустяк, любая самая мелкая мелочь. Резкий запах отдушки
от висящего во дворе белья. Цветущий миндаль на газонах посередине проезжей
части. Навязчивое воркование египетских горлиц по утрам. Стакан свежевыжатого
сока в киоске на углу. Заросли розмарина у подъезда, в которые, подходя к дому,
хочется окунуть руки, как в воду, чтобы они потом долго пахли свежим,
успокаивающим, зеленым с чуть голубым. Вымахавший до второго этажа фикус с
темными глянцевыми листьями. Цветущее алоэ на заднем дворе и парящая над ним
крошечная нектарница, на лету погружающая клюв в самую сердцевину цветка.
Было странно и стремно идти с ней в
первый раз по улице, ведь у Тёмы не было тени. Но я быстро убедилась, что
никого, кроме меня, это не волнует.
– А ты почему оставляешь птичьи
следы? Ведь ноги у тебя обычные, человеческие.
– А я оставляю? Ну, наверно,
потому, что я только наполовину человек…
– А наполовину птиц, да?
Мы хохочем-заливаемся. Нас с ней всё
смешит. Как дурочки, палец покажи – и ну хохотать.
Подъемные, выданные мне в
аэропорту, я растратила в считанные дни, причем изрядная часть их ушла на Тёму.
Заколочки, ободочки, ленточки, блокнотики и карандаши, куча одежды и обуви,
роскошной, но в основном непрактичной.
– А знаешь, что это я всё в
твоей комнате разломала?
– Знаю. Не знаю только почему.
– Папа сказал, что теперь это
всё мое. Что, раз ты выросла, тебе не нужно. И я могу с этим делать, что хочу.
Но оно всё равно было твое. С этим ничего не поделаешь. Начинаешь играть,
берешь в руки и сразу видишь. Ничего не получалось – ни играть, ничего.
Берешь и знаешь – это Соне купили, когда зуб вырвали, это она из Москвы
привезла, куклу ей подружка на рождение дарила.
– Ты это чувствовала, когда
трогала вещь руками?
– Ну да. И мне это мешало, ну,
как если смотришь чужие сны. Я ведь это потом всё помнила, даже иногда
забывала, со мной было или с тобой. И папа тоже иногда путал, звал меня не
Тёма, а Соня. И я стала бояться, что забуду совсем, где ты, а где я. И тогда я
это всё сломала, чтоб больше никакой тебя не было. А папа сперва сердился, а
потом больше не вспоминал. Он ведь уже болен был.
– Ты что же, так меня
ненавидела?
– Да-а, – со счастливой
улыбкой от уха до уха.
Я не выдерживаю и улыбаюсь в ответ,
потому что это и вправду ужасно смешно, что кто-то мог вот так, до смерти, меня
ненавидеть. Смешно и все равно страшно.
– Тём, а когда я приехала, ты
вправду хотела меня убить?
Тёма задумывается. Закусывает
кончик косы. Морщит лоб. Я вспоминаю, что, кажется, нечисть не может лгать.
Или, наоборот, лжет все время?
– Хотела. И не хотела. Сперва
я тебя не узнала. Я ж тебя большой никогда не видела. Потом, когда поняла, что
ты это ты, еще сперва немножко хотела, но уже совсем быстро расхотела и стала
тебя любить. Потому что ты хорошая и больше не нужно быть одной.
– Ясно!
Ничего мне не ясно. Но ведь просто
невозможно поверить, чтобы от этого хрупкого, беззащитного существа могла
исходить какая-то опасность. Наоборот, ее саму хотелось все время беречь и от
всего защищать.
– Тём, а ты когда-нибудь
ходила школу?
– Нет.
– А хотела бы?
Она опять задумывается, потом
кивает, но тут же добавляет:
– Но это нельзя, – по-взрослому
разводит руками. – Никак не получится.
– Что? Почему? Думаешь, все
сразу догадаются, что ты…
– Не в том дело! Просто у меня
ведь нет теудат-зэута. А без него в школу не возьмут.
Надо же, а я и не подумала! Любой
израильтянин, любого пола, возраста, разбуди среди ночи, и он сразу без запинки
отбарабанит тебе девять цифр – номер своего удостоверения личности. Я свой
номер, честно говоря, еще не выучила, но уже на грани. Потому что, куда ни
придешь, в министерство абсорбции, в поликлинику, в банк, в муниципалитет,
всегда первый вопрос:
– Бэвэкаша, миспар теудат
зэут, колель сифрат бикорет![9]
Без номера с тобой говорить не
станут, без него ты словно и не существуешь. Ребенку здесь присваивается номер
в первые сутки жизни. Задержавшийся сроком до года турист, получивший временный
вид на жительство получает свой номер, и номер этот останется с ним всю здешнюю
жизнь и даже какое-то время после смерти. «Как мне найти могилу такого-то?» –
«А какой у него тэудат-зэут?»
Мы с Тёмой стоим на Масличной горе
возле папы-Сашиной могилы.
Солнце заходит, и с горы виден весь
Иерусалим. Все вперемешку – кресты, минареты, купола, петух, который три
раза не успел прокричать. От стен Старого города улицы разбегаются во все
стороны. Взгляд сразу отыскивает дом с квадратной дырой, по нему я
ориентируюсь, где улица Яффо. А если б была там, внизу, ориентировалась бы на
старый машбир. Он, как зуб, торчит среди прочих невысоких домов. Внизу в нем
русский бар, там крутят без звука старые мультики и бывают иногда рок-концерты.
А рядом ворота в никуда, с надписью TALITHAKUMI – все, что осталось от
стоявшего когда-то на этом месте детского дома для девочек.
– Тёма, папа очень мучился?
– Ну, он болел. На меня часто
сердился, на маму кричал.
– Кричал? Не могу себе
представить.
– Он из-за меня кричал.
– Из-за тебя?!
– Кричал: «Кто вот эта
девочка, кто?! Зачем ты меня во все это втравила?! Что теперь с ней станет?»
– Потому что он тебя любил
очень. Переживал, волновался. Он же не на тебя кричал?
– Нет, на маму. А мама
говорила: «Не бойся, с ней все будет хорошо. Она не как ваши дети, она сильная,
она со всем справится. Ты, главное, сделай, как я сказала».
– Он сделал?
– Наверное. Я не знаю, про что
точно они говорили. Папа тогда сказал: «Только не забывай, Тёма не как ваши
дети. Ей будет больно и страшно, она будет плакать».
– А мама?
– Мама рассмеялась.
– Рассмеялась?!
Убиться можно! Как в такую минуту
можно смеяться?! Когда возле тебя умирают?!
Хотя если это долго длится, то
смеяться, наверное, даже нужно. Смех и улыбки продлевают жизнь, про это я
читала. В кино, опять же, сестры в хосписах всегда улыбаются. Правда, это кино.
Мне в который раз делается стыдно,
что я тогда не сорвалась, не приехала. У нас с Сережкой был очередной
поворотный момент, он бы меня не понял – как, ни с того ни с сего, не к
отцу даже, а к отчиму?! Такие деньги на билет, ты с ума сошла?! У нас и без
того проблем хватает. Да и узнала я поздно.
Потом, когда пришло это письмо
вместе с официальной копией завещания, до Сережки, кажется, чего-то дошло.
Немного странное письмо, я даже слегка удивилась, но потом решила, что это в
порядке вещей, кто ж пишет перед смертью нормальные письма, это было б даже
неестественно.
«Обнимаю мою родную, солнечную
девочку! Как прочтешь, меня уже здесь не будет. Это письмо тебе отошлют после
моей смерти. Не расстраивайся, не переживай, что чего-то мне не успела сказать.
Считай, ты всё сказала, а я все услышал. Я тебя тоже, всегда и очень крепко.
Помни, ты мне самый близкий на земле человек! Поэтому оставляю тебе самое
ценное и дорогое, что нажил, – квартиру и всё, что в ней есть. В надежде,
что сумеешь сберечь и распорядиться, как надо. Ты умница, я в тебя верю! До
встречи где-нибудь, когда-нибудь, там. (Если Машиах придет раньше, учти, я в
Храме, слева от входа, как войдешь, сразу меня увидишь.) Твой папа Саша».
Верит он! Нет бы всё как следует
объяснить! Я б тогда, конечно, немедленно… Да я ведь и собиралась!
К письму были приложены деньги на
билет. Но Сережка убедил меня, что на похороны я и так опоздала, у евреев ведь
хоронят в тот же день, как у мусульман. Сережка это точно знал, он сам
наполовину татарин. А продать квартиру и не приезжая можно. Через адвокатов. Он
даже начал с ходу на эту тему что-то организовывать. У Сережки при слове «деньги»
глаза всегда вспыхивают.
Но я это дело приостановила.
Сперва, сказала, поеду, посмотрю, что да как. По этому поводу мы в очередной
раз поцапались. Потом, правда, помирились, но я уж старалась про Израиль лишний
раз не упоминать. Не то чтобы это помогало. Предлог всегда находился. Ну а уж
когда он на меня руку поднял…
Стоп. Хватит об этом. Проехали.
Главное, если б папа Саша в письме
хоть намекнул! Самое дорогое…
– Ну, пойдем уже, пойдем! –
Тёма терпеть не может стоять долго на одном месте.
– Постой, дай хоть камешек
положу.
Камешек я привезла с собой. Кусочек
асфальта с нашего двора. Так сказать, пригоршню родной земли. Ну а что я могу
поделать, если двор наш еще до моего рожденья заасфальтировали? Хорошо, хоть
кусочек этот под ноги попался перед отъездом. Будто нарочно откололся.
Будь покоен, папа Саша. Ты можешь
на меня положиться!
Страшно подумать, что было б,
послушайся я тогда Сережку!
Впрочем, папа Саша наверняка знал,
что я так не сделаю.
*
* *
– Тём, если не прекратишь
баловаться с электричеством, я с тобой не знаю, что сделаю! Смотри, сколько
опять нагорело!
Как именно Тёма поглощает
электричество, неясно, но счетчик от одних ее взглядов удваивает обороты.
Определенно Тёма предпочитает электроэнергию обычной еде.
– Нет, ну посмотри, какой
счет! Убиться можно! Опять за тысячу перевалило! У меня просто нет таких денег!
Все мои никаёны уйдут на хеврат хашмаль![10]
Молчит. Стала ко мне спиной.
Ковыряет стенку носком ботинка. На стенке в этом месте уже дыра скоро будет.
– Тём, ну почему ты всегда
молчишь?! Скажи что-нибудь!
Не поворачивая головы:
– Что сказать?
– Ну, скажи, что больше не
будешь.
– Буду!
– Тём, ну давай по-хорошему. Я
понимаю, у тебя такая физиология. Но ты хоть бери не больше, чем надо! К тебе
иногда притронуться страшно – искрами сыплешь, током бьешь! Нельзя ж так!
Это ведь деньги!
– А я знаю, сколько мне надо?
Просто беру.
– Так бери по минимуму! Без запаса!
А то ж я из-за тебя в трубу вылечу.
Сопит. Ну, как с такой
разговаривать?
– Тёма, иди поешь
по-человечески. Я борщ сварила!
В ответ – ни звука.
Оборачиваюсь – в салоне пусто.
– Тём, кончай прятаться!
Тёмка, ты же любишь борщ! Тём, ты что, сердишься на меня? Ну перестань, я же не
хотела. Я хотела только, чтоб ты поняла… Тёма-а!
Поздно. Теперь она весь вечер не
покажется. Одни птичьи следы на полу да бешено вращающийся счетчик. На обиду, похоже, уходит много энергии. Даже пробки
иногда вылетают.
*
* *
На большой поляне в Ган Сакере
просто не протолкнешься. Кажется, полгорода вышло сегодня после работы погулять
в парк. Мальчишки в вязаных кипах гоняют в футбол. Компания хиппи уселась в
круг и сосредоточилась в медитации. Все укромные уголки заняты парочками и
семьями. И через всё, через всех деловито перескакивают, перебегая с места на
место, собаки. Ган Сакер – единственное место в Иерусалиме, где можно
встретить собак в массе и без поводка.
Обычно собаки да и другие животные
Тёму не особенно жалуют. Не лают, не воют, не шипят, не убегают без оглядки при
виде нее. Просто игнорируют, стараясь по возможности избежать контакта. Если
близко подойдет – встанут и перейдут на другое место. Погладить потянется –
башку отдернут. Тёма не настаивает, но я вижу, что ей обидно. Втихую вынашиваю
планы порадовать ее когда-нибудь щенком. Вот только бы с деньгами чуть разгрестись.
Убиться можно, как дороги в
Иерусалиме ветеринары!
Поэтому сегодня я с радостным
умилением наблюдаю, как весело Тёма играет с большой черной псиной – не то
это лабрадор, не то помесь ротвейлера. Собака суетится, машет хвостом, скачет
вокруг Тёмы, сбивает с ног, лижет ей лицо. Тема хохочет, обнимает собаку за
шею, катается с ней в траве, треплет за уши, рассказывает ей о чем-то.
Ух и разошлась же эта собака! Куда
только смотрят хозяева? Другой бы ребенок на месте Тёмы…
Внезапно Тёма резко вскакивает,
бросает собаке какую-то фразу и бежит ко мне. Хватает за руку, тащит за собой.
Собака терпеливо ждет, виляя хвостом.
– Соня, иди сюда, познакомься!
Это моя мама!
– Где?! – изумленно
озираюсь вокруг.
Возвращаюсь взглядом к месту, где
была только что собака.
Никакой собаки. На травке сидит
темноволосая женщина моих лет, может, чуть постарше. С аккуратным макияжем. В
черных плотно обтягивающих джинсах и алой блузке без рукавов. На руках, как
сегодня модно, татуировки. Женщина улыбается, встает с земли, отряхивается,
протягивает мне ладонь.
– Ну, здравствуй, Соня! Пора
нам, наконец, познакомиться. Я – Аграт.
Я молчу. У меня нет слов.
Вокруг нас белый день. Туда-сюда
ходят люди, перебегают с места на места дети и собаки, обнимаются парочки,
свистит судья на волейбольной площадке. Десяток парней в вязаных кипах и мокрых
от пота майках, прервав игру в футбол, становятся лицом к Котелю и читают
молитву, торопясь успеть до заката. Рядом в тенечке, распростершись лицом вниз,
араб на коврике читает свою.
И никому нет дела, что среди нас
ходит демон, всего пару секунд назад прикидывавшийся собакой.
Чудны дела твои, Господи!
*
* *
Говорить с ней было не о чем. Она
все слова мои переиначивала.
– Как можно было на два года
бросить ребенка?!
– Что, неужель два года
прошло? Надо ж, как время летит!
– Вы бы мне хоть написали! Я
бы тогда сразу …
– А чего суетиться? Все должно
идти своим чередом.
– Да я вообще могла никогда не
приехать!
– Но ведь приехала же, – Аграт
дружески треплет меня по щеке. Пальцы у нее прохладные, ногти острые. Я
невольно отстраняюсь. – Успокойся! Любите вы делать из мухи слона!
– Да ведь ребенок же! Черт
знает что могло с ней случиться! Могла соседей затопить, могла дом спалить,
могла покалечиться, могла свихнуться с тоски!
– Да, она весьма предприимчивое
дитя.
– Зачем вообще вы ее рожали?
Что, в аду не учат предохраняться?
Аграт смеется тихим гортанным
смехом. Голос у нее низкий, чуть с хрипотцой.
– В аду не учат. В этом нет
необходимости. Наши дети появляются на свет, лишь когда мы сами этого хотим.
– То есть вы сознательно…
– Что значит «сознательно»? Ты
вкладываешь в слова смыслы, которых там нет. Мне просто захотелось. Захотелось
зачать, выносить и родить. Что здесь плохого? Вышло довольно забавно. Я могла
прервать процесс на любом этапе. Но мне всё нравилось: и тошнота, и чувство
тяжести в животе, и как Саша это воспринимал. Он то верил, то нет. Давно ничего
подобного не испытывала! Совсем особое чувство, когда носишь полукровку. Они и
толкаются иначе, и на свет вылазят по-другому. А Сашины глаза, когда он
осознал, что всё это на самом деле, а не его горячечный бред! Такая сразу буря
эмоций! – Аграт облизывается и причмокивает, точно ест что-то очень
вкусное.
– А на Тёмку вам, стало быть,
плевать? Вы же обрекли девочку на страдания! Она ж теперь вечно будет метаться
между двумя мирами!
– О-ля-ля! В твоем возрасте
пора бы уж знать, что есть только один мир. И что значит «обрекла на
страдания»?! На жизнь в смысле? Сама хоть поняла, что сказала? Не жить – значит
не чувствовать. Не слышать, не видеть, не осязать. Не радоваться, не любить. Не
валяться в траве, не нюхать цветов, не скакать на лошади, не плавать в море! Да
мало ли что еще, тебе все перечислять?! Так, по-твоему, без этого лучше?!
– Но вы ведь ее совсем не
любите!
– Кто тебе сказал? Ты что, и в
любви лучше всех разбираешься?
– Но… Как вышло, что ребенок
два года жил в квартире один? Переживал, плакал, думал, что о нем все забыли…
– Ты о каком ребенке сейчас
говоришь? Расспроси-ка ее, чем она занималась, пока никто не видел. Хотя вряд ли
она тебе расскажет. Одиночество угнетало ее человеческую сущность? Ну и ладно,
не столь много от нее проку.
– То есть вы сознательно…
– Опять ты про сознательность!
Так получилось, и все. И что ты привязалась к этим двум годам! Обыкновенный
временной промежуток. Прошлое – прах, будущее – туман. Есть лишь
настоящее, и длится оно мгновение. Так вот, за миг я даю дочери больше, чем ты
за год. Вот простой пример: Тёма хочет собаку. Ты откладываешь деньги,
прикидываешь, примериваешься, как оно все будет. Наконец, всё организовано,
есть нужная сумма, ты приносишь домой щенка. Вы вместе вытираете лужи,
убираете, чертыхаясь, изгрызенные ботинки. Учите щенка уму-разуму. Лечите его,
если заболеет, ломаете голову, с кем оставить, когда приходится уезжать. Хочешь –
не хочешь, гуляете с ним дважды в день. Конечно, щенок теплый, он благодарно
лижет вам руки и смотрит в глаза, с ним хорошо играть, его хорошо ласкать,
когда есть время и настроение. Но посчитай сама, после всех хлопот сколько
остается той чистой радости? Процентов десять, а то и меньше. А потом он
умирает, или по какой-то причине приходится с ним расстаться. Какое горе для
юной души!
Я поняла, что Аграт издевается, но
стиснула зубы и смолчала. Хватит, не дам больше себя запутать. Я знаю то, что
знаю!
– Но вот я сама обращаюсь в
собаку, чтобы порадовать свое дитя. И те несколько мгновений, когда мы играем, –
одна лишь чистая радость, без примеси горечи, радость, за которую не придется
платить, ибо собака исчезнет в тот миг, когда надоест, и взгляд ребенка задержится
на чем-то другом. Не умрет, оставив боль в сердце, – просто растворится.
Ты думаешь, я издеваюсь над тобой?
А ты вникни в мои слова и поймешь, что я права. Кстати, Соня, а где твои дети?
Ведь ты же их так любишь! Счастливы ли они тем, что ты их не родила?
В ушах у меня зашумела кровь. Еще
секунда, и я бы вцепилась ей в волосы, выцарапала глаза. Да как она смеет?! В
голову, что ли, она мне залезла?
– Что ж, девочки, – Аграт
обворожительно улыбается парню, проходящему мимо. Парень останавливается, нерешительно
улыбается в ответ. – С вами хорошо, но мне пора. Соня, так насчет ваших
затруднений. Между прочим, Тёма прекрасно знает, где в доме деньги лежат. Тебе
просто нужно было у нее спросить. Но ты, конечно, не догадалась.
*
* *
Дома Тёма первым делом притащила
мне конверт из плотной бумаги. Под ее пристальным взглядом я открыла его и
вытряхнула на стол двести шекелей, пятьсот рублей, сто долларов и пятьдесят
евро. Вслед за бумажками выкатилась маленькая монетка в один англицкий фунт.
– Только-то? Тоже мне деньги!
Спасибо, конечно, но наших с тобой проблем это не решит.
Я отложила пустой конверт,
собираясь при случае выкинуть в мусорку.
Тёмка захихикала и опять вложила
его мне в руки.
– Думаешь, там что-то еще
осталось? Ладно, поглядим.
На сей раз из конверта выпала
двадцатифунтовая бумажка, пятьсот украинских гривен и какая-то незнакомая мне
фиолетовая деньга достоинством в 250 хрен-знает-чего. До меня стало доходить.
Я потрясла конверт – оттуда,
словно на смех, выкатилась пригоршня разнокалиберных монет. Денежки заскакали
по столу, спрыгнули с него и разлетелись по всем углам.
– Ничего себе! – ахнула
я. – Они в нем что, не кончаются никогда?!
Тёма радостно закивала, улыбаясь во
весь свой щербатый рот.
С некоторых пор у нее стали
меняться зубы, спереди снизу выпало сразу два, и сверху еще один. Правда, снизу
один начал уже снова расти.
– Тём, а скатерти-самобранки у
нас нигде случайно не завалялась? Ты скажи, а то мне до смерти не хочется ужин
готовить.
– Чего нет, того нет, – Тёма
совсем по папы-Сашиному разводит руками.
Я подхватываю ее, тормошу, целую,
начинаю кружить. Тёмка сперва смеется, потом вдруг принимается вырываться. Лицо
ее сморщивается, словно от боли. Наверно, я слишком сильно сдавила ей пальцы.
Иногда мне кажется, что она моя.
Что она одна из… Что ее каким-то чудом вернули.
*
* *
Мне было семнадцать, когда я
забеременела. Я только поступила в институт и ежедневно выдерживала стычки с
отчимом на тему, что он меня до скончания века кормить не нанимался. Побеги к
Сережке в дни, когда его родители уезжали на дачу, были единственной отдушиной.
У Сережки я словно проваливалась в
теплую и уютную щель между мирами – институтом, где я по первости терялась
в бесконечных коридорах и огромных аудиториях, заполненных незнакомыми людьми,
и маминым домом с его вечной нудьгой.
У Сережки было тихо. Никто не
приставал, никто ничего от меня не хотел, а сам Сережка хотел того же, чего и я.
Мы почти не вылезали из постели, грызли принесенный мной шоколад и бутерброды с
кабачковой икрой, запивая их пивом и пепси-колой.
Когда я поняла, что залетела,
паниковать не стала. Со всеми случается, не я первая. Сережка воспринял новость
спокойно – ну, ситуация, нужно из нее как-то вылезать. У меня первый курс,
у него армия на носу, жилья своего нет ни у кого. Так что о ребенке и речи не
было, мы даже слова такого не произносили. Я себе и думать запретила в ту
сторону.
Мы поскребли по сусекам, и я пошла
в платную клинику. Ту, что хвалило большинство народа. Светка так и вообще
успела уже два раза там побывать. «У них наркоз прикольный, тебе понравится».
Из-за этого наркоза я пришла к ним
голодной. По телефону обещали, что если УЗИ с анализами в порядке, все сделают
в тот же день. Но на УЗИ выяснилось, что у меня двойня и нужен особый набор
инструментов, который они сегодня не заготовили.
– Приходи завтра! – сказала
врачиха. И добавила, как бы вскользь: – А то смотри, может, это шанс
передумать?
Я продумала всю ночь. Раньше я
ничего не знала, да и знать не хотела о том, что делается у меня внутри. Многие
знания – многие печали. Слово «близнецы» подхлестнуло против воли
воображение. Фантазии и мечты преследовали меня. Одеяльца, кроватки, сдвоенная
коляска. Я так и не уснула, а утром в слезах отправилась туда. Ведь другого
выхода не было. У меня ни денег, ни семьи, ни даже дома, куда бы я могла их
принести.
Их. Всю жизнь меня теперь
преследовал этот кошмар – у тебя могло быть двое детей, слышишь, двое, а
не один! Как будто бы это что-то меняло.
Я вставила спираль, и больше мы с
Сережкой вопрос этот не поднимали. Не то чтобы сознательно поставили на детях
крест, просто за десять лет брака время для них так и не пришло. Фирма
раскручивалась медленно, долгов всегда было много, купленная по ипотеке
квартира маловата даже для двоих. Потом мы начали ссориться.
*
* *
Плотный конверт оказался капризной
штукой. Мог выдать сразу пять тыщ шкалей или двести евро, а мог весь день,
словно на смех, плеваться десятью агоротами и копейками. Так что он не спас
положения, хотя, конечно, его улучшил. Я смогла сосредоточиться на ульпане и
поисках настоящей работы.
Переезд резко обнажил то, что я всю
жизнь пыталась от себя скрыть: я ничего не умею делать. Институт дал мне лишь
общие представления. Выученного в нем английского хватало ровно на то, чтоб
выжить. О преподавании его в стране, где чуть ли не каждый третий сам был
носителем языка, не могло быть и речи.
К тому же документ, присланный из
министерства образования, сообщал, что я хоть и бакалавр педагогических наук,
но без права преподавания в стране.
Оно и к лучшему. Здешние дети меня
пугали. Во-первых, количеством – по вечерам на улицах от них было не
протолкнуться. Казалось, дети составляют здесь большинство населения.
Во-вторых, достоинством, граничащим
с наглостью. Любой шкет ростом в полметра кричал издалека: «Госпожа, подай мне
мячик!» – и я послушно наклонялась за игрушкой. А если их таких целый
класс? Легче в цирке укротителем.
Сосед Даня заходил пару раз,
зазывал к себе. Говорил, у них в шмире полно девушек. Работенка не пыльная:
сидишь в дверях какого-нибудь супера и сумки проверяешь. Правда, разрешение на
оружие выдают только после семи лет в стране, так зачем тебе оружие в
супермаркете?
– А если не в супермаркете? –
интересовалась я. – А если еще вдруг куда пошлют? Где вдруг, например,
может стать стремно?
– Да везде, – Данила
махал рукой. – У нас везде может вдруг стать стремно. Хотя ка-рагиль
рагуа[11]. Ништяк-ништяк, и
вдруг откуда ни возьмись мехабель[12]. Такая жизня.
Восток, как грится, дело тонкое.
– Так и что, и если вдруг
мехабель, а я такая себе без оружия?
– Тогда хватай чего есть, хоть
стул из-под себя – и бей промеж глаз! Одного, помню, палкой для селфи так
отоварили, что хаваль аль а-зман[13]! Другого гитарой в
висок долбанули – еле до больницы успели довезти. Креатив, как грится,
наше всё!
Мне стало остро жалко гитару.
– Вот прямо так, ни с того ни
с сего, приходят и нападают? Средь бела дня, у всех на глазах?!
– Ну да!
Для Дани все было просто, типа
внезапного каприза погоды.
Но мне как-то не верилось. Хотя
объективно наверняка он был прав. По радио и в сети регулярно сообщали о
терактах, в том числе и в Иерусалиме, в том числе и в двух шагах от нас.
Но субъективно ходить по Иерусалиму
было куда спокойней, чем по Москве, если не забредать, где не надо.
Однажды в районе Гиват Царфатит
меня занесло конкретно не туда, и, спросив на своем ломаном иврите худенькую
девушку в джинсах, как мне выйти к трамваю, я услышала в ответ:
– Ай донт спик инглиш!
Я огляделась. Надписи кругом были
на арабском, хотя кое-где дублировались латиницей. Боже, где я? Как, почему?!
Видимо, задумавшись, пропустила
привычный поворот или, наоборот, свернула чуть раньше.
На углу из мечети повалил народ,
обтекая меня со всех сторон. Ну да, сегодня же пятница, у них выходной.
Мужчины, смеясь, гортанно перекликались между собой. Останавливались, чтоб
закурить. Женщины в платках громко подзывали детей.
Меня объял тоскливый ужас. Ну, вот
оно! Сейчас кто-то из них присмотрится ко мне попристальней… Бедная Тёмка,
останется опять одна-одинешенька!
В какой стороне может быть
трамвай?!
Видимо, я произнесла последнюю
фразу вслух, потому что араб, шедший впереди, внезапно обернулся и произнес без
малейшего акцента по-русски:
– Трамвай вон за теми домами.
Вам надо пройти чуть вперед, на светофоре повернуть налево и перейти через
улицу.
– Спасибо! – я готова была
броситься ему на шею и расцеловать.
Видно, араб что-то такое
почувствовал, потому как расцвел и заулыбался:
– Туристка? Отстали от группы?
Из Москвы? Знаете, я сам в Лумумбе учился. Вы где тут остановились? Хотите,
провожу? А хотите, покажу город?
– Нет-нет, спасибо! Теперь я
сама найду, вы очень хорошо объяснили.
Конечно же, я туристка. По крайней
мере, на этой улице.
*
* *
Вовсе не все люди могли видеть
Тёму, а из тех, кто видел, не все видели ее ясно.
Когда мы шли по улице, одни
улыбались ей, как улыбались всякому проходящему мимо ребенку. Другие чуть
сторонились, пропуская Тёму вперед, при этом словно не видя, как бы
инстинктивно. Третьи же перли прямо на нее, ступая, как в пустоту, и от таких
Тёма сама с хохотом уворачивалась в последний миг, а они, слыша ее смех, долго
еще вертели головами: что это? откуда это?
Сколько я ни пыталась вникнуть в
систему, ни разу у меня не выходило заранее угадать, кто увидит Тёму, а кто
нет. В толпе на рынке Махане Иегуда всегда кто-то настойчиво совал ей кусок
халвы или яблочко, а кто-то норовил с размаху поставить на нее ящик или
проехаться сквозь нее тележкой. Из-за этого на рынке я всегда жутко нервничала.
А Тёмке нравилось, в толпе она
чувствовала себя как рыба в воде.
– Виноград как мед! Виноград
как мед! Без косточек!
– Персики, персики! Четыре
шекеля полкило!
– Ту-ту-ту-тут! Хамеш
шекель кило тут![14]
– Возьмем арбуз! – дергала
меня Тёма.
– Целый? Куда нам? Да и не
дотащишь его. Хочешь, возьмем четверть? Только не здесь, а уже на выходе.
Проталкиваясь вслед за мной вдоль
прилавков, Тёма с ловкостью обезьянки прихватывала где горстку орехов, где
темную истекающую соком инжирину, где парочку терпких, вяжущих рот ярко-желтых
фиников.
Продавцы реагировали по-разному.
Кто не видел, кто делал вид, что не видит, кто ругался себе под нос, кто,
наоборот, улыбался во весь рот и кричал вслед: «Понравилось? Скажи матери, чтоб
купила!»
Между прилавками располагались
закутки лавочек, как прибрежные заводи реки. Винная лавка, тхинная с кучей
бутылей и банок с загадочными надписями, среди которых я еще не умела
ориентироваться, лавка пряностей, сладко пахнущие сборы для чая, сырный закуток
с улыбающимися французами. Что это? Как называется? Стесняясь спросить, я
всякий раз хватала откуда-то сбоку отрезанный для кого-то, но не забранный
кусочек чего-то ярко-зеленого или покрытого голубоватой плесенью, с
выступающими на срезе грибами или орехами и просила поскорей завернуть. Какая
разница, сыр и есть сыр.
Теоретически я, конечно, люблю
оливки. И маслины тоже люблю. Но только не горькие, не соленые и не кислые. И
что делать, пробовать все двадцать пять разложенных на прилавке сортов?
Стараясь не отвлекаться на всякую
экзотику, я шла и повторяла как заклинание: «Курица, картошка, грибы,
помидоры». Но, может, все же прикупить на пробу немножко бататов? Или взять
киноа, про которую говорят, что она прототип манны небесной? А то, может,
набрать побольше кабачков с сельдереем и замутить суп с кубями? Когда-то мне
папа Саша рассказывал, как его готовить. Туда еще нужно кетчупа или томатной
пасты.
Чужая кухня внедрялась в голову медленно.
Может быть, потому что это была не одна, а много разных кухонь. Острая рыба,
тонкие лепешки с кислым творогом, баклажан с тхиной, резкий вкус травяной
кашицы хильбе на языке, запеканка кугл из сырой картошки. Ко всему следовало
привыкнуть, выучить названия, коснуться хотя бы раз кончиком языка. Просто
чтобы понять, нужно это тебе или нет. Невозможно ведь сказать «не люблю», если
никогда не пробовал.
Нагруженные сумками и пакетами, мы
втискивались в переполненный автобус, где лишь по тому, один или два раза
провел водитель карточку, можно было понять, увидел ли он за моим плечом Тёмку
и в образе кого он ее увидел.
Один раз водитель потребовал, чтобы
я надела на собаку намордник. В другой раз спросил, подрезаны ли крылья у моего
попугая.
Конечно, никакого намордника у меня
при себе не оказалось, так что пришлось сойти и целых двадцать минут ждать
потом следующего автобуса.
*
* *
Меня очень расстраивало, что Тёмка
практически не умела читать.
Нет, алфавит-то она, конечно,
знала. Не один даже, а три алфавита. Может, и больше – я не проверяла.
Умела складывать из букв слова, а из слов предложения. Но дальше этого дело не
шло. Извлекать из чтения радость она не умела.
Жаль, что папа Саша так рано умер.
Меня-то он успел «вчитать» и в детскую литературу, и даже немножко в
классическую.
Уму непостижимо, чем этот ребенок
занимался два года одинокой жизни! Сама Тёма говорила, что смотрела иногда
через окошко кино. У соседа, в доме напротив. Там у него экран во всю стену.
Надеюсь, не слишком часто смотрела.
А то я раз глянула случайно в ту сторону, и меня аж замутило. Пошла и срочно
купила плотные занавески.
В доме не было детских книг, зато
их с лихвой было на книжных развалах, где их распродавали десятками и сотнями
за бесценок. Казалось, уезжая, люди везли с собой без разбору все содержимое
книжных шкафов, да так оно, наверное, и было. А потом дети их разучивались
читать по-русски, а внуки так и не научались. Люди умирали, и книги их,
когда-то любимые, составлявшие чуть ли не главную ценность в жизни, оказывались
на улице, как брошенные котята.
Я натаскала с этих уличных развалов
целую детскую библиотеку. И теперь, точно переживая второе детство, сама с
удовольствием перечитывала заново с Тёмой «Пеппи Длинный чулок», «Без семьи»,
«Матиуша», «Приключения Нильса».
Мы с Тёмой читали по очереди –
страницу я, страницу она.
Сперва Тёмкин голосок звучал
монотонно и глухо. Ей все было по фиг, она лишь ждала, когда я ее отпущу и
можно будет пойти играть.
Но постепенно она прониклась.
Начала задавать вопросы, переживать за героев, когда у них все было плохо, и
радоваться, когда все хорошо кончалось.
– Знаешь, мне чего нравится? –
сказала она однажды.
– Ну?
– Они там все такие одни!
– В смысле? – не поняла
я.
– Ну, дети! Во всех этих
книжках.
– Как, почему одни? Мы же с
тобой вместе читали. У них у всех есть друзья. У Пеппи Томми и Анника, у
Матиуша Клю-Клю и Фелек.
– Не то! Как ты не понимаешь?
Это все снаружи. А внутри себя они все равно одни. Прям как я!
– Ты не одна, – строго
сказала я, чувствуя себя немного обиженной. – У тебя же есть я!
Но она опять покачала головой, и
повторила чуть слышно:
– Не. Ты не понимаешь.
Потом, видя, что я расстроилась,
Тёма обвила меня за шею руками, зацеловала чуть ли не до смерти, шепча всякие
ласковые словечки, которым у меня же и научилась. Куснула даже от избытка
чувств довольно чувствительно за ухо. Но осадок от разговора у меня все-таки
остался.
Кроме художественных, я накупила ей
всяких развивательных книжек по математике. Но с этим у нас не пошло.
Я сама виновата. Считала Тёма
отлично, выпаливая ответ раньше, чем я заканчивала излагать условие задачи. И
тут же засыпала вопросами, на которые я была не в состоянии ответить, попросту
не поспевая за ходом ее мысли.
– А если наоборот – не
пятьдесят минус три, а три минус пятьдесят? И потом еще два раза разделить и
пять раз умножить? Тогда оно будет где?
– Оно – что?
– Ну, то, чего мы считаем? Где
будет?
– Господи, откуда я знаю?! Тут
график рисовать нужно. Ты меня еще спроси, что будет, если из всего этого
извлечь корень и потом возвести в квадрат.
– Давай! Давай сперва корень,
а потом в квадрат! Ты меня научишь, как это все? И как это – график?
Эх, был бы жив папа Саша! Но я-то
гуманитарий, куда уж мне.
Короче, я пошла и купила ей на
развале связку русских учебников за десятилетку лохматого пятьдесят какого-то
года. Это кем же надо быть, чтоб тащить такое в Израиль?! И больше мы с Тёмой к
математике не возвращались.
Коротали вечера за книжками и
мультами, которые Тёма смотрела с моего компа. За разговорами ни о чем и обо
всем на свете.
Изредка забредал Данила,
притаскивал с собой что-нибудь к чаю. Удивлялся моему странному выбору
литературы. Он ведь был из тех, кто не видел Тёмы.
Данила меня учил жизни. Объяснял
про биржу труда, про всякие курсы, куда можно получить направления. Волновался,
что у меня вот-вот кончится репатриантская «корзина» и я начну умирать с
голоду. Ворчал, что под лежачий камень вода не течет, что нужно срочно чего-то
начинать делать, куда-то двигаться дальше.
Я понимала, что он прав. Но сытая и
сонная жизнь в Израиле, здешняя атмосфера с ее провинциальной неторопливостью после
бешеного московского ритма укачивали меня, убаюкивали. Мне казалось – я
дома, в чьих-то больших надежных руках. Спешить некуда, ничего плохого не может
больше случиться. Дела – что дела? Дела подождут.
– Ты такая спокойная, – говорил
Даня. – Такая в себе уверенная, невозмутимая. Просто как утес в бурном
море.
– Море? Какое море?
Море было в часе езды. Но я до него
так пока и не добралась.
Со временем Данины визиты сделались
чаще, он засиживался все дольше. Взгляды его становились пламенней, а паузы в
наших разговорах красноречивей. Мне пока удавалось так хитро лавировать по
салону, чтобы избегать с ним прямых контактов. Но внутри я уже начинала таять,
сдаваться, уговаривать себя, что, видно, судьба такая. Хороший парень, зря я
его столько мучаю.
Видно же, что влюблен. Черт с ними,
с этими принцами на белых конях.
Правда, Тёмке Даня не нравился. Но
придется ей потерпеть. В конце концов, не оставаться же мне ради нее одной на
всю жизнь? Небось и она когда-нибудь вырастет и уйдет.
Куда? А куда такие, как Тёма
уходят?
Короче, когда одним прекрасным
вечером, прощаясь, Данька сделал очередную попытку меня обнять, я не стала
уворачиваться, а наоборот, сама положила ему руки на плечи. Губы наши сблизились…
И тут со стоящего рядом шкафа на
нас дождем посыпались разные предметы. Картонные коробки, плюшевые игрушки,
подушки (одна из них лопнула, засыпав перьями все вокруг), пакеты и сумки с каким-то
тряпьем, старинные шарики с фотографиями и просто старые фотографии из
альбомов.
Я ахнула, испуганно отскочив, и на
Даньку спикировал тяжеленный шерстяной плед, развернувшись в воздухе во всю
ширь и укрыв его с головы до пят.
Я так хохотала, что у меня аж в
боку закололо. Надо же, я и не предполагала, что на шкафу под потолком столько
хлама!
Всё пыльное, грязное, пролежало там
Бог знает сколько лет.
И таким же грязным и пыльным
выглядел выбравшийся из-под пледа Данька. В волосах его застряли перья и
паутина. Он сумрачно глянул на меня и ушел, хлопнув дверью.
Долго он после этого не приходил.
Потом-то пришел, конечно. Надо же ему с кем-то по вечерам чай пить. Но обнимать
меня больше не пытался.
* * *
Вечером, когда мы с Тёмкой валялись
на диване и, задыхаясь, с трудом выговаривая от смеха слова, вырывая друг у
друга книжку, отслеживали полет маленького привидения из Вазастана, кто-то
постучал в дверь.
Тёмка скорчила гримасу и закатила
глаза:
– Не открывай. Он противный.
– Ты знаешь, кто это?
Она кивнула.
– Но так нельзя, вдруг человек
по делу.
Тёмка передернула плечами, дескать,
поступай, как знаешь.
За дверью обнаружился мужчина лет
сорока пяти, с пронзительными глазами, в черном костюме и шляпе.
– Здравствуйте, – вежливо
сказал он по-русски, с легким южным акцентом. – Меня зовут Мендель-Хаим.
Надеюсь, вы простите мой поздний визит. Соседи звонили. Сказали, сюда кто-то
вселился. Я друг покойного Александра, что-то вроде неофициального
душеприказчика. Мы с ним учились вместе в ешиве.
– Соседи? – удивилась я. –
Долго же они чухались! Я здесь уже скоро полгода живу.
– Возможно, они и раньше
пытались сообщить. Дело в том, что я был в отъезде.
– Можете не волноваться. Я
дочь Александра. Квартира эта завещана мне, могу предъявить документы. Живу здесь
на вполне законных основаниях.
– Дочка? А, простите, совсем
не похожа.
– Я приемная, – Господи,
зачем я ему объясняю?! – Дочь бывшей жены. Но он меня официально усыновил.
– Приемная? – черные
маленькие глазки так и впились в меня.
Он словно бы не раздевал даже, а
пытался разглядеть, что там у меня внутри.
Из комнаты высунулась всклокоченная
Тёмкина голова.
– Соня, иди скорее дальше
читать!
Гость вздрогнул и уставился на нее.
– А эта, по-видимому, родная?
– Эта родная. Еще вопросы?
Впервые с момента встречи мне
показалось, что гость смутился. Он перевел несколько раз взгляд с Тёмки на меня
и обратно. Внезапно тон его сделался робким и как будто даже заискивающим.
– Соня – вас ведь Соня
зовут?
– Софья Александровна.
– Простите. Так вот, Софья
Александровна, мы могли бы с вами поговорить? Где-нибудь на нейтральной
территории? Не бойтесь, я много времени не займу.
– О’кей. Тёмкин, почитаешь пока
немножко сама? Я скоро!
Она что-то пробурчала себе под нос
и скрылась за дверью.
– Трудный ребенок?
– Обычный!
– Хо-хо! Даже так?
С каждой минутой собеседник
нравился мне все меньше. Но у кого еще я могла надеяться узнать что-нибудь про
папу Сашу? Этот Мендель-Хаим, он ведь общался с ним в последние годы.
И явно знал, кто такая Тёма.
* * *
– Знаете, я почему-то был
уверен, что вы не приедете. Что, наоборот, будете пытаться продать квартиру из
Москвы и неизбежно тогда выйдете на меня, ведь у меня ключи. Когда соседи
звонили, решил, что это Аграт вернулась, несмотря на уговор. Вы знаете, кто
такая Аграт?
Я кивнула.
– Надо же, как всё интересно!
И что, вас это совсем не волнует? Вы, значит, живете с этим существом, играете
с ней в дочки-матери. Вы сказали, почти полгода?
– Это не существо, а моя
сестра! И как вы смеете, я с ней не играю, я…
– Конечно-конечно! Маленькая
бесовка пролезла к вам в душу. Это они умеют! Жаль, я с самого начала не успел
вмешаться. Пришлось попутешествовать: Швейцария, Калифорния, Сидней – короче,
помотался по свету. Деньги собирал для ешивы.
– Для этого еще надо куда-то
ездить? – удивилась я. – Я думала, сегодня достаточно компа под
рукой.
– Если бы! Это ж только так
говорится – собирать. Деньги же не грибы. Надо ездить, встречаться с
людьми, убеждать, уговаривать, ждать, пока созреют. Впрочем, вам все это должно
быть скучно и неинтересно. Поди ж ты! В голову не пришло, что у вас есть ключи.
Думал, в любом случае вы сперва спишетесь с адвокатом, а уж он тогда свяжется
со мной.
– Как видите, обошлось без
вас. Так о чем вы хотели со мной поговорить? Только быстро, я очень спешу.
Мендель-Хаим выразительно помолчал.
– Видите ли, Софья
Александровна, – произнес он, глядя не на меня, а куда-то в пространство. –
Я, честно говоря, думал, что это у вас будут ко мне вопросы. Например, о
последних днях вашего покойного батюшки. Или о том, как появилась на свет ваша
так называемая сестра.
* * *
– Батюшка ваш был удивительный
человек! Таких, как говорится, теперь не делают. Еще когда он в ешиву впервые
пришел, все сразу увидели, что это будущий талмид-хахам[15], а не хухры-мухры!
Ах, какой человек! Умный, тонкий, интеллигентный, при этом без гонору
абсолютно! Не сразу и поймешь, что москвич. А какой в нем чувствовался ират
шамаим[16]! В жизни не
забудет браху[17] сказать или там
мезузу поцеловать при входе и выходе. Не то что другие баалей-тшува[18]! А какой он был
хазан, какой голос! Как, бывало, грянет «Адон олам» – стены дрожат! Вообще,
в нем, знаете, была такая харизма… А они ж чуют. Ни к кому не привязалась,
только к нему.
Мы ему всё время твердили: негоже
человеку быть одному. И рав с ним на эту тему сто раз говорил, и шидухи[19] ему без конца
предлагали. Я сам его с сестрой двоюродною знакомил. Мало ль, думаю, чем черт
не шутит, вдруг двух хороших людей осчастливлю. Она у меня, между прочим, тоже
не хухры-мухры. Образованная женщина, по профессии зубной врач. Вы знаете, что
такое в Израиле зубной врач с ришайоном[20]?! Умница,
симпатичная, хохотушка. Но не повезло с личной жизнью. Первый муж был гой,
второй тоже попался пьяница и придурок. Детей нет. Возраст, конечно, уже за
сорок, ну так и он не мальчик. Да ему и молодых сколько раз сватали, чуть за
тридцатник. А, что говорить! Что в лоб, что по лбу. Ну а потом появилось это.
Привез он ее из Эйлата. Зачем,
спрашивается, кошерному человеку в Эйлат ездить? На девок в купальниках
любоваться? Ихса! Ладно, все это лирика.
Никому он, понятно, ее не
показывал. Но Иерусалим-то не Москва. Город маленький, нигде здесь не
спрячешься. Углядели их, доложили раву. Рав вызвал Сашу к себе. Ничего такого,
просто поговорить. Понятно же, человек холостой, к тому же бааль-тшува, нравственные
устои не привиты, не он первый, не он последний. Но ведь лучше же, чем
безобразия разводить, все-таки кошерно жениться. Даже если проблемы есть,
всегда находятся способы.
Саша сперва вроде даже не понял, о
чем речь. «Женщина? Какая?» Беса ведь не всякий увидит, вы, наверное, сами уже
заметили.
Вот Саша и надеялся проскочить. Но
только не у нас, не в нашей среде! У нас с этим без вариантов. Кто Тору учит,
тот этих тварей не то что видит – за версту носом чует!
Рав тоже, хоть и мудрец, не сразу
сообразил, с чего такая реакция. Глупо ведь отрицать, раз все уже видели.
По-хорошему попросил привести женщину к нему. Он, мол, с ней поговорить хочет.
– Что, в ешиву?! И Аграт
пришла?
– Не в ешиву, а к раву в офис.
А что? К нему многие по галахическим вопросам приходили. Он ведь у нас не
хухры-мухры был, а светоч поколения. Пришла такая – а чего ей? У них же ни
стыда нет, ни совести, ни даже понятия об таких вещах. Святость их привлекает,
налетают они на нее, как мухи на мед, но сущность святости остается от них
сокрыта. Темные потому что, не зря их Бог в сумерки сотворил.
Последние слова звучали чем-то
вроде цитаты, и я подумала, что надо будет потом погуглить.
– Бекицер[21], пришли они тогда
с Сашей, зашли к раву и долго не выходили. О чем уж он их расспрашивал, что они
ему отвечали – не знаю и гадать не возьмусь. Однако после этого разговора
собрал нас всех рав и велел оставить Сашу в покое. Сказал, что так будет лучше.
Считайте, говорит, он женат. Нет, жена не гойка и не мамзерит[22], но ситуация
сложная. Просил никаких вопросов Саше не задавать и вообще по возможности
делать вид, что ничего такого не происходит.
Вопросов мы Саше и раньше не
задавали. Не такой был человек. Но между собой, конечно, говорили об этом
немало. На улице тоже, если встретим, смотрели на них хоть и издали, но во все
глаза. Примечали всякие странности. То Аграт перышко из-под кисуя (платка)
уронит, то копыто у нее из-под юбки высунется, то вдруг вообще она на углу в
воздухе растает.
Когда такое раз произойдет на твоих
глазах, еще можно убедить себя, что показалось. Но когда в другой раз и в
третий? Когда ты не один идешь и спутник твой видит то же самое? Ну и на то,
что тени Аграт не отбрасывает, все рано или поздно обратили внимание.
Но посудачили и привыкли. Отца
вашего у нас очень уважали. Учился много, вел себя скромно, не высовывался, цдаку[23] на ешиву давал
большую. Проблемы, если у кого какие, всегда посочувствует, совет даст хороший,
а то и деньгами поможет. Ну, живет человек с бесом. У всех, как говорится, свои
недостатки. К тому же алаха[24] на этот счет
твердого мнения не имеет. Это ж не в субботу спички зажигать. Бекицер,
расслабились мы, а зря. Хотите знать, отчего он умер? – Мендель-Хаим
сделал театральную паузу. – Она его убила.
– Что?! Да с чего вы взяли?!
Не то чтоб я симпатизировала Аграт.
Просто само предположение звучало бредово. Что Аграт, вампир, что ли? К тому же
я видела медицинское заключение. Опухоль была неоперабельная, он поздно
обратился к врачам, химиотерапия не помогла.
– Да врачи вам еще не то понапишут.
Откуда им знать? А мы ж рядом были, мы всё видели. Как он стал худеть, и
бледнеть, и таять на глазах, в то время как она возле него расцветала и
хорошела. Пускай даже она и не пила в буквальном смысле из него кровь, но жизнь-то
из него по капле точно цедила, за это я вам ручаюсь.
– А рош-ешива[25] ваш тоже так считает?
– Рош-ешива наш, к сожалению,
умер. А сын его в этих делах ничего не смыслит. Хотя во всем остальном вполне
достойный продолжатель династии.
– Что, и рава бесы замучили? –
съязвила я.
– При чем тут бесы?! Не
придирайтесь к словам! Раву было сто десять лет. Умер в здравом уме, твердой
памяти, в своей постели, окруженный детьми, внуками, правнуками, учениками.
Смертью праведника, потому что время его пришло. На похороны его чуть не
полмира хасидов собралось, на улицах черным-черно было, ни пройти ни проехать!
Дай Бог всем нам такую смерть! Хотя вы, если не поостережетесь, сильно рискуете
до ста двадцати не дотянуть.
– Честно говоря, я так далеко
и не загадывала. Спасибо за ваш трогательный рассказ. Если можно, я хотела бы
забрать ключи. Они ведь у вас с собой?
Мендель-Хаим помолчал. Мне тоже не
хотелось с ним говорить, так что я просто протянула руку ладонью вверх.
Мендель Хаим широко улыбнулся и
заговорил отеческим тоном.
– Послушайте, я всё понимаю!
Вы сейчас растеряны, испуганы, сбиты с толку. Одна в чужой стране, наедине с
этим существом. У меня к вам предложение. Я тут, пока ездил, переговорил кой с
кем на эту тему. Понимаете, изгнать полубеса из квартиры, с которой он кровно
связан, не так-то просто. Раньше люди такого вообще делать не умели. Но сегодня
у нас, слава Богу, не Средние века, алаха, как говорится, не стоит на месте.
Сделаете, как скажу, и избавитесь от этой напасти навсегда.
– Да не хочу я избавляться от
Тёмы!
– Для чего вам вешать этот
кошмар на себя?! Молодая девушка, красавица, умница, с квартирой, с
образованием, еврейка по маме…
Да он что, меня сватать собирается?!
– Знаете, откровенно говоря, сейчас
главный мой кошмар – это вы. Или вы немедленно отдаете ключи и мы с вами
расходимся по-хорошему, или я обращусь в миштару[26] с заявлением, что
вы меня преследуете!
Мендель Хаим потер пальцем
переносицу.
– Зачем вы так, Соня? Мы же с
вами взрослые люди. Давайте так: вы мне пишете ваш телефон, я позвоню, и мы всё
обсудим, когда вы успокоитесь.
– Нечего обсуждать. Отец перед
смертью просил меня позаботиться о своей квартире и о том, что в ней есть.
Иными словами, он поручил мне Тёму. Мне всё равно, что она такое. Будь даже я с
вами согласна – а я не согласна! – мне б в голову не пришло обмануть
папино доверие.
– Соня, да ведь ваш отец умер!
И она убила его!
– Ключи?
Он достал их из кармана и швырнул
мне. Улыбнулся, дескать, ничего личного – шмират негия[27]. Швырнул нарочно
чуть в сторону, как собачонке. Надеялся небось, что я буду наклоняться, искать,
поднимать, а он стоять, любоваться зрелищем.
Не мог же он знать, что у меня
первый юношеский по гандболу.
– Соня, боюсь, вы горько
раскаетесь, что сейчас меня не послушались.
– Да пошли вы! – ключи уже
были у меня, и теперь терпение мое кончилось.
* * *
Чтобы успокоиться, я по дороге
домой читала все объявления подряд. Не слишком
это мне помогло. Фонари причудливо выхватывали из тьмы вместо извещений о
распродажах и приглашений на разные курсы главным образом некрологи.
«Благословен Судия праведный. С
глубокой скорбью сообщаем о безвременной кончине нашего дорого отца, тестя,
дедушки и прадедушки Владимира (Зеэва), сына Бейлы». «Благословен Судия…
После тяжелой болезни получил избавление от страданий…» «Благословен… Скорбим
о потере возлюбленной мамы и бабушки Ривки бат Леи…» «…об утрате дорогого сына
и брата, Аарона (Арнольда) бен…» «Семья сидит траурную неделю по адресу…»
Блин, почему столько людей
умирает?! В Москве я об этом никогда не задумывалась. Разве вот глянешь иногда
в интернет… А здесь все это так и лезет в глаза со всех стен.
Ключ не желал поворачиваться в
замке, как я его ни крутила из стороны в сторону. Потом неожиданно замок
щелкнул сам собой, хотя ключ по-прежнему торчал из него, намертво застрявши. От
порыва ветра дверь так резко распахнулась, что я чуть не упала от
неожиданности. Еле удержалась на ногах, уцепившись за косяк.
В квартире все окна и двери
отворены были настежь, и ветер гонял по полу фантики, банковские распечатки,
целлофановые пакеты, разноцветные страницы, безжалостно вырванные из книг.
– Тёма, зачем ты разорвала
Карлсона?! А сказки Андерсена зачем?!
При виде царящего вокруг разгрома
мне захотелось плакать.
Но жаловаться было некому, равно
как и не на кого ругаться. Электрический счетчик аж потрескивал, совершенно
сойдя с ума. В плите внезапно вспыхнули все четыре конфорки, пламя от одной
взметнулось к потолку, но, к счастью, тут же погасло.
– Тём, ну ты что? Можно
подумать, я сама его сюда позвала!
Из кухонных кранов хлынула потоком вода,
выплескиваясь через край, растекаясь по полу, заливаясь в трещины между
плитками.
– Тёма, ну перестань! Давай мы
с тобой по-человечески поговорим.
С потолка дождем посыпалась
штукатурка. Один особо увесистый кус чиркнул меня чувствительно по затылку.
Чертыхаясь, я обошла комнаты,
заглядывая во все щели и углы. Она ж могла забиться куда угодно!
Тёма обнаружилась в папиной
спальне. Она так распласталась там по стене, слившись с тенью от шкафа, что я
заметила ее далеко не сразу.
Коснувшись острого плечика, я
почувствовала, что она вся дрожит:
– Ну, чего ты, чего?
Судорожные всхлипывания. С трудом
выцарапав Тёму из-за шкафа, я подхватила ее на руки, прижала к себе. Несмотря
на жару, ладошки и стопы у нее были совсем ледяными. Вдвоем мы забрались на кровать,
закутались в одеяло и в плед, и я долго гладила ее по вздрагивающей спине, пока
всхлипывания не стихли.
Потом я пересела на край кровати,
достала сигареты и закурила.
При Тёмке я не курю – нездорово
это, и пример для ребенка нехороший. Но тут мне приспичило, а оставлять ее одну
не хотелось.
– Расскажешь мне, в чем дело?
– Он гад! Это из-за него ушла
мама! Когда папа умер, все пришли к нам на шиву[28]. И этот со всеми.
Все-все тогда к нам пришли. И соседи снизу, и соседи сверху, и другие еще из
дома напротив. И с нашего этажа пришли, не Дани с друзьями, а которые здесь
раньше жили, Вольховские, ты их не знаешь. Папины родные из Кфар-Сабы приехали.
Из ешивы каждый день кто-то приходил. Один раз раввин с женой. Она меня обняла,
сказала: «Бедное ты мое дитя!» Конфету мне французскую подарила, кошер на
Песах, я потом тебе фантик покажу. Папины друзья из кибуца приезжали, где он
сперва жил.
И все были вежливые, с мамой
здоровались и со мной. Ну, кто нас видел, конечно. Рассказывали, какой был папа
хороший. И этот тоже здоровался и рассказывал.
А в последний день, когда все ушли,
он тоже сперва как бы со всеми ушел, но потом вернулся. Постучался, мама
открыла. Спрашивает: забыли что-нибудь? А он ей: «Нет, это ты здесь чего
забыла?! Вали отсюда подобру-поздорову и отродье свое забирай! Ты ему никто, и
прав у тебя никаких! У меня ключи, я теперь здесь хозяин».
Мама молчит. Ну, он, видно, решил,
что она его испугалась. Это мама-то! Вот же он дурак, Соня! «Что молчишь? –
говорит. – Не хочется уходить? Понимаю. А ты меня попроси. Только
по-хорошему попроси. Будешь если, – говорит, – со мною поласковей,
глядишь, я и передумаю. Глядишь, мы с тобой и поладим».
Тут уж мама не выдержала,
расхохоталась. Ну, знаешь, как она умеет.
Он как разорется: «Чё лыбишься?!
Смотри, у меня что есть!» И стал ей вслух читать по какой-то бумажке.
– Бумажке?!
– Ну да. Желтая такая и
тверденькая. Мама его послушала-послушала и прервала. «Достаточно, – говорит. –
У меня от вашего дурного произношения уши закладывает. Хорошо, я уйду. Но
девочка останется в любом случае. У нее на это есть все права».
Он: «Как это, как это?»
«А так, – мама говорит. –
Пойдите и спросите у своего рава».
– А потом что было? – я
почему-то была уверена, что к раву Мендель-Хаим не обращался.
– Потом мама собралась и ушла.
Сказала, чтоб я никого не боялась, жила себе спокойно и дожидалась тебя. Что ты
обязательно приедешь.
– И что?
– И ты приехала.
– Я не об этом! Человек этот
сюда еще приходил?
– У-у! Сколько раз. И сам
приходил, и других приводил. Туристов, которым ночевать негде, девушек.
– Девушек?!
– Но я не боялась, мама же
сказала. Я делала так, чтобы им тут не нравилось и чтобы они поскорее ушли. Я
чего только не придумывала! И воду на них с потолка лила, и вонь всякую
напускала, и холод, и каркала, и мяукала! А одну девушку вообще так напугала! –
Тёма оживляется, она явно позабыла уже обо всех страхах. – Я сделалась
зелененькая и маленькая. Она, такая, воды попить налила, а тут я, такая, со дна
стакана всплываю и как на нее посмотрю! Она, такая, стакан уронила и как
завизжит! Этот вбегает, а тут всё в крови!
– Бог с тобой, Тёма, откуда
кровь?!
– Так она на стекло наступила.
Стакан-то разбился.
– Бедная! Где ж ей знать, что,
вообще-то, ты у нас белая и пушистая.
Тёма подозрительно покосилась на
меня. Наверное, не слышала этого анекдота.
– А дальше-то, дальше что
было?
– А дальше ничего. Перестал
сюда приходить, и всё.
* * *
Отыскав в справочнике телефонный
номер ешивы, я позвонила, представилась и попросила записать меня к раву на
прием. А что? Может, у меня срочный галахический вопрос, может, я молочную
ложку в лапшу с мясом уронила?
Вежливый голос попросил меня
обождать и через минуту сообщил, что рав примет меня сегодня же, во второй
половине дня.
– Записывайте адрес.
Изумившись про себя, я записала,
уточнив, какие в том районе ходят автобусы.
Платья или юбки подходящей длины у
меня в гардеробе не оказалось, но была зима, так что я просто надела поверх
джинсов свитер длинный, ниже колен. Тетки в платьях, сшитых по моде двадцатых
годов прошлого века, косились на меня в автобусе и на улице.
Рав оказался приятным старичком
невнятного возраста. Мне не хотелось гадать, сколько ему может быть лет, но
если отцу его было сто десять, когда он умер… Старичок, впрочем, выглядел
весьма живенько и к тому же заговорил со мной неожиданно по-русски.
– Здравствуйте, Соня!
Удивляетесь? Я родом из Западной Белоруссии. Правда, мы уехали оттуда давно,
еще до войны.
На всякий случай я не стала уточнять
до какой.
Стараясь говорить просто и внятно,
я вкратце изложила подробности недавнего визита к нам Мендель-Хаима. Слушая,
рав хмурился, но молчал и ни разу меня не перебил, а по завершении рассказа от
имени всей ешивы извинился и заверил, что ничего подобного больше не
повторится. Он, мол, сам за этим лично проследит.
Мне оставалось лишь поблагодарить и
откланяться. Но когда я собралась встать с кресла, рав жестом усадил меня
обратно.
– Знаете, Соня, я ведь вас
давно жду. Еще немного, сам стал бы разыскивать. У меня здесь есть один
документ, с которым вам стоит ознакомиться.
Рав открыл сейф и достал оттуда
лист формата А4, запечатанный красной сургучной печатью.
– Читайте внимательно, что
будет непонятно, переспросите.
Лист оказался дубликатом завещания
папы-Саши, составленным на день позже присланного мне в Москву адвокатом.
По новому завещанию отец оставлял
квартиру на равных правах мне и Тёме. Тёма на иврите именовалась Бахура Шхура,
в скобках было вписано Тёмное Дитя ивритскими буквами, дочь Аграт и Александра
Майзелиша. Завещание было оформлено официально и подписано в присутствии двух
свидетелей. Опека над Тёмой до ее совершеннолетия поручалась мне.
– Видите ли, Соня, завещание –
это очень важный, причем не только с юридической точки зрения документ. В нем
официально подтверждается существование вашей сводной сестры и определяются
границы принадлежащей ей в нашем мире недвижимости. Без этого документа, где
четко прописаны Тёмины права на квартиру, Тёма как бы не совсем существует. А отсюда
полшага до того, чтобы она перестала существовать совсем.
Смысл этих слов не сразу дошел до
меня, но дыхание почему-то перехватило. Я ведь и сама иной раз, не видя Тёмы
какое-то время рядом с собой, начинала невольно сомневаться в ее реальности.
Пожалуй, именно эти сомнения заставили меня немедленно грохнуть кулаком по
столу и возмутиться:
– То есть как это?! Она же
есть!
– Понимаете, механизм здесь
такой: она есть, пока ей принадлежит что-нибудь в нашем материальном мире. Ну
вот как в некоторых странах человек, обладающий недвижимостью на их территории,
может претендовать на гражданство. Но если это нечто будет у Тёмы отнято –
неважно как, насильно или обманом, тело и душа ее разъединятся. Ну, или что там
у таких существ вместо души, в книгах разное говорится на эту тему. Внутренняя
составляющая уйдет в другой мир, а тело здесь рассыплется в прах.
Недаром Тёма всегда казалась мне
столь хрупкой и уязвимой!
– Но ведь пока что Тёме ничего
не грозит?
– Ничего! Если, конечно, она
сама не влезет в какие-нибудь неприятности. Что не исключено, сестренка у вас,
насколько я помню, бедовая.
– Это да!
Документ с моего разрешения
возвратился в сейф. Рав распорядился, чтобы нам подали чай, и мы какое-то время
еще поболтали. Рав расспрашивал меня о жизни в Москве, о маме, о том, как
протекает моя абсорбция, о планах на будущее. О нашем с Тёмкой совместном
житье-бытье. О Тёме рав говорил с такой
теплотой, точно она была не полубесом, а самой обыкновенной девочкой.
Вспоминал, как Тёма была младенцем, как училась ходить, как смешно выговаривала
первые слова – на разных языках сразу.
Тем не менее я сильно поразилась,
когда, прощаясь, рав позвал нас с Тёмкою в гости к себе на субботнюю трапезу.
– Приходите! Мы с женой будем
рады. По субботам у нас всегда людно. Соберется много деток, Тёме будет с кем
поиграть.
– Вы уверены? Все-таки ведь
Тёма…
– Ай, вы ж не думаете, что
один маленький бесенок сможет в одночасье разрушить святость дома, создаваемую
веками?! Я уверен, что жене моей приятно будет ее повидать, она ведь помнит
Тёму совсем еще крохой.
* * *
– Ай! Не дергай так, мне же
больно!
– Тёма, хочешь быть красивой –
терпи!
– А если не хочу?
– Не поможет! Потому что ты и
так самая распрекрасная девочка в мире. Сиди спокойно, вот я еще эту прядь
захвачу резинкой…
– Ай! Соня, больно же!
Плотный конверт расщедрился и выдал
нам за всё про всё аж двести пятьдесят евро. Впервые со времен свадьбы я купила
себе платье ниже колен. Приталенное, чуть расклешенное снизу, бутылочного
оттенка, с рукавом в три четверти.
Вырез, правда, оказался низковат,
но я замотала себе шею шарфом. Благо их на любом углу, любого цвета и на любой
вкус.
Тёмке я купила нежное серо-голубое
платьице в тонких, будто нанесенных китайской тушью разводах. Платье сразу сделало
Тёму серьезней и старше. Чтобы ее вечно всклокоченная голова не портила
впечатления, я заплела сестренке французскую косу. А чтоб эта коса не
разваливалась при первом же прыжке, скрепила везде, где можно, пряди резинками.
Общественный транспорт уже перестал
ходить. Такси я решила не брать – шабат так шабат. Поэтому мы вышли
загодя, ведь путь предстоял неблизкий.
По Яффо мы шагали прямо по
трамвайным рельсам. Тёмка вела себя как спущенный с поводка щенок. Носилась
вокруг кругами, вспрыгивала на скамейки. На ходу я пыталась делиться с ней тем,
что сохранила моя голова из небогатого шабатнего опыта. Типа что во время
кидуша стоят, на благословения отвечают «аминь», а после мытья рук молчат, пока
не поедят хлеба. Но сестра меня, похоже, вовсе не слушала.
Лавки и магазины вокруг нас
закрывались. Со всех сторон на тротуары выплескивалась вода после торопливой
уборки, растекаясь мутными грязными потоками по улице. Религиозные спешили на
молитву. Дети, у которых уроки по случаю субботы кончились раньше, рассекали
повсюду на велосипедах, звоня в звонки и требуя немедленно уступить им дорогу. С
рынка Маханэ-Еуда доносилась музыка: уд, скрипка, несколько расстроенных гитар.
Молодежь весело отплясывала под всё
это меж пустых прилавков. Каждый переулок, мимо
которого мы шли, словно представлял собой отдельный мирок.
В одном приближающейся субботой и
не пахло. Там работали кафе, люди, сидя за расставленными на улице столиками,
уткнулись в гаджеты или болтали между собой, дожидаясь, когда им принесут
заказ.
В другом празднично одетые дети
радостно тузили друг друга, визжа и катаясь по земле, пользуясь тем, что матери
лихорадочно заканчивают последние приготовления к субботе и им некогда даже
выглянуть в окно.
В третьем компания хиппи уютно
расположилась на газоне. Сгруппировавшись вокруг кальяна, они по очереди
расслабленно выдыхали в небо клубочки ароматного дыма. У этих, похоже, суббота
была всегда.
В подъезд мы вошли одновременно с
завываньем сирены, возвещающей начало шабата. Спускаясь на минус первый этаж, я
на секунду задержалась у зеркала, криво висевшего в лестничном пролете,
придирчиво оглядывая себя и Тёму – не растрепались ли мы в дороге, не
насажали ли на новые платья пятен? Вроде мы обе выглядели неплохо. Я даже,
кажется, еще похудела.
Хотя, знаете, бывают зеркала,
которые вам льстят – то ли свет на них падает удачно, то ли патиною
покрыты. А есть другие, в которых любой недостаток, наоборот, сразу бросается в
глаза – морщинка, пятнышко, прыщик. Не говоря уж о целлюлите.
Тёму же некоторые зеркала вообще
принципиально не отражали. Или отражали частично – как смутный силуэт или
облачко пара.
* * *
– Да ты совсем гройсе
мейделе[29]! – воскликнула
ребеццен, сердечно обнимая Тёму в дверях.
Подобно мужу, она была тоже
непонятного возраста, не то семьдесят, не то пятьдесят. К тому же парик сбивал
с толку – блестящее каштановое каре никак не вязалось с лицом,
морщинистым, как печеное яблочко, зато прекрасно гармонировало с большими
глазами цвета крепкого чая.
– Шабат шалом, – сказала
она. – Я Геня. А вы Соня, верно? Муж прекрасно вас описал, я бы вас узнала
на улице.
В коридор выбежали дети, человек
десять разного возраста. Они с ходу набросились на Тёму, окружили ее,
затормошили, куда-то потащили за собой. Геня с улыбкой наблюдала за ними.
– Внуки? – спросила я.
– В основном правнуки. И есть
парочка пра-пра, – ребеццен гордо улыбнулась.
– Не может быть!
– Почему не может? В наше
время замуж выходили рано, а жизнь оказалась довольно длинной.
– Нет, просто я хотела сказать –
вы так молодо выглядите!
– Спасибо, – я почему-то
ожидала, что Геня в ответ назовет свой возраст.
Вместо этого она лишь загадочно
улыбнулась и пригласила меня в салон. Там на диванах и стульях сидели,
оживленно беседуя между собой, женщины, беременные или с младенцами. Кто-то
плакал, кого-то спешно переодевали, кого-то кормили грудью. Разговор и крутился
в основном вокруг кормлений, беременностей и родов.
Мне стало скучно. Стол был уже
накрыт, но за него не садились. Ждали, когда мужчины вернутся из синагоги.
Из-за париков мне по-прежнему
трудно было сориентироваться, кому сколько лет. К примеру, оборачивается к тебе
такое, с кудрями. Ожидаешь увидеть молоденькое личико, а на тебя смотрит
высохшая карга с пергаментной кожей и торчащими вперед желтыми зубами. Или,
наоборот, на голове воронье гнездо, купленное на распродаже, выстиранное дома с
мылом и расчесанное кое-как, а из-под него смотрят ясные глаза девчонки одних
лет со мной.
Между прочим, профессиональная
укладка париков удовольствие не дешевое. Настоящее искусство, имена лучших
мастериц передаются из уст в уста.
Этому учат на специальных курсах.
Про курсы эти мне все уши прожужжала девица одна из ульпана. Дескать, можно на
них устроиться за счет министерства абсорбции по программе для репатриантов. И
если несколько человек сразу попросит именно эти курсы, то нас всех на них
непременно зачислят, что можно считать огромной, невероятной удачей! Потому что
специальность хорошая, деньги платят нормальные, а главное, с живыми людьми
общаться почти не надо. Не сравнить с работой обычного парикмахера!
У себя в Кустанае девица раньше
работала парикмахером, и, похоже, живые клиенты ей изрядно поднадоели.
Вернулась Геня и представила меня
всем:
– Это Соня, дочь покойного
Майзелиша. Недавно сделала алию.
Все заулыбались, как всегда при
виде новых репатриантов, и начали задавать вопросы: откуда я, кем была в
прошлой жизни, чем собираюсь заняться здесь, замужем ли я и есть ли у меня
дети. К удивлению моему, многие женщины прекрасно говорили по-русски.
Но, несмотря на русский и
приветливые улыбки, я чувствовала себя чужой. Букашкой под микроскопом.
Отвечала уклончиво: по специальности педагог, диплом подтвердила, чем буду
заниматься, пока не знаю. Разведена, детей…
В этот момент ребячья ватага с
воплем ворвалась в салон:
– Смотрите, смотрите! Тёма
может прыгнуть через стул!
– Подумаешь, стул! Я и через
стол могу!
Я сделала страшные глаза, но было
уже поздно. Взмахнув руками, Тёма легко перелетела через заставленный едой и
напитками стол, умудрившись ничего на нем не задеть. Лишь краешком платья по салату
плеснула.
Я выругалась про себя. Забыла ее
предупредить, чтоб не вздумала здесь показывать свои фокусы. Но кто ж знал-то?!
Я просила ее весь вечер быть хорошей девочкой. Она дома редко летает,
места-то у нас мало. А здесь, видимо, решила блеснуть.
Дети испустили восторженное «ах!».
На лицах женщин появилось
болезненно-напряженное выражение. Наверняка многие из них припомнили слухи,
ходившие в свое время о Тёме. Не могло ж слухов не быть, религиозная община
ведь замкнутый мир, всех развлечений – свадьбы, похороны да обрезания.
Разговор, едва начавшись, заглох. К
счастью, возвратились мужчины, и внимание окружающих перешло к более насущным
вещам.
Начали рассаживаться, женщины по
одну сторону стола, мужчины по другую. Возникла проблема лишних тарелок с одной
стороны и недостающих стаканов с другой. Когда с этим разобрались и настало
время кидуша, Тёмина выходка, была, казалось, забыта.
За столом Тёма сидела возле меня и
вела себя тише воды ниже травы. Есть почти ничего не ела, так что я гадала про
себя, сколько электричества нагорело из-за нас у хозяев. Женщины помалкивали,
слушая мужчин, которые, в свою очередь, изъяснялись в основном цитатами. Типа:
«Но сказано же на этот случай у Рамбама…» – «Так Рамбан же ему на это
возражает!» Причем горячились иной раз так, точно эти Рамбам с Рамбаном были их
соседями и друзьями, а не хрен знает сколько лет назад умершими раввинами.
Я давно перестала вслушиваться в
разговор, потеряв всякую надежду что-нибудь понять, когда кто-то рядом
произнес, обращаясь к собеседнику:
– Ну, ты ж знаешь, «вкус рыбы,
выловленной в Акко, не тот, что у выловленной в Испании».
Сказанное вряд ли относилось к
реальной рыбе, поскольку блюдо с фаршированным карпом уже унесли и все давно
перешли к жаркому.
– В Испании рыба лучше! –
выпалила вдруг Тёма.
Мужчины за столом смолкли и
уставились на нее, точно она произнесла кодовое слово. Один лишь рав втихомолку
посмеивался в усы.
– Откуда ты знаешь? Ты что,
была в Испании? – спросил он у Тёмы.
– Нет. Просто это там, на
странице, ниже, мелкими буквами.
– Это тебя папа научил?
– Нет, почему папа? Я сама
прочитала.
– Вот так просто, взяла книгу
и прочитала? А кто тебе объяснял шрифт Раши?
– Никто. Но я же знаю буквы! Я
все-все буквы знаю!
– Не лги! – резко
оборвала ее какая-то женщина с бородавкой а шее. – Никто не может знать
всех букв! Ты хоть знаешь, сколько на свете букв? А сколько языков?
Во взгляде, которым сверлила
женщина Тёму, была такая ненависть, что я содрогнулась. Как можно смотреть
такими глазами на ребенка?!
– Не привязывайтесь к девочке, –
вмешалась Геня. – Откуда ей знать такие вещи? Она маленькая. Тёма, какая ж
ты умница! Сама нашла, сама прочитала. Вот бы и все дети так! А ты что ж ничего
не кушаешь? Хочешь яблочко или персик? Скажи только, я тебе помою.
– Я домой хочу, – прошептала
Тёма так тихо, что я еле услышала.
В прихожей рав, отведя меня в
сторонку, посоветовал поискать для Тёмки учителя музыки. Или математики, физики –
всё равно. Пусть учит что-нибудь сложное. Что-нибудь, что ее отвлечет.
– Она у вас умница. Могла б, конечно,
далеко пойти. Но… во-первых, девочка. А во-вторых, в ее случае это не полезно.
Как часто она этим занимается?
– Чем?! – я, честно
говоря, вообще не понимала, в чем дело.
– Ну, Тору учит, святые книги.
Судите сами, девочка процитировала комментарий из Сифтей Хахамим. Процитировала
к месту и с пониманием. Ей нет еще восьми лет. Даже мальчики в хедерах не учат
Микраот Гдолот в этом возрасте, по крайней мере, в нашем не учат. Я б еще
понял, если бы у нее была возможность услышать это от кого-то из старших. Но в
вашем случае…
– О’кей, поняла. А чем это
плохо? Зачем ее от этого отвлекать?
– Понимаете, будем говорить
откровенно. Насколько я знаю, на бесов это оказывает слишком сильное
воздействие. У них возникает что-то вроде привыкания, как к наркотикам, и потом
они уже без этого жить не могут.
– Не самый худший вид
наркомании, по-моему, – улыбнулась я. Но рав, похоже, моего веселья не
разделял. – Но Тёма ведь полубес. И, простите, мне вовсе не кажется, что
она так уж много читает.
– Но, может быть, не сразу, со
временем….
– Хорошо. Спасибо, что
предупредили. Я обязательно прослежу. И насчет музыки подумаю. И спасибо, что
пригласили нас! Нам с Тёмой у вас очень понравилось.
– Нам с Геней тоже было очень
приятно видеть вас у себя. Когда-нибудь мы это обязательно повторим. Надо
только, чтоб гостей было поменьше, а то, я вижу, сегодня Тёма устала. По
субботам у нас, честно говоря, вечное столпотворение.
Мне тоже казалось, что от всех
впечатлений Тёмка уже на последнем издыхании. Но я ошибалась. Не успели мы
выйти, как она птичкой взлетела на ближайшую крышу, почистила перышки
(избавившись при этом от ненавистных резинок) и всю дорогу летела вровень с
моим плечом, весело щебеча.
* * *
Пристальные наблюдения доказали,
что Тёма и вправду вытаскивает иногда том-другой из шкафа, кладет на стол,
раскрывает в каких-то, на мой взгляд, случайных местах, прочитывает одну-две
страницы, закрывает и ставит обратно.
Однажды, войдя в комнату, я увидела
у нее в руках папин тфилин. Размотав ремешки, Тёма буквально зарылась в них
лицом. Что она с ними делает? Ест? Облизывает?
– Я их нюхаю, – ответила
Тёма на мой вопрос без тени улыбки. – Понимаешь, они пахнут папой. Вот
попробуй сама!
Я добросовестно втянула воздух
ноздрями. По мне, так пахло старой кожей и больше ничем.
Впрочем, Тёме виднее.
Настал конец декабря. На соседских
окнах отпылали ханукии. Но приближение Нового года в Иерусалиме не ощущалось никак.
Говорят, в Тель-Авиве и кое-где в Гуш-Дане на площадях ставят ёлки. В нете я
видела фотки волшебно украшенных к Рождеству Назарета и Вифлеема. Но Назарет
далеко, а Вифлеем хоть и близко, но за зелёной чертой, так что по-любому туда
не попасть.
31-го с неба по-прежнему падал
унылый дождик. Мы с Данькой и его новой девушкой дошли до угла и наломали веток
с ливанского кедра. Украсили их привезенной из Тель-Авива мишурой, двумя
стеклянными шариками и пошли на кухню резать оливье, или «русский салат»
по-здешнему, с еще двумя приглашенными девушками. Девушки все были местные,
сабры. Они хихикали, на разные лады коверкая слово: новигод.
– А что, правда у вас, у
русских, кроме новигод нет больше праздников? Бедные, как же вы там жили без
праздников?!
Кто-то из парней поймал айфоном
куранты. Мы поздравили друг друга, чокнулись шампанским, закусили оливье.
Отказавшись от водки, я быстро ушла к себе. А то некоторые парни уже начали на
меня поглядывать. Ясное дело, девушек пришло мало, своих вообще, кроме меня,
никого. Но мне-то это к чему?
Впрочем, никто по мне особо не
горевал. Когда я уходила, они всей компанией учили этих несчастных сабр петь «В
лесу родилась елочка».
Дома выяснилось, что Тёмка еще не
спит, читает подаренного ей «Щелкунчика». Обрадовалась, кинулась рассказывать,
как ей нравится книжка, как ловко бросила Мари ботинок в мыша. И какие картинки
красивые, как на них снег переливается!
Снег. Мне стало совестно, что
оставила ее здесь одну. И зачем я вообще куда-то пошла? Новый год же семейный праздник.
Но так хотелось хоть немного побыть со своими, с теми, кто понимает. Пусть за
окном и снега нет, и елка не настоящая, но все-таки, все-таки…
Сварила Тёме шоколад, а заодно и
себе. Развела в нем маршмеллоу, чтоб хоть как-нибудь изнутри прогреться.
В квартире царил ледяной холод.
Из-за Тёмкиных капризов я боялась лишний раз включать радиатор, и так с ней за
месяц Бог знает сколько нагорает.
Здешние квартиры нарочно устроены
так, чтобы быть убежищем от жары в летний день, – толстые каменные стены,
небольшие окна. Это, в общем-то, правильно, ведь жарких дней в году здесь куда
больше, чем холодных. И холод здесь не такой уж страшный, температура плюс два –
плюс три, максимум ноль градусов. По улице вполне можно бегать в одном свитерке
без куртки. Лишь по вечерам я накидываю кожаную безрукавку с подкладкой.
Но дома эти вечные склизкие
забирающиеся под одежду ледяные пальцы сквозняков, этот волглый от бесконечного
дождя воздух сводят с ума! Нос у меня, как у здоровой собаки, постоянно
холодный и мокрый. Ведь даже если на мне надето два свитера, носки и лыжные
штаны, нос-то все равно голый и торчит наружу!
Носки я уже не снимаю круглые сутки –
соприкосновение пяток с ледяными плитками пола удовольствие не для
слабонервных. Лишь раз в день, нагрев воды в бойлере, в ванной позволяешь себе
слегка расслабиться, пошевелить пальцами и помедитировать. Но вода, к
сожалению, быстро стынет.
Закутавшись с головы до ног в
пуховое одеяло, я сворачиваюсь под ним, как эмбрион в матке, стараясь не
шевелиться лишний раз, – экономлю тепло. Слегка отогревшись, забываюсь
коротким сном.
Меня будит Тёмка.
– Со-оня! Вставай! Я тебе
сделала подарок на Новый год!
– Тём, пасиб, можно я завтра
посмотрю?
– Нельзя! Завтра от него
ничего не останется! Ну скорей же, Соня, вставай!
Чертыхаясь, выбираюсь из-под
одеяла. Всё тело у меня задеревенело, руки и ноги не гнутся, я с трудом ворочаю
головой.
– Быстрее, Соня, быстрей! Ну
что ты копаешься!
Тёма тащит меня к окну.
– Ну что, что там у тебя
такое?
– Смотри!
– Нет! О Господи! Тё-ома!
Над нашим двором танцуют снежинки.
В свете фонаря они кружатся, переливаясь разноцветными огнями. Снег бесшумно
ложится на пальмы, кактусы, на широкие листья фикуса под окном, на кислые рыжие
апельсины, на стриженую траву газона.
За домами мне не видно, но я как-то
сразу верю, что всё это лишь для меня одной, только в нашем дворе.
Я всплескиваю руками. Одеяло
сползает у меня с плеч, но я не тороплюсь его поднимать. Когда снег идет, в
воздухе становится теплее.
– Как ты это сделала?!
Тёма хихикает, демонстрируя
щербинку между зубами.
– Ну, ты же хотела снега на
Новый год? Правда, здорово получилось? Лучше даже, чем в книжке! Только я не
могу долго. Он, конечно, скоро растает. Я потому тебя так быстро и разбудила.
Ничего, ты не сердишься?
– Ничего, конечно же, ничего!
Господи, Тёмка, как красиво! Просто офигенно красиво!
Я обнимаю ее, целую. Она теплая и
живая, она скачет от радости, что смогла устроить мне праздник. Подпрыгивает
высоко-высоко.
– Осторожнее! Не разбей
головою люстру! Не пробей потолок! Кстати, который час?
– Полночь.
Какое счастье, что у нас с Москвой
разница во времени и можно дважды в году встретить Новый год!
* * *
С утра у меня разболелось ухо, и я
час провисела на телефоне. Ухо-горло-нос от нашей больничной кассы принимал
сегодня аж в Писгат-Зеэве. Сдохнуть можно аж два раза, пока доберешься.
– Опять надолго уходишь? –
расстроилась Тёма, глядя, как я втискиваю ноги в сапоги.
– Угу, – промычала я.
Ухо отозвалось глухой болью.
– А можно с тобой? Ну,
пожа-алуйста!
– Можно! Только чтоб по дороге
не болтать, а то это проклятое ухо совсем меня доконает.
– Ура! – Тёма мгновенно
обулась и накинула красный плащ с капюшоном, делающий ее похожей на гномика.
Я привычно дотянула ей молнию до
самого подбородка. Хоть бесы и не простужаются, но мало ли. Дождь-то ведь
сегодня какой!
Я мрачно молчала всю дорогу, а
Тёмка то сочувственно смотрела на меня, то заглядывалась в окно и, забывшись,
начинала напевать. Потом спохватывалась и оборачивалась ко мне.
Но в поликлинике врач отсосал мне
из уха жидкость, закапал туда капли, и жизнь сразу сделалась веселее. К тому
же, когда мы вышли, оказалось, что дождь давно кончился. Тёма сбросила капюшон
и радостно зашлепала через улицу по лужам.
– Тёма, ты куда?! Осторожней,
машина!
Благополучно миновав перекресток,
Тёмка обернулась и показала мне язык.
– Ну смотри! Будешь так
носиться, в другой раз не возьму с собой.
На Гиват а-Тахмошет пришлось долго
ждать автобуса. Собралась целая толпа, и нас, пришедших раньше других, попросту
вытолкнуло с тротуара.
Одна из машин, стоявших на
перекрестке, развернулась вдруг и рванула на дикой скорости прямо на нас. Прямо
на меня. Прямо мне в глаза уперся невидящий взгляд мальчика за рулем.
Передние ряды, кто смог, брызнули
во все стороны. Но многие подобно мне оказались зажаты меж людьми и бордюрной
кромкой, тщетно пытаясь отступить, в то время как толпа сзади по-прежнему на
них напирала: там-то люди еще не разобрались, что происходит.
На деле всё заняло считанные
секунды. Помню крики и визги, толчки вперед и с боков. Помню, как, чуть-чуть не
доехав до меня, машина внезапно стала и нелепо завертелась на месте, словно бы
на что-то наткнувшись.
Толпа дружно выдохнула. Завыли
сирены, прибыли к месту действия полицейские, благо их станция тут напротив.
– Чудом обошлось! Еще бы
капельку, и…
– «Благословен Спасающий!»
надо сказать!
– Не говори!
– Да ну, какое чудо, просто
обкуренные они все!
– А то! Нормальный человек
разве ж на такое пойдет…
Я не слушала. Внимание мое было
приковано к неподвижно лежащей на мокром асфальте фигурке в красном. Лужа возле
нее постепенно окрашивалась кровью, словно плащ внезапно начал линять.
Похоже, никто кроме меня ее не
видел. Не затоптали бы в суматохе!
Мне никак не удавалось протиснуться
меж плотно обступивших место происшествия полицейских. Псих за рулем, к
всеобщему разочарованию, практически сразу сдался, позволил одеть на себя
наручники и послушно сам уселся в полицейский уазик. Кажется, он, в отличие от
других, видел, что именно его остановило. Не пожалел ведь ребенка, гад!
Впрочем, может, он-то как раз видел
не ребенка?
– Блин, какое сватовство
сорвалось! – посетовал кто-то за моей спиной.
– А ведь гурии его ждут-не
дождутся!
– Пустите, ну пустите,
пожалуйста! – молила я.
Каждая секунда промедления казалась
мне годом. Они же никто ее не видят, они же вот-вот на нее наступят!
А красная лужа меж тем делалась все
шире и шире. Господи, да жива ли она еще?! Сколько крови может быть в маленьком
ребенке? А в демоне?
Наконец надо мною сжалились. Дали
пройти, дали наклониться над пустым, казалось им, местом. Ну, в шоке женщина,
не в себе. Что сделаешь? А может, правда, что-то ценное обронила.
– Ну, нашла, чего потеряла?
– Да-да, спасибо.
– Так вали отсюда скорей, не
мешай работать. Тьфу, что это здесь красное? Неужто кровь? А говорили, не было
потерпевших.
Я несла единственную, никем не
замеченную жертву теракта сама не зная куда, ничего от слез не видя перед собой.
Бедный маленький вообразивший себя всесильным демон истекал кровью у меня на
руках, а я даже представить себе не могла, как ему помочь.
Я только все время проверяла,
бьется ли еще сердце, только вслушивалась в хриплое, слабеющее дыхание.
Не приходя в сознания, Тёмка
беспрерывно меняла внешность – нос с курносого на горбатый, потом на клюв
и обратно, глаза из голубых внезапно сделались золотистыми, потом опять посветлели,
лоб сперва низко опустился, потом поднялся.
Несколько раз я чувствовала, как
руки и ноги Тёмы покрываются шерстью. Потом из одной руки вдруг образовалось
крыло.
Видно, Тёминой адской составляющей приходилось
тоже несладко.
Я шла и шла, не разбирая дороги.
Плечи у меня затекли, ноги гудели, спина занемела, и опять пошел дождь, но мне
было уже все равно. Такой беспомощной я себя никогда в жизни не чувствовала!
Я шла и шла, пока рядом не
взвизгнули тормоза.
– Садитесь. Да садитесь же,
здесь нельзя стоять!
* * *
Я втиснулась с Тёмой на руках в
незнакомую машину просто от отчаяния, даже не посмотрев, кто сидит за рулем.
– Куда едем? Ближе всего
Адасса ар а-Цофим.
– Что? Нет, нам нельзя в
больницу!
Я представила себе, как Тёмка, так
и не очнувшись, у всех на глазах в приемном покое превращается в птицу, как
птица взлетает, бьется об потолок, разбивается насмерть и падает навзничь на
кафельные плитки.
– Как нет?! Ребенок же
истекает кровью! Вы мне все сиденье измазали.
– Ну, хотите, мы выйдем?
Понимаете, нам правда нельзя в больницу. Это не обычный ребенок. Это полудемон.
Водитель не удивился. По крайней
мере, ничем не выказал удивления.
– Eh
bien[30], тогда поехали ко
мне. Попробую сделать что-нибудь.
– Куда это к вам? Что вы
собираетесь делать?!
– Ко мне – значит в мою
клинику. Я ветеринар. Нельзя же ее так оставлять. Попробуем как-нибудь собрать
по кусочкам. Вообразим, что это маленькая обезьянка.
* * *
Её и вправду пришлось собирать по
кусочкам. Ноги оказались сломаны, причем одна сразу в двух местах. Внутренности
плавали в крови.
Трещины в ребрах скрепили плотной
повязкой. «Повезло, что пневмоторакса нет» – отметил ветеринар. Селезенку
пришлось убрать, зато хоть печень не пострадала. Сломанные кости ног соединили
спицами.
Я так подробно все это рассказываю,
потому что самой мне тоже довелось участвовать. Хотя сперва я, конечно, думала,
что буду ногти кусать в коридоре. Вместо этого пришлось вымыть руки, надеть
халат, перчатки и встать к столу.
– Тут нет ничего сложного, ты
справишься, – заверил меня ветеринар. – Оперировать-то по-любому буду
я. А ты только стой, внимательно слушай и делай, что я скажу. Вот увидишь, всё
у нас получится. А другого выхода нет, это работа для двоих.
Получалось относительно, хоть я и старалась.
Ветеринар то и дело рявкал, обзывая меня то тупицею, то дурехой. К счастью,
по-французски это звучало не так обидно, можно сказать, почти нежно. Впрочем, типша
и дфука[31] я тоже пару раз огребла.
Да ладно, чего не вырвется за работой. Ветеринар и сам себя, похоже, не слишком
слушал, то и дело переспрашивая: «Qu’est-ce que je
t’ai dit?»[32]
Все в этой ситуации было диким –
маленькое распластанное на столе тельце, кровь, обломки костей. Но ветеринар
покрикивал, требовал, чтоб я шевелилась, злился, если не понимала с первого
раза, а так бывало чаще всего. Я и с третьего-то не всегда понимала, но тут уже
он выходил из себя и начинал топать ногами.
Необходимость действовать, пусть и
под чужим руководством, отвлекала меня, заставляя абстрагироваться, забывать о
том, что тело на столе – Тёма. Мы всё время что-то делали, отчего на
глазах происходили какие-то изменения, я надеялась – к лучшему, так как
хуже уже куда же.
Всяко ждать в коридоре было бы в
миллион раз тяжелей.
Тёмина бессознательная тушка по-прежнему
вела себя не лучшим образом. Когда наступал момент накладывать швы, на коже,
гладкой секунду назад, внезапно отрастала густая шерсть, и ветеринар,
чертыхаясь, хватался за электробритву. Когда кости левой ноги удалось, наконец,
совместить, нога вдруг от голени вниз преобразилась в птичью лапу.
Я замерла в нерешительности:
– Ну?! – рявкнул
ветеринар, не разделяя моего замешательства. – Живей! Чего смотришь?!
Кости есть кости, главное их соединить. Потом сообразит, на что будет
наступать.
Когда мы закончили, Тёмка
напоминала собственную бледную, чуть сероватую копию.
– Это природный цвет? – спросил
ветеринар, с сомнением в голосе.
Пришлось признать, что обычно Тёма
розовая и румяная.
– Это-то меня и тревожит. Мы с
тобой сделали, что могли, но… похоже, всё было напрасно. Боюсь тебя
обнадеживать. Чересчур большая кровопотеря…
– Что, если перелить мою
кровь? У меня первая отрицательная, «универсальный донор».
– Думаешь, и бесам подходит?
– А у нас есть выбор?
Ветеринар поскреб подбородок. Видно
было, что предложение мое ему нравится.
– Ну что ж. Чего мы,
действительно, теряем? С таким пульсом всё одно долго не протянет. Давление мне
померить нечем, но и так видно, что это не ребенок, а тряпочка. Что до
остального…
Тёмино детское личико внезапно
стало вытягиваться и зеленеть, на глазах обретая вид крокодильей морды.
– Да,
так что я тебе говорил? Укладывайся на второй стол, пойду за системой.
Так мы с Тёмой сделались настоящими
кровными сестрами.
* * *
Тёма спала. Еще бледненькая, но уже
заметно порозовевшая. Моя кровь пошла ей на пользу.
И выглядела она как обычный
ребенок. Поток бесконечных метаморфоз, слава Богу, прервался.
– Красивый малыш, – ветеринар
осторожно приподнял служившую одеялом попонку и выслушал Тёму стетоскопом. –
На моего брата чем-то похож.
Малыш?! Он что, с дубу рухнул? Или
только кошек от котов отличать умеет? Однако, приподняв вслед за ним попонку, я
убедилась, что ветеринар прав. Ну да, Тёма же говорила, что еще не окончательно
выбрала. Что ж, в крайнем случае, будет у меня не сестра, а брат. Главное, чтоб
живой.
– А ты молодец, – похвалил
меня ветеринар. – Не растерялась. И руки у тебя ловкие. И крови ты не
боишься. Из России? Хороший язык русский. Все выучить собираюсь. Пока знаю
только «здравствуйте» и «пожалуйста». Времени, понимаешь, не хватает. И с
каждым годом становится почему-то всё меньше и меньше, ты не знаешь, почему
так? Давно ты здесь?
Я пробормотала что-то невнятное.
– А я пять лет, как из
Франции. Лично я считаю, еврей должен на своей земле жить. Особенно если он
хочет, чтобы и дети его евреями выросли. D’accord? [33]
Я кивнула. Во рту у меня пересохло,
голова кружилась, перед глазами все плыло. Хотелось лечь прямо на пол,
растянуться и закрыть глаза.
Видимо, ветеринар это понял. Он
вложил мне в руки стакан и поставил на стол перед моим носом бутыль минералки.
– Пей! Совсем забыл! Тебе же
сейчас пить надо, ты кровь сдавала. Есть хочешь? – он вынул из кармана
шоколадный батончик. Разломил. Половину протянул мне, другую сам заглотал,
почти не жуя.
– Тебя как зовут? – проговорил
он с полным ртом. – Меня Жан-Марк.
– Соня.
– Слушай, Соня, а ты не хочешь
у меня поработать?
Я растерялась. Ветеринар смотрел на
меня пронзительными глубоко посаженными голубыми глазами, отбрасывая время от
времени черную челку со лба, чтоб не закрывала обзора. Я вспомнила, что на время
операции волосы были аккуратно убраны под синюю шапочку. Но сейчас он шапочку
снял, осталась только кипа – маленькая, вязаная, съехавшая куда-то к
левому острому уху.
Весь он был какой-то острый – острый
подбородок, острый нос, острый кадык, торчащий в вырезе халата. Острый взгляд
синих глаз.
Я вдруг поняла, что ветеринар
никакой не взрослый. Что он максимум мой ровесник.
А во время операции казалось –
на добрую сотню лет старше.
– Вообще-то, у меня есть
ассистент, докторишка один из Южной Африки. Но так он меня достал, ты себе не
представляешь! Только начнем оперировать – он нудеть: так нельзя, в
книжках по-другому написано! Ну, на тебе скальпель, действуй сам. Нет, он,
видите ли, терапевт. Тьфу! И в любом случае может только после обеда, утром у
него вызовы. А какие могут быть операции после обеда? Смех один! Это ж, не дай
Бог, что случиться, всю ночь потом не спать и расхлебывать. У тебя медицинское
образование есть? Или биологическое?
– Нету. Только анатомия и
первая помощь в объеме педвуза. Нас там учили повязки накладывать, но я всё
уже, наверное, позабывала. Давно было, на первом курсе еще.
– Extraordinaire![34] Как раз то, что
нужно! Ну, решайся! Ты сейчас где работаешь?
Я призналась, что нигде.
– Так и думать нечего! Диктуй
телефон, я тебе сейчас позвоню!
– D’accord? D’accord? – заорал попугай в клетке под потолком.
– D’accord – сдалась я и продиктовала свой номер.
Через минуту зазвучали привычные
аккорды «Если б не было тебя». Ветеринар улыбнулся, и стало ясно – мы с
ним не то что ровесники, он, кажется, даже младше.
* * *
– Ну, кто теперь плохо смотрит
за ребенком?
Голос Аграт вывел меня из
полудремы, в которой я пребывала последние три часа в кресле рядом с
диванчиком, где спала укрытая теплой попонкой Тёма. Жан-Марк уехал к себе
домой, оставив нас здесь. По его словам, он сделал всё, что мог, теперь дело за
природой, и нет никакой необходимости в его дальнейшем присутствии.
Дверь он запер, но для Аграт,
понятно, это не стало препятствием.
Усевшись на диван, Аграт стянула с
плеча бретельку серебристого вечернего платья, обнажив грудь. Приподняла голову
Тёмы, вложила ей сосок в рот. И Тёмка, большая уже девочка (ну, или кем там она
была в тот момент), принялась жадно сосать. Сперва одну грудь, потом другую,
потом снова вернулась к первой. Аграт поглаживала ее по голове, по спине,
бормотала ей что-то ласковое в самое ухо, покачивала ее на руках, как младенца.
Наконец Тёма насытилась, приподняла
голову, огляделась, явно не до конца сознавая, где она и что происходит.
– Ма-ама… Мам, а я остановила
машину!
– Да слышала уже! Поумнее
ничего не могла придумать?
– Но ее надо было остановить!
Она ехала на Соню и на других, там, на остановке.
– Хорошо хоть самолет сбитый
ловить тебе в голову не пришло!
Разговаривая, Аграт ловко и
незаметно ощупывала худенькое Тёмкино тельце – грудь, живот, ноги. Дойдя
до пяток, Аграт пробежалась по ним пальцами, потянула, и вдруг – раз! –
в руках у нее оказались обе с трудом вставленные нами вчера спицы!
– Держи! – Аграт
протянула их мне. – Да не смотри ты так! Вы все правильно сделали. Сложили
кости почти идеально, а главное, вовремя. Мы ведь, если сразу на месте не
сдохнем, регенерируем в считанные часы. Так что, если б не вы, было бы на свете
одним хромым бесом больше.
– А селезенка у нее тоже новая
вырастет?
– Вот уж без понятия. Даже не
очень представляю себе, где это – селезенка. Может, вырастет. А может, их
у нас изначально две.
– Мам, а ты теперь больше не
уйдешь?
– Уйду, – выпрямившись,
Аграт рывком подняла бретельку платья назад к ключице. – Хорошенького
понемножку.
Осторожно переложила Тёмину голову
обратно со своих колен на диван.
– Уйду, а потом снова приду. А
зачем тебе я? У тебя же теперь есть Соня.
В углу рта у Аграт залегла глубокая
складка. Сейчас Аграт казалась старше, чем когда я видела ее в Ган Сакере. Хотя
поди знай, сколько лет может быть демону? Там Аграт на вид нельзя было дать
больше тридцати, а сейчас она выглядела на все сорок. Бедная, переволновалась,
наверное. Примчалась со своим молоком откуда-то издалека. «Наша мама пришла,
молочка принесла…» Подол вечернего платья был весь изорван и покрыт густым
слоем дорожной пыли.
Зря я на нее тогда бочки катила!
– Почему ж вы мне сразу не
сказали, что не по своей воле бросили Тёму, что вас заставили это сделать?
– Сказала – не сказала, big deal. У тебя ведь было
уже свое мнение, с чего б ты стала его менять?
– Но я была неправа! Я зря вас
тогда обидела.
Аграт устало отмахнулась.
– Оставь, это все неважно.
Было, и прошло. Иль фат – мат.[35] Важно лишь
настоящее, я тебе уже говорила. И потом, почему ты думаешь, что он всё тебе
наврал, этот поц? Я сама сколько раз спрашивала себя – не я ли украла у
Саши жизнь? Может, да, может, нет, мне-то самой откуда знать? Главное, я ведь
предупреждала его: смотри, сам знаешь, что про нас, демонов, болтают… А он
смеялся и отвечал – брось, даже если правда, на что мне жизнь без тебя? У
меня и так ее уже было слишком много – без тебя. Пусть теперь будет
короткая, но с тобой. И я подумала – пусть, это его право.
* * *
Надо отдать должное Жан-Марку.
Когда утром, открыв дверь клиники, он увидел радостно скачущую абсолютно
здоровую Тёму, брови у него поползли вверх, а челюсть поехала вниз. Но он
быстро всё подобрал и вернул на место.
– Eh
bien, значит, антибиотики не нужны. Спицы положи в
раковину – я их вымою, простерилизую, и они еще пригодятся. Merde![36] в раковину, я
сказал, а не рядом! Запоминай, всё должно быть на своих местах, а то потом
здесь ничего не найдёшь! Собирайтесь, поехали! Отвезу вас домой.
Надо было отказаться, но я была так
измучена нашими вчерашними приключениями и бессонной ночью! Жан-Марк довез нас
до самого подъезда, в дороге раз десять напомнил о нашем вчерашнем соглашении:
«Нет-нет, какие деньги, ты ж теперь у меня работаешь», потрепал Тёму по плечу:
«Au revoir, enfant.[37] Не лезь больше под
машины!», развернулся и уехал.
У меня от всего этого остался
какой-то привкус клюквенного сока и балаганности. И еще – беспокойное
предчувствие начала чего-то нового. Но сосредотачиваться на этом я не стала.
Позвонит – позвонит, нет – нет. Главное, вчера он как-то очень уж вовремя
под руку подвернулся.
Покормив Тёму, которая неожиданно с
аппетитом умяла в пять минут яичницу с помидорами – видно, сказывалась моя
кровь! – я полезла проверять почту. Наткнулась на очередное Сережкино
сообщение. Как и во всех предыдущих, обиды в нем шли вперемешку с жалобами,
поток проклятий прерывался объяснениями в любви и заверениями в вечной
верности, а кончалось все изложением очередного проекта: «Зацени, как я без
тебя! Хотя с тобой мы бы еще и не так…»
По счастью, я прекрасно помнила,
что раньше причиной всех его неудач была я. Теперь же причиной было мое
отсутствие. В общем, как всегда, я одна во всем виновата.
Но почему-то после этих писем
появлялось дикое желание все бросить и рвануть к нему в Москву. Просто
приехать, обнять разочек. Чего там этой Москвы – четыре часа туда, четыре
обратно, займет меньше дня. А человеку в радость.
Сережка, конечно, дурак дураком, но
свой. Бывший муж – почти родственник. И ведь неплохой, в сущности, парень,
даже и не скажешь, что глупый. Обидно, что в жизни у него такой кавардак –
жена ушла, долгов куча.
Ладно, выкрутится. У одного займет –
другому отдаст. Да вот же, он и пишет: «Займу у Мурада. Он два раза уже
предлагал, но я чего-то отказывался. Всё у меня из головы не шло твое вечное: “Не
связывайся с людьми чуждой с нами ментальности”. Да пох мне на его
ментальность! Меня только деньги его интересуют. Вон ты со мною одной
ментальности, а толку. Мне ж, главное, еще пару месяцев на плаву продержаться,
а там-то оно само попрет. И будешь ты, дура, локти себе кусать, что…»
Господи, какой еще Мурад? Неужели
тот самый… Да это ж совсем без головы надо быть, чтоб с ним связываться!
Без головы Сережка скоро и будет. С
такими раскладами.
Ужасно хотелось ему помочь, но как?
Тут серьезные деньги нужны, у меня отродясь таких не водилось, я же все-таки не
Мурад.
Без особой надежды я встряхнула
плотный конверт: вдруг да сжалится над Серегой Мироздание? Из конверта выпало
полста шкалей – как раз в магазин сходить, хотя на рулет шоколадный уже не
хватит. Ну и правильно, не фиг нас баловать, еще растолстеем.
Блин, хоть не открывай этих
посланий! Такой тоской сразу накрывает, как не уезжала.
– Ты расстроилась? Что-нибудь
грустное пишут? – спросила Тёма.
– Да не грустное, Тём. Просто
дяде одному деньги очень нужны.
– Так ты отдай ему! – Тёма
кивнула на выпавшие из конверта бумажки. – Мы пока перебьемся, в
холодильнике еще всего много. Правда, крембо закончились.
– Куплю я тебе твои крембо!
Его это по-любому не спасет. Понимаешь, Тём, денег ему нужно до фига. У нас с
тобой столько нет.
Она задумалась.
– А если продать что-нибудь
дорогое?
– А оно у нас есть? Разве если
тебя.
– Не-е! Меня не надо. Я тебе
еще пригожусь!
* * *
До вечера Тёма ходила и всё чего-то
обдумывала. Нет, то есть она ела, играла, читала – всё как обычно. Но я ж видела –
в глазах у нее нет-нет да что-то мелькнет.
Наконец уже перед сном Тёма вдруг
уселась в кровати и протянула мне два сжатых кулачка:
– Угадай, в какой руке? –
глаза у нее при этом были хитрые-прехитрые.
– В левой, – брякнула я
первое пришедшее на ум, лишь бы отвязаться, настроения не было никакого.
– Не угадала! – Тёма
разжала пустой кулак. – Но ты не бойся, я тебе всё равно отдам. Продай и
пошли деньги тому дядьке.
В правой руке у нее оказался
сиреневый мутный камень. Крупный, с перепелиное яйцо, оправленный в золото.
Камень я не распознала, а насчет золота было сразу ясно: рыжее, как мамино
обручальное кольцо. Не светлое, как сегодня большинство носит.
– Горе мое! Где ты это
раздобыла?
Отвернулась и улеглась носом к
стенке. Обиженно засопела.
– Тёма, я тебя спрашиваю: чей
это камень?
– Я думала, ты обрадуешься.
– Да чему радоваться?! Это ж воровство!
Колись давай: где достала?!
– Как я тебе объясню где? Я ж
там никогда не была. Я просто протянула туда руку и взяла. Никакое не
воровство! Он там давно лежит, он ничей. Ну, то есть он теперь твой. Я ж тебе
его дала? Значит, твой.
* * *
– Ой-вэй, – вздохнул
старый раввин, внимательно изучив Тёмин подарок. – В жизни не встречал
таких крупных сапфиров! Знаете, Соня, вам будет непросто найти на него
покупателя. Вы ведь его продать хотите, я правильно понял?
Не представляя себе, с кем еще
можно посоветоваться, я в конце концов позвонила папиному рош ешиве. Все-таки
он человек пожилой, мудрый и в бесах разбирается, и в камнях.
Принял он меня у себя дома. Дверь в
кабинет, где мы с ним сидели, была приоткрыта, и слышно было, как кто-то тяжело
топает по дому, управляясь по хозяйству, – шаркает шваброй, ставит на
огонь кастрюлю, загружает посуду в посудомойку.
Из Гениной комнаты доносились звуки
колыбельной на идише. Ребецен[38] укачивала
новорожденную праправнучку. Мы с Тёмой присутствовали в прошлый шабат на
торжественном кидуше в честь ее рождения.
Встретили нас спокойно, даже
довольно приветливо. Знакомые дети играли с Тёмой во дворе в салки, а
директриса Бейт-Яаков
звала нас на праздник первого сидура[39] к ним в школу.
Обещала, что они Тёмке тоже подарят сидур, раз она так хорошо умеет читать.
– А думаете, его можно
продавать? Мы ведь даже не знаем, откуда он взялся. Наверняка его ищут, раз он
такая редкость.
– Насчет этого, Соня, можете
не волноваться. Если Тёма сказала, что камень давно там лежит, его не ищут уже
лет триста.
– То есть получается, он
вправду ничей? А как его продавать? Просто прийти в ювелирную мастерскую и
предложить?
Раввин рассмеялся и предложил мне
оставить камень пока у него. Если я не возражаю, он сам займется его продажей.
Есть у него кое-какие знакомства в нужных кругах.
У меня словно гора с плеч
свалилась! Камень и вправду был довольно увесистый, и таскать его с собой в
сумке или в кармане радости мне не доставляло. Дома держать его тоже стремно, у
нас же вечный проходной двор, то Данька с друзьями без предупреждения завалится,
то тетки из моего ульпана шестого уровня мивхан[40] обмывать придут. В
банк отнести – так там еще за ячейку платить придется. Вот же Тёмка
придумала! Жили, кажется, не тужили.
– Вот неугомонный ребенок!
Никогда не знаешь, что выкинет – то прыжки через стол, то сапфиры с
грецкий орех! – улыбнулся, словно отвечая на мои мысли, раввин. – Трудно
вам с ней, Соня?
Это он еще про машину с террористом
не знает, подумала я. А вслух сказала:
– Ну что вы! Тёма ведь это от
чистого сердца! Просто она добрая, отзывчивая. Ей хочется всех вокруг радовать.
Не знает, что еще для этого сделать. Наоборот, по-моему, мне с ней повезло.
– Вы так считаете?
– Уверена!
Дверь открылась, и на пороге
показалось приземистое существо с лицом землистого цвета.
– Вы позволите? – спросило
оно, втаскивая за собой пылесос. Голос звучал глухо, как из бочки.
– Конечно-конечно, – отозвался
раввин, поспешно вставая. – Мы уже закончили. Пойдемте, Соня, я вас
провожу.
Мы вышли, но я никак не могла
удержаться и, пока мы шли по коридору, всё оглядывалась назад. Дверь в кабинет
была открыта, и видно было, как странное существо двигает стулья, сворачивает
ковер, распахивает широко окна.
– Кто это? – не выдержала
я.
– Вы про голема? Понимаете,
Гене самой трудно уже справляться с хозяйством. Когда я предлагаю кого-то
нанять, она обижается. А тут вроде как компромисс.
* * *
Получив деньги за камень и отправив
их Сережке через «Western Union» (он просил, чтоб через верных людей, но я, конечно,
послала его вместе с верными людьми куда подальше), я постаралась выкинуть это
хоть на время из головы.
Прошло уже полторы недели. Жан-Марк
не звонил. Тёма чувствовала себя хорошо, прыгала и бегала, как обычно,
обращалась во все, что хотела. Единственной памяткой, оставшейся от этой истории,
был неожиданно проснувшийся в Тёмке волчий аппетит к человеческой еде. Меня это
не могло не радовать, я с удовольствием варила Тёмке супы и крутила котлеты.
А вот заниматься музыкой Тёма
по-прежнему отказывалась наотрез. Как я ее ни убеждала, как ни уговаривала. Я отыскивала
для нее в сети разные инструменты и объясняла на пальцах, как интересно на них
играть. Находила в ютубе всякую музыку – от детских песенок до
симфонических концертов. Всё было напрасно. Единственной музыкой, которая ее
увлекала, были песни птиц за окном. Вот им она с удовольствием подражала.
Я стала всерьез задумываться о
канарейке. Уж если птицам подражать, так хоть с толком. У хорошего кенаря такая
песнь, что заслушаешься.
Хотя эти здешние, с черной шапочкой
и грудкой, не знаю, как называются, тоже, конечно, поют неплохо. Не хуже наших
соловьев.
Наконец во вторник, еще не было
восьми, мы только начали завтракать, раздался звонок.
– Salut!
C’est[41] Жан-Марк,
ветеринар. Ты еще помнишь о нашем уговоре?
– Бокер тов![42] Конечно, я помню.
– Тогда жду тебя через м-м-м
(беглый взгляд на GPS) четырнадцать с
половиной минут у твоего подъезда.
– Может, лучше ты к нам
поднимешься? Третий этаж, справа. На двери написано «Майзелиш». А то мы только
завтракать сели. Выпьешь с нами кофе, посмотришь заодно на Тёму.
– Eh bien, только недолго. У
нас с тобой сегодня три операции.
У нас с тобой! С ума сойти! Можно
подумать… Но чувство гордости не захотело меня покидать, как я его ни пинала.
Мы услышали Жан-Марка еще до того,
как увидели. Он шел по лестнице и насвистывал «Полонез Огинского». Очень чисто
насвистывал, местами даже казалось, что звучит скрипка.
– Здорово как! – восхитилась
я. – Ты в музыкальной школе учился?
– Нет. У нас в деревне не было
музыкальной школы, а возить меня далеко никто бы не стал. Зато у нас была
футбольная команда. Ненавижу футбол!
От хлопьев Жан-Марк отказался.
Согласился только на кофе с йогуртом, быстро все проглотил и начал снова
насвистывать, с каждым тактом все выразительнее посматривая на часы, так что
под конец мне уже кусок в горло не лез.
– Погнали! – я впихнула в
сумочку мобильник и бутерброд. – Тёмка, пока! Веди себя хорошо и
разберись, пожалуйста, сама как-нибудь с посудой!
Ветеринар с облегченным вздохом
поднялся со стула. И тут Тёмка дернула его за рукав.
– Жан-Марк, – сказала
она, нежно улыбаясь. – А меня ты научишь так свистеть?
– А ты хочешь? – напряженная
складка между бровями ветеринара сама собою разгладилась.
Тёма быстро-быстро закивала и так
умильно на него посмотрела, что – ну вы же помните, что такое бесовское
наваждение?
Ветеринар со вздохом опустился
обратно на стул.
– Eh
bien, écoute, enfant…[43]
Когда мы вышли на улицу, было уже
без четверти девять. Тёма радостно свистела нам вслед «Йонатан а-катан».
– Кошмар! Меня ведь клиенты
ждут! А кстати, откуда он так хорошо знает французский?
– Она. Ну, то есть вчера
вечером, когда купалась, точно была она. Не знаю, откуда знает. У Тёмы,
по-моему, все языки проходят под кодовым названием «человеческий».
– Возможно. Но это не
объясняет ее парижского выговора.
– Хм. По-русски Тёма тоже
акает по-московски. Я думала, подхватила от папы. Бес-понятия.
* * *
В клинике нас ждали пес с гноящейся
лапой, кот с задержкой мочи из-за мочекаменной болезни и канарейка, не сумевшая
снести яйцо.
Никогда б не подумала, что у птиц
могут возникать сложности с деторождением. Казалось бы, яйца столь обтекаемы и
круглы, что должны просто выкатываться сами собой!
С псом мы разделались сравнительно
быстро. Молниеносное движение скальпеля: «Где гной, там разрез», – назидательно
произнес Жан-Марк, пара минут на обработку раны, укол антибиотика – и
привет.
А с канарейкой пришлось повозиться.
Я уж думала, никогда оно из нее не выйдет, это яйцо. Чего только мы не делали –
и грели, и теплое масло лили, и массировали, осторожно надавливая на животик.
Точнее, все это делал Жан-Марк, а я
только бережно и нежно удерживала всё это время птицу в положении на спине,
чувствуя, как бешено бьется под моим большим пальцем крохотное сердце.
Я предлагала разбить скорлупу и
достать яйцо по частям, но Жан-Марк заверил меня, что в таком случае птица
однозначно погибнет.
К моменту, когда яйцо было,
наконец, благополучно извлечено, я сто раз поклялась себе, что в жизни не буду
рожать. Если уж с яйцами такие проблемы!
Кот выглядел так, будто проглотил
ненароком теннисный мяч и теперь этот мяч перекатывался у кота в животе,
причиняя невыносимые страдания. Кот душераздирающе орал, но при этом не давал к
себе прикоснуться, так что сразу пришлось дать ему наркоз.
Это было так страшно! Только что
кот шипел, бесновался и вдруг сделался похожим на тряпочку. Я потрогала его за лапы, заглянула в широко раскрытые
невидящие глаза с неестественно расширенными зрачками и шепотом, чтоб не
услыхали ждущие в коридоре хозяева, спросила Жан-Марка, точно ли он уверен, что
кот проснется.
Жан-Марк пожал плечами и велел мне
работать, а глупости выкинуть из головы. Откуда он может знать? Редко, но
случается, что коты не просыпаются от наркоза.
– И что ты тогда делаешь?
– Выхожу к хозяевам и говорю,
что я очень сожалею. Не думай об этом! Пока кот дышит, мы будем делать всё, что
нужно, и надеяться на лучшее. А какие еще есть варианты?
«Сбежать отсюда куда подальше и
больше не возвращаться», – чуть не брякнула я.
Жан-Марк, похоже, видел меня
насквозь. Ловко орудуя катетером, напоминающим обрывок тоненькой лески, он
усмехнулся:
– Думаешь, стал бы я по своей
воле этим заниматься? – струйка мочи цвета томатного сока брызнула с
шипением в лоток. – Поверь мне, я б лучше играл на скрипке. Но мир устроен
так, что ты в нем делаешь, что умеешь, а умеешь ты то, чему тебя научили и за
что тебе платят деньги.
– Разве ты не сам захотел
стать ветеринаром?
– Ха! Я, можно сказать,
ветеринаром родился! Подай-ка другой лоток, не видишь, вот-вот хлынет через
край. Неделю, что ли, он у них не ссал, этот кот?
Я с быстротой фокусника сменила
лотки, почти ничего не расплескав. Ну, чуть-чуть.
– Как это – родился
ветеринаром?
– Ну, как-как? Мой отец был
ветеринар, мой дед был ветеринар, прадед, его отец, и так далее. Сперва
самоучкою до всего доходили, а уж в как в Лионе в конце восемнадцатого века ветеринарную
школу открыли, так всё время кто-нибудь из наших там учится. Сейчас, например,
мой младший брат, следующей осенью племянник поступит. Так что у меня выхода не
было. Не то б отец и дед меня прокляли, а прадед в гробу бы перевернулся.
– Жан-Марк, ты шутишь!
– Ничуть. В нашей семье очень
серьезно относятся к традициям. Обрезание, бар-мицва, ветеринарная школа,
женитьба на хорошей еврейской девушке. Другие варианты не рассматриваются.
– И где она? Хорошая еврейская
девушка?
– Встретится. Своевременно или
несколько позже.
Избавленный от мяча в животе кот
был уложен в клетку под капельницу. У него начали подрагивать усы.
– Он просыпается! – завопила
я, прыгая от радости как сумасшедшая.
– C’est vrai[44], – сказал
Жан-Марк – значит, на сей раз нам повезло.
* * *
– Доктор, мне кажется, прошло
уже два месяца. А она все ни в одном глазу.
– Ну, она у вас точно щенная.
Щенки прощупываются хорошо. Но пока все закрыто и никаких признаков. А вы точно
уверены, что два месяца прошло?
– Ну, откуда точно? Может, и
не прошло еще. Я знаю?
– Но когда все-таки примерно
была вязка?
Человек хмурится, трет лысину
ладонью. Наконец хлопает себя по лбу:
– Точно! На пятый день Хануки!
На первую свечку мы к родителям жены уезжали, потом суббота была, потом у детей
в школе утренник… точно, пятый день.
Жан-Марк оборачивается к календарю
на стене:
– Так, когда у нас в этом году
была Ханука? В ноябре или в декабре?
Ханука, понятное дело, каждый год
бывает в кислеве. Но вот кислев свободно может выпасть как на ноябрь, так и на
декабрь. Зависит от того, високосный ли был предыдущий год, один в нем был
месяц адар или два.
Привыкаешь жить на два календаря.
Как на два мира – в одном год начинается в январе, в другом в сентябре.
Один солнечный, другой лунный. Когда в одном будни, в другом запросто может
быть праздник, и наоборот.
Хорошо хоть календари здесь продают
с двумя датами сразу. Жан-Марк с легкостью отыскивает пятый день Хануки, и нет,
срок рожать собаке еще не настал.
– Зайдите в конце недели, если
не начнется само. Завяжите себе узелок на память, чтобы не забыть!
– Спасибо, доктор! Теперь уж я
не забуду.
Я выглядываю в коридор – больше
никого. Повезло мне, что клиент ошибся в расчетах. А то б зависли мы сейчас с
кесаревым на добрую пару часов. В клинике ж никогда не угадаешь. Бывает,
Жан-Марк и на перерыв днем не уходит. Бывает, и за полночь остается.
Что ж, можно складывать халат, и
домой.
– Ты торопишься? Если нет,
подожди. Сейчас быстренько минху прочитаю и отвезу тебя, куда надо.
Жан-Марк часто предлагает подвезти
меня после работы. Но обычно я спешу к Тёме, сразу прощаюсь и бегу на автобус.
Так выходит быстрее. Обед же, по всему Иерусалиму пробки. Машины громко сигналят
со всех сторон, шоферы ругаются на всех языках. Ни у кого нет терпения.
Старые улочки узки, разъехаться в
них практически невозможно. Они рассчитаны на ослов. Натуральных, на четырех
ногах и с хвостом. Когда в конце девятнадцатого века за пределами Старого
города строились первые кварталы, машины здесь были редкостью.
Но сегодня у меня нет никаких
особых дел. Ребецен обещала взять Тёму в школу, где учатся ее правнучки, на
праздник первого сидура. Праздник, по идее, сейчас должен быть в разгаре. Пока
все выступят, пока всех наградят.
Тёмка очень трепетно отнеслась к
этому приглашению. Потребовала купить ей голубую блузку с синей юбкой, как у
других девочек, и заплести «правильные косички» – тугие, заложенные за уши.
По-моему, они ей совсем не идут, да и кому такое уродство пойдет? Но я не стала
с ней спорить. Тёмка, когда ей что-то кажется действительно важным, становится
упрямой не хуже ослика.
Я терпеливо ждала, пока из приемной
доносились шаги и еле слышное бормотание. Но по дороге к машине все-таки не
сдержалась:
– Знаешь, я всё понимаю:
заповеди, традиции, вера отцов. Даже то, что на телефон ты по субботам не
отвечаешь, могу себе объяснить – надо ж человеку когда-нибудь отдыхать. Но
молиться три раза в день?! Что это – привычка? Дома родители заставляли,
теперь никак отвыкнуть не можешь?
Жан-Марк закатывает глаза:
– Можно подумать, ты впервые
видишь соблюдающего еврея. Оглянись вокруг, имя нам легион. Здесь, в
Иерусалиме, мы, можно сказать, на каждом шагу. Сама ж говорила, отчим у тебя…
– Ну, с досами в Меа-Шеарим
все ясно, у них кроме Торы других интересов нет. Когда папа мой в сорок лет
тшуванулся, с ним тоже всё ясно было. Всю жизнь человеку запрещали, а тут он,
наконец, дорвался. А с тобой-то что не так? Ты ж нормальный, у тебя интересная
работа, музыку современную слушаешь, в театр ходишь.
– По-твоему, нормальный
человек не может быть верующим?
– При чем тут вера? Думаешь, я
не верю? У каждого человека свой Бог в душе. Не думаешь же ты, что вы,
соблюдающие, Его монополизировали? Я про другое…
– Про что ж другое? Да, ты
можешь все эти счета сбросить на пол. Да, и спокойно можешь на них наступить
ногой. Я в них всё равно в жизни не разберусь, так, катаются со мной, никак
руки не дойдут выбросить. Удобно? Ноги помещаются? А то я могу немного назад кресло
сдвинуть. Пристегнись. Учти, штраф, если что, вычту с твоей зарплаты.
– Жан-Марк, ты и вправду
думаешь, Ему важно, в котором часу и какими словами с Ним разговаривают? А так
Он нас не услышит?
– Услышит, конечно. Подумает:
«Что она пристала с этими глупостями? Ей же и так все ясно».
– Перестань! Ничего мне не
ясно! Было б ясно, не спрашивала б. Наоборот, я всё думаю, пытаюсь понять…
Знаешь, я в Москве один раз чуть было не крестилась. Прям даже уже зашла в
церковь и…
– Но не крестилась же? – перебивает
меня Жан-Марк.
– Нет.
– Ну, тогда и вспоминать
незачем!
Остаток дороги я благоразумно
молчу.
– Островки почвы, – неожиданно
произносит Жан-Марк, когда мы останавливаемся. – Островки почвы под ногами
среди вселенского хаоса. Не знаю, как лучше объяснить. Видишь ли, для меня это
не просто фигура речи. Мне кажется, тебе надо начать молиться. Тогда ты сама
рано или поздно почувствуешь…
– Да ничего я не почувствую!
Я, знаешь, совсем другая… В смысле я никогда…
– Оля-ля-ля! Подумаешь,
никогда! У тебя всё еще впереди.
* * *
В Иерусалиме много маленьких сцен,
похожих на миниатюрные римские театры. В парках, во дворах, на детских
площадках. На одной из таких сцен перед школой стоял раввин, дирижируя оттуда
детским многоголосым хором.
Его старческое лицо порозовело,
глаза горели молодым блеском. Казалось, он сбросил пару десятков лет.
– Вначале… – провозглашал
он, делая многозначительную паузу.
Дети радостно подхватывали:
– Сотворил Бог небо и землю!
– И земля…
– Была пуста и безвидна!
Я сразу же углядела Тёму. Она
весело подпрыгивала в первых рядах, выкрикивая знакомые слова раньше и громче
всех. Раскрасневшаяся, счастливая. Рожица блестит, аккуратные косички
растрепались, два завитка вздыбились надо лбом, как рожки.
– Просто хилуль а-Шем[45]! – прошипела
какая-то тетка в шляпе, когда я пробиралась мимо нее ближе к сцене. Вот мерзкая
баба! Я сразу поняла, что это она про Тёму, и как бы невзначай, проходя, наступила
тетке изо всех сил на ногу. И не без удовольствия услышала за спиной сдавленное
«ах».
Так тебе и надо! Ребенок радуется,
а ей святотатство.
Торжественная часть кончилась.
Девочек по очереди стали вызывать на сцену и вручать сидуры. Тёмка тоже
получила сидур и, как все, нежно его поцеловала.
После началось общее веселье и
неразбериха. Девчонки как сумасшедшие носились кругами вокруг столов с
напитками и сластями, скакали, визжали. И Тёма, разумеется, впереди всех. Я
поняла, что пора ее уводить.
А то все это добром не кончится.
Того и гляди, выйдет из себя и превратится во что-нибудь этакое.
Тёме идея идти домой совсем не
понравилась.
– Ну, Соня, ну, пожалуйста, ну
только еще самую чуточку! На, возьми! – она сунула мне в руки развернутую
конфету. – Съешь, она вкусная!
– Сама ешь.
– Не могу! Они в меня уже не
лезут.
– А зачем тогда брала да еще
развернула? Теперь и назад уже не положишь.
– Так я не брала! Мне одна
тетенька дала. Неудобно отказываться, она говорит. «Возьми, ты такая молодец,
лучше всех отвечала!»
– И правда, Тёмка! Ты была
лучше всех!
Машинально я положила конфету в
рот. Скорей бы уже Тёмка угомонилась. Дома у меня в холодильнике курица
размораживается, потом белье еще разобрать, и надо бы на почту сегодня сходить…
У конфеты оказался какой-то
странный привкус. Я проглотила ее, почти не жуя.
*
* *
В автобусе я почувствовала, что еще
секунда, и меня вырвет. Эти наши автобусы совершают порой такие замысловатые
виражи, что иногда легче дойти пешком.
Выскочив на ближайшей остановке, я
едва успела забежать за угол, и там меня вывернуло наизнанку. Тёмка
встревоженно наблюдала за мной.
– Тебе плохо?
– Да нет, просто укачало,
наверное.
Мы вернулись на улицу. План у меня
был дойти до Яффо, перейти через трамвайные пути и сесть на автобус где-нибудь
на Кинг Джордже. За это время, я полагала, меня отпустит.
Не отпустило. Наоборот, через пару
шагов закружилась голова, и я прислонилась к стене. Перед глазами поплыли
цветные круги, а главное, вздохнуть почему-то сделалось проблемой. Я
закашлялась и с трудом смогла отдышаться. Тёмка, которая как раз в тот момент
обернулась котенком, вспрыгнула на ближайший карниз, свесилась с него и,
заглянув мне в лицо, испуганно промяукала:
– Сонь, что с тобой?
Я сделала успокаивающий жест,
поскольку говорить было трудно, и полезла за телефоном.
Набрав Жан-Марка, я хрипло
выдохнула в трубку:
– Привет! Извини, что
побеспокоила. Я тут, кажется, умираю.
Любой другой человек, включая мою
собственную маму, начал бы немедленно выяснять, что именно происходит, на
основании чего я сделала такой вывод и каковы мои ощущения на данный момент.
Вдобавок бы еще начал давать
советы.
Жан-Марк задал только один вопрос:
– Где ты?
– Угол Яффо и Штрауса.
– Merde! –
выругался он и отключился.
Видимо, сразу после этого
отключилась и я. Потому что следующее, что я помню, это узкое окно, смуглое
лицо с мохнатыми грубо накрашенными бровями и голос, восклицающий:
– Альхамдулиллах![46] Она приходит в
себя!
Говорить я не могла, так как из
горла торчала трубка для искусственного дыхания. Когда трубку убрали,
выяснилось, что разговаривать я могу, но шепотом. Из руки торчала капельница,
ее пока убирать не собирались.
Тем временем нарисовался Жан-Марк:
– Привет! – сказал он
ворчливо, садясь рядом со мной на кровать. – С возвращением! Лучшего места
для смерти не могла выбрать? По Яффо вообще проезда нет, по Штраусу один
общественный транспорт.
– Клянусь, в следующий раз
сперва изучу карту города со всеми транспортными развязками. Жан-Марк, спасибо!
– Не за что. Используй «Waze». А то в другой раз я могу не успеть.
– Тёмка где? Она очень
испугалась?
– Она испугалась, но не очень.
По-моему, она тебя как-то поддерживала, пока я не пришел. Со стороны выглядело
забавно: ты лежишь, а на груди у тебя черный котенок, мурлычет и месит лапами.
Я хотел его согнать, но тут оно встало и оказалось Тёмой. Вообще-то, это
немного нервирует, n’est ce pas?[47] Я имею в виду эту
ее способность чуть что менять облик. У тебя в глазах от этого не рябит?
– Привыкла. Я ж знаю, что это
Тёма. А что врачи про меня сказали? Что это было вообще?
– Отравление. Ты ничего
странного не ела?
– То есть я в самом деле могла
умереть?
– Запросто.
Тут до меня, наконец, дошло.
Конфета! Кто-то пытался извести Тёмку. Наверняка та мерзкая баба! Найду – глаза
выцарапаю! Религиозная фанатичка!
– В жизни туда больше с Тёмкой
не пойду! Хотя жалко – ей там понравилось.
– Есть ведь и другие места,
где она может играть с детьми.
– Это не так просто. В обычном
парке половина детей ее не замечает, другая половина видит кто что, с
родителями происходит то же самое, в общем, получается балаган. А в чисто
религиозных районах дети не особо рвутся сблизиться с новичками. Но, конечно,
больше мы туда не пойдем. И надо раву сказать. Должен же он знать, что вокруг
него творится. Интересно, чья жена эта тетка?
– А вдруг он изначально в
курсе? Равы, знаешь ли, разные бывают.
– И это ты мне
говоришь?!
– Ну, я менее всего склонен
идеализировать религиозное общество. Я слишком хорошо знаю его изнутри. Мало ли
какими соображениями рав мог руководствоваться? Может, у него появились
основания считать Тёму средоточием вселенского зла? Может, он что-то новое
нарыл в книгах на этот счет? Ничего личного. Усыпляем же мы бешеных собак.
Людям свойственно путать религию и гуманность. Дескать, верующим присущи
доброта и милосердие.
– А на самом деле?
– На самом деле с чего бы?
Гуманизм как понятие возник меньше двухсот лет назад. И религия она совсем не
про отношения людей с людьми. Она про отношения человека с Богом.
Нельзя сказать, чтобы я целиком
поверила Жан-Марку. Но если допустить, что рав и вправду обнаружил нечто,
делающее Тёму, по его мнению, опасной для мира, разве не гуманным было бы, в
самом деле, усыпить ее, как котенка?
Раз так, значит, могут быть и
другие попытки. Значит, Тёмку нужно оберегать. А
мир? Да какое мне дело до всего мира!
* * *
С утра позвонила ребецен. Спросила,
как чувствует себя Тёма. Ей, мол, кто-то сказал, будто Тёма вчера с праздника
ушла бледная. Устала, наверное, предположила ребецен. Для девочки ведь все это
непривычно – шум, конкурсы, беготня.
– Тёма в порядке. А кто это
вам наплел, что она была бледная?
– Не помню уже. Какая разница
кто? Разве это имеет значение?
– Имеет. Передайте ей, пусть
не волнуется. С Тёмой все хорошо, а вот я себя чувствовала не очень.
– Кому передать, Соня? Я вас
не понимаю. Почему вы себя плохо чувствовали? А сейчас вы в порядке?
– Сейчас в порядке. Слушайте,
Геня, я вас, наверное, немного удивлю, но…
Наверное, глупо с моей стороны, но
я не удержалась и тут же выпалила Гене всю историю от начала и до конца. Мне не
верилось, что ребецен тут как-то замешана. Кто угодно, только не она.
Выслушав меня, Геня помолчала.
Через трубку хорошо прослушивалось ее прерывистое дыхание. Может, зря я на нее
все это вывалила? Пожилой человек, может разволноваться, разнервничаться.
– Соня, вы сейчас наговорили
ужасных вещей. Поверить не могу, чтобы вы это всерьез. Я понимаю, вы себя еще
плохо чувствуете. Рэфуа шлема у-мэира![48]
– Геня, но я же не про вас
лично! Честно говоря, я сама не знаю, что думать! И с радостью приму любое
разумное объяснение. Большой привет раву!
– Передам. Но он будет огорчен
вашими словами. Он так ценил вашего отца, так искренне расположен к вам с
Тёмой. Печально, что из-за каких-то мрачных фантазий… Надеюсь, его-то вы ни в
чем не подозреваете?
Уклонившись от прямого ответа, я
распрощалась и повесила трубку. На душе остался мерзкий осадок. За последние
месяцы их семья стала мне почти родной.
Не то чтоб мы часто виделись, но
само это чувство, что за спиной есть кто-то взрослый и мудрый. Кто в курсе
твоих дел и готов в любую минуту прийти на помощь, что-нибудь посоветовать,
подсказать.
Ужасно устаешь все время быть
взрослой!
– Соня, застегни мне на спине
платье. Никак почему-то не получается, – пожаловалась Тёма, как всегда,
возвращая меня к реальности.
– А ты перестань крыльями
махать, и получится. Зачем его из сушки взяла? Я сперва погладить хотела.
Ненавижу эту здешнюю моду ходить в
неглаженном!
Вместо ответа Тёма нежно обхватила
меня руками.
– А ты сегодня не пойдешь на
работу?
– Нет. Жан-Марк дал мне
выходной после вчерашнего. Сказал, сам нас вечером навестит.
– Ура! Мы будем учить новую
песню! Вот послушай, у меня немножко уже получается. – Тёмка старательно
насвистала первые три такта из «Марсельезы». – «Вперед, вперед, сыны
Отчизны…» Правда красивая? И чуть-чуть страшная.
– Чуть-чуть страшная, да.
Если вдуматься, так даже и не
чуть-чуть.
Жан-Марк позвонил поздно вечером.
Было много пациентов, только сейчас закончил прием. Так что сегодня, наверное,
уже никак. Зато назавтра Жан-Марк сговорился со своим партнером, тот подменит
его на целый день. Не хотим ли мы с Тёмой выбраться к морю? Любое на выбор –
Красное, Мертвое, Средиземное.
– Ура! Море! Ура! – радостно
завопила Тёма, хлопая в ладоши. – Всегда хотела побыть рыбкой!
– Впервые слышу! – удивилась
я. – Рыбы же холодные, скользкие. И всё время молчат. Ты разве хочешь всё
время молчать, Тёмка?
– Так я же не навсегда! Побуду
рыбкой, а потом опять стану Тёмой! Понимаешь?
– Понимаю. Но всё равно…
Может, давай, лучше купим тебе аквариум? А то, знаешь, на море эти чайки…
* * *
конце концов Тёма обратилась в
дельфина, чем несказанно порадовала прохожих, немногочисленных в этот будний
февральский день на Тель-Авивской набережной.
– Смотрите, смотрите! Дельфин!
Дельфин! – кричали они, заглушая пронзительные вопли чаек.
– Вон прыгает, вон же, вон!
– Да нет же, здесь! Вы не туда
смотрите!
Мы с Жан-Марком сидели на бетонном
парапете, грызли орехи и пили кофе из бумажных стаканчиков. Море было
жемчужно-серым, и хотя день был теплым, градусов двадцать, никто в нем, конечно
же, не купался. Кто ж сунется в такую-то холодрыгу?
Так что море целиком принадлежало
Тёмке и нескольким наиболее отчаянным серфингистам. Море и еще немножечко небо.
Там, где оно сливалось с морем, Тёмка на пару минут обращалась в чайку и
взлетала вверх с радостным визгом, взмахивая острыми крыльями.
– Немного странно вот так
сидеть и ничего не делать, – пожаловался Жан-Марк. – Прям хочется уже
позвонить Арону. Спросить, как дела, не нужна ли помощь.
– Ну ты и трудоголик! А по
субботам ты как выживаешь?
– По субботам я учусь.
Единственный день, когда я могу себе это позволить.
– Собираешься поступать в
аспирантуру?
– Нет, конечно! – Жан-Марк
даже рассмеялся от одной мысли. – Нет, всякое еврейское. Для себя.
– Хочешь сделаться раввином?
– Да каким раввином?! Говорю ж
тебе, для себя.
– То есть тебе это просто интересно?
– Мне это нужно. Чтобы
окончательно не распасться на составные части.
– «Островки почвы»?
– Запомнила? – Жан-Марк
казался довольным. – Ну да, примерно из той же оперы. Только по-другому.
Во время молитвы я стою, крепко упираясь ногами. А здесь понемногу сам двигаюсь
вперед.
– Сплошные аллегории и
метафоры! Мне кажется, я никогда этого не пойму.
– Тебе и не обязательно. Учеба
в основном дело мужское.
– А женщинам нельзя, что ли?
Так и думала, сплошной средневековый шовинизм.
– Да почему нельзя-то? Моя
мама ходила учить Тору, когда время позволяло. В женский кружок. Просто у вас
обычно и без того дел хватает. Дом, дети, хозяйство. И не факт, что вам это
надо.
– Почему нам не надо?
– Ну, женщины и без того
довольно устойчивы. Правда, сейчас, когда много есть всяких приспособлений –
стиральные машины, пылесосы, посудомойки, – у женщин стало больше времени.
Не исключено, что вы теперь можете и разболтаться. Мама рассказывала, как после
войны…
– Жан-Марк, а как твоя семья
выжила во Франции в оккупацию? Все ведь знали, что они евреи?
Жан-Марк кивает.
– Конечно. Я ж тебе
рассказывал, мы ж там с незапамятных времен жили. С тех пор, как в Средние века
евреям запретили жить в городах.
Жан-Марк говорит об этом, как о
чем-то само собой разумеющемся. О чем-то, что должно быть известно всем.
Но для меня, если честно, еврейская
история начинается с Гитлера и концлагерей. Может, еще немножко с черты
оседлости, но это уж совсем далекая древность.
– А в деревнях что, можно было
жить евреям?
– Жить-то да. Но там другая
проблема была. Евреям не разрешалось владеть землей. А что станешь в деревне
делать без земли? Вот мои и стали торговать скотом и посылать сыновей учиться
на ветеринаров.
– Логично. Подожди, так, а как
же все-таки во время войны? Там что, у вас была неоккупированная территория?
– Какая неоккупированная?! –
Жан-Марк продолжительно свистит. – Я ж тебе говорил, что я из Эльзаса. У
нас, как война началась, так сразу стала Германия.
– А как же твои?
– А мои ушли в Швейцарию через
горы. Местные помогли. Они ж там столько лет скотину лечили, не было крестьянина,
который бы их не знал. Но – знаешь что?
– Что?
– Первым, кого встретил мой
дед, когда вернулся, был тамошний начальник транспортного узла. Так вот, он был
тоже еврей, даже религиозный, всю жизнь в кипе, с бородой. Дед к нему: «Абрам,
как ты выжил, где скрывался?» «Нигде, – говорит, – не скрывался. Всю
войну спокойно дома прожил. Ну – как спокойно? Немцы забирали один раз в
лагерь, но тут такое без меня началось! Всё движенье застопорилось. Вернули и
до конца войны берегли как зеницу ока». Вот ведь как оно бывает.
– Надо же! Звучит как чудо.
– Чудо и есть. Мир вообще
полон чудес. Почитай хоть про Шестидневную войну. А твои как спаслись?
– Никак. Немцы ж до Москвы не
дошли. Другое дело, что моих прадеда с прабабкой еще до войны как врагов народа
расстреляли. Так что не спаслись. Бабуля моя в детдоме выросла. Могла в спецдетдом
загреметь, там мало кто выживал. Но она сообразила: выбежала из дома, подошла к
милиционеру. Сказала, что зовут Маша, что потерялась. Фамилию назвала другую.
Так что ее в обычный детдом отправили. Потом уж ее после войны тетя нашла
родная. Тогда такая передача была на радио – «Найти человека». Искали по
обрывкам воспоминаний. Ну, она услышала – ищут Лернер Мирру, жившую в
сороковом году по такому-то адресу. И вспомнила, что она-то и есть Лернер
Мирра. Ну, то есть она и до этого не забывала. Но старалась не вспоминать
лишний раз.
На самом деле я не очень любила
бабку. Она, как и мама, окончила в свое время Плехановку. Была властной,
крикливой, чуть что выходила из себя. Правда, мама ей тоже спуску не давала.
Как начнут орать в два голоса! До сих пор у меня в ушах их крики стоят. При
папе Саше они слегка поутихли. Но уж когда он уехал…
Так что не то чтоб в семье у нас не
было традиций. Просто это не те традиции, которые хранить стоит.
Тёма наконец-то вылезла из воды и
сделалась просто маленькой мокрой девочкой. Я испугалась, что она простудится,
и рванула к ней с полотенцем. Вытирая Тёмку, я
размышляла об изменчивости ее существа. Что-то же помогает ей в любом обличье
по-прежнему оставаться Тёмой? Может, в этом таится секрет ее страсти ко всему религиозному? Я всё терла и терла Тёмке волосы, пока они не начали
трещать и искриться.
Прощаясь у подъезда, Жан-Марк
неожиданно хлопнул себя по лбу:
– О-ля-ля! Чуть не забыл! Я ж
принес тебе кое-что.
– Зарплату?
– Зарплату не сейчас. Про
зарплату напомнишь мне завтра, на работе, d’accord?
Марк нырнул в багажник и начал
разгребать свалку между огромной транспортной клеткой и двумя клетками
поменьше. Сдвинул в сторону стерилизатор с инструментами, бесчисленные
коробочки с лекарствами, сумку-холодильник для прививок со смешным эскимосиком
на крышке.
Наконец, добрался до стопки еврейских
книг, притиснутых к самой стенке толстым рецептурным справочником и атласом
хирургии мелких животных.
– Держи, это тебе, – сказал
Жан-Марк, выуживая из этого бардака изящную бежевую книжицу. На кожаной обложке
было золотыми буквами вытеснено «Сидур Сони Майзелиш». Жан-Марк неожиданно
встревожился: – Ты ведь читать умеешь?
– Конечно, – успокоила
его я.
На первый взгляд, вопрос звучал
дико. Как может в наши дни взрослый человек не уметь читать? В школу не ходил,
что ли?
Но стоит тебе перебраться через
границу, как вопрос этот сразу перестает быть праздным.
Оказывается, в жизни могут
встретиться языки, на которых объясняться ты будешь свободно, но так никогда и
не научишься толком ни читать, ни писать. И наоборот, существуют языки, на
которых большинство культурных людей, и ты в том числе, вполне грамотно читают
и пишут, но не говорят совсем, например, латынь.
Чисто для приличия я немного
полистала. Почти все слова незнакомые. Прямо как на марсианском!
– Знаешь, – робко сказала
я, – спасибо, конечно, но здесь такой высокий иврит… Мне с моим шестым
уровнем в жизни не разобраться. Другое дело, если кого с детства учили…
– Знаешь, – неожиданно рассердился
Жан-Марк. Почти как на операции, когда он просит подать один инструмент, а я
подаю другой. – Терпеть не могу, когда кто-то прибедняется! Можно подумать,
для меня иврит родной! Я тоже в детстве не в хедер ходил, а в L’ecole communale[49]!
– Да, но у тебя хоть родители были
религиозные, они тебя дома чему-то учили…
– Да кто меня дома чему учил?!
Кому до этого дело было? Меня учили буквам и тупо повторять слова из сидура. Захотел
понять – разобрался. И ты разберешься, если захочешь. На то есть учебники,
словари и голова. Образования здесь не надо. Не бойся, там все крупным шрифтом и с
огласовками.
– Да, Соня, не бойся! – с
готовностью подхватывает Тёма. – Если что-нибудь не поймешь, спроси у меня,
я тебе объясню!
Сговорились они, что ли?
* * *
Взметнувшийся фонтанчик крови
оставил красные веснушки на наших лицах. Красные капли повисли на носах и
ресницах, превращая нас с Жан-Марком в персонажей средневековой картины
«Инквизиторы за работой».
– Merde!
Вête![50] Суши, скорее суши!
Что стала, разиня?!
Руки дрожат, и мне не сразу удается
зажать тампоном разрезанную артерию.
– Ты спишь, что ли, на ходу?!
Смотри, сколько крови она из-за тебя потеряла!
Искаженное яростью лицо Жан-Марка делается
чужим, далеким. Он костерит меня на чем свет стоит, сразу на всех языках. Я
что, не понимаю? Он же оперирует! У него в руках инструменты! Он старается побыстрей
закончить. Каждая лишняя минута удваивает риск осложнений. Отслеживать
кровотечения – моя обязанность.
В моих руках жизнь и смерть.
Вначале мне по сто раз на дню
хотелось сбежать прямо посреди операции. Сбросить халат, перчатки и захлопнуть
за собой дверь. Почему он позволяет себе на меня кричать? Он вообще кто такой?
Останавливала мысль о собаке или
кошке, лежавшей в тот момент на столе. Я-то уйду, а она останется. Ей деваться
некуда, она под наркозом. А у Жан-Марка ведь и в самом деле всего две руки.
«Потом! – обещала я себе. –
Вот операция кончится, и я всё ему выскажу! В любом случае это было в последний
раз! Ноги моей здесь больше не будет!»
Но, когда благополучно
прооперированная кошка или собака начинала, потягиваясь, просыпаться, Жан-Марк опять
становился прежним. Улыбался, спрашивал, сколько сахару мне класть в кофе.
И у меня язык не поворачивался
сказать: «Иди на фиг! Пей свое кофе сам!» Вместо этого я пыталась объяснить:
– Пойми ты, ну нельзя же так!
У меня от твоего крика все внутри обрывается. Я ж могу уронить что-нибудь со
страху, напутать.
– Бояться?! Меня?! Зачем? От
этого нет никакой пользы. Просто делай свое дело как следует, а я буду делать
свое. И тогда все будет хорошо, никто ни на кого не будет кричать. Это ведь так
просто!
– Ничего себе – просто!
Как будто это от меня зависит! Это же инстинкт. Когда на меня кричат, я боюсь. Но,
Жан-Марк, может, я тебе и в самом деле не подхожу? У меня ж ни образования, ни опыта.
– Опыт придет со временем.
Откуда он возьмется, если не работать? То, что ты делаешь сейчас, я начал
делать в одиннадцать лет. Я отцу помогал с тех пор, как стол в операционной стал
мне по грудь. Это все чисто ручные навыки, любая обезьяна сумеет. Подожди, я из
тебя еще человека сделаю! Будешь раны зашивать, катетеры ставить – мочевые,
внутривенные, подключичку.
Казалось, он соблазняет меня
дорогими яствами и винами.
– И что, всё это тоже можно…
без образования?!
– Далось тебе это образование!
Двести лет назад хирургия считалась уделом цирюльников.
Мы запираем клинику и идем к
машине.
Жан-Марк иногда оставляет ее аж за
несколько кварталов в каком-нибудь дворе, чтобы не платить за парковку. Идем
медленно, словно вот-вот что-то должно случиться, кто-то из нас скажет или
сделает что-нибудь такое, из-за чего всё раз и навсегда изменится, причем
неизвестно, к лучшему или нет.
Замираем у витрин маленьких
магазинчиков:
– Ты любишь такой сыр?
– Нет, у него жуткий запах.
– Дикарка, ничего ты не
понимаешь! При чем тут запах, когда я спрашиваю про вкус.
– Смотри, какой забавный
светильник! Интересно, сколько он стоит?
Жан-Марк входит в магазин и почти
тут же выскакивает оттуда возмущенный. Вдогонку за ним бежит продавец:
– Господин, господин! Вы меня
не так поняли!
В конце концов мы сторговываем
светильник за какие-то смешные деньги. Мне даже делается неловко.
– Понимаешь, – объясняет
Жан-Марк, – захожу, спрашиваю: «Сколько стоит?» А он мне: «Сто пятьдесят,
но можно поторговаться». Ну, я его и послал. Говорю, я купить хочу, а не
торговаться. Нет у меня времени на всякие глупости. Развернулся и ушел.
– Видимо, это и значит
торговаться, – с трудом выговариваю я сквозь смех.
– Возможно, но меня это не
забавляет, а бесит! Жалко ж времени! Нет, чтоб сразу по-человечески сказать.
– Что сделаешь, Восток.
Прощаемся у моего подъезда.
– До воскресенья? Или в этот
йом-ришон у тебя нет операций?
– Как может не быть операций в
йом-ришон?! Даже если сейчас еще никто не записан, за шабат наверняка
что-нибудь нарисуется. Я позвоню, d’accod?
– D’accord.
Но Жан-Марк отчего-то медлит.
– А сама ты что делаешь в
субботу?
– Ну, много чего. Стирка,
уборка, потом думала позаниматься с Тёмой природоведением.
– Думаешь, оно ей так уж
необходимо? Хочешь, может, пройдемся вместе до мельницы? Я бы мог зайти в два
часа. Там красиво, но одному тоскливо гулять.
– Может быть. Позвони, когда
соберешься.
– Ты забыла? Как я могу
позвонить в шабат? Я зайду за вами в два часа, хорошо?
– Ну что с тобой сделаешь? –
непонятно, как может человек, выросший не где-нибудь в Меа-Шеарим, а в
современной… Впрочем, что я знаю о детстве в Эльзас-Лотарингии? – Заходи в
два.
* * *
– Сперва зернышко долго зреет
в земле. Потом из него проклевывается росток. Росток вытягивается в стебель,
под скрученными листьями которого спрятан бутон. В свой срок стебелек
поднимется, листья развернутся, и цветок раскроется. Изменения происходят
постепенно. На это уходят недели и даже месяцы.
– Обязательно, чтобы долго?
Нельзя, чтобы побыстрее?
– Нельзя, Тём. Так уж оно в
мире устроено. Всё должно происходить в свое время. Не страшно, хороших вещей
стоит подождать.
– И вовсе нет!
Тёма вскакивает, с хитрой мордашкой
подбегает к ящику с землей на балконе, куда я недавно высеяла семена, купленные
в цветочной лавке. Склоняется над ним, делает пассы руками. Внезапно из-под
земли навстречу ее ладоням показывается бледно-зеленая ниточка.
Пошатываясь и кривясь во все
стороны, ниточка лезет вверх, цепляясь за ближайший бортик ящика, по дороге
выпуская не особо симметричные салатовые листья. На кончике стебелька
образуется чудовищных размеров бутон.
Бархатистые лепестки раскрываются,
и вымученная анютина глазка из последних сил мигает нам обморочно-желтою
сердцевиной с фиолетовой точкой зрачка.
Пара секунд – и лепестки
сохнут, жухнут, осыпаются. Мне даже словно бы слышен при этом облегченный
вздох.
– Но… почему?! – уголки
Тёмкиного рта опускаются.
Вот-вот она заревет. Я успеваю
подхватить ее на руки, прижать изо всех сил к себе. Не дай Бог вам услышать,
как воют бесы!
– Зачем он так, Соня?! Я
хотела, чтобы он у нас был долго-предолго! А он…
– Не плачь, Тём! Ты просто
слишком его поторопила. Он был еще не готов. Говорю ж, на все нужно время. Ну,
перестань, хватит! В ящике есть еще другие цветы. Которые будут расти медленно,
вырастут и не отцветут долго-предолго.
– Но я хочу, чтобы этот!
– Ничего не поделаешь, этот
уже не вернуть. Или, может, ты знаешь способ?
Зря я боялась! Она не воет. Она
просто плачет, горестно всхлипывая и вздрагивая плечами, как все человеческие
дети.
Ох, тяжко бесам дается
природоведение!
* * *
– И что, эта мельница так
никогда ничего и не молола?
– Да. Когда строили, с ветрами
что-то напутали.
– Прикол! Знаешь, у нас в
Москве есть Царь-пушка, которая никогда не стреляла, и Царь-колокол, в который
никогда не звонили. А здесь, выходит, мельница, которая никогда не молола.
– А они почему… не стреляли и
не звонили?
– Да тоже в пропорциях чего-то
напутали.
– Обидно.
– Не говори!
Мы усаживаемся в траву, и Тёмка,
сразу же превратившись в скворца-майну с оранжевыми всполохами в черном
оперенье, вспархивает с моего плеча и уносится куда-то в светлую даль.
Трава сочная и густая, какой она
здесь бывает только зимой. Похоже, нам вдвойне повезло, траву давно не стригли,
сидеть не колко.
Я по привычке выдергиваю травинку и
надкусываю сладковатое основание стебля. Жан-Марк морщится – траву по
субботам рвать нельзя. Такой же гримасой он сопроводил щелчок выключателя в
коридоре, когда мы выходили из дома. Как людям удается всё время помнить про
всякую чепуху! Когда жив был папа, он по
субботам устанавливал «шабес-гойчика» – временнóе реле, и свет в
доме по субботам зажигался и гас автоматически. Но я понятия не имею, куда
подевалось это устройство.
– В Москве сейчас снег, –
говорю я. – И лед.
– У нас тоже, – кивает
Жан-Марк. – Озеро замерзло, и мальчишки катаются по льду на этих, как их, –
Жан-Марк щелкает пальцами, сделав замысловатый жест.
– Да, ясно, у нас зимой тоже
на них все катаются. Ну, кто умеет, конечно, – ни он, ни я понятия не
имеем, как на иврите «коньки». Обычно это слово как-то без надобности.
– Ты скучаешь по настоящей
зиме?
– Я скучаю по батареям. В
квартире без них настоящая зима.
– Говорят, в Иерусалиме уже
начали строить дома с центральным отоплением.
– Не прошло и ста лет.
– Да, еще относительно недавно
здесь были одни виноградники и лисы.
– И дикобразы! Да они и сейчас
здесь бегают.
В доказательство я поднимаю с земли
длинную ярко-окрашенную иглу.
– Ну, им с тех пор пришлось
потесниться.
– Тише!
Ящерица размером с небольшую кошку
спрыгивает с дерева и резво устремляется к нам.
– Странно, – шепчет
Жан-Марк, щекоча мне ухо усами, – я думал, они зимой спят. Солнышком, что
ли, ее пригрело? Смотри, совсем страх потеряла!
Он замахивается в сторону чересчур
назойливой твари. Ящерица подскакивает, зашипев, и прямо в прыжке превращается
в Тёму, которая со смехом плюхается между нами в траву.
– Напугала, напугала!
– Оui, oui[51], сдаюсь! – Жан-Марк
вскидывает руки. – Хорошо, что тебе не пришло в голову прикинуться змеей.
– Почему? – Тёма ерзает,
устраиваясь поудобней. – Что, думаешь, я б тебя укусила?
– Не успела бы. Я б тебя убил,
а потом мы с твоей сестрой очень бы огорчились.
Тёма вопросительно смотрит на меня.
– Жан-Марк прав, Тём. Думать
надо, когда и кем оборачиваться. А то это может плохо кончиться.
– Но… это ведь не я! Это оно
само! – возмущенно протестует сестра.
– Что, прям совсем само? И ты
в этом ни капельки не участвуешь? Тём, ну ты же разумное существо! А голова
твоя в это время где? Всегда надо сперва думать, а потом делать.
– Так я именно что сперва не
думаю! Чтобы обратиться в кого-то, сперва надо перестать думать! Перестать
думать и почувствовать как. Иначе не получится.
– Она права, – внезапно
соглашается Жан-Марк. – Животные ведь не думают.
– А потом как же? – я
недоверчиво гляжу на Тёмку. – Потом же ты точно думаешь? Глаза ведь у тебя
мыслящие, а не звериные?
По глазам я всегда узнаю Тёму где
угодно – на земле, в воздухе и в воде.
– Потом можно потихонечку
начинать думать снова.
– О’кей.
Но перед тем как ты соберешься во что-нибудь обратиться, всегда ведь можно
остановиться сперва и подумать?
Тёмка мотает головой.
– Нельзя. Понимаешь, сперва я
хочу. Ну, стать этим кем-нибудь. Так хочу, так хочу, что все мысли в голове
сразу исчезают. Может, если еще раньше? Только ведь я не знаю, когда мне опять
захочется…
Тёма озадаченно умолкает. На мордашке
растерянно-виноватое выражение. Эти психоаналитические разговоры совсем сбили
бедного бесенка с толку.
Я целую ее в макушку, тормошу.
Постепенно Тёма оттаивает, оживает. Целует меня в ответ. Взлетает над травой
беленьким мотыльком.
Она успокаивается. Я – нет.
– Дитя хаоса, – улыбается
Жан-Марк, прослеживая ее полет глазами. – Знаешь, может, я не прав, и ее
вовсе не так просто убить палкой или камнем. А учитывая ее способности к
регенерации…
– Сейчас, – перебиваю я, –
было бы достаточно хлопка ладонью. И никакая регенерация не поможет.
– Ну, хватит, – Жан-Марк успокаивающе
касается моего плеча. – Не настолько уж она беспомощна. Все как-то
выживают – змеи, мотыльки, птицы.
Он гладит меня по голове, как
Тёмку. Я замираю под его рукой и на мгновение кажусь сама себе
маленькой-премаленькой. Это сладостное чувство хочется задержать на подольше. Я
зажмуриваюсь и вдыхаю глубоко-глубоко. Открываю глаза и вижу прямо перед собой
синие радужки глубоко посаженных глаз Жан-Марка. Подаюсь вперед и решительно
накрываю его губы своими.
Мир кружится вокруг нас, воздуха
начинает не хватать, а может, его, наоборот, становится слишком много.
Отстранившись, Жан-Марк
отворачивается и молчит. Он кажется слегка растерянным, но недолго.
Оборачивается и выпаливает:
– Ты выйдешь за меня замуж?
– Что, так вот, сразу? – смеюсь
я.
Но Жан-Марк, похоже, вовсе не
шутит. Глаза его смотрят требовательно и серьезно, как на операции.
Над кем он ее производит: над
собой? Надо мной? Над нами?
Теперь совершенно теряюсь я.
– В смысле? Хочешь сказать:
по-настоящему, с хупой и прочим?
– Нет, по-игрушечному, – фыркает
Жан-Марк, но глаза его по-прежнему непоколебимо серьезны.
– Прости, но нет! – я все
еще пытаюсь свести все к шутке.
Зачем, ну зачем он все портит? Так
было хорошо!
– Но почему?!
– Да я уже насмотрелась.
Платок на голову, юбку в пол, и каждый год по ребенку.
– Платок вовсе не обязательно! –
смеется Жан-Марк. – Меня вполне устроят бандана и свободные брюки. Насчет
детей, полагаю, тоже как-то договоримся.
– Послушай, – я пытаюсь
взять его за руку, но Жан-Марк прячет руки за спиной, и я беспомощно сплетаю
собственные пальцы между собой. – Ну, пойми ты, нельзя же так, сразу
замуж. Мы с тобой еще абсолютно не знаем друг друга!
Жан-Марк вскидывает брови:
– Разве? А мне казалось…
– Да не в этом же смысле!
Жан-Марк слегка краснеет, но не сдается.
– В прежние времена жених с
невестой вообще не видели друг друга до свадьбы. Родители сговаривались между
собой – и вуаля!
– Сравнил! В прежние времена!
Океан воды утек с тех пор! Атомную бомбу успели изобрести! Да о чем я – интернета
еще вчера не было! Ты помнишь, как у тебя появился первый компьютер?!
Жан-Марк кивает.
– Ну вот, а сегодня жизнь без
сети кажется невозможной.
– И что? Не думаю, чтоб
людская природа от этого изменилась. Люди по-прежнему женятся и заводят детей.
– Ну да, а потом разводятся! А
прикинь, как сложно было в старину развестись! Вот и жили, бедные,
десятилетиями с кем ни попадя. Потом, родители-то ведь знали, чего их детям
надо. А мы сейчас как в лесу – никто не знает, чего нам надо, и прежде
всего мы сами.
– Почему? Я знаю, что мне
надо. Ты добрая, храбрая, легко всему учишься. Ответственная – достаточно
посмотреть на вас с Тёмой.
– Да ничего ты не знаешь! А
вдруг я храплю по ночам? И скриплю зубами? Разбрасываю вещи, забываю закрыть за
собой тюбик с зубной пастой?
– Что? Да какое это…
– Жан-Марк, тебе сколько лет?
– Двадцать шесть.
– Ну вот, а мне двадцать
восемь. И я уже была замужем. Поверь мне, только это и важно. На людях-то мы
все добрые и милые. А как начинаешь с кем-то жить, все сразу оказываются с
зубами.
– Подумаешь, боюсь я твоих
зубов! Не преувеличивай. Рано или поздно ко всему привыкаешь.
– Наоборот! Любая фигня рано
или поздно начнет раздражать. Разве что партнер у тебя секс-гигант и, если
верить фильмам, ты ему всё за это прощаешь. Проверим?
– Соня, ну зачем ты так?
– А как? Хочешь сказать, что и
это не важно? А зачем жениться тогда? А вдруг в первую брачную ночь выяснится,
что мы друг другу не подходим? Тогда что мы будем делать? Тогда-то ведь поздно
будет!
– Обратимся к специалисту, –
цедит Жан-Марк сквозь зубы. – Это еще не самое страшное. Такое бывает, я
слышал. И люди с этим работают. Но ты, я вижу, не настроена серьезно. С меня
хватит. Прости, что я вообще об этом заговорил.
Жан-Марк встает и отряхивает от
травы брюки. Ноздри его раздуваются, усы топорщатся, как шерсть у кота. На лице
хорошо мне знакомое выражение: «Я сделал всё, что мог, теперь дело за природой».
Мне становится стыдно. На самом
деле, с чего я так завелась? Сказала бы, как все нормальные девушки, что
подумаю.
– Ну, чего ты? Я ж не говорю
«нет». Давай провстречаемся какое-то время, можем даже пожить вместе, если
хочешь. Поглядим, что и как. Узнаем друг друга получше, и тогда уж на трезвую
голову… Пойми, не могу ж я так…
– Eh
bien, а я не могу иначе.
И Жан-Марк решительно зашагал вниз
с холма.
Маленький беленький мотылек нагнал
его и кружил некоторое время перед самым его носом, пока Жан-Марк с досадой не
отмахнулся.
Бог с ним! Не очень-то и хотелось.
Поздно вечером пришла смска.
Никаких операций в воскресенье не будет. Жан-Марк сообщит, когда я опять
понадоблюсь ему в клинике. Что ж, этого
следовало ожидать, сказала я себе, отключая в телефоне будильник. И черт с ним,
раз он дурак такой. Пусть ищет себе невест в Меа-Шеарим! Не очень-то и
хотелось.
Дрожащие пальцы не слушались, и
сенсорный экран отказывался подчиняться противоречивым командам.
Окончательно осатанев, я шарахнула
телефоном об стенку и разревелась. Дура, идиотка, когда ж я, наконец, поумнею?
Из своего угла Тема сочувственно
наблюдала за мной, но сказать ничего не решилась.
И правильно! Я сама себя боюсь,
когда на меня находит.
* * *
Без работы дни тянутся бесконечно.
Ульпан у меня два вечера в неделю. Остальное время я свободна. Делаю
генеральную уборку, перекладываю с места на место вещи, выбрасываю ненужное
старье. Выхожу в магазин нечасто, ведь новых заработков у меня нет, а конверт
сделался на удивление скуп в последнее время.
Конечно же, я скучаю по Жан-Марку и
вечной суете его клиники. Без настоящего дела в руках – а у меня как раз
стало вроде бы что-то получаться!
Мимоходом заглядываю в сидур.
Читаю, с трудом разбирая полузнакомые слова: «Благословен Г-дь, повелевшей
петуху отделять день от ночи. Благословен Г-дь, избавляющий от оков. Благословен
Г-дь выпрямляющий согбенных. Благословен Г-дь, прозревающий слепых. Благословен
Г-дь, что не сотворил меня женщиной», – что, и женщины тоже так говорят?
– Женщины говорят: «…что
сотворил так, как захотел». Видишь, внизу маленькими буквами, – поясняет
Тёма. – Я тоже это говорю, хоть я и не женщина.
– Тём, а ты разве молишься?!
Сестренка отводит глаза.
– Ну так, иногда. Если очень
хочется.
Блин, как этого может хотеться?!
Телефон так и не ожил, но я не
слишком горюю по этому поводу – мне и так никто не звонил, кроме рекламных
служб, ребецен и Жан-Марка. В качестве окна в мир комп однозначно лучше. Там я
регулярно вижу всех, кто остался в Москве. Иногда даже начинает казаться, что
вовсе не уезжала.
Может, зря я не записалась на курсы
укладки париков? Была б хоть какая-то перспектива.
За время общения с Жан-Марком Тёмка
здорово продвинулась в художественном свисте. Теперь, стоит ей хоть раз
услыхать мелодию, она подхватывает ее и старательно повторяет, пока не
получится совсем хорошо.
Беда в том, что упражняться Тёмка
может бесконечно, пока я не зажму уши и не начну на нее орать. Тогда Тёма
замолкает и смотрит на меня удивленно: почему я сержусь, разве она сделала
что-то плохое?
Мне становится стыдно – действительно,
с чего это я? Все ведь хорошо, ребенок при деле.
За окном пышное цветенье: лимон,
миндаль, розовые кусты, розмарин, лаванда. Зима здесь всё равно что у нас
весна. Правда, в холода цветы немного скукоживаются, под утро лепестки роз иной
раз покрываются инеем, но днем на солнце все опять оживает.
Мы выходим гулять – недалеко,
в ближний сквер. Там качели, паутина и горки. За качели идет вечная борьба –
всего два сиденья, а детей много.
Тёмка покорно становится в конец
очереди и смотрит завистливым взглядом на качающихся.
Интересно, я одна замечаю, что, стоило нам подойти, как очередь начала
стремительно сокращаться? Один малыш стал качаться и вдруг упал, другой, пока
ждал, неосторожно высунулся вперед, и его стукнуло по голове качелей, третьего,
как сел, сразу затошнило…
Всего десять минут, и вот уже Тёма
победоносно втискивается попой на заветное сиденье. Чувствую, пора мне
вмешаться.
– А ну-ка, пошли домой!
Хватит!
– Я ж еще только села!
– Села, а теперь вставай.
Сегодня ты не будешь кататься!
Я с силой стискиваю ее руку.
Тёмка не особенно сопротивляется –
лишнее доказательство моей правоты. Тем не менее сестренка хнычет и надувает
губы.
– Так нечестно!
– А как ты сделала – честно?
– А что я сделала, что? Скажи!
– Сама знаешь!
С моей стороны это блеф. Я ведь
понятия не имею, что она сделала и как.
– Стыдно обижать тех, кто
может меньше, чем ты. Они все точно так же хотели покататься. И тебе что, не
жалко мальчика, которого ударило из-за тебя качелей? А того, который упал? Он
ведь мог расшибиться!
– Не-а! Не мог он! Там
невысоко! – впрочем, выпалив это, Тёмка задумывается и через пару секунд
признается, что жалко.
– Теперь понимаешь, почему я
тебя увела?
– Да! Но, Соня, я ведь не
хотела! Я совсем немножко! Просто чтоб скорей покататься. Я не думала…
– А я тебя говорила – всегда
надо вперед думать!
– Думать вперед? Но я…
Тёма беспомощно умолкает. На лице
ее с подвижными тонкими чертами одна гримаска сменяется другой. Видно, как
бесенок в ней борется с ребенком. Наконец Тёма судорожно вздыхает и…
превращается в белку! Белка стремительно вспрыгивает на дерево и скачет там,
резвится среди ветвей, пушистое рыжее хвостатое чудо.
– Ой, что это?
– Кто это?
– Гверет, это твоя?
– А она ручная?
– Можно ее погладить?
Постепенно все дети со всего
небольшого сквера, в том числе и те, кому из-за Тёмки не удалось вдоволь
покачаться, собираются вместе вокруг высоченной акации и, задрав головы,
наблюдают, как Тёмка-белка выделывает чудеса акробатики.
В Иерусалиме ж нет белок, я, во
всяком случае, ни разу не видела.
Наконец, вдоволь накувыркавшись,
Тёмка делает пируэт и пикирует на мое плечо. Я шутливо раскланиваюсь, говорю,
что погладить нельзя, зверек, мол, кусается.
– Жалко! А вы сюда еще
придете?
– Конечно!
Конечно же, мы еще придем! Это ведь
ближайший к нашему дому сквер.
* * *
Мой день рождения не интересен
никому, кроме соцсетей. Пишут все – и те, с кем не виделась тыщу лет, и
те, кого не видела никогда.
Светка прислала пульсирующее
истекающее кровью сердечко, с трещиной посредине и надписью «Поздравляю! Скучаю –
не могу!», щедро изукрашенной цветочками, ленточками и птичками.
Что ж, Светка всегда была скупа на
слова.
От Сережки пришло сообщение: «С
ангелом тебя! Был вчера у твоих, выпили за твое здоровье. Кстати, мать
жалуется, которую неделю не может до тебя дозвониться. Ты там как, в порядке? У
меня в кои-то веки все путем. Собираюсь к лету по делу в ваши края. В гости приду,
не выгонишь?»
Вечно он, дурак, всё перепутает.
Какой ангел, Святая София осенью, одновременно с Верой, Надеждой, Любовью. Не
говоря уж о том, что я вроде не той конфессии. Хотя какие там в России
конфессии? Сережка вон сам наполовину татарин.
Всё равно приятно – что не
забыл, что к матери зашел по старой привычке.
Впрочем, наверняка он просто к
своим заезжал, а там небось никого, а ключ запасной у нас.
Зима в последние дни решила
оторваться по полной. Всю ночь на улице выло и грохотало, по всей квартире дребезжали
окна и двери. Мы с Тёмкой лежали под двумя одеялами, тесно прижавшись друг к
дружке, и носа не смели высунуть наружу.
Утром Тёмка, первая вскочив,
сунулась к окну. «Соня, снег! Снег!»
– Че, правда, что ли?
Неудивительно, что такой дубак. Ты давай тогда писай скорее – и назад.
Согреем сперва комнату, а потом уж вставать будем.
И я щелкнула кнопкой
электрообогревателя.
Но красная лампочка не зажглась.
Сдох, что ли? Тогда или одеться потеплее, или весь день по возможности провести
в кровати. Благо на работу не надо.
Я потянулась к ноутбуку, открыла
его и чертыхнулась. Интернета не было. Посмотрела на стол – огни роутера
не горят. До меня стало доходить. Афсакат хашмаль. Интересно, надолго ли? Мечты
о горячей ванне пришлось похерить.
Я встала и прямо вместе с одеялом
потащилась к окну.
Ну что вам сказать? «Под голубыми
небесами великолепными коврами…»
Небо было серое, затянутое тучами,
с несимметрично разбросанными по всему периметру розоватыми сполохами. Ковров
тоже никаких – просто поверх смятых и поломанных ветвей и вырванных с
корнем небольших кустов и деревьев небрежно наброшены груды рыхлого,
ноздреватого снега.
Никакого сходства с волшебной
сказкой, что устроила мне Тёма под Новый год. Сорванные с деревьев ветки
висели, зацепившись за обледенелые и местами оборванные провода.
Понятно, почему нет электричества.
Если везде в Иерусалиме так, вряд ли это быстро починят.
Самое же страшное, что снег и не
думал переставать. Серые влажные хлопья медленно и тяжко валили с небес,
повисая на проводах, древесных сучьях, заборах, крышах.
Днем, когда снегопад слегка поутих,
мы с Тёмкой сделали попытку выбраться в магазин. Как назло, в доме было шаром
покати. В теплой одежде на улице оказалось не так уж холодно, но идти было
трудно, местами даже почти невозможно – везде под ногами коряги, камни,
ветки, лопнувшие апельсины, осколки фонарей, обледенелые комья снега,
натасканный со всех концов города ветром мусор.
Шли по мостовой – тротуары
были завалены полностью, а транспорт все равно никакой не ходил, да и как бы он
прошел через это всё? На пути нам встретилось немало брошенных, не доехавших до
места машин.
– Осторожней! – закричала
я, когда Тёма, не заметив, едва не наступила на оборванный, всё еще цеплявшийся
другим концом за столб провод. – Там ток!
– Ток? Это здорово! – откликнулась,
нагибаясь, Тёма.
– Ты что, дура?! Там высокое
напряжение!
– Хочу высокое! Я голодная! –
к моему ужасу, Тёмка обеими руками вцепилась в провод. Я вскрикнула и в страхе
зажмурилась. А когда вновь открыла глаза, Тёма разочарованно отбрасывала провод
в сторону: – И всё ты врешь, ничего там нет. Никакого напряжения, ни
низкого, ни высокого.
– Тёмушка! – взмолилась
я, чувствуя, как по щекам текут слезы от облегчения. – Потерпи немножко!
Придем домой, там у меня карманный фонарик. Мы достанем из него батарейки. Одну
батарейку ты прижмешь к языку концом плюс, другую, – всхлипнула я, – концом
минус. И лопай себе свой ток на здоровье! А за провода больше не хватайся,
ладно? Вдруг ток еще не везде отключили?
– Ладно. А так вправду можно?
С батарейками?
– Ну, вот придем домой и
попробуем.
– Я не про то! А про как же мы
с тобой без фонарика? Света ведь нет.
– Ну, пока светло. А вечером,
даст Бог, какую-нибудь аварийку включат.
Магазин на углу оказался закрыт, и
мы, не спеша, преодолевая одно препятствие за другим, двинулись с Тёмой в
обратный путь. Немногочисленные встреченные прохожие передвигались так же
неспешно и неуверенно. За исключением, может быть, одного.
– А почему не расчищают улицы? –
спросила я у мужчины, так браво топавшего сапогами, что разбитые стекла и ветки
под ним только похрустывали. – И провода почему не чинят?
Мужчина пожал плечами:
– А смысл? Пока снег падает,
никакого резону нет. Вот кончится, тогда и… – Да вы не переживайте! Это
ж ненадолго! Максимум дня три! Потом растает всё, и опять лето.
– А нам-то что в это время
делать?
– Как чего?! Фотографировать!
В снежки играть! Наслаждаться! В кои-то веки в Иерусалиме снег…
И дядька уверенно зашагал дальше
через царящий вокруг хаос.
Тёма проводила его задумчивым
взглядом.
– Соня, а в снежки – это
как?
– Ну как-как? Берешь снег,
слепляешь из него шар и бросаешь в кого-нибудь, – ответила я, на ходу
наклоняясь.
Без варежек ладони сразу заломило
от холода. Я бросила снежок, попала Тёмке в плечо. Она хихикнула, попыталась
повторить. Ее неуклюжий ком развалился в воздухе, не долетев. Пришлось ей
показывать всё сначала. Зато уж потом она не дала мне спуску!
Может, на гандбол ее отдать, как
меня в детстве? Такой, как Тёма, в команде цены не будет!
Интересно, считается ли быть полубесом
за допинг?
* * *
Три дня – сказал человек на
улице, и мы с Тёмкой, замотавшись во все теплое, что в доме нашлось,
приготовились ждать.
Окна я, чтоб не дуло, заложила
поролоном из порванного матраса. Двери на балкон завесила одеялом. Ну а носков
теплых у нас было завались, мне их еще в начале зимы мать прислала.
Хуже всего было с едой и со светом.
В смысле, что без света и без еды. Ну и Тёмку еще заметно ломало без
электричества. Фокус с батарейками, к сожалению, не удался.
Но я отыскала отцовский запас
свечей, картошки, опять же, на дне ящика еще немного осталось – ну, так же
не бывает, чтобы в доме русских евреев совсем не было картошки. Картошка,
маслице постное, еще б селедки и огурцов… Ну, это уж я совсем размечталась.
В магазин мы с Тёмкой еще дважды выбирались,
всё с тем же успехом. Впрочем, не совсем. В первый раз на двери висел большой
амбарный замок, а во второй дверь была приоткрыта, всего на чуть-чуть,
насколько снег позволял, а на крыльце суетился хозяин, смуглый марокканец с
сизым отмороженным носом, и пытался отбить снег с крыльца пластмассовой
шваброй.
Смотреть на это без слез было
невозможно. В конце концов я не выдержала и спросила, что ли, у него нет
лопаты?
Марокканец послушно сходил домой за
лопатой, но орудовал ею так же беспомощно, как до этого шваброй. Пришлось
лопату отобрать и самой взяться за дело. Зря я, что ли, отцу два года
дворничать помогала, когда его в восьмидесятые из НИИ поперли за то, что он в
Израиль собрался?
Конечно, помогала я марокканцу не
вполне бескорыстно. Я надеялась, что, когда мы откроем дверь, я смогу купить в
магазине чего-нибудь толкового. Но, увы, ничего толкового там не оказалось:
сигареты, бобы, рис да банки с оливками.
Остальное все либо поперемерзло,
либо, наоборот, испортилось без морозильника.
Марокканец объяснил, что как раз
должны были завезти товар, как вдруг снег.
– А ты шустрая! – похвалил
меня марокканец. – На работу ко мне не хочешь пойти? Временно, на три
месяца, пока одна из продавщиц из декрета не выйдет.
– Да я ж ничего не умею –
ни с кассой обращаться, ни даже считать толком!
– Не страшно! Захочешь – приходи.
Я тебя научу!
Прощаясь, он протянул Тёмке
шоколадку. Заметил все-таки! Я уж сперва решила, что нет.
– Хорошенький какой мальчик,
черненький. Хотя зря вы, русские девчонки, с эфиопами связываетесь. Беспутные
они все! Что, ты не могла никого поприличнее в отцы ребенку найти?
Украдкой я показала Тёмке кулак, но
она только захихикала с полным ртом, пуская шоколадные слюни.
На повороте нам с Тёмой пришлось
посторониться – по дороге быстро двигался БТР, подминая под гусеницы всё
встреченное на пути. Сидевшие в нем солдаты громкими матюгами комментировали
ситуацию.
– Снег! Танки! Матерящиеся
русские солдаты! Господи, где я?! – простонал с трудом ковылявший за нами
старичок. Ботинки его были полны снега, дырявый плащ развевался на ветру.
– Аба! – окликнули его с
БТРа. – Тебе куда? Влазь давай, мы тебя подвезем!
БТР встал, и оттуда сразу же
протянулись руки, помогая старику забраться. Кажется, все-таки он был там, где
нужно.
Вечером, когда мы с Тёмой сидели у
плиты с зажженными конфорками и наслаждались скудною трапезой, в дверь
неожиданно постучали. Я никого не ждала. Данька с парнями третьего дня уехали
на работу в Мевасерет и застряли там из-за снега. А других живущих поблизости
знакомых у меня не было.
За дверью оказался сгорбившийся под
тяжелым мешком голем. С этим мешком, весь с ног до головы запорошенный снегом,
голем показался мне похожим на Деда Мороза. Как настоящий Дед Мороз, голем
скинул мешок с плеча, неспешно развязал его и начал доставать оттуда масло,
сыр, колбасу, курицу, бутылку с вином, свежевыпеченные халы, капусту, клюкву,
картошку, огурцы, помидоры, пакет молока, банку хумуса, неизбежные оливки,
яблоки с мандаринами…
– Хозяин желает вам хорошей
субботы! – важно проговорил голем, доставая откуда-то из глубины мешка
большой продолговатый сверток. От свертка тянуло жаром.
– Погоди! – предостерег
голем. – Руки обожжешь. Мои-то из глины, им ничего не будет. Приготовь
глиняный горшок или супницу керамическую потолще.
Мы с Тёмой беспомощно
переглянулись.
– Ну хоть кастрюлю
какую-нибудь чугунную.
– Это подойдет? – Тёма с
трудом выволокла на середину комнаты казан для плова. Голем радостно закивал,
мол, как раз то, что нужно, наклонился и аккуратно развернул сверток над
казанком.
Взметнулись красные язычки пламени.
Запахло костром. В комнате сразу сделалось ощутимо теплее.
– Что это? – ахнула я,
подходя поближе и с любопытством заглядывая внутрь.
На дне казанка весело полыхали
тонкие зеленые веточки.
– Да вишь, неопалимую купину
ветром пообломало. Хозяин сказал, чтоб я людям эти ветки снес, у кого, значит,
электричество отказало. Они, ветки-то, пока свежие, хорошо горят, без дыму и не
сгорая. Ну, как высохнут совсем, истлеют, конечно, в золу превратятся. Но до
этого еще дней пять погорят, не меньше.
– А как же вы их несли? –
удивилась я. – Почему они вам мешок по дороге не спалили?
– А завернуты были хорошо.
Так, чтобы воздух не проникал. Какое ж горенье без кислороду? Ладно, пойду я, –
голем засуетился, завязывая мешок и опять вскидывая его на плечо. – До
ночи мне еще много где побывать надо. Шабат вам, стало быть, шалом!
– Шабат шалом! – откликнулись
мы.
Веточки потрескивали в котле, и в
комнате было теплым-тепло, даже жарко. Я намазала кусок хлеба маслом, положила
сыр сверху и только было потянулась за колбасой, как Тёмка цапнула меня за
рукав:
– Ты что?! Не кошер!
– Да ладно тебе! – отмахнулась
я. – Можно подумать, в первый раз. Да я всю жизнь так ем!
Но колбасу брать все-таки не стала.
* * *
Снег стаял, и почти сразу же
наступила весна. Дни сделались ощутимо длиннее, прибавилось солнца, и почти не
стало ветра с дождем.
Марокканец не обманул – взял
меня на работу в свой магазин. «Пока на три месяца, а там посмотрим».
Оказалось, что считать ничего не
надо и запоминать, сколько чего стоит, тоже – все делала за меня касса,
нужно было только научиться с ней управляться.
У кассы был скверный характер.
Поначалу она часто упрямилась и заедала. Я с ней ругалась, даже, когда никто не
видел, била ее кулаком и пинала ногами.
Постепенно до кассы дошло, что со
мной шутки плохи, и мы с ней зажили душа в душу.
В первые дни хозяин порывался
приставать, намекая, что как мужчина он всяко лучше эфиопа. Но, узнав, что я
Тёме вовсе даже не мать, а старшая сестра, хозяин немедленно проникся ко мне
уважением. Тёмке, частенько забегавшей в магазин под видом темного курчавого
малыша, перепадали от него печеньки и шоколадки.
Работала я не каждый день, а
посменно, и в свободное время мы с Тёмой тусовались в сквере. Я надеялась, что,
общаясь с другими детьми, сестренка потихоньку приучится сдерживать себя и
обуздывать бесовскую часть своей натуры.
У нее там появились друзья:
чрезвычайно серьезный рыженький мальчик Эйтан, ниже Тёмки на голову, но по
разговору казавшийся гораздо старше, и толстенькая косолапая девочка в
бейт-яаковской форме.
С мальчиком Тёма обсуждала
философские проблемы. Порой они даже хватались за щепочки и принимались
старательно, высунув от напряжения языки, чертить на дорожке модели мира.
«А дальше, дальше здесь что?» –
«Ничего». – «А ничего не бывает! Дальше должна быть бесконечность!» –
«А как это, “бесконечность”»? – «Ну что ты, не знаешь, как бесконечность?!
Это когда без конца! Смотри, это вот так, так и так…»
В конце концов разговоры им надоедали,
и они с дикими воплями внезапно срывались с места и начинали носиться как
оглашенные по парку, прямо по собственным чертежам, безжалостно втаптывая их в
пыль, перескакивая через кусты и скамейки, песочницы, клумбы и спортивные
тренажеры, круг за кругом, пока завод не кончался и оба не падали в
изнеможенье, хохоча, в траву.
И мне казалось, что затея моя
удается – ведь, бегая с Эйтаном, Тёма не то что не порывалась взлететь,
она даже обогнать его ни разу не пыталась.
А толстенькая девочка просто ходила
за ними молча хвостом.
Поначалу я думала, что ей нравится
Эйтан, а Тёмку она даже не факт, чтобы видит. Но нет, она прекрасно видела
Тёму, отходила, когда надо было посторониться, старательно улыбалась, если
Тёмка случайно бросала на нее взгляд.
Постепенно Тёма и Эйтан настолько
привыкли к ее молчаливому присутствию, что стали оборачиваться к ней во время
спора, переспрашивая: «Ведь правильно я говорю? Ведь так?», на что девочка,
улыбаясь, важно кивала. Но сама она не заговаривала ни разу. Мы даже не знали,
как ее зовут.
Однажды в очередной прекрасный
солнечный день я уткнулась носом в читалку, а Тёма с приятелями с воплями
носилась где-то поблизости.
Мне послышалось, что Тёмин голос
звучит как-то иначе. Но книга так захватила меня, что я не сразу оторвалась. К
тому же я ни разу не слышала, чтоб сестренка на что-нибудь жаловалась. Если не
считать случая с машиной, у Тёмы никогда ничего не болело.
– Соня, иди скорей сюда!
Смотри, что с Тёмой!
Подняв глаза, я с ужасом увидела,
как бесенок, скорчившись, катается по траве. Эйтан встревоженно склонился над
ней. Мне показалось, за ту пару минут, что я ее не видела, сестренка сделалась
меньше ростом.
– Малыш, что болит, где?!
Голова? Живот? Ты ушиблась?
Тёма отчаянно замотала головой,
хватаясь то за одно, то за другое место, глядя на меня полными слез глазами.
И тут я ее увидела – толстенькую
косолапую девочку.
Стоя невдалеке от нас за кустами,
она держала в руке что-то вроде маленького зеркальца и пускала солнечных
зайчиков.
И каждый раз, когда ее зайчик
касался Тёмы, сестренка взвизгивала от боли.
Не раздумывая, я рванула к
косолапой дряни и выхватила «зеркальце» у нее из рук. Малышка отчаянно
сопротивлялась, попыталась даже меня укусить, но силы были слишком неравны.
Едва загадочный предмет очутился у меня, Тёмины вопли прекратились.
Зеркальце оказалось идеально
отполированным плоским кусочком агата с «глазком». В «глазок»-то мерзкая
девчонка и ловила Тёму.
– Пусти! Отдай! Ма-ама!
С противоположной стороны сквера к
нам уже спешила знакомая противная тетка – красная, как вареный рак, с
бородавкой на подбородке, в идеально уложенном парике. И как я ее раньше не
замечала?! Наверное, садилась всякий раз от нас подальше.
– Нехамуш, что она тебе
сделала?! Не стыдно? Верни сейчас же девочке игрушку!
– Еще чего!
– Воровка! Я пожалуюсь в
миштару!
– Да хоть рош мемшала!
Посмотрим, что скажет про вашу игрушку рав N!
– Отдай немедленно! Это же
лучшая сгула против бесов! Я за ней нарочно в Беэр-Шеву к сефардскому раву
ездила! Он небось понимает, что к чему, не то что ваши ашкеназим! Ты хоть
знаешь, сколько она стоит?! – тетка попыталась разжать мои пальцы силой.
Но я, крепко зажав камень в кулаке,
оттолкнула тетку так, что она чуть не упала.
– Что, дорого? Вот вы это раву
и объясните. Я сегодня же отвезу эту хрень к нему. Мерзость какая! Напасть на
невинного ребенка!
– Ребенок?! Это ты называешь
ребенком?! – тетка торжествующе указала на смятые и обугленные остатки
травы, откуда на нас медленно надвигалось нечто черное, страшное,
ощетинившееся. Не то кабан, не то пес, не то облако со сверкающими молниями
внутри. Сплошь покрытое шерстью, сыплющее во все стороны искрами существо
утробно рычало, роя лапами землю, собираясь перед прыжком.
Эйтан, отскочив в сторону, со
смесью ужаса и восхищения наблюдая за тем, что еще секунду назад было его
подружкой.
Густые кусты скрыли нас от прочих
посетителей парка.
Упрятав камешек за пазуху в лифчик,
я подошла и, склонившись над местом, где была, по моим расчетам, Темина голова,
протянула руку вперед и успокаивающе забормотала:
– Тёмушка, не бойся, иди ко
мне! Ну что ты, я ж тебя в обиду не дам! Успокойся, пойдем домой, ну их всех
нах! Вот еще, силы на них тратить!
Пространство, где должна была быть
Тёмина голова, колыхалось, вибрировало и кололось. Рука моя свободно проникла
внутрь. Пара искр обожгла мне кожу. Однако постепенно всё само собой
устаканилось. Под рукой моей оказалась голова взъерошенного, шипящего черного
кота. Я взяла его на руки, и мы с ним пошли прочь из парка.
Эйтан молча проводил нас изумленным
взглядом. Я нашла в себе силы улыбнуться и помахать ему рукой на прощание.
* * *
– С бородавкой, говоришь? На
носу или на подбородке?
– На подбородке. Вот здесь,
почти на шее уже.
– На шее… – рав снял с
полки альбом в бархатной обложке. В Москве у нас было много таких альбомов, в
самом старом хранились групповые снимки – бабушки из детского дома, мамины
в детсаду и в школе, мои из пионерлагеря.
В этом тоже снимки были в основном
групповые, на некоторых я успела углядеть папу Сашу. Сердце мое сжалось – такой
он на этих снимках был счастливый, веселый, с горящими глазами, хоть, пожалуй,
и чересчур худой.
Мне захотелось наклониться и как
следует рассмотреть, но рав, не обращая на меня внимания, быстро перелистывал
страницы, пока не нашел то, что искал.
Снимок был сделан в Лаг ба-Омер[52]. Несколько семей
расположились вокруг костра. Куча детей с луками и стрелами, мужчины в
широкополых шляпах, женщины в париках. На переднем плане, подбоченившись,
Мендель-Хаим нежно обнимал за плечи знакомую мерзкую тетку. Впрочем, на снимке
тетка вовсе не показалась мне мерзкой. Наоборот, она была худенькой и
застенчивой. Глаза скромно опущены, руки сложены на выпирающем животе.
– Она?
– Она.
– Ну что ты будешь делать! –
видно было, что рав расстроился. Он даже очки свои выронил от огорчения. –
Я ведь с ним сколько раз уже говорил! Что в лоб, что по лбу! Придется, похоже,
нам с ним расстаться. Жаль! Не без способностей человек, а простых вещей
почему-то не понимает. Честно говоря, я всё надеялся, что ум в нем
восторжествует над предрассудками. Но, конечно, после такого…
Я наклонилась за очками. В этот
момент в дверь постучали.
Не дожидаясь ответа, в комнату
ворвался сам Мендель-Хаим. Без шляпы, в съехавшей на ухо кипе, в криво
застегнутом пиджаке.
– Кводо рав, клянусь вам, это
не я! Это она сама! Я даже ни о чем не подозревал! Представьте, сама съездила в
Беэр-Шеву, прослышала про их гмах сгулот, самый большой на весь арец! Такие
деньги в залог оставила, идиотка! Рав, ну что мне с ней делать? Ну хотите, я с
ней разведусь? – тут он, словно впервые заметив, что рав в комнате не
один, извинился и замолчал.
Поспешно распрощавшись со мной, рав
в который раз пообещал, что непременно со всем этим раз и навсегда разберется.
Мне почему-то показалось, что в глазах у него пляшут смешинки.
Но в голосе, грозно зарокотавшем
мне вслед за закрытой дверью, не было ровно ничего смешного.
* * *
– Значит, точно не продадите
квартиру?
– Точно. Да зачем она вам? Все
равно из Иерусалима вы уезжаете.
– Ну а хоть пару ночей
переночевать в ней можно? Я вас не стесню, я так, на диванчике в салоне.
Понимаете, мне одно дело закончить надо.
– А в другом месте его
закончить никак нельзя?
– Нет, в другом не получится.
Ну, хотите, я вам расскажу, в чем суть? Прям как на духу расскажу, мне терять
нечего.
– Ну?
Гадский Мендель-Хаим разузнал, где
я работаю, и притащился с утра пораньше в мой магазин. Мне уже сказали, что на
будущей неделе он с семьей едет посланником ешивы в Монголию, где для них
заготовлена юрта со всеми удобствами.
Не то чтобы я ему особо сочувствовала.
Просто выгнать его из магазина без
скандала я не могла. Уйти из-за кассы тоже. Приходилось сидеть, слушать. Ну
должен же он когда-нибудь сам убраться!
– Понимаете, вот вы, конечно,
можете мне не верить, но я так для себя определил: квартира ваша – место
силы. А иначе как батюшка ваш покойный демона исхитрился вызвать? Что он,
колдун был или чародей? С детства Каббалу изучал? Нет. Такой же бааль-тшува,
как и я. Значит, всё дело в квартире.
– Да вы же сами говорили, что
отец привез Аграт из Эйлата!
– Э-э! Что Эйлат! Эйлат –
так, для отвода глаз.
– Ну, допустим. А зачем вам
понадобился демон?
Мендель-Хаим облизнул губы и
гаденько ухмыльнулся.
– Все тебе расскажи! Так что,
пустишь в квартиру?
– Нет.
– Да чтоб ты была здорова!
Чтоб вы знали, это худшее в Израиле
ругательство. Кыбенимат отдыхает.
* * *
– Сонь, купишь мне наряд
принцессы на Пурим?
– Посмотрим. Они ведь недешевые.
А зачем тебе? Ты ведь и так можешь превратиться в кого угодно.
– Ну, одно дело превратиться,
другое – переодеться. А сама ты кем будешь на Пурим?
– Никем. Отстань.
– Никем нельзя! Сонь, ну ты
что?! Пурим ведь раз в году бывает!
Действительно, слава Богу, лишь раз
в году весь еврейский народ напивается так, чтоб не отличить злодея от
праведника, Амана от Мордехая, иными словами – до положения риз.
В другое время пьяного здесь
нечасто увидишь.
Пурим – это сумасшедший дом.
Пьянство, шум, грохот, трещотки, свистульки, а главное – карнавал!
Или главное – шалахмонесы?
Мы с Тёмкой заранее прошлись по
рынку, чтобы успеть до толчеи, и накупили там всего самого необходимого:
шоколадок, леденцов, карамелек, крохотных пакетиков с соком, пятидесятиграммовых
бутылочек с колой и настоящим вином, треугольных пирожков с маком, погремушек,
трещоток…
Худо-бедно, а с десяток корзинок я
собрала – для подружек по ульпану, для Даньки с ребятами, для соседей, с
которыми здороваюсь на постоянной основе, для ребе с ребецен, для марокканца и
его семьи.
И так просто, про запас. Праздник
же, вдруг кто-нибудь зайдет, будет неудобно.
– А Жан-Марку что?
– Ничего. Мы с ним больше не
общаемся.
– А вдруг мы его случайно
увидим на улице? И вдруг он сам тебе что-нибудь подарит?
Мне не хочется ее разочаровывать.
Видно ведь, что ребенок скучает.
– Навряд ли, Тём. Ну, если
случайно встретим, так и подарим ему… что-нибудь случайное. А ты какой хочешь
быть принцессой? Средневековой, звездной, морской или, может, с дальних
тропических островов?
Тёмкины глаза загораются.
– Да! Хочу с островов! А на
островах какие принцессы?
– Ну, они такие – в
набедренной повязке и с бусами, – коварно предполагаю я.
Такой наряд я и сама могу
смастерить.
– И всё?
– Конечно! Там же жарко.
У нас, кстати, тоже не холодно.
Хотя на календаре только март, на улице третий день держится хамсин. Пыль, жара,
духота. Небо точно засыпано рыжеватым песком.
«Хамсин» – по-арабски
полтинник. То есть в году должно быть не больше пятидесяти таких дней. Логично,
а то б все давно уж повымерли. Короче, начинаю загибать пальцы.
– А корона у меня будет?
– Конечно! Корона само собой!
Какая ж без короны принцесса? Корону я тебе куплю! Как раз к нам в лавку к
празднику завезли! И бус навезли пластмассовых, каких хочешь! Придешь ко мне и
сама выберешь.
Праздник начинается с вечера. В
сумерках улицы Иерусалима начинают заполняться гномами, эльфами, принцессами.
Храбрыми наполеоновскими солдатами, римскими легионерами, маккавеями,
крестоносцами. Феями, драконами, лесными и сказочными зверями, а также
самодвижущимися предметами.
Только что мимо нас прошествовал
гигантский пакет молока – о ужас! – в обнимку с сосиской. Сзади их,
пыхтя, догоняло бумажное ведерко с поп-корном.
– Ребят, ну куда вы
дернули-то? Подождите, мне ж трудно в этой штуке ноги переставлять!
Все пока что трезвые и серьезные.
По обычаю, прежде чем веселиться, сперва принято прослушать историю Эстер.
Поскольку без нее не было б вообще никакого праздника.
Подвиг царицы заключается в том,
что она когда-то без разрешения заговорила со своим мужем. Случилось чудо, и
царь ее за это не убил. А мог бы, такие тогда были нравы.
Мы с Тёмой направляемся слушать к
раву. Тёма – настоящая экзотическая принцесса. Она в черном спортивном
трико и «травяной» юбочке, наспех сооруженной мной из зеленой скатерти с
бахромой. Руки и ноги сестренки густо унизаны браслетами, на шее болтается не
меньше дюжины ярких бус. На голове сверкает золотая корона.
Все из лучшей в мире пластмассы,
мэйд ин Чайна.
Для полной аутентичности Тёмина
светлая кожа приобрела кофейный оттенок. Вместо льняных косичек из-под короны
топорщатся черные кудряшки. Опять-таки никакого
волшебства – просто парик и тональный крем.
Всю дорогу Тёма радостно
приплясывала и веселилась, то и дело дергая меня за рукав, чтобы обратить
внимание на какой-то особенно интересный костюм.
Я уныло плелась за ней в черной
маске и с наскоро привязанным сзади полосатым хвостом.
Хвост остался на память от
разодранной Тёмкой в клочья когда-то любимой моей игрушки, Тигрика, и случайно
в последнюю минуту попался мне под руку.
– Соня, а ты кто? Кошка? Тогда
хочешь, я тебе сделаю кошачьи уши?
– Давай! – опрометчиво согласилась
я. – Гулять так гулять!
И в то же мгновение почувствовала
нестерпимый зуд. Уши сделались горячими и как бы распухли. Схватившись за них
руками, я рванула к ближайшей витрине, испуганно вглядываясь в свое отражение.
Мои родные, маленькие, спрятанные
обычно под волосами уши выступили наружу острыми кошачьими фунтиками и
покрылись шерстью!
– Мама! Божечки! Тёмка, что ж
ты натворила?! А это будет опять как раньше?!
– Конечно! Как только кончится
праздник.
Тема самодовольно оглядывает меня.
– Здорово! Тебе идет! Хочешь,
я тебе еще и усы наколдую?
– Ой, нет! Спасибо, не надо.
* * *
В квартире у рава собрались все
свои. Не больше ста человек: семья, дети, внуки, правнуки, самые преданные
ученики. Все расселись и обратились в слух. Даже дети на какое-то время
притихли.
Но стоило упомянуть Амана, как в
слушателей словно вселился бес. Все, независимо от возраста и общественного
положения, дружно зашикали, затопали ногами и засвистали. Задудели в дуделки,
затрещали в трещотки. Секунд тридцать в комнате был настоящий хаос. Затем все
стихло, лица посерьезнели, и люди опять принялись слушать.
До следующего упоминания Амана.
По мере изложения Амановых
злодеяний слушатели все больше и больше входили в раж. Стулья под ними начали
плясать, стекла в доме дребезжали, со стола дождем сыпалась посуда.
Но дошло до меня лишь тогда, когда
в ответ на очередное упоминание злодея стул подо мной ощутимо подпрыгнул, а со
стены слетела на пол картина.
– Тёмка, прекрати! – зашипела
я, отыскивая сестренку в стайке сидящих на диване детей.
– А это не я! – ответила
она громким шепотом, глядя на меня честными смеющимися глазами. Ребятишки рядом
с Тёмой давились беззвучным хохотом. – Это дом! Дом топает на Амана!
Люди вокруг заулыбались, а рав
молча погрозил Тёме пальцем.
* * *
Очередной виток пуримской
активности начался с утра. Мы ходили раздавать шалахмонесы, а когда
возвращались, находили привязанные к дверной ручке пакеты. Стоило войти, и
кто-то сразу начинал барабанить в дверь: соседи, покупатели из магазина, бесчисленные
родственники и знакомые марокканца, ребята из Данькиной компании, какие-то
старые друзья отца.
Разумеется, скоро моих заготовок
стало не хватать, и я начала безжалостно курочить чужие подарки, компонуя из
них свои. «Если отсюда взять две шоколадки, оттуда горсть орехов и леденцов,
еще добавить пару апельсинов, что принес Габи…»
В разгар моих размышлений в дверь
опять постучали. На пороге в костюме пожарника стоял рыжий Эйтан и тетка в
джинсовой юбке с розовым париком:
– Здравствуйте, а Тёма выйдет? –
выпалил Эйтан на одном дыхании.
– С праздником! Пурим самеах! –
сказала тетка, обеими руками протягивая мне объемистый тяжелый пакет. Мне
ничего не оставалось, как всучить ей в ответ только что собранный жалкий
сверточек. – Я мама Эйтана. Понимаете, он ни за что не хочет идти без Тёмы
на адлояду. Отпустите ее с нами?
– Хочешь? – спросила я.
Сестренка радостно закивала.
– Но, Тёма, только без
фокусов! Будь хорошей девочкой, веди себя соответствующе!
– Ага! – от избытка
чувств она прошлась вокруг заваленного подарками стола колесом.
Эйтан взирал на нее с восторгом.
Что ж, вполне соответствующее
поведения для экзотической островной принцессы.
– А ты дашь мне с собой еще
шалохмонесов? Я их буду раздавать по дороге.
Попросив Эйтана с мамой обождать,
мы наскоро собрали еще несколько свертков, сложили их в большой пакет, и
счастливая Тёмка умчалась праздновать.
Вернулась она ближе к вечеру в
образе большой лохматой собаки с изящной корзиночкой в зубах.
– Тём, ну я же тебя просила!
Осторожно поставив на пол корзинку
и снова сделавшись самой собой, Тёма заверила меня, что Эйтан с мамой ничего не
видели, правда-правда! Она шла с ними в колонне до самой горы Герцль и всю
дорогу была девочкой!
У Яд Вашема они расстались – Эйтан
с мамой сели в трамвай, а Тёма сказала, что ей надо отдать тут, рядом,
последний шалахмонес.
На самом деле ей просто совершенно
необходимо было размять лапы, она уже еле сдерживалась!
Но все-таки дождалась, пока трамвай
уедет, и только после этого, спрятавшись за кустики…
Нет-нет, Соня, никто-никто ничего
не видел, честное слово. Ну, может пара ешиботников каких-то, она их не
заметила сразу, но они такие пьяные были, что им уже всё равно, что девочка,
что собака.
– А зато у меня для тебя
кое-что есть! – и Тёма с торжеством указала на корзинку.
– От кого это? – спросила
я, уже начиная догадываться.
– От Жан-Марка! Я добежала до
клиники, хотела просто оставить шалахмонес у двери. А у него как раз был
срочный случай! Я поцарапалась, я ж была собака, он открыл и сразу меня узнал!
Забрал у меня шалахмонес из зубов и вместо него вложил свой. Велел тебе
передать привет и спасибо. Там еще хозяин той кошки сидел, ну, которая
заболела. «Какая, говорит, удивительная собака! Так смотрит, будто понимает
каждое слово!» А Жан-Марк ему на это: «Конечно! Собаки, они вообще много чего
могут! У нас в Эльзасе овчарки стада в одиночку пасут!» А сам мне глазом
мигает! А клиент ему: «Да что вы говорите!»
– Ох, Тёмка! А грязная-то
какая! Где ж ты так измазалась вся! Всю адлояду колесом проходила? Иди, горе
мое, умывайся!
Я разобрала корзинку. Шоколадка,
два сорта сыра, крохотная бутылка вина. А в нашем-то свертке всего лишь горстка
орехов и пара тянучек!
Впрочем, кажется, там была еще
банка вареной сгущенки.
Внезапно на дне корзинки что-то
блеснуло. Колечко! Колечко с зеленоватым камушком! Господи, неужели Жан-Марк всё
еще…
Колечко оказалось пластмассовым.
– Ой, какое! – вернувшаяся
из ванной Тёмка сияла чисто вымытой мордашкой. – Это там внутри было, да?
Жан-Марк говорил, что на дне есть кое-что для меня!
* * *
«Соня, я раньше не хотела тебе писать. Ты
знаешь, мы с Сережкой твоим… Ты же ведь помнишь, он же мне всегда нравился, еще
со школы? Мы с ним даже тогда еще пару раз… Правда же ведь, ты сама его никогда
по-настоящему не любила? Он сам мне рассказывал, как ты…
Сонь, ты же ведь на меня не
сердишься? Ты же ведь и сама всё понимаешь, правда? Была б ты здесь, я бы
никогда! Но ты же там».
«Знаешь, я всегда знал, что ничего
у меня не получится без тебя. Правда ж, мистика какая-то, как в кино! Ведьма
ты, совсем меня заколдовала! Веришь, прям хочется иногда приехать туда, к вам,
и убить тебя на фиг, чтоб все это прекратить!
Сонь, ты ж не веришь тому, что я
сейчас написал? Ты ж знаешь, как я к тебе отношусь? Просто, понимаешь, такое
иногда найдет! Сам себя иногда боюсь, честно. Но ты же меня всегда понимала?
Сонь, и если Светка тебе вдруг
напишет, что будто бы я, то есть будто бы мы с ней, ты, короче, не верь ничему!
Это у нас так, не всерьез. Просто потому, что тебя здесь нет. Должен же я
как-то…»
* * *
– Смóла, от рамзора
яшар, от макóлет ямина, и потом од кцат. Вон, где ханая, видите? Бидиюк!
Таацóр у второй книсы. Большое спасибо! Сколько с нас?
– Как договорились, – сказал
шофер, забирая у меня заранее заготовленные сотки. – Если что, я всегда
пожалуйста. Съездить куда захотите, посмотреть чего-то. Звоните, у Сони есть
мой картис.
– Я смотрю, ты уже прекрасно
болтаешь на здешнем, – восхитилась мама. – Прямо как на родном!
– Что? – я была занята
выволакиванием из багажника чемодана. – Ты о чем?
– Ну, как ты дорогу шоферу
объясняла. Я, правда, не поняла, зачем на иврите, раз он из Воронежа.
– Но, мам, он ведь уже давно
здесь. Если б я стала говорить: прямо от светофора, направо от магазина, туда,
где стоянка, он бы наверняка поворот пропустил. Ему так привычней.
Да и мне, честно говоря, тоже. Но
этого я маме говорить не стала.
– Надо ж, третий этаж без
лифта! Да еще по такой крутизне! Неудивительно, что ты похудела. А загорела-то
как! Сонька, ты ж вся черная, прям как негра! В аэропорту я и не рассмотрела
толком.
– Мама, «негр» говорить не
политкорректно. Смотри, услышит тебя кто-нибудь!
– А как говорить?
Афроизраильтянин, что ли? Нет, правда, Сонь? У вас же тут полно негров. Как вы
тут про них говорите-то?
– По-разному, мам. Зависит,
откуда они родом. В основном эфиопы, еще можно фалашмура.
– Как-как? Нет, муру эту мне
не выговорить. Что ж, пусть будут эфиопы.
Я открыла дверь, и настал момент
истины.
От того, увидит ли мама Тёму,
зависело, как сложится наше совместное существование в ближайшие три недели.
– Так вот я и говорю, вечно вы –
жопа есть, а слова нет. Раз есть негры или китайцы, значит, так и надо их
называть. А вы – эфиопы, шмафиопы. Мало ли кто где родился. Ставь чемодан,
что ты его всё к себе прижимаешь? Думаешь, подарки там? Правильно думаешь, но
всё равно ставь. Дай я хоть дух переведу. Ну и пылища! Ты вообще пыль
когда-нибудь вытираешь? Хотя с таким количеством книг… Ох, узнаю брата Васю!
У нас до Санькинова отъезда то же самое ведь было, точь-в-точь! Никакой пылесос
не спасал. Ты б хоть половину убрала, всё равно ж ты их наверняка не читаешь,
кто вообще сегодня читает книги, даже я на электронку уже перешла… А это еще
что за явление? Девочка, ты чья?
– Здравствуйте, – сказала
Тёма, отважно выступая из тьмы. До этого она пряталась за шкафом, среди теней. –
Вы Сонина мама? Я вас узнала по фотографии. Только вы на ней были красивее.
Хорошо, что вы приехали. Соня без вас скучала.
С чего она взяла? В жизни я ей
такого не говорила. Ребенок я, что ли, по маме скучать? Наоборот, за те пару
часов, что мать здесь, я уже начала испытывать привычное легкое раздражение.
Блин, ну чего она всюду лезет? Какое ей дело до моей пыли?
– Соня, а это кто? Ты мне ничего не
писала.
– Не писала, потому что не
знала как. Это папина дочка, Тёма.
– Сашкина дочь? Слушай, и
правда! Одно лицо! А мать ее где, кто? Вы вообще как познакомились? – мать
говорила так, словно бы никакой Тёмы здесь не стояло.
– Мам, потом. Не волнуйся, я
всё тебе расскажу. Это длинная история.
– А чего потом-то? Это секрет
какой-нибудь, что ли? Нет уж, ты давай не тяни! Мне все интересно – откуда
взялась, как ты про нее узнала, давно ли. И почему всё-таки ты мне ничего не
писала?
– Хотите тапочки? – вежливо
перебила ее Тёма, протягивая узконосую расшитую бисером пару разношенных, но
когда-то изящных тапочек из парчи.
– Ух ты какие! Это матери
твоей, что ли? Не, мне не годятся, у меня нога-то покрупней будет. Но спасибо
тебе, всё равно!
Мама ласково потрепала Тёмку по
плечу.
– И эта костлявая вся! Ну что
ты будешь делать! Девчонки, вы здесь вообще хоть что-нибудь едите? Ну-ка,
Сонька, оставь чемодан, бери вместо него корзину и тащи на кухню. Ставь чайник!
Я там всего навезла, сейчас мы с вами пировать будем! Только осторожнее,
смотри, не разбей, там банки!
* * *
– Стало быть, квартиру эту
Санька вам на двоих завещал? Ловко это он! Чтоб ты, значит, за девчонкой его
приглядывала. А мать, значит, усвистала? Логично, Санек всю жизнь на таких
шалав западал. А что ж он сам тебе всего не написал в письме? Не успел,
наверное, а хотя, может, просто побоялся – узнаешь заранее и вообще не
приедешь никогда. А так-то ты, конечно, увидела ее и сразу рассиропилась. Он
ведь психолог был тот еще, Санек. Как он меня умудрился охмурить в свое время –
пестня! А у самого-то ведь ни кола ни двора, одни книжечки в сеточке. Это уж
после тетка ему в коммуналке комнату завещала. Знать бы еще, что коммуналку эту
потом расселят и ему выпадет однушка на Новом Арбате, я б с ним, может, и не
разводилась.
– Мам, ты прямо как в Мастере
с Маргаритой – хорошие люди москвичи, только квартирный вопрос их
испортил. Получилось, как получилось.
– Это верно. Смотреть надо
всегда вперед, назад без толку оглядываться. Ладно, пока что вы вместе, но
потом-то эту квартиру можно будет продать и две другие купить? Пусть хоть не в
Иерусалиме, где-нибудь на окраине?
– Не знаю, мам. Потом,
наверное, можно будет. Где-нибудь в Негеве или в поселениях. Я про это еще не
думала. Пока что нам и вдвоем здесь неплохо.
– И
плохо, что не думала. Я гляжу, ты к ней прикипела прямо как к родной. Разница,
конечно, у вас. Это всё в тебе инстинкт говорит. Своих тебе надо, Соня, своих!
Я ж тебе когда еще говорила!
– Ой, мам, чего ты только не
говорила!
– А ты слушай! Мать небось
плохого не скажет. Вот ты бросила своего Сережку – и хорошо. Слабак он
был, не нужен был тебе вовсе. Вообще, эти все первые любови… Так теперь тебе
нужно нормального мужика завести, толкового чтоб, с деньгами. А кто ж тебя
возьмет с этим чертенком?
– Мама, ну какой же Тёма
чертенок? Ты просто ее еще не знаешь. Она ангел!
– Ангел-то ангел, а глазища-то
вон какие!
– Какие? Голубые глаза,
пап-Сашины.
– То-то и оно, что Сашины. С
такими глазами… Ладно, Сонь, давай спать. Устала я что-то с этого перелету.
* * *
– По мне, все эти чистилки
новомодные – тьфу! Ими разве кожуру как следует ухватишь? Так что, Тём,
бери нож поострее и шуруй! Только аккуратней, а то в момент без пальцев
очутишься. Стой-стой! Что ж ты кожуру так толсто срезаешь? Так у нас от
картошки ничего не останется. Смотри, как надо!
С минуту Тёма восхищенно наблюдала,
как в ведро, виток за витком, опускается тонюсенькое, почти бумажное кружево.
– Поняла? Учись, пока я жива! –
отдав Тёмке ножик, мама отвернулась.
Какое-то время Тёмка честно
пыталась повторить. Она прикладывала к картохе нож то под одним, то под другим
углом, но он то врезался чересчур глубоко, то еле царапал поверхность клубня.
Наконец Тёмка плюнула и убрала руки. Под пристальным ее взглядом нож и картохи
заплясали в воздухе причудливый танец. Нож сам собой погружался на нужную
полуторамиллиметровую глубину и срезал шкурку без отрыва, тоненько-претоненько.
Не хуже, чем моя мама! Очищенные
картофелины послушно и аккуратно, почти без брызг, плюхались в кастрюлю с
водой.
– Май Викторовна, я уже! Что
еще надо делать?
– Так быстро?! Ну ты даешь!
Электровеник, а не девка. Ну-к, дай глянуть. Неплохо. Неплохо. Еще чуток
потренируешься и будет не хуже, чем у меня. Что ж, пока иди погуляй. Недалеко
только. Скоро Соня придет, обедать будем.
Тёма не заставила себя упрашивать.
Быстренько, как была, обратилась у мамы за спиной в ласточку и выпорхнула в
открытое окно.
Радостно чирикая, Тёмка влетела в
распахнутую дверь маколета[53] и спикировала мне
на плечо. Извинившись перед зашедшей покупательницей, я выскочила на заднее
крыльцо, где Тёма без посторонних глаз могла снова сделаться самой собой.
Тут-то и выяснилось, что сестренка
шастает по улице в одних трусиках.
– Тём, опять? Сколько раз тебе
говорить?! Ну неужель трудно платье надеть? Главное, с утра выгладила, на стул
повесила…
– Я забыла.
– Блин, вот как можно забыть?
Ты же девочка!
Сестренка насупилась и мрачно
посмотрела на меня исподлобья.
– Возьму вот и не буду больше
девочкой! Возьму и всегда буду мальчиком! Или вообще, вот… – Тёмка
запнулась, подбирая угрозу пострашнее. – Возьму и не буду больше совсем!
– Не будешь что? – растерялась
я.
– Совсем не буду. Вообще.
Никогда. Нигде. Вот.
У Тёмки был такой грозный вид, что
я как-то сразу поняла, что она не шутит.
– Тём, а как же я? Я же без
тебя пропаду!
– Не пропадешь! Родишь себе
новую девочку, родную.
Я поняла, что чертовка слушает по
ночам наши разговоры. У этих бесов слух, как у кошки.
– Тёма, не сочиняй глупости. И
чужих не повторяй. Сама знаешь, ты для меня самая что ни на есть родная. Ты же
папы Сашина дочка! В жизни у меня не было человека родней и ближе.
– Да? А почему ты с ним сюда
не приехала?
– Ну, почему-почему… Сперва
потому, что маленькая была, потом потому, что у меня своя жизнь была…
– А сейчас у тебя что, чужая?
– Сейчас тоже своя. Просто
тогда была там, а теперь здесь. С тобой.
Я обняла ее, прижала к себе – такую
живую, теплую, настоящую!
– Тём, не говори больше,
пожалуйста, таких страшных вещей! В смысле, что ты больше не… Даже в шутку не
говори!
Она быстро-быстро закивала.
– Не буду! Но, вообще-то, –
на Тёмкиной мордахе расплылась хитрая улыбка. – Вообще-то, Сонь, ты не
думай! Я бы не ушла от тебя навовсе! Понимаешь, я ведь могу то быть, то не
быть.
*
* *
Расчистив перед собой край стола и
нацепив очки, мама раскладывала в две разные стопки маленькие туго свернутые
бумажки.
Каждую из них разворачивала,
прочитывала из нее несколько слов и клала либо налево, либо направо.
Бумажки мама доставала из большого
пакета, извлеченного со дна чемодана после того, как было покончено с «раздачей
слонов» (Тёмке досталась длинная теплая жакетка, которая мне была невозможно
мала: мама никогда не умела правильно угадать мой размер). Сосредоточенно
вчитываясь в чей-то неразборчивый почерк, мать беззвучно шевелила губами.
Наконец я не выдержала.
– Мам, ты чего делаешь?
– Не мешай, собьюсь! Мы ж с
тобой завтра по Святым местам?
– Ну да. Ты же сама хотела.
– Тут не в том дело, чего я
хотела. Понимаешь, меня на работе замучили! Как узнали, куда я собралась,
налетели со всех сторон со своими записками! Проходу мне не давали. Пришлось
взять, куда деваться?
– Мам, какие записки, кому?
– Да Ему, кому же еще? Мне,
главное, не перепутать: эти, слева, просили в Стену Плача между камнями
вложить, а те, справа, нужно пересчитать, и в Храме Гроба Господня по числу их
свечек поставить, и договориться, чтоб людей этих помянули. Они специально там
по-английски имена написали.
Я согнулась в три погибели со
смеху.
– Мам, а в Аль Аксу тебе
ничего не передавали?
Мать посмотрела на меня
укоризненно.
– И чего ржешь? Передали, так
отнесла бы. Небось и там люди. Я хоть и неверующая, а понимаю. А тебя вот,
Сонька, понять никак не могу. Что ты за человек? Ничего святого для тебя нет!
* * *
Весь день мы с мамой прошатались по
святым местам. И у Котеля побывали, и в Гефсиманском саду, и в Храме Гроба, и
где только не. По арабскому рынку тоже неплохо прошлись, фигни всякой накупили –
кружек, сумок, тарелок. Маме сережки серебряные купили, мне тоже хамсу какую-то
из серебра со стеклышками.
Кофе выпили в старом городе у
арабов – черный, густой, точно мазут, с гвоздикой и кардамоном. Чудный
кофе, никто его и нигде так не умеет готовить, врут все про турок, я там была,
и никакого сравнения.
Мама, правда, умудрилась спросить к
кофе молока. Пожилой араб, хозяин кофейни, так на нее уставился – дескать,
я могу, но это ж святотатство! – что мама немедленно извинилась и взяла
свои слова обратно.
Назад шли в сумерках вдоль толстых
крепостных стен. Кое-где я на них вскарабкивалась и шагала прямо по кладке, по
кирпичам, свысока поглядывая на раскинувшийся внизу сверкающий разноцветными
огнями город.
А к вечеру у мамы дико разболелась
голова и подскочила температура.
– Итъябшут[54], детектед[55]! – диагностировал
Данька, забежавший за утюгом (мой утюг – единственный во всем доме, если
не во всем квартале). – Что ж ты за матерью не следишь? Пить же надо! Всё
время пить!
Будто я не знаю! Сама без бутылки
из дому не выхожу. И маме взяла, конечно. И даже пару раз робко предлагала. Но
она, конечно: «Пить? Глупости! Зачем? Не хочу! Да я вообще воды никогда не
пью!»
Детская вера в то, что маме лучше
знать, тем более про себя, возобладала над здравым смыслом, и я перестала
настаивать. Зря, конечно.
– Но ведь не было же жарко
совсем, – с трудом шевеля языком, оправдывалась перед Данькою мама. –
И пить не хотелось.
– Понимаете, – как
маленькой, объяснял ей Данька азы нашего алфавита, – здесь сухой воздух.
Пустыня ж рядом, водоемов нет, дожди почти не идут. Поэтому вот… Короче, пить
надо. Ну, чтобы леашлим, тьфу, восполнять ресурсы. А иначе труба, иначе человек
высыхает. Голова начинает болеть, кружиться, сознание можно потерять. Короче,
хаваль ха зман!
– Да ясно, ясно, – послушно
кивала мама. И, оборачиваясь ко мне: – А ты что ж, не могла по-человечески
объяснить?
Я только рукой махнула. Можно
подумать, я не пыталась! Но ее ж пока жареный петух…
Вопрос, чего теперь делать?
– По-хорошему, в больницу ей
надо, – сказал Данька. – Чтоб под капельницу, чтоб ашгаха рэфуит[56], все дела. А то
мало ли.
– Какая больница?! У мамы ж
страховки нет!
Без страховки в больнице один
осмотр в тыщу шекелей станет, а уж если положат… Никакого коричневого конверта
не хватит. Разве если Тёмку за сапфиром опять наладить.
Вечер и часть ночи мы с Тёмкой
отпаивали маму купленным по Данькиному совету в аптеке раствором «электролит
райз» для восстановления водно-солевого обмена. Постепенно температура у мамы
спала, голова почти прошла, и она хоть и с трудом, но заснула.
Утром я шла на работу с тяжелым
сердцем. Мать еще спала, будить мне ее не хотелось. Наскоро я дала указания
Тёмке – поить, поить, еще раз поить. Как завещал великий… неважно кто.
Как раствор готовить из порошка, я
ей показала. Бульон из курицы с вечера сварила.
Я объяснила Тёмке, как смогла, на
пальцах, что мать проснется слабая и вставать, скорей всего, не захочет. Даже
ради самой себя. Привычки у нее нет о себе заботиться. Главное, в мамином
понимании, лекарство от всего – отлежаться. Если ее не теребить, так и
проваляется весь день, уткнувшись носом в подушку. И к вечеру мы вернемся туда,
где были.
Значит, будить, теребить,
тормошить, поить. Каждые полтора-два часа. Без жалости и снисхождения.
Честно говоря, не слишком-то я
надеялась на Тёмку. Конечно, она всё может, да только ведь ребенок еще совсем.
Забудется, заиграется. Упорхнет птичкой за окно, юркнет мышонком в норку,
скроется ящеркой в щель между камней.
Но другого выхода нет.
Заменить меня в тот день в магазине
было некому.
Кстати, работу мою в магазине мама
одобряла:
– Ну наконец-то за ум взялась!
Я сама когда-то за кассою начинала, а после видишь, как развернулась! Ты,
главное, глаза разуй и наблюдай, наблюдай. Прикидывай, что к чему. С умом оно,
если взяться…
Кажется, в мечтах она уже видела
меня владелицей магазина.
Когда я вернулась, мама и Тёма в
обнимку смотрели фильм с моего компа.
Судя по стоящим вокруг на полу и
стульях многочисленным стаканам и большой плошке из-под бульона, мои
медицинские предписания выполнялись. Мама выглядела немного бледной, но вполне
здоровой. У Тёмки на голове красовалась новая замысловатая прическа.
– Как дела? Голова не болит?
Ты пила? Тём, ты маму поила?
– Поила, поила, что
спрашиваешь! – поспешила ответить мама. – Вилась весь день вкруг
меня, как пчелка! Мне даже раз послышалось, что жужжит, – я бросила на
Тёмку косой, подозрительный взгляд. Она в ответ высунула на мгновение язык и
отвернулась. – Весь день носилась, как электровеник: из комнаты в кухню,
из кухни в комнату. Да быстро, словно у ней пропеллер между лопаток! Не девочка –
ангел! М-м-м! – и она звонко чмокнула Тёмку промеж глаз. – Знаешь, я
что решила? Заберу-ка я ее к себе в Москву! Что скажешь, Тём? Поедешь со мной?
Тёмка в ответ решительно замотала
головой.
– Что? Почему? – удивилась
мама.
– Потому что я живу здесь.
– Ишь, какая патриотка! –
восхитилась мама. – Так не насовсем же! В гости? На время? Ну? Посмотришь
Москву, в театр с тобой сходим, в цирк.
Тёмка замотала головою еще
отчаяннее. Видно было, что ей до смерти хочется сказать «да».
Вот зачем мама ее дразнит?
– Тоже нет? Странно. Ты вообще
была когда-нибудь в цирке?
– Нет.
– Ни разу не была в цирке?!
Сонь, да что же у тебя ребенок дикарем растет?
– Мам, ну что я могу поделать?
У нас здесь своего цирка нет. Пойдем, когда чей-нибудь приедет. Тёмкин, ты
погулять не хочешь? Я Эйтана по дороге встретила, спрашивал, когда выйдешь.
Сестренку как ветром сдуло.
– Как нет цирка?! Тю! У вас
тут, я смотрю, такая деревня! Как ты здесь еще со скуки не сдохла после Москвы?
– Некогда скучать потому что, –
передернула я плечами. – Можно подумать, в Москве мы только и делали, что
по театрам ходили.
– Ну, ты не скажи! На «Лебединое»
тебя водили. И на «Щелкунчика» в Кремлевский дворец. И во МХАТ на «Синюю птицу».
И в цирке ты не один раз была. Всюду ты побывала, где надо.
– Так это ж не ты водила! Это
же папа Саша. Он и билеты каждый раз покупал.
– Да какая разница?! Мы
вместе…
– Да ничего вы не вместе! Я
тебя и не видела почти в детстве! Сперва спихивала меня на бабку, потом на пап-Сашу.
И отстань от Тёмки, что ты к ней привязалась? Ты шутишь, а она всерьез ведь
воспринимает. Думает, ты ее вправду с собой зовешь. Вот тоже нашла игрушку!
– Да с чего ты взяла, что я
шучу? Я вполне всерьез предложила. Ну, может, не сейчас, может, как подрастет.
А что? Хорошая девочка, отзывчивая. Я к ней, можно сказать, душой прикипела.
Как подумаю, что у меня своя такая могла быть…
– Такая? Ну, это вряд ли, –
вырвалось у меня.
– Почему? Саша, между прочим,
очень хотел, чтоб я ему родила. Я, между прочим, из-за тебя побоялась. Думаю,
сейчас-то он с тобой как с родной, а вот когда свой появится…
– Ну и зря! Папа бы никогда….
– Ох, да не до того мне было.
На работе всё на мне одной держалось, где уж тут в декрет уходить. Потом бы,
может быть. Так потом он уехал.
– А сейчас? Ты ведь еще не
старая?
– А сейчас уже поздно. Да и не
от кого, честно тебе сказать. От, – она презрительно, как выплюнула,
произнесла имя отчима, – вряд ли такая Тёма распрекрасная уродится.
Тут я с мамой была солидарна.
– Так что ты не думай, я Тёму
вполне всерьез приглашала. Как захочешь, сразу напиши или позвони…
– Ой, да ладно, мам! У Тёмы
даже паспорта нет.
*
* *
Тёмки не было так долго, что я стала
волноваться. На улице начало темнеть, я, конечно, воображала уже про себя черти
что, но маму вслух уверяла, что волноваться нечего. Здешние дети такие.
Дисциплина им неведома. Бывает, вообще, спать ночью не ложатся.
– А в школу с утра как же? –
удивлялась мама.
– Понятия не имею. Не мои
проблемы.
Я маме наврала, что Тёмка на
хоумскуллинге. А как еще объяснить, почему ребенок в будние дни сидит дома?
Что с ней могло случиться? Напали
фанатики? Прихлопнули ладонью, когда была мотыльком? Неужели она всерьез
испугалась, что ее насильно увезут в Москву?!
Наконец замок еле слышно щелкнул, и
сестренка, радостная и счастливая, ворвалась в комнату. Глаза блестят, щеки
красные, в волосах конфетти, платье все в пятнах от мороженого.
Мать уже спала, поэтому я прижала
палец к губам и шепотом набросилась на Тёмку:
– Где ты была?! Ты хоть
знаешь, который час?! Почему я должна с ума из-за тебя сходить…
– Соня, – быстро перебила
она меня, – ты только, пожалуйста, не сердись! Понимаешь, я была в цирке!
Соня, там так здорово! Там свет такой разноцветный и музыка! На полу опилки, по
ним скачут лошади. А люди на них стоят и бросают вверх всякие светящиеся штуки –
мячики, палки, шары с конфетти. И потом другие люди летали под потолком! Держась
за веревочки, но как бы по-настоящему! И лев там был, но он не ел никого, такой
несчастный, лизал голову дрессировщику и перелезал с тумбы на тумбу. Никогда не
стану заводить львов!
– Чудовище, где ты была, в
какой стране, у нас же нет цирка!
– Не помню уже. Где-то далеко.
Я туда сначала летела, потом обратно. На самолете. На крыле.
– Идиотка! Там же холодно!
Тебя могло сдуть! Могла простудиться! На каком языке там хоть говорили?
– На разных, Сонь. Соня,
знаешь, кем я буду, когда вырасту?
– Ну, кем?
– Когда я вырасту, стану
клоуном.
– Клоуном? Почему?
– Потому что клоун – он
вроде как простой человек, но может быть всем! И жонглером, и акробатом, и
фокусником! И он поэтому всех понимает. Он на меня посмотрел и дал мне
мороженое! А больше меня там никто не видел. Ну, мне кажется, что никто. Я
сидела на самом барьере! Лошади прямо передо мной скакали! Опилки мне прямо в
лицо летели! Так классно! Я даже жмурилась, чтоб в глаза не попало! Сонь, а
пойдем как-нибудь на лошади кататься? И в цирк, когда он к нам приедет! И…
Она заснула, не договорив.
Я укрыла ее одеялом и вышла на
балкон покурить. Пока мама спит. Она ведь и не знает, что я курю.
Узнает, станет расстраиваться.
*
* *
– Сонь, а мы когда начнем
убираться? – спросила Тёмка утром за завтраком.
– В смысле?
Я критически оглядела салон и
кухню. Вроде всё на своих местах, ничто нигде не валяется. Пол, конечно, не
идеальный, но, в принципе, и с полом нет никакой катастрофы. Так, кое-где пара
пятен.
О’кей, пол и правда надо помыть.
Завтра или послезавтра.
– Соня, мы же не успеем! Песах
на носу! Времени почти не осталось!
Гхм. Как-то пасхальная уборка в мои
планы не входила.
Не то чтоб я совсем не знала, что
это такое. Подружки, подвизавшиеся на никайонах, рассказывали.
Предпасхальная очистка дома от
полумифических остатков квасного – это такой особый вид национального
еврейского спорта.
Раз в год вся квартира
переворачивается вверх дном и хорошенько встряхивается навроде шляпной
картонки. Окна моются, гардины стираются, потолки перебеливаются. Интересно,
сколько хлебных крошек оседает за год на потолке?
Раз в год пылесосы, щетки и тряпки
добираются до самых отдаленных уголков и щелей, плита отскребается до
первозданной чистоты изнутри и снаружи, холодильник отмывается «Белизной» с кипятком,
для обработки каменных и цельнометаллических поверхностей используется
небольшой огнемет.
При этом, как правило, отыскиваются
все пропавшие за год вещи.
На работе сменщицы наперебой
хвастались, кто, сколько и чего успел к празднику разгрести:
– Я спальни уже закончила,
завтра с утра салоном займусь!
– А у меня уже одна только кухня и
осталась, но с ней делов!
– Ой, я такое чистящее средство
раздобыла для плиты – песня! Короче, заливаешь им всё и уходишь на
полчаса. Главное – не забыть окна перед уходом открыть. И смывается в
момент! Только перчатки надо потолще надеть, лучше две пары, на глаза очки для
ныряния и, пока моешь, по возможности не дышать.
– А мы в этом году старую плиту
вообще выкинем! И холодильник заодно! К Песаху купим всё новое!
– Счастливые! Нам бы так!
Ульпан был закрыт по случаю
предпасхальной уборки, что автоматически превращало недельные каникулы в
двухнедельные.
Я наблюдала за всем этим не без
легкого злорадства. Как же хорошо, что никакие предписания свыше не диктуют
мне, когда и как убираться в собственном доме!
И вот здрасте, приехали.
– Тём, да зачем нам это? Ты
что, без этого не проживешь?
– Я… я не знаю, – от
ужаса Тёмкины глаза сделались круглыми, как плошки. – Не знаю то есть,
проживу или нет. Я… я никогда еще не пробовала остаться в неубранной квартире
на Песах!
– Вот и попробуешь. Будет у
тебя новый сакральный опыт.
Сестра послушно кивнула, подбирая
последние макароны с тарелки.
– Соня, а сакральный – это
как?
Тёмкина реакция заставил меня
призадуматься.
А вдруг это не каприз? Вдруг она и
вправду не сможет жить в неоткошированной на Песах квартире? Тёмка ведь только
наполовину человек, тогда как ее другая часть…
Год назад мы с ней как-то успели
проскочить этот опасный период. Приехала я буквально за неделю до праздников,
когда хлеба в ближней округе было уже днем с огнем не найти, в магазинах одни
сплошь кошерные на Песах продукты.
Да кто ж их знает, еврейских
чертей, из чего они состоят и что для них важно?!
Так мы оказались вовлеченными в
общее безумие.
Надо отдать Тёме должное, она
помогала мне, как могла, – отодвигала, переносила, поливала водой, терла
тряпочкой. Конечно, там, где всякие щелочи и кислоты, я ее и близко не
подпускала. Но во всем остальном сестренка принимала самое деятельное участие.
Потолок мы, посовещавшись, решили
все же не белить. Но книги я впервые в жизни пропылесосила и аккуратно
расставила по местам. Золотые буквы на кожаных корешках так и засверкали!
А все любимое – Сэлинджера,
Стругацких, Фолкнера, Пелевина, Пруста, Цветаеву и Бориса Рыжего – я
сосредоточила в спальне. Чтоб были под рукой.
Кухню мы с Тёмкой драили трое
суток. Несмотря на перчатки, кожа у меня на пальцах стерлась чуть ли не до
костей. Эти жидкости для очистки такие едучие!
Угол за плитой оказался особенно
упорным. Кроме того, что он за год прокоптился и пропитался маслом от жарки,
там еще оказалась куча каких-то мелких щелей, куда было практически невозможно
залезть ни тряпкой, ни щеткой.
– Все, Тёмыч! Прости, но
ничего не поделаешь, – отступилась я, после очередного раунда борьбы. –
Согласись, я старалась.
Сестра непримиримо качнула головой.
– Тём, ну ты же видишь.
– Мама в таких случаях
использовала шамира.
– Это что, чистящее средство?
Не прокатит! Как мы его зальем в вертикальные щели? На будущий год вызовем
ремонтников, пусть стенку отштукатурят, а в этом уж пусть, как есть.
– Шамир не средство. Это
червяк-камнегрызка. Пролезет в любую щель и выгрызет оттуда любую грязь.
– Таких не бывает, – начала
было я, но осеклась. Откуда мне знать, что бывает, а чего нет? – Хорошо, допустим.
Вопросов два: где мы его возьмем и как заставим лезть в щель?
– Возьмем у мамы. Она знает,
где он живет. Шамир разумный, с ним можно договориться. И он очень любит
постное масло.
Сама я Аграт не видела со времен
Тёмкиного чудесного исцеления. Но Тёмка каким-то непонятным образом с матерью
общалась.
Выяснялось это из внезапно
брошенных фраз: «А мама сказала, что человеческие яды на нас не действуют», «А
мама сказала, что такие по-настоящему опасные агаты встречаются редко. Обычно
они гораздо слабее и только кожу обжечь могут», «А мама сказала, что дело,
конечно, твое, но она бы на твоем месте больше не посылала денег тому дядьке из
Москвы. Что прошло, то прошло, и теперь никому из вас пользы от этого не будет».
Блин, какое, спрашивается, Аграт
дело? Или у нее у самой на тот сапфир виды были?
Хотя вряд ли, наверняка ведь этих
драгоценных камней и вообще всяких кладов под землей пруд пруди, знать бы
только места. Хотя, конечно, если ты живешь тысячи лет и память у тебя
хорошая…
– Тём, она что, к тебе приходит,
когда я ухожу?
– Нет, не приходит, – отвечала
Тёмка, и глаза у нее при этом делались такие тоскливые, что я сразу понимала:
сестренка не врет.
– А как тогда? Я не понимаю.
– Ну, чего ты не понимаешь?
Должна ж я с ней разговаривать иногда? Она ж все-таки моя мама! – сердилась
Тёмка на мою тупость. Для нее всё, как всегда, было просто. Захотела – стала.
Захотела – поговорила. Захотела – приволокла откуда-то шамира в
банке.
– А он стекло не прогрызет? –
поинтересовалась я, забирая банку с червяком у Тёмы из рук.
Червяк как червяк, розовый,
гладкий, на дождевого похож.
– А на фига? – лениво
отозвался шамир. Он вполз по стенке и, свесившись через край, покачивл головой. –
Стекло ж невкусное.
Я чуть не выронила банку.
Некоторое время мы с шамиром молча разглядывали
друг друга. Крохотные глазки-бисеринки ввиду отсутствия век не мигали.
Шамир не выдержал первым.
– Ну, ты, этта, показывай,
чего грызть. А то у вас тут наверху воздух разреженный, меня уже от него мутит.
Сблюю если – ничего, уберете?
Работал шамир на совесть. Стена
после него сделалась белоснежной, как сахар. А пол – что ж, пол пришлось
еще раз протереть.
*
* *
Оставалась последняя, самая
приятная часть приготовлений – затариться новой посудой и прочей
хозяйственной мелочевкой.
Нагруженные, как верблюды, мы с
Тёмкой весело топали по сверкающему чистыми окнами Кинг Джорджу, на ходу
проверяя, все ли мы сообразили купить.
– Клеенки для стола, мочалки
для мытья посуды, открывалку для бутылок – о, Тёмка, про открывалку мы как
раз забыли!
– Salut! –
навстречу нам шел нагруженный кастрюлями и сковородками Жан-Марк. – О-ля-ля,
сколько всего! Может, вас подвезти?
Пять минут назад я переменила руки:
коробку с кастрюлей в левую, пакет с мелочевкой в правую, но веревка от коробки
уже снова больно врезалась в кожу.
– Давай!
Мы с Тёмкой запрыгнули в машину,
привычно сбрасывая на пол с сидений отчеты, счета, рекламы новых лекарств. В
клетке в багажнике повизгивал щенок лабрадора.
– Что с ним?
– Уже ничего. Домой отвожу.
Хозяева на время уборки заперли его на балконе, а он там нажрался бытовой
химии. Пришлось желудок промыть, прокапать. А вы как? Где вы на седер?
– В Бейт-Вагане, у рава. А ты?
Жан-Марк помрачнел.
– Даже и не знаю. Родители
собирались приехать, но у отца в последний момент не срослось. Партнер подвел,
не на кого клинику оставить. Наверное, пойду в колель. Тоскливо это, Песах
все-таки семейный праздник.
– А давай с нами! – неожиданно
для себя предложила я.
– А это удобно? – Жан-Марк
явно обрадовался. – Может, лучше сперва спросить?
– Удобно-удобно! Незачем
спрашивать, там такая толпень соберется, тебя даже и не заметят. Решат,
чей-нибудь сват или брат. Рав сказал, на Песах его дом открыт для всех.
*
* *
Насколько для всех, я осознала,
когда первыми, кого мы с Тёмкой встретили, войдя в прихожую, были Мендель-Хаим
с женой и дочкой. Жена сразу обняла и куда-то утащила толстенькую Нехаму, а
Мендель-Хаим, наоборот, на несколько минут задержался и многозначительно на нас
посмотрел.
– Он разве не в Монголии?
– Приехал в отпуск, – объяснил
рав. – Не мог же я его не пригласить. Мой отец был сандаком[57] его деда в
Кременчуге.
Жан-Марк появился в самый последний
момент, так что я едва успела его представить, но место за столом для него,
конечно, нашлось. Там такой огромный стол, что за ним, мне кажется, всему свету
нашлось бы место!
На этот раз я не позволила Тёмке
сесть где-то далеко от меня, с детьми, где я не смогла бы за ней уследить.
Усадила рядом с собой. Место справа от нее нарочно или случайно осталось не
занятым.
– И вот хлеб бедности нашей, –
сказал рав, преломив мацу, – всякий, кто голоден, пусть приходит и ест.
Всякий, кто желает праздновать с нами Песах, пусть приходит и празднует!
В этот момент дверь отворилась, и в
комнату неслышными шагами вошла Аграт. Несколько человек сдавленно ахнули, рав
смолк, и все уставились на нее.
Аграт спокойно обошла стол и села
на свободное место справа от своей дочери.
Рав улыбнулся и продолжил вести седер.
«Чем отличается эта ночь от других ночей?» Люди сосредоточились на
происходящем, задавали вопросы, обсуждали отдельные ключевые моменты исхода из
Египта и традиции празднования Песаха тысячелетия назад. Казалось, все забыли,
кто сидит между нами. Женщины, как всегда, помалкивали. Тёмка, сидя между
матерью и мной, выглядела совершенно счастливой.
Один лишь Мендель-Хаим весь вечер
не сводил с Аграт сверкающих жадным блеском глаз.
«Да он просто в нее влюблен!» –
дошло, наконец, до меня, и мне стало жалко его жену.
*
* *
– Еврейская традиция учит, что
ничего не бывает плохим или хорошим само по себе, – сказал рав, когда мы с
ним в четыре руки мыли на кухне посуду.
Геня еще во время седера
почувствовала себя нехорошо и потому сразу же ушла спать. Глиняного голема как
не поддающегося откошеровке на Песах временно отстранили от обязанностей.
Дочери, невестки и прочие присутствовавшие на седере женщины выглядели еле
живыми после бесконечной уборки и были милостиво отпущены по домам.
– До Бога одинаково далеко как
от неба, так и от земли. Неважно, бес ты или человек, важны лишь твои поступки.
У каждого есть свобода выбора.
– А как это сочетается с тем,
что Бог, типа, все видит, и знает, и заранее в курсе всего, что произойдет? –
поинтересовалась я.
– Никак. В этом-то и
заключается парадокс.
– Уфф! Боюсь, я этого никогда
не пойму.
– Так никто и не понимает, –
рав усмехнулся в аккуратно расчесанные усы. – Этим наука выгодно отличается
от веры. В науке всё взвешено, рассчитано и миллион раз проверено. А вера
иррациональна. Не нужно ничего понимать, достаточно верить.
– Так трудно же – на
ровном месте взять и поверить.
– Кто-то обещал, что будет
легко? Что, думаешь, нас сюда на курорт прислали? В детстве я рос, как
маленький принц: старший внук, наследник хасидской династии. Все со мной
мамкались-нянькались, ребе в хедере пальцем тронуть не смел, дома все пупки от
курицы мне. А потом – раз – революция! Раз – и Освенцим! А кто
мог знать?!
– Вы были в Освенциме?!
Ребе молча засучил повыше рукав, и
я увидела татуировку.
– Не может быть! Да как же вы
там выжили?!
– Будем считать, мне повезло.
Не забывай, у всех есть выбор, даже если ты капо или солдат вермахта. Передай
мне вон ту миску!
Миска была полна остатков, поэтому,
прежде чем передать, я аккуратно выплеснула содержимое в помойное ведро.
– Так вот, в лагере я принимал
лекарство из пяти ингредиентов. Во-первых, понимал, что мне это ниспослано за
грехи. Во-вторых, радовался, что грехи свои этим искупаю. В-третьих, осознавал,
что ничто не бывает зря, и потому, в-четвертых, всегда пытался понять, что
именно мы из этого учим. Ну и не забывал, что, раз мы в руках Всевышнего,
значит, по воле Его это всё может кончиться в любую минуту. Так или иначе, но кончиться.
Я не выдержала и рассмеялась. И
впрямь неплохой совет: помнить, что любая фигня всегда может кончиться, в любую
минуту.
Или смениться другою какою-нибудь
фигней.
– Нет, ребе, боюсь, я для
этого слишком рациональна. Как это так: вдруг поверить?!
– Не вдруг. Постепенно. Начнешь
учиться, соблюдать кашрут и шабат, и потихонечку оно само придет. Я сколько раз
наблюдал.
– Хм. И сколько времени уходит
на такое духовное перерождение?
– По-разному. У кого пара
месяцев, у кого вся жизнь. Но куда нам, в сущности, торопиться? А кто этот
молодой человек с французским прононсом, которого ты к нам привела?
– Бывший работодатель. Его
семья не смогла приехать на праздники. Ничего, что я его позвала?
– Прекрасно сделала, что
позвала. Мне понравилось, как он на тебя смотрел.
Скрипнула дверь, и на пороге
возникла заспанная Тёма. Она, как и большинство детей, заснула, не дожидаясь
конца седера, и была уложена на большой диван посреди раввинских внуков,
правнуков и праправнуков.
– А мама ушла?
– Ушла, Тёмка. Не
расстраивайся! Наверняка она скоро снова придет.
– Я знаю! – Тёмка
прижалась ко мне и, вопреки собственным словам, горестно вздохнула. Но тут же
оживилась: – А кто нашел афикоман? Бени?
Афикоман – это такой
специальный кусок мацы, который надо обязательно съесть в конце седера. По
традиции, дети его воруют и прячут и потом не отдают без выкупа.
– Да.
– Я знала! Это я ему
подсказала! Я подсматривала, как Натанэль его прячет!
– Как ты могла подсмотреть? Он
спрятал его в кабинете, а ты все время сидела рядом со мной!
– Подумаешь! Я, что ли, не
могла сквозь стены увидеть?
*
* *
Если в самом деле озаботиться
открыть сидур, то увидишь, что изрядная часть его состоит из восторгов и
восхвалений. Не знаю, может, все молитвенники такие, но, будь я Богом, давно б
засахарилась от всей этой зашкаливающей приторности.
Ну а оставшаяся часть вполне
информативна и по делу. Цель ее – напомнить о том, что мир наш не так уж
плохо устроен.
В смысле могло быть и гораздо хуже!
– «Слушай, Израиль!.. Если
послушаетесь заповедей моих… то дам земле вашей… Тёмка, что такое матар?
– Дождь.
– Дождь разве не гешем?
– И гешем, и матар, и мабуль.
Смотря какой дождь.
– Понятно… йорэ в малькуш… ни
слова не понимаю, как по-китайски! Тём, про что это хоть?
– Про дождь.
– Опять про дождь?! Ты же
только что сказала…
– Ну и что? Дождь ведь разный
бывает.
Не понимаю. Не укладывается в моей
голове. Я могу понять, зачем эскимосам двадцать пять разных слов, обозначающих
снег. Но в Израиле, где месяцами не видишь тучки на небе, зачем столько слов и
выражений, означающих дождь?!
«А не послушаетесь – запру
небо, и не будет вам дождя никакого, и земля не будет родить…»
Местами, как видим, Бог в сидуре
переходит к прямым угрозам.
Душно. Кажется, горло и глаза
засыпаны песком. Особенно с утра, когда просыпаешься. По ночам подолгу
невозможно заснуть из-за духоты. Первый день хамсина, третий, восьмой… кто вам
считает? Сказки это, про пятьдесят дней в году.
Поддавшись на Тёмкины уговоры, я,
наконец, завела аквариум. И теперь моя золотая рыбка чуть что ныряет сразу на
глубину. Я ей набросала там игрушек – стеклянных шариков, бисеринок,
ракушек, – и Тёмка часами выкладывает из них на дне аквариума узоры.
Счастливая, ей даже не надо всплывать подышать! Захотела – отрастила
жабры, захотела – сменила их обратно на легкие.
Впрочем, рано или поздно Тёмке
осточертевает немая рыбья жизнь, и она выпрыгивает из воды, приземляясь возле
аквариума опять девочкой. Какое-то время капли на коже и мокрые волосы немного
скрашивают ей существованье на суше. Но вентилятор под потолком бестолково
гоняет по кругу пышущие жаром струйки, а кондиционера у нас по-прежнему нет.
Мне легче: окна у меня на работе
задраены, на двери надпись – «Пожалуйста, закрывайте». Внутри – как в
батискафе, другая жизнь. Кондиционер охлаждает окружающую среду чуть ли не до
нуля. Идя на работу, я запасаюсь кофтой и теплыми носками. А возвращаясь домой,
с удовольствием подставляю голые плечи теплым обжигающим касаниям пустынного
ветра – отогреваюсь. Правда, радости хватает ненадолго. Полчаса – и
снова уже нечем дышать.
Когда же, когда кончится хамсин?
Без хамсина на закате в Иерусалиме
бывает прохладно, почти даже холодно. Градусов двадцать пять, не больше.
Лежа по вечерам без сна, мы с
Тёмкой вслушиваемся в тоскливый вой подобравшихся к самому городу шакалов.
Шакалы тоже изнывают от духоты. «Тяв-тяв! – взывают они высокими голосами
к нашему милосердию. – Ав-тя-тя-тя-тяв!»
В России зимой мы вешали кормушки
для птиц. А здесь сердобольные души летом везде, где можно, ставят поилки –
тазики, миски, плошечки, пластиковые контейнеры от мороженого, ежедневно
наполняемые водой. Имеются в виду, конечно, в первую очередь кошки. Но и птицы,
и ящерицы, и ежи – все нынче озабочены поисками воды.
А что пьют шакалы и лисы в
Иудейских горах? Ну, наверняка им знакомы какие-нибудь прохладные пещеры,
бьющие из-под земли родники. Они ж местные, разберутся. Поди не первое лето
здесь.
В жару сон делается чутким. Услышав
Тёмкины осторожные шаги, я сразу просыпаюсь и вскакиваю.
На Тёме шорты, маечка и сандалии –
полный боевой комплект.
– Ты куда это собралась?! Ночь
на дворе! А ну ложись сейчас же обратно!
Лицо сестры искажает досадливая
гримаса. Явно она рассчитывала потихонечку улизнуть и так же незаметно
вернуться.
– Сонь, понимаешь, мне надо.
Это очень срочно, понимаешь!
– Никуда тебе ночью не надо!
Вот еще новости! Прекрасно всё может подождать до утра.
– Не может, Сонь! Вот послушай
сама. Слышишь?
Ничего, кроме ставшего давно
привычным звона цикад за окном и далекого, еле слышного шакальего плача.
– Ничего там нет! Всё ты
придумала! Давай ложись.
– Ну как же нет! Прислушайся!
Он плачет неправильно. Он запутался, понимаешь? Надо распутать, а то это все
плохо кончится. Утром будет поздно. Начнутся машины, люди. Ну, пожалуйста,
Сонь, отпусти! Мне очень, очень нужно!
Она уже чуть не плакала.
По-прежнему ничего не понимая, я встала и начала механически одеваться. Блузка,
юбка, сандалии – как на работу.
– О’кей. Раз нужно, значит,
пойдем вместе.
– Ну вот! – сестренка
оттопырила нижнюю губу. – Я хотела лететь, а теперь из-за тебя придется
пешком. Давай, только побыстрее.
*
* *
Мы шли и шли, ориентируясь на
шакалий вой. Спускались по каким-то лестницам, срезали дорогу через сквозные
подъезды незнакомых домов, где верхняя дверь на третьем этаже, а нижняя на
минус втором. Без спросу пересекали чьи-то лужайки, карабкались через
искусственные и живые изгороди. Воздух был густой, как смола, и волны запахов –
лавра, лимонника, розмарина – колыхались и клубились вокруг.
Казалось, нас подгоняет дыханьем
огромный ласковый зверь.
Летучие мыши, снижаясь, делали над
нами круги, едва не касаясь крылом лица, и снова взмывали вверх, словно
указывая нам путь.
В какой-то момент улицы кончились,
и вместе с ними закончились фонари. По-прежнему мы спускались куда-то вниз, мне
даже показалось, что слышится плеск воды, хотя этого, конечно, быть никак не
могло. Густые заросли колючих и царапучих кустов обступали нас со всех сторон.
Между ними вилась узкая тропа, которой я, в отличие от Тёмы, в темноте не
видела. Поэтому я крепко ухватила сестренку за руку, типа, чтобы не потерялась,
на самом деле боясь потеряться самой.
– Слушай, ты хоть понимаешь
вообще, куда мы идем?
– Тсс! – отозвалась Тёмка
шепотом. – Потом разберемся! Не говори ничего, а то мы его спугнем!
Громкое, отчаянное «аф-тя-тяф!» слышалось
уже совсем рядом.
Внезапно кусты расступились, и луна
осветила широкую поляну, за которой и вправду темнел крошечный водоем. От него
несло лягушками и болотом. Посреди поляны стоял шакал, вернее, совсем молодой
шакаленок. Видок у него был тот еще. На оскаленной морде хлопья пены, одна из
лап неестественно вывернута, бока ввалились, редкая шерстка на спине
вздыбилась.
Зря Тёмка боялась, что он убежит.
Завидев нас, шакаленок внезапно перестал плакать, ощетинился, подобрался, рыкнул
и попытался напасть.
Но поврежденная нога подломилась,
рык сменился скулежом, и зверь беспомощно повалился на бок. Хотя глаза его
по-прежнему пылали фанатичным блеском.
Я испуганно дернула Тёмку на себя.
– Не вздумай к нему подходить.
Он хоть и полудохлый, но явно бешеный!
– Так в том-то и дело, что
бешеный! Соня, отпусти меня. Сонь, он мне ничего не сделает. Да не жми ты так
руку, мне больно!
– Как не сделает, ты что, с
ума… Тём, стой!
Вырвавшись от меня, сестренка в
один прыжок оказалась возле оскаленной морды. Звереныш зарычал, собираясь перед
прыжком. Глаза его полны были безумья и ненависти.
Тёма открыла рот и запела.
Хотя пением в общепринятом смысле
назвать это было трудно. Хриплые гортанные звуки, исходившие из Тёмкиного рта,
вряд ли был способен воспроизвести человек. Но это определенно была песня –
в ней чувствовался ритм и даже некое подобье мелодии.
Постепенно рычание стихло, тело
зверя начало извиваться, мерцать и словно бы двоиться у меня в глазах.
И вдруг – я не знаю, как это
произошло, – на тропинке рядом с шакалом и Тёмой возник маленький
испуганный мальчик. Из-под спутанных волос надо лбом проступали бугорки острых
рожек. Ребенок выглядел изможденным, одежда на нем была грязная и изорванная.
Глаза его были полны слез, подбородок дрожал, губки искривились.
Я чуть было не бросилась его
утешать.
– Шшш! – Тёмка сделала
мне рукой знак не подходить.
Наклонившись к уху малыша, она
что-то быстро и горячо ему зашептала. Спустя мгновение замурзанная мордочка
засияла, бесенок весело рассмеялся, высоко подпрыгнул и исчез. Растворился в
воздухе.
– Он потерялся, – объяснила
Тёмка, возвращаясь ко мне. – Не знал, как найти дорогу домой. Но я ему
объяснила, и теперь он дома. Со своей мамой.
– Ох, Тёмка, Тёмка! – я
взъерошила сестренкины волосы рукой. Конечно, никаких рожек под ними не
оказалось. – А с ним что мы будем делать? – я кивнула на шакаленка.
Безумие оставило его, и теперь
перед нами был просто умирающий от истощения уродский щенок со сломанной лапой.
Тёмка умоляюще сложила ладошки под
подбородком. Но я и сама понимала: нельзя его оставлять. Придется звонить
Жан-Марку.
*
* *
– Ты совершенно уверена, что
он больше не бешеный? – Жан-Марк с сомнением оглядел лежащую на полу
полуживую зверушку.
– Конечно! Как он может быть
бешеным?! Бесенок же из него вышел! – заверила его Тёма.
– Что, просто взял да и весь
вышел?
– Не просто! Я его выманила
песенкой. Вот такой, – Тёмка открыла рот и запела.
– Всё, всё, хватит! – чувствительный
Жан-Марк поспешил заткнуть уши. – Кошмар! Что за адская музыка?!
– Ну, мне же нужно было ему
напомнить, – пояснила Тёмка.
– Вообще, дивный способ. А
нельзя его в промышленных масштабах использовать? – размечтался Жан-Марк. –
Сейчас как раз с Сирии бешеные шакалы бегут. Записать твою песенку, расставить
динамики вдоль границы…
– Нельзя, – покачала
головой Тёма.
– Что, думаешь, не сработает?
– Почему, сработает. Бесы
услышат и выскочат из шакалов. Только ведь они не все дети, и вовсе не все
попали туда случайно.
Мы представили себе внезапно
возникшую на Израильско-Сирийской границе армию бесов.
– Может, ему анализ крови
сделать? – вернулась я к предмету нашего разговора. – Ну, чтоб знать
наверняка, бешеный или нет.
– Кровь тут не поможет. Чтобы
знать наверняка, ему нужно отрезать голову. Окончательный диагноз ставится по
наличию в мозгу телец Негри, – объяснил Жан-Марк.
– А как же тогда? – растерялась
я.
– Карантин. Продержим его две
недели в клетке. Близко не подходить, воду и еду через решетку. Или – или.
Сдохнет – пошлем голову на ветсанэкспертизу. А выздоровеет – значит,
был не бешеный. При бешенстве сто процентов летальный исход. Тем временем он у
нас откормится, придет в норму, и можно будет со спокойной душой выпускать. А
пока сделаем рентген, посмотрим, что там у него с лапой.
И хотя шакаленок по-прежнему был
без сознания, Жан-Марк вколол ему еще и наркоз.
– Чистенький перелом, умница,-
потрепал он минут через пять спящего шакаленка по загривку. – Готовь,
Соня, операционную. Сейчас мы ему туда штифт загоним.
– Зачем закрытый перелом
превращать в открытый? – изумилась я. – Резать, доставать кости,
совмещать? Разве не проще наложить сверху гипс?
С Тёмкой-то вопросов у меня не
возникало, сломанные кости торчали тогда из нее острыми концами во все стороны.
– Интересно, как ты этот гипс
снимать потом собираешься? – поинтересовался Жан-Марк. – Это ж дикий
зверь! Попросишь его пять минут постоять спокойно? Нет уж, тут остеосинтез, без
вариантов, – и Жан-Марк, сделав продольный разрез, извлек наружу обломки
кости. – Чудненько! Вставим штифт, и через недельку он у нас забегает.
Шакаленок во сне судорожно
вздохнул.
После операции, удобно устроив
пациента в клетке под капельницей, Жан-Марк попросил меня подождать. Сейчас он
прочтет Шахарит (утреннюю молитву) и отвезет меня на работу. Волноваться
нечего, времени еще навалом.
Мы с Тёмкою вышли на крыльцо.
Светлело небо, дул свежий ветер, унося с собой гарь и копоть томительных дней
хамсина. Солнце медленно вставало из-за холмов, пока еще мирное, не жгучее и не
злое.
В соседнем доме проснулось радио и
жизнерадостно возвестило: «Слушай, Израиль! Бог твой Господь, и Господь един!»
– Ну, вот я ж говорил – всего
шесть утра! Успеем еще позавтракать! – сказал Жан-Марк, выходя и запирая
за собой клинику.
– Прости, что подняла тебя
среди ночи, – в сотый раз извинилась я.
– Ну а что тебе оставалось?
Ничего, я привычный. Думаешь, ты одна такая? Меня часто дергают по ночам –
то кошка рожает, то у собаки сердечный приступ.
Утро между тем разгоралось. Динамик
с минарета провозгласил, что нет Бога, кроме Аллаха. В ответ прозвенели
колокола на невидимой за домами церкви. Закурлыкали голуби. Подъехала машина, и
вышедший из нее человек сказал нам: «Бокер тов, йаа, ахим!» Открыл багажник и
начал выгружать овощи у закрытых дверей кафе.
Из спрятанных в траве на газонах
шлангов с шипением вырвалась на волю вода, окатив нас с головы до ног.
– Бежим, – крикнул
Жан-Марк. – Бежим, пока окончательно не промокли!
Мы рванули и понеслись под струями
воды до самого конца улицы, где была припаркована машина.
Волосы у меня слиплись, мокрая
блузка пристала к коже. Под глазами круги от бессонной ночи. Я показала язык
зеркалу заднего вида.
– Знаешь, как здорово на
рассвете молиться! – разглагольствовал Жан-Марк, пока мы ехали к рынку,
где уже открывались первые кафешки. – Говоришь, и с каждым словом твоим всё
вокруг оживает, розовеет, светлеет, каждое «аллилуйя» в душе отзывается! Прям
чувствуешь, как Бог заново творит мир. Слушай! А давай с тобой как-нибудь это
повторим?
– Что именно? – не поняла
я.
– Ну, я назначу операцию на
пять утра, пациента заберу от хозяев с вечера, в полпятого заскочу за тобой, а
к семи отвезу тебя в твой маколет. Что скажешь?
Вместо слов я покрутила пальцем у
виска.
– Не знаю, как ты, а я больше
всего на свете по утрам люблю спать. Каждые полчаса на вес золота! Вот лечь с
вечера попозже – другое дело.
– Оля-ля-ля! Ты, оказывается,
еще и сова, – Жан-Марк в притворном ужасе закатил глаза. – Впрочем,
это не худший из недостатков.
Я промолчала. Похоже, он еще не
потерял надежды.
*
* *
– Вот этот стул и вот этот
стул! На них уже садиться нельзя, совсем ножки расшатались!
– Хорошо. Подвинь их к дверям.
Ты взяла плед из папиной комнаты? А то иначе на чем сидеть?
Комната уже давно моя, но в
разговорах она по-прежнему папина. Словно он вышел на минутку и вот-вот придет.
– Соня, а давай еще и комод
сожжем! Там два нижних ящика заедают! И… и еще можно… – Тёмкины глаза
загораются нехорошим блеском.
– Я тебе сожгу! Мой комод! Мне
его папа еще в первый приезд сюда купил!
Даник пообещал доставить нас на Лагбаомерский
костер (ну, или, по его версии, меня одну) вместе со всем, что у нас отыщется
на дрова. Данику это по дороге, к тому же на
этой неделе в его в распоряжении оказалась легковушка с прицепом.
Сам Даник на Лаг ба-Омер едет к
родителям своей девушки. На сей раз у него всё всерьез. Девушка марокканка, с
плотным, словно вырезанным из цельного куска дерева телом и черными, как две
черносливины, глазами.
Стоит ей войти, как уже через пять
минут до нас с Тёмкой через две стенки доносится:
– Хабиби, да разве можно так?!
Сколько раз я тебе говорила! Нет, все кончено, никуда я с тобой больше не
пойду! Ну, ты что, совсем тупой?! Закрой рот, тембель[58], и слушай, что
тебе говорят…
Ответов Даника мы не слышим.
Наверное, он что-то ей отвечает, как-то оправдывается. Во всяком случае,
выходят они потом всегда вместе, и глаза у Даньки горят, и сам он весь светится
от счастья. Похоже, нашел, наконец, что искал.
– Нет, Тёма, мы не будем жечь
эту плетенку. Да, она старая, но я ее люблю. Она там всегда стояла. Угомонись
уже! Хватит и этих двух стульев.
Может показаться странным, но мне
не хочется ничего здесь менять. Да и денег на это у нас нет. Конечно, кое-что
пришлось докупить – новый холодильник, стиралку, микроволновку. Люстру в
маленькую комнату взамен испорченной Тёмой (там висел голубой самолетик с
красными полосками на крыльях, но Тёмка его сорвала и весь изгрызла зубами).
Вообще, с деньгами происходят
странные вещи. То на все хватает моей зарплаты, то без плотного конверта не
обойтись. Я стараюсь не лезть туда без крайней нужды, особенно с тех пор как
узнала, откуда в конверте деньги берутся.
Однажды утром открыла и увидела
четыреста шекелей. Сразу в голове распланировала, что я на них куплю, и
отправилась, напевая, в ванную. Выйдя через полчаса, обнаружила конверт пустым.
Это было так неожиданно, что я, не
поверив своим глазам, перевернула его вверх дном и довольно долго трясла.
– Тёма, ты не знаешь, куда
отсюда делись деньги? Ты случайно не брала?
Сестренка помотала головой.
– Наверное, они нашлись.
Подожди, сейчас еще разиня какой-нибудь потеряет.
Действительно, спустя пару секунд в
конверте, который я всё еще держала в руке, опять что-то зашуршало. Правда, на
этот раз в нем оказалось не четыреста шекелей, а только сто пятьдесят. Так что
пришлось мне закатать губу.
Путем длительных расспросов удалось
вытянуть из Тёмки, что деньги, которые мы с ней регулярно находим в пустом
конверте, сперва кто-нибудь должен потерять.
– А ты как думала?! Думала, мы
их крадем, что ли?! – возмущенно закончила свои объяснения сестра.
Если честно, я вообще никак раньше
не думала. Мало ли откуда в конверте эти бесовские деньги? Брала их просто, и
всё. Бессовестная я, наверное, вот что.
*
* *
Груда досок и обломков мебели
высилась на склоне горы, откуда открывался чудный вид на Иерусалим и зеленую
долину внизу.
Мы с Тёмкой расстелили под кедром
клетчатый плед, но посидеть на нем толком не пришлось. Тёмка, как всегда, сразу
удрала куда-то с детьми, а я пошла помогать резать салаты и раскладывать по
тарелкам тхину и хумус. Мангалы дымили вовсю, попозже к ним присоединились еще
и костры. Над городом и окрестностями стояла сплошная дымовая завеса. Хорошо
хоть день выдался нежаркий.
Дети, как всегда в таких случаях,
начали потихоньку сходить с ума. Только и смотри, чтоб кто-то не угодил в
костер и не вышиб кому-нибудь глаз стрелою из лука. Конечно, когда покупаешь в
магазине лук, в комплекте с ним идут стрелы с резиновыми наконечниками. Но
покупные стрелы почти сразу куда-то деваются, приходится заменять их на
палочки, а палочки – они уж такие, как есть.
– Шофан, шофан, – внезапно
закричал кто-то, и вся ватага ринулась ловить шустрого зверька.
В ходе погони шофан преобразился в
лисичку-фенека, лисичка в зайца, а заяц ни с того ни с сего внезапно взмыл в
небо ласточкой, выпорхнув у кого-то из рук.
Набегавшись, дети брякнулись прямо
в траву и торчащие из-под нее желтоватые нагретые за день камни. Вечерело.
Малышня стала засыпать, и матери осторожно перекладывали их из травы в коляски,
укутывая одеялками сверху. Я набросила Тёмке на плечи кофточку из недавно
присланных мамой. Голубенькую, в цвет глаз.
– Тёма, расскажи, как ты это
делаешь? – спросил Шломик, старший из раввинских правнуков.
– Я познаю каждого из зверей, –
важно ответила Тёма. – Как Адам а-ришон, когда он им всем придумывал
имена.
– Кажется, кто-то у нас опять
чересчур много читает, – рав шутливо погрозил Тёмке пальцем. – А как
дела обстоят с художественным свистом?
Вместо ответа Тёмка засвистала
печальную странную мелодию. Она была длинная, с многочисленными переливами и
повторами. Местами мелодия казалась почти родной, знакомой с детства по
каким-то фильмам или радиопередачам. Местами она вдруг становилась такой же
пугающе чуждой и непонятной, как песенка, которой Тёма выманивала беса из
шакаленка.
Шакаленок давно уже выздоровел и был
мной с Жан-Марком благополучно выпущен на волю за много километров от
Иерусалима, где он удрал от нас без оглядки, почти не хромая.
Постепенно все стихли,
прислушиваясь к Тёмке. Некоторые мужчины и даже сам рав пытались ей подпевать.
Странная песня без слов неслась над холмами куда-то вдаль, ввысь, в глубину
лежащей у подножья холмов долины.
Наконец Тёмка замолчала.
Потрескивали дрова в костре, огненные языки лизали потемневшее лиловое небо, и
крохотные искорки то и дело взмывали вверх. Сестренка завороженно наблюдала за
их полетом.
– Надо же! – проговорил
рав удивленно. – Я думал, нигун этот давно забыт! Я-то его помню еще из
детства. Его ведь сочинил мой прадед, Черногуслярский ребе. Талантливый был
человек во всем, и Тору учил день и ночь, и на дудке играл, и даже скрипкою
овладел самоучкой. Вечно что-то напевал, что ни делает, куда ни пойдет. Кантор
был замечательный, у людей во время молитвы слезы на глаза наворачивались. А уж
за субботним столом, бывало, как разойдется! Все дивились: откуда он только мелодии
такие берет? После смерти его я нигде ничего подобного ни от кого не слышал. А
ты, Тёма, от кого этот нигун знаешь?
– От мамы, – ответила
Тёмка и уткнулась мне холодным носом в подмышку.
Костер между тем разгорался все
жарче, искры от огня взлетали все выше. И внезапно одна из них, взлетев выше
всех, начала выписывать в небе круги, узоры, мертвые петли…
Я вздрогнула, поняв, что Тёмки
рядом со мною нет. Вот только что она сидела, привалившись к моему плечу, и
вдруг исчезла. Во что это неугомонное существо успело превратиться?! В ночную
птицу, в цикаду?! Неужели… не может быть! Искры ведь неживые!
И они так быстро сгорают!
Несколько секунд я сидела ни жива
ни мертва, с колотящимся сердцем, вглядываясь изо всех сил в крохотный огонек,
выплясывающий в черном небе, ожидая с тоскою, что он погаснет.
Вместо этого огонек, описав
красивую дугу, опустился у моих ног зеленоватым трепещущим светлячком, мигнул в
последний раз и поднялся с земли уже Тёмой.
– Ты видела, Соня? Ты
смотрела, как я там танцевала?
– Да, Тём, я видела. Я
смотрела. Ты только, пожалуйста, никогда больше так не делай, – прошептала
я, изо всех сил прижимая ее к себе.
– Почему? У меня разве
некрасиво получилось?
– Красиво, Тёмка, очень
красиво!
*
* *
– Представляешь, он хотел,
чтобы я стала его! Начал какие-то заклинанья на ломаном арамейском читать. Мол,
слушай, нечистый дух, слово мое, а не то… Пергамент, правда, был подлинный, но
в таких руках… Конечно же, я с ним справилась одной левой. Скажи, нормальному
человеку придет в голову хотеть, чтобы у него был свой демон?! Он хоть знает,
сколько с нами мороки?! Больной на голову, однозначно!
Докуренная до самого фильтра
сигарета обожгла ей пальцы, и Аграт яростно загасила ее об траву.
Было раннее утро буднего дня, и на
лужайке в Ган Сакере мы были почти одни, если не считать проносящихся мимо
изредка бегунов да собачников, спешащих с собаками на площадку.
Тёмка, обратившись в крохотную
птицу-нектарницу, плескалась росой в чашечке цветка.
– Ну почему? А Мефистофель с
Фаустом?
– А, там никто никому не
принадлежал. Оба просто дурили друг другу головы.
– А вы с папой Сашей?
– Мы с ним друг друга любили.
Но это ж не бывает по заказу, или по договору, или, как этот идиот себе
возомнил, по заклятью.
– Аграт, а вы как с папой
познакомились?
– Ну, он отдыхал в Эйлате. А
ты же помнишь, как он обычно отдыхал? Пришел на пляж, разложил вокруг себя на
песке листы формата А4 и начал на коленке решать одну из этих вечных
неразрешимых математических задач.
– И?
– И ему, как и всем до него,
не хватило данных. Мне показалось забавным подойти, подсказать.
– А он?
– А он сказал, что это лишь
сам черт может знать. Пришлось представиться, – Аграт усмехнулась,
показывая ровные белые зубы.
– Он сперва не поверил?
Удивился?
– Нет. Он поверил и не
удивился. Сказал, всю жизнь ждал чего-нибудь в этом роде. И тогда я очень
обрадовалась.
– Обрадовалась? Чему?
– Ну, конечно, твой отчим был
у меня не первым. Согласись, странно было бы в моем возрасте. Но, с другой
стороны, таких людей, как он, встречаешь не слишком часто. Иногда их приходится
ждать веками. И каждый раз такая встреча как чудо.
– Каких людей? Что в нем было
такого особенного?
– Людей, с которыми можно
иметь дело. С которыми что-то может у тебя получиться. Например, такая вот
прекрасная Тёма.
Перекувырнувшись в воздухе, Тёмка
слетела в траву, устроилась между нами и снова стала девочкой.
– Расскажи еще что-нибудь про
папу! – потребовала она, как мне показалось, сразу у нас у обеих.
– Он любил играть в бадминтон, –
вспомнила я. – И воланчик у него никогда не падал. Даже если совсем,
казалось, в сторону отлетал, папа его все равно как-то доставал ракеткой. И он
любил петь. Хотя слуха у него не было, поэтому выходило ужасно. Мы с мамой
всегда смеялись.
– Неправда, слух у Саши был, –
возразила Аграт. – Его просто голос не слушался. Это поправимо, с этим
просто надо было поработать.
– Я помню, как папа мне пел:
«Спят твои соседи, волки и медведи». И было не смешно, а грустно. Я все думала,
зачем они все спят, пусть бы лучше проснулись и со мной поиграли. А потом ты мне
сказала, что все равно бы не поиграли, потому что они на самом деле далеко. И
тогда я, когда вы оба ушли, сама стала сперва волком, а потом медведем и
поиграла сама с собой.
Аграт легонько прижала ей пальцем
нос.
– Скажи, Соня, а что ты собираешься
делать дальше?
– В смысле?
– Ну, надо ж где-то искать
работу, учиться. На худой конец выйти замуж.
– Не знаю. Я пока об этом не
думала.
Вообще-то, Аграт права. Надо мне
как-то всерьез с работой определяться. Нельзя ж надеяться всю жизнь на
незнакомых растяп! И ремонт в кухне давно пора делать, а то дверцы у шкафчиков
совсем отваливаются. И ботинки у Тёмы…
– Маймонид говорил: «Не
знаешь, что делать со своей жизнью – учись на врача».
– Да ну, когда он это говорил!
Тогда на врача еще не учились по двадцать лет. Не, в доктора мне поздно. Но я,
правда, думала, может, на медсестру? В ульпане опять объява висит, набирают
людей с высшим образованием на медсестринские курсы. Стипендия от министерства
абсорбции, все дела. Раньше это далеко все от меня было, а теперь благодаря
Жан-Марку я немножечко себе представляю как.
Аграт одобрительно кивнула.
– А Жан-Марк что об этом
думает?
– А он-то здесь с какого боку?
Пускай думает, что хочет! Скажи лучше, а чем кончилось с задачей? Папа Саша
решил ее в конце концов?
– Не помню. Кажется, мы оба о
ней забыли.
*
* *
Жан-Марк, как это ни странно, был
против.
– Тяжелая работа, посменная, –
сказал он, когда мы с ним вдвоем обедали в кафе после удачно сделанной
операции. – Ни тебя по вечерам дома не будет, ни по ночам, ни по выходным,
ни по праздникам.
– Да какая разница? За вечера
и выходные платят больше.
– Это сейчас тебе неважно, а
когда у тебя появится семья…
– Что ж, мне всю жизнь теперь
строить в расчете на гипотетическую семью, которая, может быть, когда-нибудь у
меня появится? Сам-то ты по своим вызовам в любое время готов сорваться.
У меня еще не прошла обида с тех
пор, как мы собрались с ним в прошлый четверг на концерт и уже даже сидели в
машине, но тут внезапно позвонил хозяин отравившейся чем-то на прогулке собаки,
и мы развернулись и погнали обратно в клинику.
Правда, я не могу назвать пропавшим
вечер, после которого собака, которая к нашему приезду уже не дышала, встала и
ушла домой на своих ногах. Было довольно-таки интересно.
И приятно, когда хозяева называли
нас с Жан-Марком волшебниками.
Жан-Марк при этом кривился и
отворачивался, а когда ушли, бросил сквозь зубы, что просто иногда везет и всё
сразу ясно, а иногда, как на прошлой неделе, помнишь…
Впрочем, это я отвлеклась.
Во всяком случае, уж не Жан-Марку
решать, что мне делать со своей жизнью.
Я в него даже не влюблена ни разу, по
крайней мере, не настолько, чтоб больно было и уши закладывало.
Хотя кое-что у нас с ним иногда
получается.
*
* *
«Прилетаю в шесть утра в
понедельник. Не встречай, сам доберусь. Мне пацаны объяснили, как к тебе ехать.
Соскучился. Правда ведь, ты еще хоть немножко моя?»
Правда – не правда, мне-то
откуда знать? Год почти прошел. Ладно, увидимся – разберемся. Хотя
правильнее было бы спросить: или я еще я?
Понедельник. Ой-ёй! Быстро
оглядываю комнату. Какой, к черту, балаган! Тёмка опять носки свои везде
разбросала. Возле компьютера который день чашка из-под кофе. А пыли-то, пыли!
Надо немедленно вымыть пол. И голову.
А что толкового в холодильнике?
Тёмке я вчера варила бульон с рисом, но Сережка такого в рот не возьмет, ему
подавай мясо с кровью… Блин, где ж я ему в Иерусалиме с кровью возьму?! Да и
сковородку нашу трефовать не хочется, Сережка-то уедет, а мы здесь останемся, и
потом, мало ли кто в гости зайдет.
Вот что, нажарю-ка я ему котлет. И
пюре картофельного побольше, благо миксер новый. А к чаю можно испечь…
Спасите-помогите, во мне, кажется,
проснулась жена.
*
* *
Меня разбудил звонок. Кто-то
колотил по кнопке в ритме: «Та-та, та-та-та! Та-та-та-та, та, та!»
Не обуваясь, я бросилась открывать.
На мне была папина незастегнутая рубаха с длинными рукавами. Здесь я всегда
сплю в папиных рубашках. Могу их пару раз вокруг себя обернуть, если что.
– Сонька! – Сережка
отбросил чемодан, подхватил меня и прижал к себе. Я ткнулась носом в знакомую
ямку под ключицей. Сережка отыскал мои губы. На пару секунд мы с ним составили
нераздельное целое.
Не размыкая рук, Сережка потащил
меня к дивану. Тут-то я обернулась. И увидела стоящую у дверей маленькой
комнаты во все глаза глядящую на нас Тёму.
– Сережка, стой! Что ты, как
сумасшедший.
Я вырвалась, нервно запахивая на
себе рубашку.
– Ну ты чего, вообще, Сонь? –
Сережка беспомощно уронил руки, моргая обиженными глазами. – Что ты как не
родная?
Я кивнула в сторону Тёмы. И поняла,
что он ее не видит.
*
* *
Позавтракав, Сережка умчался по
своим каким-то делам.
У меня тоже в тот день было
назначено собеседование в больнице на курсах переквалификации в медсестер людей
с высшим образованием. Завучиху очень порадовал мой иврит и то, что в прежней
жизни я числилась педагогом.
– Но я же почти не работала по
специальности!
– Ничего, мы понимаем, что в
жизни бывают разные обстоятельства. Но, вообще-то, ты любишь работать с людьми,
с детьми? Сумеешь справиться с классом? Дети ведь иногда такие чертята!
– Люблю, наверное. На практике
обычно справлялась.
– Это хорошо. Значит, и здесь
у тебя все получиться. Главное – уметь ладить с людьми.
Секретарша забрала мои документы.
Сказала, что со мной в ближайшее время свяжутся.
Мне показалось, я им понравилась.
Дома меня встретила Тёмка. Я
думала, что после утренней сцены она задаст мне тыщу вопросов. Но она только
спросила, надолго ли этот хмырь зависнет у нас.
– Не знаю. Наверное, на
несколько дней. Максимум на неделю. А почему он хмырь?
– У него какая-то хмарь в
глазах.
– Как у Даника, что ли? Не
вздумай только всякую фигню на него валить.
– Нет, Даник хороший. Просто
немножечко глупый.
– Тёма, нельзя так говорить о
взрослых людях! И вообще, Даня столько нам помогает.
– Так я же и говорю, он
хороший! Просто не всё понимает. Ну что, что взрослый. Взрослые тоже разные
бывают. Сама ж столько раз говорила.
Про Сережку я ничего уточнять не
стала. «Хмарь в глазах»! Придумает тоже.
Мы поужинали, и я уложила Тёмку
пораньше. Почитала ей перед сном про Данко. Надо ж как-то в чертях
нравственность развивать и общественное сознание.
– Ты меня любишь? – спросила
она внезапно, когда я, дочитав, привычно наклонилась поцеловать ее в нос перед
сном.
– Конечно! Но сердце ради тебя
вырывать не стану, – пошутила я.
– Сердце не надо. Да у тебя б
и не получилось, – ответила Тёма очень серьезно. – Ты просто люби
меня всегда, несмотря ни на что.
Лицо ее в тот момент показалось мне
необычайно взрослым и каким-то очень мальчишеским.
Впрочем, с ней такое и раньше
бывало. Так что я преодолела искушение, не стала приподнимать одеяло. В конце
концов, пусть будет, кем будет.
– Конечно, – повторила я.
Погасила свет и вышла из комнаты.
*
* *
Помня, что Тёмка в соседней комнате
и какой у этих чертей тонкий слух, ночью я старалась вести себя с Сережкой
потише. Сережка удивился. Сказал: «Ты стала стеснительная какая-то. Отвыкла,
наверное». Сам он был неистов. Чувствовалось, что соскучился.
Сережка, конечно, был неправ. Я как
раз поражалась самой себе. Насколько, оказывается, не успела отвыкнуть. Насколько
нормальным было то, что он рядом. То, что могу к нему прикоснуться, прижаться,
взять за руку, обнять. Насколько уверена, что на любое мое движение он ответит.
Между нами всё было, как раньше!
Словно и не было этих дурацких
месяцев врозь, словно и не был наш развод вполне осознанным и выстраданным мною
решением. Словно и не было вообще никакого развода.
Сережка, во всяком случае, вел себя
так, словно никакого развода и вправду не было.
Он даже строил планы на то, как мы
с ним заживем в Москве, когда вопросы с деньгами, наконец, утрясутся.
Он был так убедителен и
красноречив, разворачивая передо мной сказочные перспективы будущего нашего
житья-бытья, что у меня язык не поворачивался его прервать.
Он сидел на краю постели,
счастливый, с влажными от пота волосами, пахнущий одновременно мной и собой, а
больше всего Москвой, где осталась вся моя прежняя жизнь. Красный огонек
сигареты описывал в темном воздухе круги, когда Сережка руками показывал, где в
нашем новом доме, где-нибудь в пригороде Москвы, не на Рублевке, конечно, но
тем не менее будет зимний сад, где кухня со всякими навороченными прибамбасами,
где детская. «Ну, ты ж хотела всегда детей? Так теперь мы можем себе позволить!
Не больше двух только, и старшего чтобы мальчика, хорошо?»
– Со-оня! – простонал он,
выбрасывая недокуренную сигарету в окно. Обнял меня, зарылся мне носом в волосы
на затылке. – Ты! Господи, как хорошо-то! Ну, теперь-то у меня всё
получится! И как я без всего этого жил до сих пор, не понимаю! Просто как рыба
без воды, на берегу задыхался.
А я как жила? И главное, как мне
теперь жить дальше?!
*
* *
С утра Тёмка ничем не показала, что
слышала что-нибудь подозрительное. Съела завтрак и убежала гулять.
В другой раз я б ее задержала.
Стала спрашивать, куда она, зачем, приставать с уроками.
Но сейчас мне было только на руку,
что она так рано умчалась. Не надо объяснять Сережке, зачем я разговариваю с
пустотой.
Ничего, скоро он уедет, и все
вернется на круги своя. Кончится горячее и засушливое лето, пройдут праздники,
и начнутся занятия на курсах. Или еще что-нибудь хорошее начнется. И я забуду
про сумасшедший угар этих дней. А пока… могу я, наконец, взять отпуск? Отпуск
от себя самой? И побыть немного безвольным куском пластилина в чьих-то руках.
Перестать думать, взвешивать, решать всё время чего-то, постоянно чему-то
сопротивляться. Могу я понежиться медузой, медленно плывущей по течению в
теплых прибрежных волнах? Хоть капельку, хотя бы пару недель?
*
* *
Все это время Сергей был со мною
нежен и ласков. Покупал цветы, шоколадки, шмотки и мелкие безделушки в
лавочках.
Мы с ним бродили по Яффо, обедали в
забегаловках на рынке Маханэ-Еуда, где, как известно, все самое вкусное, свежее
и гораздо дешевле, чем в ресторанах. Вечерами пили вино из местных виноделен,
заедая французским сыром.
Хотя Сережка и ругался, что вино
наше с итальянским не сравнить, да и сыр у французов на родине не в пример
качественней и дешевле.
Всего только пару раз вызверился он
по поводу чашки с молоком не на месте (я долго приставала к Тёмке, чтобы она,
наконец, выпила, но она так и оставила ее стоять, улизнув в окно, как только я
отвернулась) и всё тех же пресловутых цветных носочков.
– Откуда у нас вообще взялась
эта дрянь? Ветром, что ли, принесло? И песок везде, аж на зубах скрипит, когда
просыпаюсь. Ты что, вообще никогда не убираешь?! Чем ты тут занимаешься целыми
днями?
Я занималась много чем. Готовилась
к экзаменам по ивриту на курсы (пришло, наконец, сообщение, что я им подхожу).
Варила бесконечные борщи, жарила котлеты и пекла пироги.
Всё это Сережка, вернувшись
вечером, сжирал в момент, а Тёмка, наоборот, ни к чему почти не притрагивалась,
уверяя, что я готовлю «как-то не так». Счетчик зато, разумеется, вертелся как
бешеный.
Пару раз Жан-Марк меня вызывал на
срочные операции: «Понимаешь, у шутафа[59] моего жена
ощенилась, тьфу, то есть родила, и он с тех пор, как на кесареве побывал, в
операционную зайти спокойно не может».
Я приходила, надевала перчатки,
честно делала свою часть работы и убегала еще до того, как пациент начинал
просыпаться, стараясь не смотреть Жан-Марку в глаза.
И он, видимо что-то чувствуя, тоже
ни о чем не спрашивал, не звал, как раньше, ни на концерт, ни в кафе. «Шалом –
шалом», «спасибо», «как дела? – бэ-эзрат а-шем[60]», разбежались.
Наверное, это было правильно. Хотя я,
в отличие от Сережки, никакого будущего в Москве для себя не видела. Конечно, в
душе я его еще немножко любила, иначе как объяснить всё происходящее, но уж
«умерла так умерла».
В отличие от Сережки, здравого
смысла, чтоб понять это, у меня хватало.
Наверное, надо было ему это
сказать, но у меня все не хватало духу. Он был такой счастливый, просто как
маленький. Делал какие-то свои дела и пыжился от гордости, видно, всё у него
удавалось.
Однажды он попросил подписать для
него доверенность. Сказал, для каких-то сделок, мол, там должен фигурировать
человек с израильским гражданством.
Я не стала вникать, подписала, и
всё. Доверенность так доверенность жалко, что ли? В конце концов, я уже и так
бросила его навсегда, могу хоть чем-то напоследок помочь?
В крайнем случае, если Сережка
опять попадет на бабки, Тёмка утащит для нас какой-нибудь изумруд.
В четверг выяснилось внезапно, что
Сережка забронировал отель на два дня в Эйлате. Пришлось срочно пристраивать
Тёмку на шабат к раву. Это был не первый шабат, который она там проводила, но
обычно мы были вместе.
– Геня, понимаете, приехали
родственники из Москвы, и я…
– Поезжай, деточка, поезжай,
конечно! Даже и не думай! Ты ведь и так нигде не бываешь, осунулась вся. Желаю
тебе хорошо отдохнуть. А мы с Тёмочкой прекрасно проведем время, правда?
Конечно, Тёмка любила бывать в их
доме, где было много ребятни, которая ее видела и понимала.
К тому же это был религиозный дом,
а я давно заметила, что в религиозных местах Тёмка всегда как-то особенно
оживала и расцветала. Ей даже электричества там требовалось вдвое меньше.
Но все-таки она явно напряглась в
этот раз, собирая в свой аленький рюкзачок вещи и вышагивая рядом со мной по
улице, – примерная девочка в синей юбочке до лодыжек и голубой блузке, с
косичками, заложенными за уши, ни дать ни взять ученица Бейт-Яакова.
– Соня, ты его любишь?
– Ну да. Наверное. Понимаешь,
мы с ним с детства знакомы. Столько лет вместе, почти как родственники.
– Но ты ведь с ним не уедешь?
– Нет, конечно, с чего ты
взяла?!
– А почему тогда?..
– А почему бы мне не съездить
в Эйлат? Я там, между прочим, никогда еще не была.
– А хотела?
– Ну да, хотела, наверное.
Говорят, там красиво.
– Тогда почему мы с тобой
раньше туда не ездили?
– Не знаю даже. Дела всё время
всякие были. Да съездим еще, не волнуйся! Подожди, вот только я экзамены сдам.
Перед отъездом я почему-то никак не
могла найти плотный конверт. Весь дом перерыла. Ведь помню же, что на
письменном столе оставляла! Слетел куда-то? Но я уж и под столом смотрела, и
стол отодвигала.
– Сережа, ты тут нигде
конверта не видел? Плотного такого, коричневого?
– Видел, конечно. У тебя в нем
пятьсот шкалей лежало. Я их взял, мне на проезд не хватало. Извини, забыл сразу
сказать. Вот держи сдачу.
Сережка протянул мне три сотенные
бумажки и какую-то мелочь. Я машинально взяла.
– Погоди, а конверт-то где?
– Конверт? Какой конверт? А,
где деньги лежали. Так я его выбросил сразу. Ты ж знаешь, я терпеть не могу,
когда везде бумажки валяются.
*
* *
– Ну, бляха-муха, что за
дела?! Последний автобус в девять утра, и потом ни одного аж до воскресенья! С
какого хрена?! Опять какие-то религиозные заморочки? Когда уж вы станете,
наконец, нормальной европейской страной?!
– Сереж, посмотри на карту,
Израиль ни разу не в Европе. Мы аккурат между Африкою и Азией. Классический
Восток с его заморочками. Думаешь, в Иране где-нибудь лучше? Везде свои
погремушки.
– Зачем мне думать об Иране? Я
спать хочу.
– Не ворчи. В автобусе
отоспишься. Почти шесть часов ехать.
– Вот совсем не прикольно
вставать из-за всякой мутотени в семь утра, когда можно еще спать да спать, –
Сережка откровенно зевнул, обнажая дрожащие розоватые гланды. – Я и так
вчера не выспался. Всю ночь у тебя за стенкою что-то шебуршало, вздыхало. Перед
уходом глянул – кстати, у тебя там пылища, культурный слой аж в два
сантиметра! – так вот, по этой пыли разводы какие-то типа как птичьи
следы, хоть окно вроде и закрыто. И фигня всякая детская по углам – носки,
трусики. Ты ж при мне тогда убирала! Не иначе барабашка какая-то завелась.
Вообще, стремная какая-то квартира. Кладешь вещь, она через полчаса не на
месте. Я там кое-какие шаги предпринял, чтоб процесс продажи запустить до
нашего с тобою отъезда…
– Чего?! Какого отъезда?!
Сон с меня соскочил, я аж
подпрыгнула в кресле междугороднего автобуса.
– В смысле? Ты что, так и не
поняла еще ничего? Я ж за тобой приехал, – Сергей успокаивающе положил мне
на плечо руку. Обнял, притянул поближе к себе. – У меня и билеты на двоих
уже назад куплены.
– За мной?! Ты ж говорил, у
тебя дела, – я сделала попытку высвободиться.
Сережкина хватка в ответ сделалась
только крепче.
– Ну и дела тоже, не без
этого. Но главное, за тобой, конечно. А ты, дурочка, чего думала?
Рука за моей спиной ощущалась
чужой. Я пошевелила плечами, тщетно стараясь устроиться поудобней.
– Э-э, слушай. Кажется, ты
меня неправильно понял. Мне, наверное, с самого начала следовало тебе сказать…
Но мне в голову не приходило, что ты… То есть я думала, ты понимаешь, что…
Рука за моей спиной напряглась,
делаясь жесткой и жилистой, как бы обрастая дополнительными углами.
– В смысле?
– В смысле, что не поеду я с
тобой ни в какую в Москву. И уж точно не буду продавать квартиру. Ни сейчас, ни
когда-нибудь в будущем.
Рука внезапно выдернулась из-за
моей спины так резко, что меня мотнуло из стороны в сторону. А может, просто автобус
повернул слишком круто.
– У тебя здесь что, кто-нибудь
завелся?
– Сереж, при чем тут…
– А тогда в чем дело? Что, не
наигралась еще в самостоятельность?
Я молча отвернулась к окну.
За окном тянулось Мертвое море.
Солнце еще не набрало полную силу,
над тяжелыми волнами клубился фиолетово-розоватый туман.
По песку расползались белесые соляные
разводы.
– Говорю, не надоело тебе еще?
Маешься тут одна на жаре, ни семьи, ни работы. Даже мужика за столько время не
завела.
– Да какое тебе дело?! – не
выдержав, огрызнулась я.
– Что, хочешь сказать, кто-то
у тебя есть и ты ему со мной изменяешь? Не ври, Сонька, врать ты не умеешь.
– Да уж, не чета тебе!
– А чего я-то? Чего сразу я? Я
тебя, что ли, бросил? Нечего валить с больной головы на здоровую! Ломанулась ни
с того ни с сего разводиться, удрала на край света! Я б еще понял, если б в
Америку. Нормальная страна, хоть, конечно, там и пиндосы. Но здесь-то тебе
каким медом намазано? Жара, мухи, арабцы с ножами за каждым углом. В Египте и
то прикольней.
– Сереж, я не желаю это
обсуждать.
– Да тут нечего обсуждать! Сама
знаешь, что я прав! Из чистого упрямства уперлась!
– Сереж, если ты не
прекратишь, я выйду на следующей остановке.
И я в самом деле потянулась нажать
на «стоп».
Сережка перехватил мою руку. Прижал
к губам, начал целовать.
– Сонечка, прости! Прости,
прости, прости меня, дурака! Больше никогда-никогда!
– Точно? Никогда-преникогда? –
не то чтоб мне и вправду хотелось выскакивать из автобуса посреди пустыни в
канун шабата.
– Клянусь!
– Тогда ладно, – я
уселась обратно. Рука вернулась за мою спину – теплая, мягкая,
успокаивающе-надежная. – Но ты понял, что я не еду с тобой в Москву?
– Совсем-совсем не поедешь? А хоть
на недельку? Что ж теперь, билету пропадать? Сонь, мы ж с тобой столько не
были! И, получается, еще столько же не будем? Ну, пожалуйста, хоть не так
резко. Я в тот раз чуть с ума не сошел, ей-Богу!
Мне вдруг остро захотелось в
Москву.
Выложенные мрамором залы метро,
неоновые рекламы на русском языке, запах липовых листьев. В самом деле, когда
ж, если не сейчас? Как раз я пока не работаю, не учусь. Повидаю маму, подружек.
Пройдусь по родимым улицам. А то мне уже начинает казаться, что вовсе их нигде
нет, а просто я их придумала.
А
Тёма – что Тёма? Жила же она два года в квартире совсем одна, и была даже
младше. Попрошу Геню с семейством за ней присмотреть.
*
* *
– Ты никуда не поедешь.
– Придется, – вздохнула
я, доставая из кладовки чемодан на колесиках. – Билеты куплены, так что
поздняк метаться. Не могу ж я подводить человека.
Удушливая волна жары пыхнула на
меня, как из печки. Я быстро захлопнула дверь кладовки и отступила назад,
поближе к неистово рычащему вентилятору.
У отца в квартире отродясь не было
кондиционера, не знаю уж, как он без него выживал. Сама я здесь пока что еле
сводила концы с концами. Какой уж тут кондиционер! Хоть он и стоял у меня в
списке первым среди отложенных до непонятно когда покупок.
Она вырвала чемодан у меня из рук и
шарахнула им об стенку с такою силой, что одно из колесиков погнулось, другое
вовсе отломилось и закатилось куда-то за угол коридора.
– Тём, что ты творишь!
– Ты! Не! Поедешь! Никуда! –
она вцепилась в чемодан зубами и стала, рыча, с остервенением драть его зубами
на части. Куски чемодана полетели во все стороны, пластмассовая ручка больно
ударила меня по щеке.
– Тём, ну что ты как
маленькая? Ну, поеду с рюкзаком, делов-то.
Она выгнулась и зашипела на меня,
как кошка. Из глаз полетели искры, полыхнули, упали на ковер и погасли. Я
тревожно проследила за ними взглядом. Черт, с нее ведь станется и пожар
устроить.
– Тём, ну давай поговорим
по-человечески. Мне самой не хочется ехать, но, понимаешь, бывают всякие
обстоятельства…
– Не хочется – и не едь!
– Тёма, я тебе сто тыщ раз
объясняла!
– Я тебя не пущу!
– Как? Малыш, как ты можешь
меня не пустить?
Она стояла у окна, я – перед
входом в комнату. Внезапно, одним прыжком преодолев разделявшее нас расстояние,
Тёма повисла у меня на шее, обхватив талию ногами, и заревела – громко,
по-детски, шмыгая носом, пачкая мне майку слезами и соплями.
Слезы у нее были обычные. Соленые,
как у всех людей. Я погладила ее по остро выпирающим лопаткам. Какая же она
худенькая, в чем душа…
– Тёмушка, перестань! Тём, ну
ты чего?! Тём, ну я же вернусь! Вернусь скоро-скоро! Солнышко, я ж всего на
недельку. Ты даже соскучиться не успеешь! Ну, хватит уже, ты меня задушишь.
– Не вернешься! Не вернешься,
потому что никуда не уедешь! Нельзя! Иэфшар![61]
Спрыгнув с меня, она заметалась по
комнате, брызгая слюной и отчаянно жестикулируя. На миг мне показалось, что
Тёма сошла с ума.
Изо рта ее потек поток слов, в
котором ничего нельзя было разобрать, поскольку, как всегда, волнуясь, Тёма
мешала русские слова с еврейскими, арабскими, арамейскими, со словами других
каких-то древних, давно исчезнувших языков, на которых говорила с ней мать.
Внезапно в комнате сделалось темно,
несмотря на пылающее за окном солнце, и прохладно, несмотря на удушливую жару,
который месяц не выпускающую Иерусалим из своих цепких объятий. Ох уж эта
израильская жара! Как я ее ненавижу!
Лопасти вентилятора замерли,
беспомощно дернувшись в последний раз. Поток незнакомых слов неожиданно
прекратился. В комнате воцарилась гнетущая тишина, изредка нарушаемая треском
электрических разрядов. Тёмка, не мигая, смотрела куда-то вверх.
Под потолком сконденсировалось
лиловое облако. Внутри него вспыхивали маленькие багровые молнии. В воздухе
запахло свежестью и озоном. Громыхнул гром, и с потолка на ковер хлынули струи
дождя.
Дождь! Дождь! Моя главная мечта в
этой изнывающей от жары стране! Как часто он снился мне по ночам.
Наверное, она тайком заглядывала в
мои сны.
Господи! Как мне все время не
хватало дождя!
Забыв на мгновение обо всем на
свете, запрокинув голову, я подставила лицо под струи воды и, зажмурившись,
замерла, обхватив плечи руками, постанывая, не в силах сдержать охватившего
меня блаженства.
Мы стояли посреди комнаты, и ливень
хлестал нас по волосам, по плечам, стекал по спине, по лицам, обожженным
солнцем, затекал сладковатыми каплями в полуоткрытые рты.
В дверь квартиры забарабанили.
– Эй, соседи, есть здесь кто-нибудь?!
У нас течет с потолка! Трубу у вас, что ли, прорвало?!
– Сейчас-сейчас! – откликнулась
я, не сразу очнувшись, откидывая мокрые волосы со лба. Дождь перестал. Вокруг
все было залито водой. От ковра и от постели шел пар, в трещинах плиток пола стояла
вода, большая лужа растекалась по полу в коридоре – коридор у нас на пару
миллиметров ниже комнаты.
– Что ты натворила! – шикнула
я на Тёмку. – Немедленно убери!
Тёмка щелкнула пальцами, и вода в
мгновение ока испарилась.
– Теперь ты не уедешь? Нет? – шепнула
она, явно довольная, скрываясь в ванной, пока я шла объясняться с соседями.
Глупая! Разве дело в дожде?
Если б только я могла ее взять с
собой…
*
* *
Москва встретила нас свинцовыми
тучами. В воздухе было влажно, пахло озоном. Несмотря на сумрак, окна в
большинстве домов, мимо которых мы проезжали, не светились либо были
зеркальными, черными. Казалось, там, за стенами домов, вдоль которых мы едем,
тянутся бесконечные километры пустынных офисов. Потом мы свернули в туннель, и
я задремала.
Проснулась, когда мы уже въехали во
двор. Как-то я до этого не осознавала, что Сережка везет меня к себе – а
куда еще он меня мог везти? Но вид этого двора на Пражской, обшарпанный подъезд
с напрочь забытым кодом, старушки с поджатыми губами на лавочке, знакомый запах
на лестнице всколыхнули самые худшие воспоминания.
Вспомнилось, как я убегала утром,
прыгая через две ступеньки, боясь, что Сережка проснется и заметит, что меня
нет. Как бросила, размахнувшись, в кусты ключи, чтобы никогда больше сюда не
возвращаться.
Почему-то, когда я увидела Сережку на
пороге нашей с Тёмкой квартиры в Рахавии, всё это куда-то отступило, спряталось
в тень, а теперь вдруг словно выдвинулось из сумрака.
К горлу подкатила тошнота.
Захотелось немедленно развернуться и уехать назад.
Но это было бы с моей стороны
ребячеством. Перекинув через плечо рюкзак, я с прямой спиной гордо
прошествовала мимо старушек, бросив им на ходу: «Здрассте».
Старушки закивали, демонстрируя
узнавание. Закрывая подъездную дверь, я услышала, как одна из них сказала
другой:
– Ну вот наконец-то и жена
законная вернулась. А то чего ж это…
Вещи в квартире лежали на привычных
местах, и даже бардака особого не было – видимо, кто-то регулярно здесь
прибирался, наверное, Светка, да мне-то какая разница. Вон ее щетка в прихожей
на подзеркальнике. И тапочки мои она разносила. Конечно, у нее ж нога на два
размера больше.
Чашки изнутри совсем бурые
сделались от чая.
– Чаю хочешь с дороги? – заботливо
спросил Сережа, снимая с меня куртку и вешая ее на гвоздик. – Еды, наверное,
в холодильнике нет никакой. Подождешь немного, я в магаз сбегаю? Или так, с
печеньем попьем? Где-то у меня должно быть полпачки заныкано.
– Не надо в магазин, – успокоила
его я. – Я вообще пока есть не хочу, нас же в самолете кормили. Я лучше в
душ пока.
В ванной на двери висело два
полотенца. Поэтому я вытащила из шкафа третье. Из горячего крана брызнул
кипяток, и я чуть не ошпарилась с непривычки. В Израиле нужно минимум полминуты
ждать, пока вода потеплеет. Да и вообще я отвыкла от такой жесткой воды.
Пока Сережка принимал душ, я
сменила постель. По ходу возникло сильное искушение постелить себе на диване –
я там спала в последние проведенные здесь недели, когда у нас с Сережкой совсем
всё разладилось.
Глянула на экран телефона – надо
будет подключить его к здешнему вай-фаю. Плохо, что я забыла код. Что ж, спрошу
у Сережки, когда он выйдет.
На книжной полке были расставлены
фотки. Сережкины родители с маленьким Сережкой. Выпускное фото нашего класса.
Фото из офиса, где Сережка одно время работал. А где же наше свадебное? А, вот
оно, засунуто между книжек. А это новое – Сережка со Светкой где-то на
пикнике, костер, шашлык, вокруг полно незнакомого народа, хотя вон тот мужик, в
кепке и с бородой… Неужто это Мендель-Хаим? Да нет, не может быть, откуда он
здесь. Наверняка показалось.
*
* *
Сергей вошел, вытирая на ходу
волосы. Остановился в дверях, посмотрел на меня, улыбнулся:
– Ты знаешь, я тебя всё время
почему-то представлял в шелковой зеленой рубашке.
– Она осталась в Израиле, –
ответила я смущенно.
На мне был старенький, застиранный,
купленный еще в первый год нашей семейной жизни халат с розовыми и серыми
ромбиками – единственная вещь в шкафу, не пахнущая Светкой.
– Неважно, так даже лучше, –
Сергей достал из бара коньяк и две маленькие стопочки. – Выпьем за нас!
– Сереж, ну за каких нас? –
попыталась возразить я. – Всё ведь уже в прошлом.
– Ну да! – неожиданно
горячо поддержал он меня. – Всякие непонятки в прошлом! Теперь у нас
начнется новая жизнь! Понимаешь, мы просто с тобой неправильно начали! Да что с
нас взять – молодые были, глупые совсем.
– Можно подумать, сейчас ты стал
стариком, – фыркнула я.
– Нет, Сонь, я не старик,
конечно, но я… я теперь мужик, Сонь. Я теперь по-другому все в жизни воспринимаю.
Не веришь?
Я не выдержала и усмехнулась.
– Не веришь, да? Потому и пить
со мною не хочешь. Ну и не надо, я пока что один выпью. – Сергей залпом
осушил стопку, и глаза его заблестели. – Я… ты ж ничего про меня не
знаешь! Как я жил без тебя, как пропадал один в четырех стенах. Или вот выйду
вечером и пру вперед, как танк, без дороги. Шоссе там, тротуар – мне по
фиг. Как под машину ни разу не угодил, не знаю. А потому, что глаза поднимать
боялся. Всё мне чудилось, на каждом перекрестке впереди ты. То в одном платье,
то в другом. А выпью если, так и вовсе голая. А дойдешь – или там дерево
кривое, или вообще мужик в строительной каске, – коньяк в бутылке
стремительно убывал, а Сережкины глаза разгорались все ярче.
Сережка не ждал от меня ответов.
Кажется, он вообще не замечал, слушаю я его или нет.
– Однажды, прикинь, не знамо
куда забрел. Долго шел, часа три, наверное. Смотрю – церковь. Зашел,
спрашиваю: «Где можно у вас покреститься?» Они говорят – вон там как раз
батюшка сейчас крестит, денег только заплатить надо. Ну, у меня было там,
сколько надо. Покрестился я, значит, и сразу меня отпустило. Сразу так на душе
легко стало. Бог, Он, Сонь, что ни говори, помогает.
– А крест тогда почему не
носишь? – спросила я не без любопытства.
– Как не ношу? Всегда при
себе! – Сергей сходил в коридор за барсеткой и достал крестик из потайного
кармана.
– Видишь? Настоящий,
серебряный. И теперь у нас с тобой, Сонька, всё будет по-настоящему.
Обвенчаемся в церкви, пусть там это сколько угодно стоит, мне не жалко. ЗАГС –
что? Вчера расписались – завтра развелись. А надо чтоб «в болезни и в
здравии, и, это, пока смерть не разлучит нас».
На этих словах коньяк в бутылке
закончился, и Сережка, брякнувшись на одно колено, заплетающимся языком
потребовал моей руки, сердца и всего, что к этому прилагается.
Во я влипла!
В Израиле Сережка ни разу не
напивался, я успела уже забыть, как это бывает. Оказалось, впрочем, прежние
навыки никуда не делись, и мне, хоть не без труда, удалось уложить набравшегося
экса. Хотя он все порывался вскочить и добиться от меня немедленного ответа:
«Так да или нет? Ну чего молчишь?! Да?! Или чего? Или как?»
– Завтра, все завтра, – отвечала
я, скорчившись на диване, а сама думала, что уж завтра-то я наверняка первым
делом переберусь к маме.
Ночью я почти не спала.
Задремала только под утро. А когда
проснулась, солнце уже заливало комнату непривычно-прохладным московским светом,
и крошечные пылинки плясали в его лучах. В квартире стояла благодатная тишина.
Пока я спала, Сережка проснулся и куда-то ушел.
Умывшись, я полезла за телефоном.
Он был разряжен, и, что хуже всего, я забыла в Иерусалиме зарядку. Неважно,
сейчас куплю в ближайшем ларьке.
Я оделась и собралась выходить.
Тут-то и выяснилось, что дверь заперта на оба замка, а ключей Сережка мне не
оставил.
Внутренний карман куртки показался
мне странно легким. Я сунула туда руку и похолодела. Ни кошелька, ни теудат-зеута,
ни русского паспорта, ни даркона.
*
* *
«Без паники!» – велела я себе.
Не навсегда ж Сережка ушел.
Вернется, и всё встанет на свои
места. Наверное, само из кармана выпало, а Сережка подобрал и куда-то сунул. И
дверь, опять же, – а как можно уйти, не заперев за собой? Наверняка думал,
что у меня есть ключи. Откуда ему знать, что я их тогда выбросила?
Я сняла куртку. Напилась чаю с
остатками печенюшек. Включила комп – пароля, слава Богу, не было, да и
зачем пароль, если живешь один. Вошла в сеть, просмотрела новости.
Почувствовала, что жизнь понемногу налаживается.
Набрала наш номер по скайпу. Никто
не ответил. Гуляет, наверное, где-нибудь. Интересно, в виде кого? Вчера днем голем
должен был занести ей обед.
Я, конечно, перед отъездом забила
холодильник яйцами, сырами, маслом, хумусом, йогуртами, молоком. Корнфлекса еще
оставалось завались. Накупила фруктов и овощей. Оплатила очередной чудовищный
счет за электроэнергию. А горячим Тёмку раз в день снабжать будет голем, так мы
с Геней договорились. Заодно и присмотрит, как там она, что. Если чего, Геня
мне позвонит.
Я набрала номер рава. Геня ответила
сразу, будто ждала.
– Сонечка! Ну слава Богу! Я
звоню-звоню, а у тебя всё время автоответчик!
– Разрядился, а я забыла
зарядку. Тёмка в порядке?
– Да в том-то и дело, что нет!
Не знаю, как тебе и сказать. Такие дела у нас! Вчера голем понес ей обед и не
смог в квартиру попасть.
– Почему? Я же оставила ключи.
– Голем сказал, они не
подошли.
– Странно. Может, он с замками
не справился? Там верхний немножечко заедал.
– Не в том дело. Голем сказал,
ключи вообще было невозможно вставить. Похоже, кто-то сменил замки.
– Исключено! Кому бы это
делать, зачем? А Тёмка что говорит? Как она? Она ела?
– В том-то и дело, что ничего
нам Тёма не говорит.
– Но голем хоть догадался ее
позвать? Она к нему вышла?
– Вышла. Точнее, выползла
откуда-то из-под двери. Голем принес ее в банке из-под компота.
– Зачем? Она что, так и не
превратилась в себя обратно?
– Превратилась, только не
сразу. И сперва не реагировала ни на что. Голем испугался, что ее кто-то
случайно растопчет. Или не случайно. Люди же, они, сама знаешь какие. Я сама
чуть не выбросила ее вместе с банкой.
– Господи, как?! Голем вам
что, не сказал?
– Сказал. И я честно
подождала. Потом попыталась ее разговорить. Ноль реакции! Обычная черная
сороконожка. Валяется, как мертвая, свернувшись в клубок, на дне грязной банки.
Так я стала уже сомневаться, что это она.
– Но теперь-то Тёма опять
девочка? Пришла в себя?
– Девочка, – Геня тяжело
вздохнула. – Но, Соня, она как будто не в себе. Молчит, на вопросы не
отвечает, ни во что больше не превращается.
– Может, это она из упрямства?
Сердится на весь мир за то, что я уехала?
– Может быть, конечно. Дети,
они такие. Но… Понимаешь, я ее выкупала, напоила теплым молоком и уложила в
постель. Сижу теперь у кровати и то вижу, то не вижу ее голову на подушке. Всё
время будто расплывается она перед глазами. И мне кажется, дело вовсе не в моей
катаракте.
– А рав что сказал?
– Сказал, чтоб ты возвращалась
скорее. Сказал, только ты можешь всё исправить, но что времени у тебя почти
нет. У тебя там, в Москве, еще много дел?
*
* *
Настроение было – в ближайший
самолет и валить. Какие у меня дела в Москве? Никаких. Пробежаться по знакомым
улицам. Нырнуть в метро, и проехать одну-две остановки. Заглянуть в кафе,
съесть там кофе с булочкой. Окунуться в пруд, переделанный из остатков
котлована. Услыхать настоящих соловьев на рассвете в Битце.
Все дела ждали меня в Иерусалиме.
Но куда без паспорта и без денег? Телефон разряжен, квартира по-прежнему
заперта.
Господи, куда ж Сережка-то
подевался?!
Написать кому-нибудь, позвонить? Но
кому?
Я ведь рано замуж вышла, а какие у
замужних женщин друзья? Только жены мужниных приятелей. Так они мне никогда не
нравились – ни приятели, ни жены их, ни подруги. Одноклассников, кроме
Светки, я давно всех порастеряла, да и жили они на другом конце серой ветки. В
институте я была уже замужем, с учебы всегда спешила домой, в общих
пьянках-гулянках не участвовала.
Кое-кто, правда, откликнулся в
месседжере и в контактике. Написали, что сейчас на работе, но вечером неплохо
было б сходить куда-нибудь, посидеть.
С соседками у меня тоже как-то не
сложилось, не помню даже толком, кого как зовут. Здрасте, до свидания, как
дела. Да небось все на работе сейчас. Время одиннадцать, подъезд будто вымер.
Ни дверь не хлопнет, ни лифт ни стукнет. Одни старушки на лавочке на своем
боевом посту. Да сосед-пенсионер через стенку, как всегда, телевизор на всю
мощь врубил. Бесполезно ему стучать, он глухой. Да это и соседний подъезд уже,
там я совсем никого не знаю.
Мамин скайп не отвечал. Она, когда
работает, старается ни на что постороннее не отвлекаться.
Кино, что ли, пока посмотреть? А то
ж я тут изведусь с тоски. Ну придет же Сережка когда-нибудь. Заберу у него
карточки, документы, и сразу в аэропорт.
В конце концов, может у меня быть
острый приступ ностальгии?!
Я закрыла скайп, и вдруг увидела на
экране папку на иврите. Странно, что за дела, Сережка и на английском два слова
с трудом связать может, а тут иврит. Что-нибудь связанное с последней
командировкой?
Это оказался договор на продажу нашей
с Тёмкой квартиры. Покупатель Мендель-Хаим Яворский.
Ну ясно, кто б сомневался. Так
ясно, что у меня в глазах потемнело.
Последней в папке была
доверенность, выданная мной на Сережку. Я вспомнила, как подписывала ее у
нотариуса, непосредственно перед поездкой в Эйлат. Ох, дура я, дура!
Больше в папке ничего не было. Так
что, скорей всего, квартира не была еще окончательно продана. У нас, на Ближнем
Востоке, такие дела быстро не делаются. Обычно и сумму за квартиру вносят на
счет минимум в три этапа, у кого ж сразу есть такие деньжищи, а пока вся сумма
окончательно не переведена… Хотя уже предварительный договор давал будущему
владельцу кое-какие права, во всяком случае, сумма неустойки указывалась
совершенно неприличная. Да хрен с ними, с деньгами, придумаем что-нибудь, в
конце концов, саму себя продам-заложу, лишь бы с Тёмкой обошлось!
Теперь я была вовсе не так уверена,
что Сережка с легкостью вернет мне мои документы. Да и карточку он наверняка
забрал не случайно и код от нее наверняка знает, сколько раз я деньги при нем
снимала.
Блин, что ж делать-то?!
За входною дверью послышались шаги.
Я быстро закрыла папку и выключила компьютер. Нельзя, чтоб Сережка, войдя,
сразу понял, что я всё знаю. А то я так из квартиры никогда не выйду.
*
* *
Никто, однако, в дверь не зашел.
Вместо этого раздался звонок. Резкий, требовательный, не прекращающийся. Будто
спичку дети вставили в кнопку.
– Слиха! – крикнула я. –
То есть, тьфу, пожалуйста, извините! У меня, к сожалению, нет ключей. Сейчас
хозяин вернется, он и откроет.
– А, так Сережка тебя запер,
что ли? – откликнулся из-за двери Светкин голос. – Ну, жди, жди. Он
теперь не скоро вернется. Не раньше, чем все бабки прогуляет. А он, похоже, много
в Израиле бабла срубил. Судя по тому, какой букет мне нынче прислал.
– Букет? Какой букет? – не
поняла я.
– А такой! Огроменный! Черные
розы, и в них открытка торчит. Написано: «Извини». Я сразу всё поняла! Только
ничего у тебя не выйдет! Зря приехала! Раньше чухаться надо было! Мой теперь
Сережка, никому не отдам!
По голосу было слышно, что Светка
пьяна.
– Свет, успокойся! Слушай, ты
всё не так поняла.
– Чего «не так поняла»?! Скажешь,
не спала с ним в своем Израиле да?! Мне сразу ясно стало, что не зря Сережка
темнит, куда едет. То он в Йемен собрался, то в Германию, то вдруг во Франции
дела у него. Спасибо, когда он спал, эсэмэска ему из вашего Эль-Аля пришла. Я
ему еще тогда всё высказала! Куда там! Клялся-божился, глаза честные делал, что
тебе даже и не позвонит. А теперь, значит, «извини!». Ну, я его так извиню –
мало не покажется! И тебе тоже! Гадина, а еще подруга! Вот вам всем, вот, вот,
вот!
На дверь с внешней стороны что-то
плеснуло. И еще. И еще. И почти сразу же запахло паленым.
Крохотные язычки пламени, как
змейки, начали выползать из-под двери. Я пыталась с ними сражаться – плеснула
воды из чайника, бросила сверху одеяло. Но синтепоновое одеяло вспыхнуло само,
и от него сразу же занялись линолеум, обои, вещи на вешалке, да и пламя за
дверью, похоже, с каждой секундой разгоралось сильнее, проникая сквозь щели в
квартиру всё новыми и новыми золотисто-красными язычками.
Прихожую заволокло дымом, дым
потянулся в комнату. Я рванула на балкон. Лоджия глухого соседа с орущим
телеком примыкала к нашей вплотную и, в отличие от нашей, была не застеклена.
Долго думать времени не было. Огонь уже бушевал в комнате вовсю, ведь, открыв
балконную дверь, я добавила ему кислороду.
Раздвинув окна, я перекинула ноги
через барьер и зависла, чувствуя спиной бездну. С внешней стороны лоджии не
было даже крохотного бордюрчика. Седьмой этаж. Если упаду, разобьюсь. Под нами
внизу даже кустов нет.
Главное – не смотреть. Не
смотреть и не думать. Пару раз перехватиться руками, тут ведь всего ничего,
потом подтянуться и…
Раньше-то я хорошо подтягивалась.
Столько лет гандбола никому не проходят даром, я даже злилась не раз,
разглядывая в зеркало свои отнюдь не узкие плечи.
Еще чуть-чуть, еще самую чуточку. Я
смогу, у меня другого выхода нет, иначе ведь как же Тёмка… Ладони горели, хотя
огонь до них не добрался, сердце колотилось как бешеное. Из комнаты прямо мне в
лицо повалил дым, полетели искры, огромные, как Тёмка тогда… Закрыв глаза и
стараясь не дышать, я ощупью переставила руки в последний раз, подтянулась. Ну
вот и всё! В полуобморочном состоянии я перевалилась через бортик.
Удар головой об чего-то железное
немедленно привел меня обратно в чувство. Уфф! Обо что это я так приложилась?
Это был старый ржавый трансформатор
от холодильника. Сам холодильник стоял тут же. Я чуть не рассекла об него
висок. Во всяком случае, шишка будет немаленькая. Поднимаясь, я расцарапала
себе бок острием лыжной палки и толкнула этажерку, с которой на голову мне
посыпались в несметном количестве журналы «Химия и жизнь», все в пыли и паутине.
Спотыкаясь о ящики, кастрюли,
сковородки и детские эмалированные горшочки, я кое-как добралась до двери. К
счастью, оконная форточка была открыта, и, запустив в нее руку, я открыла
балконную дверь.
– Здравствуйте! – проорала
я ошеломленному хозяину. – Извините, у нас пожар! Наберите, ради Бога,
ноль-один, а то у меня телефон разряжен. Ноль-один, слышите меня?! Ноль один!
– Слышу, слышу. Не кричите, я
же не глухой, – отозвался хозяин, провожая меня совершенно офигевшим
взглядом. К счастью, дверь у него запиралась на простой замок с защелкой.
Отбежав на безопасное расстояние, я
равнодушно наблюдала за тем, как повскакавшие со скамейки старушки тычут
пальцами в клубы дыма и огня, рвущиеся в небо из окон нашей квартиры.
О’кей. «Допустим, ты пробил головою
стену. Но что ты будешь делать в соседней камере?»
Вот стою я, пахнущая гарью, с
синяком на скуле, слезящимися от дыма глазами, текущим носом и ободранными в
кровь ладонями. И вот как я, такая красивая, без денег и документов, попаду из
Москвы в Израиль?
Я-то ладно, царапины и синяки
заживут. А вот что Тёмка там, без меня, в Иерусалиме мерцает и вот-вот
исчезнет.
И тогда я сиплым голосом воззвала к
Богу.
Я называла его всеми известными мне
именами. Шпарила наизусть чудом застрявшие в памяти куски из Шма, Шмонэ-эсрэ,
Адон олам, Авину малкейну[62]. Отче наш, услышь
голос мой! Ты ведь всемогущий и всеблагой! Ты ведь можешь всё, Ты ведь создал
этот мир, со всеми вывихами его и заморочками! Ну что тебе стоит, сотвори еще
одно чудо! Верни меня в Иерусалим! Не ради меня, ради бедного, несчастного,
маленького бесенка! Ну, прости меня, я была нехорошая, не знала, не понимала, делала
глупости, плыла по течению, жила, как левая нога пожелает, черт со мною, в конце
концов, но Тёмка-то, Тёмка в чем виновата?! Она ведь крошечная совсем, а если я
не вернусь, скоро и вовсе исчезнет! И всё из-за моей дурости! Спаси ее, Господи,
что, Тебе жалко, что ли? Помоги, сделай милость, сделай хоть что-нибудь!
– Не реви, – произнес за
спиною знакомый голос. – Москва слезам не верит.
Я обернулась и увидела Аграт. Глаза
ее смотрели сурово, алые от помады губы поджаты. Аграт протягивала мне пачку
бумажных салфеток.
– Аграт, ты… сердишься на
меня? – полепетала я, промакивая глаза и громко сморкаясь. Сопли были
черные и с прожилками крови. – Прости, я не думала, что…
– Да какая разница – сержусь,
не сержусь? Сколько тебе повторять: «Иль фат – мат»! Не стой столбом,
пошли.
– Куда? – глупо спросила
я.
– Как «куда»? В Иерусалим.
*
* *
Мы ехали куда-то на метро, потом на
автобусе. Вышли и шли по улице, показавшейся мне смутно знакомой. Дома скоро
кончились, но мы еще долго тащились вдоль бетонного забора, перебирались через
выкопанные в земле канавы с ржавыми трубами. Пока не подошли к дыре – одна
из бетонных плит в этом месте просто валялась на земле. Может, упала, может,
изначально не поставили.
Пройдя сквозь дыру, мы оказались
посреди рыжей вывороченной земли, сломанной арматуры, ржавой проволоки и
рулонов стекловаты. На всем, включая застывший экскаватор, лежал слой грязи и
пыли. В центре торчало, как больной зуб, здание, окруженное строительными
лесами, с пустыми глазницами окон и распахнутыми на каждом этаже
покачивающимися на ветру дверями выходов на пожарную лестницу.
Вход был заперт, но от
застекленного некогда вестибюля первого этажа сохранился только каркас, и мы
шагнули сквозь стену осторожно, стараясь не порезаться. Под ногами скрипело
битое стекло вперемешку с бетонной крошкой.
– Это ведь был роддом! – внезапно
вспомнила я. – Мне здесь делали аборт.
– Тем лучше, – Аграт,
похоже, не удивилась. – Значит, у тебя с этим местом кровная связь.
Лифт бездействовал. Мы спустились
по лестнице в подвал, освещенный тусклыми люминесцентными лампами. Из труб в
потолке капала вода, обнаженные провода кое-где искрили. Подвал был длинный,
разветвленный, с полустертыми указателями: «Кухня», «Раздевалка», «Котельная»,
«Грязное белье», «Морг».
Наконец, в очередной раз повернув,
мы остановились перед неприметной железной дверцей без надписи.
– Тебе туда! – кивнула мне
Аграт.
За дверью оказался узкий темный
тоннель, уходящий в бесконечность.
Из тоннеля вышла крыса. Она
семенила, принюхиваясь, брезгливо подергивая усами.
– Тебе туда, – настойчиво
повторила Аграт. – Подземный ход прямо в Иерусалим. Тебе повезло, предки
твои успели обо всем позаботиться. Шагай вперед, и к утру уже будешь там!
– Но как, почему?! Нам разве
не надо в аэропорт?
– Да? А как ты собиралась
сесть в самолет без паспорта?
– Да ведь до Иерусалима сотни
тыщ километров! Я так буду идти всю жизнь!
Аграт кивнула.
– Примерно три с половиной
тысячи километров. К утру дойдешь, там несколько раз земля под ногами прыгает.
– А всякие моря-реки?
– Туннель пролегает глубоко
под ними. Предки ж твои не дураки были. Я ходила, там почти везде сухо.
Встречаются, правда, подземные озера, но в них воды максимум тебе по пояс.
– Но… там же нет освещения!!!
Я уже говорила, что боюсь темноты?
Аграт вздохнула и страдальчески
закатила глаза. Она порылась в карманах и протянула мне клубок тоненьких слабо
светящихся нитей.
– На, трусиха! Как раз на
такой случай завалялся. Не факел, конечно, но… Бросишь его перед собой, он
покатится, будет освещать. Нить Ариадны, специально для лабиринтов. Но здесь-то
только идиот заблудится. Тоннель простенький, без ответвлений. Топай себе и
топай, пока не дойдешь. Мне кажется, его хватит тебе на дорогу, может, пары
километров не достанет. Так там уже и свет в конце тоннеля виден. И вот, на
тебе с собой.
Аграт выдала мне металлическую
фляжку с водой, четыре энергетических батончика и знакомый плотный конверт.
Конверт выглядел изрядно помятым, грязным, был весь в каких-то потеках. Похоже,
и правда валялся в помойке. Но что-то внутри у него шебуршало.
– Спасибо! – я нашла в
себе силы вежливо улыбнуться.
– Не за что! Не попадай больше
так по-глупому. Вообще, мой тебе совет: выходила б ты за своего ветеринара от
греха подальше! Он и не дурак, и с руками, и Тёмку видит.
– Но… я же его совсем не
люблю!
– Да ладно? А этого, обалдуя
своего, любишь, что ли?
– Нет, но… Понимаешь,
Сережку-то я знаю всю жизнь…
– А с этим у тебя вся жизнь впереди,
успеете познакомиться! Делов-то!
Дверь за Аграт захлопнулась. Я
бросила на землю клубок и храбро двинулась вперед, в темноту.
*
* *
Я бодро топала вниз по коридору с
выкрашенными зеленой масляной краской стенами. Нить Ариадны освещала пространство
неярко, но достаточно хорошо.
Коридор вывел меня куда-то на
нижний уровень и там влился в широкий тоннель. Масляная краска на стенах
сменилась каменной кладкой. Камни были серые, толстые и неровные. Местами на
них проступали полустертые надписи, процарапанные, выбитые, старательно
выведенные карандашом, углем, мелом, а кое-где и кровью.
Встречались надписи еврейскими
буквами, но слов я разобрать не могла, из чего сделала вывод, что написано на
идише.
Впрочем, были надписи и на русском.
Старательным детским почерком на уровне моего плеча было выведено: «Мама,
прости, что ушел без тебя. Они сказали, по-другому нельзя. Йоси».
В другом месте мне удалось
разобрать слова из какой-то длинной сделанной аккуратным бисерным почерком
надписи: «…но другого выхода нет, ты ведь это понимаешь, правда?»
Воздух был спертый, влажный и мешал
думать. Звук собственных шагов раздражал. Я попыталась запеть, но не хватало
воздуху. Оставалось тупо идти вперед, не обращая внимания на звуки и запахи,
запрещая себе бояться и останавливаться.
Крысы, появлявшиеся внезапно из
боковых проходов, приятно разнообразили прогулку. Мы старались вести себя
вежливо, уступая при необходимости друг другу дорогу.
Временами тоннель сужался, и я с
трудом боком протискивалась в узкие щели, сдирая кожу с плеч и коленей. Местами
потолок снижался, и приходилось долгие метры брести пригнувшись, не смея
поднять голову.
Кое-где тоннель вообще превращался
в узкий лаз, где можно было лишь по-змеиному ползти, молясь и гадая, не
застрянешь ли навсегда между камней.
Несколько раз тоннель как бы
встряхивало, очертания стен расплывались, меня начинало слегка подташнивать.
Потом это ощущение проходило. Видимо, земля в этих местах «делала прыжок»,
потому что надписи на стенах внезапно оказывались на других языках:
итальянском, французском, польском, на каких-то совсем незнакомых, с острыми
готическими буквами, рунами или даже вовсе иегролифами.
В тех местах, где из стен сочилась
вода, я пробовала ее на вкус. Она была горькой, с привкусом железа и пепла.
Зато во фляжке, которую дала мне Аграт, вода была сладкой и не кончалась
никогда. Я старалась не думать, откуда она там берется.
Первое подземное озеро было мелким,
мне по колено. Нить Ариадны держалась на его поверхности, извиваясь в воде, как
маленький червячок, освещая ровное дно, по которому расхаживали прозрачные
крабы с золотистыми глазами.
Сняв обувь и стараясь не давить
крабов, я медленно ступала по скользким камням, с трудом удерживая равновесие.
Дойдя до конца озера, я обулась и сгрызла последний батончик.
Как давно я иду? Казалось, вечность
прошла с тех пор, как за мною закрылась дверь в подвале разрушенного родильного
дома. Каждая клеточка моего тела ныла от усталости, нестерпимо хотелось спать.
Аграт сказала, к утру я должна дойти, но что, если я прилягу здесь немного
поспать? От пары часов вряд ли чего изменится?
Откуда-то из глубин казавшегося до
сих пор мелким озера выплыла огромная рыба, высунула голову на берег и
приветливо раскрыла усеянную двумя рядами острых мелких зубов необъятную пасть.
Я вскочила и завизжала. Видение тут
же растаяло.
Блин, ну вот уже и глюки от
недостатка кислорода начались! Нет, валить, валить отсюда без оглядки!
И я, сунув в карман целлофановый
пакет из-под батончиков (не бросать же его здесь, целлофан же не разлагается,
потом снаружи в мусорку выкину), быстро зашагала вперед за отчетливо видной в
темноте нитью.
*
* *
Нить кончилась внезапно, и тогда
наступила тьма. Я обернулась, надеясь поймать глазами оставшийся позади
светящийся кончик. Но оказалось, что клубок погас, едва закончив разматываться.
«А-а-а!» – завопила я, как делала всегда, оказавшись в темноте.
Темнота отозвалась многократным
эхом. Казалось, она боялась вместе со мной. Казалось, она боялась меня.
Медленно, нащупывая ногой каждый
камень, я двинулась вперед, чувствуя себя как на мосту над бездной. Я словно
оказалась в нигде, зависла в темной колышащейся пустоте. Темнота вокруг дышала,
попискивала, несколько раз я нечаянно наступала на крыс, одна из них меня
укусила. Надеюсь, она была не бешеной. Хотя, если что, Тёмка же меня вылечит?
Тёмка. Главное, чтоб она меня
дождалась. Потом-то, с ней вместе, будет уже ничего не страшно. Господи, только
помоги дойти, помоги добраться! Потом-то уж я и сама как-нибудь…
Темнота была густою, как суп. Звуки –
настоящие и воображаемые – настойчиво лезли в уши. Казалось, что-то шепчет
вокруг на разные голоса, вот только слов было не разобрать. Шум усиливался,
перейдя, наконец, в плеск воды. Я вытянула руку вперед. Что-то вроде маленького
водопада. Пощупала ногой. Нога уходила куда-то вглубь, под воду.
Аграт сказала – везде мне по
пояс.
Может, и хорошо, что вокруг темно.
Я разделась, сняв с себя всё до последней нитки. Запихала платье и белье в
пакетик из-под батончиков и, держа его над головой, двинулась вперед, стараясь
не поскользнуться на гладком дне.
Сперва и правда было по пояс. Потом
сделалось по грудь. Потом по шейку. Потом я поскользнулась и, беспомощно
взмахнув руками, ушла под воду.
В воде я выпустила пакет с одеждой.
Врушка Аграт! Впрочем, чего еще ожидать от бесов. Черт с ней, с одеждой,
похоже, я тут навсегда! Буду плавать в темноте наугад кругами, пока не пойду на
дно. Всё равно ни на что другое сил больше не осталось!
Но в воде тело вдруг обрело второе
дыхание. Сделалось невесомым. С каждым движением рук и ног вода словно уносила
усталость куда-то на глубину. И, похоже, я все-таки плыла не по кругу. Вынырнув
в очередной раз, я увидела где-то далеко впереди себя свет.
Встав, наконец, на твердые
прибрежные камни, я увидела, что туда же прибило пакет с одеждой. Конечно, она
была мокрой, но тут уж что сделаешь. Пришлось выжимать и надевать, как есть. А
то мало ль кто сюда забредет. Раз свет, значит, уже и до людей недалеко.
Последние метры я летела как на
крыльях. Пока не уперлась в железную дверь. Толкнула ее, она оказалась не
заперта. За дверью была лестница. Поднимаясь, я услышала над собою молитвенный
распев. Хорошо поставленный баритон выводил слова шмоне эсры, ему вторил хор
мужских голосов.
Лестница кончилась перед очередной
дверью. Толкнув ее, я зажмурилась от яркого света.
Я стояла в синагоге посреди шахриса.
В мокром, облепливающим меня платье, не закрывающем ни локтей, ни коленок.
Молитва прервалась. Большинство
мужиков зажмурились, отвернулись или прикрыли глаза рукой. Другие, наоборот, вытаращились
на меня во все глаза.
Растерявшись, я застыла столбом,
чувствуя себя как в кошмарном сне, когда внезапно оказываешься голым перед
толпой.
К счастью, парень в форме, сидевший
с автоматом у двери, не растерялся, вскочил и с воплем: «Гверет, женщинам сюда
нельзя!» – немедленно выволок меня на улицу.
Спасибо ему, меньше чем через две
секунды я была на залитой солнцем площади перед Котелем. Сама бы я вряд ли так
быстро поднялась по крутым ступенькам.
Уфф! Если я забуду тебя, Иерусалим,
то мне на фиг не нужна моя правая! И левая, кстати, тоже!
*
* *
Идти в таком виде к раву было не
меньшим безумием, чем появиться в синагоге. Еще на подступах к дому камнями
закидают.
К счастью, дежурная старушка у
Котеля согласилась одолжить мне платок – прикрыть плечи, и длинную юбку-запашку.
Выдала из стратегических запасов для нескромных туристок, желающих помолиться Богу
у Стенки. Даже не спросила, когда я ей все это добро верну.
А вправду – когда? Квартира
ведь заперта на новые замки, и что там внутри с моими вещами, один Бог знает.
В подсохшем конверте оказались две
бумажки по двадцать шекелей. На них я спокойно доехала на автобусе, еще и
купила себе фалафель с колой по дороге.
Все-таки последний энергобатончик
был съеден давным-давно, с тех пор я успела наплаваться и нагуляться.
Меня встретила заплаканная Геня,
обняла и повела в дальнюю комнату. Встречные смотрели сочувственно, вообще
атмосфера была, точно в доме покойник.
В постели лежал кто-то маленький и
настолько худой, что тело буквально терялось под одеялом. Если б не пара-тройка
бугорков, кровать могла бы показаться пустой.
Неужто Тёмка успела так исхудать за
столь короткое время?! Или… да в кого она опять превратилась?!
– Тёмка, Тёмочка, вставай! Я
вернулась! Теперь у нас всё будет хорошо! – завопила я, откидывая одеяло,
и осеклась.
В постели лежала ветка
смоковницы.Вернее, не ветка. Саженец. Крона с резными листьями покоилась на
подушке, ствол с бугристой серой корою вытянулся на простыне. Корешки были
заботливо расправлены и бережно укутаны мокрой тряпочкой.
– Что это?! Это, это… Тёма?!
Давно она так?
– Со вчерашнего дня – Геня
погладила меня по плечу. – Я, как поговорила вчера с тобой, вернулась, а
она уж не дышит. Лежит и обратно не превращается. Я бы врача позвала, но ведь
тут даже непонятно кого. Ветеринара? Садовника? Ну, я вот корешки тряпкой
укутала и каждый час водой поливаю, но это ж так, мертвому припарки. Вообще-то,
надо б ее в землю побыстрей посадить. Кадку какую-нибудь раздобыть, что ли. Но это
уж ты сама как-нибудь.
В моей голове происходящее
укладывалось с трудом. Кадку? С землей? И еще, наверное, понадобятся удобрения?
Какие, в какой пропорции? И какая лучше земля? Я ж ничего в этом не понимаю!
– Может, все-таки, еще не
понадобится? Это ж, наверное, не навсегда? А рав чего говорит?
Геня только вздохнула.
– Ничего. Увидел и молча губы
поджал.
– Аграт уже была здесь? Она
это видела?
– Да Аграт и сейчас здесь. Они
все там в кабинете засели – Аграт, Мендель-Хаим, сыновья наши, ученики
ешивы. Нотариуса, который сделку с квартирою оформлял, позвали. Кричат, спорят,
книги друг у друга из рук рвут, никто никого не слушает. Давно я такого
балагана не видела. Так что, глядишь, сообща чего-нибудь да решат. Велели тебе,
как появишься, сразу туда к ним идти.
– Да что тут можно придумать?!
Деревья ж не разговаривают и слов человеческих не воспринимают. Как ее теперь
дозовешься?!
Я машинально перебирала пальцами
зеленые бархатистые листочки. Они были свежи, упруги, черенки их крепко
держались за веточки.
Показалось ли мне, что ветка
дрогнула, когда я ее отпустила?
– Это только сам Всевышний
знать может – кто там чего слышит, воспринимает. Я до войны, еще когда в
Сорбонне училась, видела один опыт. Растение такое есть, бальзамин. Не выносит,
чтоб к нему прикасались. Его если мизинцем заденешь – листики сразу в
трубочку свернутся. Так профессор наш морфием на него побрызгал, и – пожалуйста –
трогай сколько хочешь!
– Геня, вы учились в
Сорбонне?! Когда ж вы успели?
Я знала, с ее же слов, что замуж
она вышла в пятнадцать лет, не успев закончить гимназии.
– Говорю тебе, еще до войны.
Между вторым и четвертым ребенком.
*
* *
– А я утверждаю, что моя дочь
жива! – услышала я из-за двери голос Аграт. – Ущерб, причиненный
несовершеннолетней…
– Кому несовершеннолетнему?
Прутику? Кстати, как дерево она давно уже не орла, ей заведомо больше четырех
лет! Кводо Рав, Вы вообще кого слушаете? – горячился Мендель-Хаим. – С
каких пор женщина, тем более демон…
– Сказано, что женщина может
свидетельствовать о смерти, – возразил чей-то голос. – Из чего
следует, что может свидетельствовать и о жизни.
– А демон? Демон что, тоже
может?
– Про демона здесь ничего не
сказано. Вот, может, у Махараля…
Я постучала и, не дожидаясь ответа,
вошла. Все равно они меня не услышали. За столом одна на другой лежали раскрытые
книги, вокруг кроме рава сидело еще человек десять, включая Мендель-Хаима и
Аграт. Большинство из них были мне знакомы. Ну как знакомы? Переглядывались
через стол по праздникам и шабатам. Собственно, всех интересовала не сколько я,
сколько Тёма. Однажды я даже краем уха слыхала, как один из сидящих сейчас
здесь шепотом просил сестренку растолковать ему какой-то там комментарий: «А то
там все сложно так, а у тебя все получается как-то просто».
Все орали, стараясь перекричать
друг друга.
– Вот здесь написано, что,
ежели ущерб причинен…
– Да что ты мне будешь
говорить, когда здесь совсем даже наоборот говорится, что, ежели пострадавший…
В углу скромно сидел человек в
пиджаке и вязаной кипе. Увидев меня, он просиял:
– Вы Соня? Прекрасно, вас-то и
я жду! Я так понял, вы хотите отозвать доверенность?
– Да, и еще как можно скорее
аннулировать сделку!
– Это уже сделано. Другая
сторона отказалась. Что касаемо неустойки, то…
– Я заплачу, я всё заплачу!
– Девушка, вы меня не так
поняли. Я же сказал, условия предварительного договора нарушены противоположной
стороной. Они первые отказались от сделки, значит, они и будут платить. Но в
вашем случае, поскольку обнаружены дополнительные ранее не фигурировавшие
обстоятельства, повлиявшие на решение моего клиента, сумма неустойки, мне
кажется, могла бы быть снижена до…
– Ох, да мне вообще ничего от
него не надо, лишь бы только он отвязался от нас в конце концов!
*
* *
Они всё спорили и спорили.
Действительна ли была сделка с самого начала. В каких случаях допускается
продажа имущества, если оно находится в совместном владении с бесами, и в каких
нет. В каких случаях бесы автоматически приравниваются в правах к евреям, и в
какой степени это относится к полубесам. С какого возраста беса или полубеса
женского пола можно счесть совершеннолетним с точки зрения еврейского закона. В
1423 году подобное дело решили так-то, а в 1617-м так-то, но они там ссылаются
на средневековый один трактат…
Я не выдержала и ушла.
Вопрос с квартирой был решен, а
остальное меня не касалось. Главное было ясно: я не знала, как помочь Тёме, и
они этого не знали тоже. Похоже, их это вообще не интересовало.
До смерти хотелось курить. Я вышла
во внутренний дворик – у нас тут дома часто стоят на склоне горы, и тогда
с любого этажа есть выход на такой вот дворик-террасу. Привычно спряталась за
пластиковый сарай – не у всех же на глазах дымить, приличные девушки так
не поступают. Пошарила по карманам – и, конечно, ничего не нашла.
Дура я, дура, сигареты надо было
купить, а не дурацкий фалафель, от которого у меня изжога теперь!
Скрипнула дверь, и во дворик,
жмурясь на яркий свет, вышла Аграт. За нею, прилипнув как банный лист, тащился
Мендель-Хаим, на ходу пытаясь что-то доказывать.
– Таки я вообще не понял, чего
все раскипятились! Можно подумать, скушать я ее хотел, вашу девочку! Да Боже
упаси, и пальцем бы не тронул! Шо ж я, не понимаю? Я ее собирался в совладелицы
записать. Ты сама во всём виновата! Со мной, если по-человечески, так я завсегда!
Что, ты меня не знаешь? Тебе стоило лишь слово сказать! Но ты ж упряма, как сто
ослов! Ты вон даже говорить со мною не хочешь! Хотя, между прочим, если б ты с
самого начала…
Аграт неожиданно обернулась. Глаза
ее полыхнули недобрым огнем. Мендель-Хаим осекся и растерянно замолчал.
Пристально глядя на него, Аграт медленно провела длинным раздвоенным на конце языком
по красным от помады губам.
Мендель-Хаим тяжело задышал.
– Ну вот она я. Дальше что?
– Я, это… бекицер… Ну, сама ж
знаешь, как я к тебе отношусь, – забормотал скороговоркой Мендель-Хаим. –
Бекицер, я ж только хотел…
– Бекицер, значит?
Аграт выпрямилась так резко, что
верхняя пуговка блузки отскочила и весело запрыгала по дорожке. Гордо откинув
голову, Аграт шагнула навстречу оторопевшему Мендель-Хаиму.
– По-быстрому так по-быстрому!
Целуй меня, миленький, я вся твоя! – раскрыв объятия, Аграт угрожающе
надвинулась на него.
Мендель-Хаим побледнел, сдавленно
пискнул: «Ой, мама!», развернулся и рванул в дом. Через минуту мы услышали, как
хлопнула входная дверь.
– Уфф! – Аграт устало
уронила руки. – Давно бы так! А то хочу-хочу, а чего хочу, сам не знает.
Вылазь давай, – последнее явно относилось ко мне. – Сигарету дать?
Только учти, у меня с ментолом.
– Давай! – я с
облегчением затянулась. – Аграт, а что было б, если бы он тебя поцеловал?
– Что-что… Помер бы на месте,
чего ж еще. В книгах, между прочим, написано.
– Так чего ж он, не учил, что
ли, если в книгах?
– Кто его знает. Может, учил,
но забыл.
*
* *
Я-то считала, что стоит мне только
добраться до Иерусалима и отыграть назад продажу квартиры, как все сразу
вернется на круги своя.
Фиг! Тёма отказывалась превращаться
обратно. По-прежнему лежала в постели и ни на что не реагировала.
Я выла над ней белугой, звала ее,
брала на руки, целовала клейкие зеленые листики, гладила упругие веточки и
бугристую шершавую кору.
Всё без толку. Тёма оставалась
немою и неподвижной.
Приходилось учиться любить ее
такой, как есть.
– Непонятно, с чего этот поц
решил, что у сотворенных в сумерки прав меньше, чем у прочих, служащих Всевышнему
Богу. Я его, во всяком случае, этому не учил, – произнес рав, когда мы все
вместе сели обедать.
Запах от супа с клецками шел такой,
что голем, разливая его по тарелкам, прицокнул от восхищения языком. А уж как
дошло до фаршированной рыбы…
Вот только у меня совершенно не
было аппетита. Вкусные запахи вызывали тошноту.
– В сумерки? В какие еще сумерки?
– Считается, что нас, бесов, Бог
сотворил последними, под конец шестого дня, когда солнце уже садилось.
– То есть фактически уже в
субботу?
– Ну да, где-то между
зажиганием и шкиёй[63].
– Быстро Он, однако,
управился. Неудивительно, что с вами теперь столько проблем.
– Неудивительно, что у нас
теперь столько проблем, – поправила меня Аграт. – Он не успел нас
завершить, оставил, так сказать, некую неопределенность. Благодаря этому у нас
теперь полная свобода, принимай облик, какой захочешь, да и в моральном плане
нет особых ограничений.
– Так здорово же! – восхитилась
я.
– Как сказать. Пока научишься
держать себя в рамках, особенно первые лет двести-триста, таких дел успеваешь
наворотить! Всё время выходишь из берегов, эктоплазма из тебя так и прет! Всё
тебе важно и интересно, всё нужно посмотреть, куснуть, попробовать на язык, во
все дырки влезть. Причем хочется всего сразу, одновременно и до зарезу. Иные
так и теряют навсегда свою сущность, разлетевшись крошечными пылинками по миру и
не сумев потом собраться обратно. Другие, наоборот, вобьются всей массой своею в
дыру какую-нибудь, в бездну, в чье-нибудь расстроенное сознание и застрянут там
на годы, а то и десятилетия.
– А родители куда ж смотрят? –
возмутилась я.
– Так поди за ним уследи, если
толком не знаешь, ни где оно, ни на что похоже. А если оно еще и в пяти местах
сразу! Расстояния ведь для нас ничего не значат, замков-запоров тоже считай,
что не существует, – Аграт безнадежно махнула рукой. – Конечно, свою
кровинушку всегда учуешь, в любом обличье, на любом расстоянии. Но толку-то?
Думаешь, станут они родителей слушать? Как же, разбежались! Каждый своим умом жить
хочет, в три года уже вопит: «Я сам!»
– Совсем как у нас! – восхитилась
Геня.
– А почему Тёма не
превращается назад? Застряла? Забыла как? – спросила я.
– Нигде она не застряла. –
Аграт встала и плеснула себе еще супа. – Не хочет она. Обидела ты ее.
Бросила и уехала.
– Да где я ее бросала?! –
возмутилась я. – Уехала ненадолго, обещала скоро вернуться, всё для нее
организовала… А раньше, когда ты ее на два года одну оставила, что ж она тогда-то
в дерево не обратилась?!
– Так ты сама виновата, –
Аграт пожала плечами. – Не сейчас, когда уехала, раньше. Так заботилась о
развитии ее человеческой составляющей, что, похоже, перестаралась. Нормальному
бесу в голову не придет переживать, что кто-то там исчез временно из поля
зрения! С глаз долой – из сердца вон, меньше народу – больше простора
для экспериментов! Человеческий ребенок – другое дело. Тёма ведь просила
тебя не уезжать? Тебе это показалось пустяком, поплачет и позабудет. И так бы
оно и было, будь это человеческое дитя. Но у Тёмы-то другие возможности. И вот,
получите результат.
– Так она разве не из-за того,
что ее квартиру едва не продали?!
Аграт покачала головой.
– Не думаю. Ведь еще не
продали же. Да и тогда, мне кажется, оставалось бы в резерве какое-то время на
то, чтобы оспорить продажу. Мы обычно так запросто не сдаемся. Помню, в
Познани, лет триста назад, новый хозяин полгода не мог полубесов из подвала выгнать.
Наш подвал, и все тут.
– Э, не говори так! Кто это
может знать? – вмешался сын рава, до этого спокойно уплетавший свои клецки
и не обращавший на нас внимания. – В Познани всё по-другому было! Там в
акте о продаже подвал специально не оговаривался. Здесь-то у нас совсем иной
случай!
И опять все, забыв о Тёме, горячо
заспорили о том, как оно всё было в Познани в семнадцатом веке.
*
* *
Данька, страшно возмущенный
коварством моего бывшего, с мстительным удовольствием сбил поставленные
Мендель-Хаимом замки.
Вместо них он сразу врезал мне
новые.
– Теперь-таки никто не
откроет! – пообещал Данька, помахав перед моим носом свежими корочками
специалиста по взлому и установке замков любой сложности.
Благодаря настойчивости своей
девушки Данька теперь беспрерывно учился. Закончив одни курсы, немедленно
поступал на другие. В настоящее время он осваивал хитрую науку сантехнику. Если
так пойдет, через пару лет и на электрика замахнется!
Вещи в доме лежали на своих местах,
но от одной мысли, что к ним прикасался кто-то чужой, к горлу подступали
гадливость и омерзение.
– Э-э-э, – протянул
Жан-Марк, когда я предъявила ему то, что еще пару дней назад было живой и
любознательной девочкой.
Ну, может, не всегда девочкой.
Но все-таки оно бегало, прыгало,
щебетало, махало крыльями. Насвистывало или хотя бы жужжало. На худой конец,
било плавниками и хвостом по воде. Тогда как теперь…
Жан-Марк растерянно почесал в
затылке:
– Боюсь, это не по моей части. Мне,
конечно, приходилось копаться в земле. Сад там или огород, я все-таки из деревни.
Но с инжиром я никогда дел не имел.
– Это не инжир, – всхлипнула
я. – Это Тёмка.
– Не плачь, я, кажется,
вспомнил! Есть у меня один клиент, садовод. С огромной злющей овчаркой. Соседи ее
как-то отравили. Или не соседи, хотя он думает на них. Короче, я ему сейчас
позвоню. К тому же, он русский, вам с ним будет легче договориться.
Договориться с садоводом Васей
оказалось не легче, чем с представителем племени мумба-юмба.
Вася никого не слушал, поскольку
сам всё знал, а клиенты по-любому ни в чем не петрили.
Вася всю жизнь что-нибудь сажал, а
в Израиле уже лет двадцать разводил сады, да такие, что парки ландшафтные отдыхают!
Кадка?! Какая кадка?! Бросьте вы фигней страдать! Фигу можно только в открытый
грунт, это вам не пальма! Сперва только обрезать ветки!
Как не обрезать? В земле Израиля –
и не обрезать? Да шучу, шучу. Не хотите, не обрезайте. Всё равно этот саженец у
вас заглохнет.
Ничего страшного, положитесь на
Васю! Вася вам таких в два счета подгонит от арабов сто штук, да не таких даже,
а в сто раз крепче и зеленее. Причем за копейки, а через год они уже
плодоносить будут!
Закрыв Тёмку грудью, я еле
сдержалась, чтоб не укокошить Васю на месте его же лопатой, и если бы не
Жан-Марк с его французским прононсом… Хотя на иврите Вася объяснялся с трудом и
вряд ли понял десяток из сказанных Жан-Марком слов.
Но общий смысл уловил.
Буквально через пару часов после
нашего возвращения домой на полу у окна стояла громадная, по пояс мне, глиняная
кадка. Тёмины корешки бережно опустили в землю, причем с самой Тёмки при этом
ни листика не упало. Тонкий ствол, как положено, укрепили палочкой.
Происходило все это под громкие
причитанья Васи, что так нельзя, так никто не делает:
«Ну вы сами-то хоть понимаете, что
ни фига у вас так не вырастет?! Фиге нужен открытый грунт! Иначе фиг вы от нее
фиг дождетесь! Чтоб я еще раз на это пошел?! Доктор, лишь из уважения к вам!
Поскольку без вас фиг знает, что было бы с моей Пальмой».
– Хорошо, Вася, хорошо,
спасибо! – старательно выговаривал в ответ Жан-Марк.
Проводив Васю, я повесила Тёмке на
веточку томик с псалмами. Да, я помнила предостережения рава.
Но разве кому-то помешает, если
ребенок в его теперешнем состоянии повторит псалом-другой?
От идеи подвести к кадке провод,
другой конец его подключив к розетке, меня еле отговорил Жан-Марк:
– А потом ты ее польешь
водичкой, и весь дом закоротит?! У тебя в школе что по физике было? Или в
России физику, как в Израиле, одни избранные, по желанию проходят?
– Не, у нас ее все проходят.
Только некоторые мимо.
– Оно и видно! Не сходи с ума.
Я уверен, все как-нибудь образуется.
– Конечно! (Вот только как?)
– Она ведь и раньше вечно во
что-нибудь превращалась.
– Конечно.
– А потом опять становилась
самой собой.
– Конечно.
– Сонь, прости, мне надо идти.
У меня пациенты.
– Конечно.
– Соня, ты вообще меня
слышишь?
– Конечно. Иди уже, иди, со
мной все в порядке, – я старательно уставилась на Жан-Марка.
Так старательно, что глаза чуть не
вылезли из орбит.
Он не выдержал и первым отвернулся.
– Я позвоню.
Дверь за ним закрылась.
*
* *
Да, умом я всё понимала! Аграт мне
всё объяснила. За Тёму можно не беспокоиться. Она жива, здорова, сущность ее
нисколько не пострадала. Бесенок по-прежнему ловит в воздухе электричество, а
деревцу едой служит даже солнечный свет. Да и живут деревья дольше людей.
Но при чем всё это, когда мне нужна
моя Тёмка! Живая, теплая, с которой можно болтать, петь, смеяться. Которая может
подойти, неожиданно обнять и прошептать жарко-жарко в самое ухо: «Сонь, я тебя
больше всех люблю!»
Конечно, у Аграт в аду, может быть,
еще сто бесенков! А у меня на всей Земле одна только моя Тёма.
Да Бог с ней, с Аграт! Я ведь и
сама раньше не понимала. А теперь уже поздно.
Сидя на полу, прижавшись спиною к
кадке, я глядела в быстро темнеющее окно и глотала слезы, ни на что особенно не
надеясь.
Просидела довольно долго. Не знаю сколько.
На телефон не смотрела. Насмотрелась уже, там потоком шли сообщения попеременно
от Сережки и мамы.
Сережка грозился объявить меня во
всемирный розыск. Обещал за сожженную квартиру оторвать мне голову. Он думал,
что ее сожгла я. Светка ведь когда еще его насчет меня предупреждала! Но он все
не верил, что я такая безбашенная.
А мама встревоженно допытывалась,
где я, и что я, и если в Москве, то почему не иду домой, Сережка ей уже весь
телефон оборвал.
Руки и ноги у меня затекли.
Я так глубоко ушла в себя, что не
сразу услыхала звонок. С трудом разогнулась и потащилась открывать.
За дверью стоял Жан-Марк.
– Соня, я, кажется, забыл у
тебя… Соня, qu’est-ce que c’est?[64] Почему ты дрожишь?
Замерзла?!
Потом он говорил, что его так
напугали мои ледяные руки, что сперва он ни о чем другом и не думал, кроме как
о том, как бы меня поскорей согреть.
*
* *
– Соня, знаешь…
– Знаю! Теперь, чтобы вернуть
тебе доброе имя, я должна выйти за тебя замуж!
Жан-Марк закусывает губу.
– Ты ничего не должна. Это
было настолько ужасно?
Мне становится стыдно. Нашла тоже,
чем шутить.
– Нет, что ты! Это было… Ну,
просто это было.
Жан-Марк успокаивается,
расслабляется. Внезапно я обнаруживаю, что он уже какое-то время втолковывает
мне, какие справки потребуются от нас в раввинате.
– Постой, мы ведь еще ничего
не решили!
– Разве? По-моему, главный
экзамен я уже прошел. – Жан-Марк смеется, привлекая меня к себе, но я
упираюсь пальцами ему в грудь.
– Ты по-прежнему ничего обо
мне не знаешь! Даже не спросил, как вышло, что я уехала, а Тёмка осталась.
– Мне кажется, я знаю
достаточно. Остальное, если захочешь, сама расскажешь.
– А Тёмка? Как можно думать о
какой-то дурацкой свадьбе, когда она…
Жан-Марк крепче прижимает меня к
себе.
– Понимаю. Поверь, мне тоже ее
не хватает. Но какая связь? Потом, Тёмка же здесь, с нами. Мы ведь ее не
бросаем. Мы будем о ней заботиться. Может, со временем она опять станет девочкой.
А нет, значит, пересадим ее со временем во двор, в землю. Будем прятаться от
солнца в ее тени. Она станет плодоносить. А когда у нас появятся свои дети…
От одной только мысли мне делается
дурно. Я вскочила и, как была, даже не потрудившись одеться, подбежала к двери
и распахнула ее во всю ширь.
По счастью, была ночь, и за дверью
никого не было.
– Пошел вон! – закричала
я полушепотом на Жан-Марка. – Пошел вон, придурок! Имбецил! Одевайся и
уходи! Как ты можешь?! Ты что, совсем ничего не понимаешь?! Я не хочу никаких
детей! Никаких других кроме Тёмки!
Я мешала русские
слова с ивритскими, но Жан-Марк меня понял.
Не сразу, но до
него дошло, что это я всерьез. Встал и, стараясь не смотреть на меня, долго
отыскивал в полутьме свои вещи.
Странно, что,
уходя, Жан-Марк так и не вспомнил, за чем приходил. Может, и вовсе предлог был
выдуманный, кто знает. Спустился, завел мотор и уехал.
Ну и ладно! Я ведь так и хотела.
Я вернулась под одеяло. Постель
была еще теплой, в ней было жарко и душно.
Мыслей не было никаких, одно лишь острое
чувство боли.
Боль не отпускала, делаясь то
сильней, то слабее. Она то накатывала волной, опрокидывая меня, сминая и
скручивая, как полотенце. То отпускала, играя мною, как кошка мышью, давая
время всё осознать и тогда снова наваливаясь всей тяжестью.
Мои дети. Которых я убила, которых
у меня никогда не будет, ведь я от них заранее отказалась.
Тёмка, которая здесь и не здесь,
которую я вроде бы любила, но тоже с легкостью предала.
Жан-Марк, которого я обидела.
Наверняка теперь он больше никогда не придет. Даже и не позвонит больше, скорей
всего. Сотрет номер из телефона.
Сережка, которого я, как ни
старалась, так и не смогла по-настоящему полюбить. Папа, который умер, не
объяснив ничего. Мама, у которой на меня никогда не хватало времени.
Все словно чего-то от меня ждали.
Что я чего-то пойму, куда-то приду. А я не смогла, не смогла, как такса из
анекдота, которая решила бежать наперегонки с борзыми. Просто жила себе как
жилось, каталась, не думая ни о чем, взад-вперед по своей серой ветке, не ставя
перед собой никаких задач. А когда задача сама встала передо мной, я решила ее
неправильно. Хуже того, я просто от нее отмахнулась.
Почему, почему я к ней не прислушалась?
Ведь все можно было в любую минуту переиграть! Сказать Сережке, что никуда я не
еду, возникли непредвиденные обстоятельства. Вернуть ему деньги за билет, пусть
даже и залезши в глубокий минус. Вообще Сережку не пускать на порог, когда он
приехал. Поверить Жан-Марку, что всё будет хорошо, и сказать ему сразу «да».
Почему, почему?! Ведь у меня всё
было, оставалось сделать над собой малюсенькое усилие…
Господи, верни все назад, дай мне
еще один шанс! А иначе зачем и жить после этого?
Не помню, как я заснула.
*
* *
Я проснулась от плача. Плакала не
я, плакал кто-то другой. Я вскочила и выбежала из спальни.
Тёмка сидела на краю кадки, свесив
тощие ноги, и всхлипывала, закрыв руками лицо. Со сна я еще какое-то время
отыскивала глазами силуэт деревца у нее за спиной. Хотя никакого деревца там,
конечно, не было и быть не могло.
Почему-то я не бросилась прямо к
ней, как много раз себе до этого представляла. Просто стояла на пороге,
смотрела на нее и боялась окликнуть. Боялась пошевелиться. Боялась, что она снова
исчезнет.
Тёмка сама подняла голову. Увидев
меня, просияла и, как ни в чем не бывало, кинулась мне на шею:
– Соня! Ты приехала!
Представляешь, он сказал, что ты больше не вернешься! Во дурак какой, правда?
– Правда, Тёмка, он ужасный
дурак.
– Соня, ты ведь никуда больше
не уедешь?
– Никуда-никуда,
честное-пречестное слово!
Она задумалась, крепко прижимаясь
ко мне и наматывая на палец прядь тонких светлых волос.
– Соня, знаешь что? – сказала
она наконец, сопя мне в самое ухо. – Я думаю, ты, если хочешь, можешь
иногда куда-нибудь уезжать. Ну, вдруг тебе в цирк захочется, или что. Ты только
обязательно всегда возвращайся. Обещаешь?
– Обещаю, – ответила я,
чувствуя, что на глаза у меня опять наворачиваются слезы.
– Ты неправильно говоришь, –
поправила меня Тёма. – Нужно всегда говорить бли недер[65]. А то мало ли что.
*
* *
Раннее утро, но солнце уже щедро заливает
салон и кухню, заставляя жмуриться и поминутно прикрывать рукою глаза. Ох,
когда ж я, наконец, куплю занавески?!
Тёмка забралась с ногами на
облезлый стул у окна и пускает на улицу мыльные пузыри. Пузыри, покачиваясь,
как миниатюрные дирижабли, поднимаются от окна все выше и выше, высоко-высоко,
до самого неба.
Вчера пришел ответ из больницы.
Экзамен по ивриту я сдала, собеседование прошла. В ноябре пойду учиться на
медсестру.
В огромной кадке с землей мы
поселили пальму. Похоже, ей там нравится, она уже выпустила один за другим два
слоя новых листьев. Поливает ее Тёмка сама, по какому-то ей одной ведомому
графику, возможно даже, согласованному с самой пальмой.
– Скажи, ты помнишь, как ты
была деревом? – приставала я к Тёмке в первые дни после ее возвращения.
– Помню, конечно!
– И ты слышала, как мы тебя
звали? Почему же не откликалась?
– Как я могла откликнуться? –
недоуменно пожимала она плечами. – Ведь я ж была деревом.
– Тёмка, а как это – быть
деревом? Расскажи!
Сестренка напрягается, морщит лоб.
В конце концов бессильно разводит руками:
– Не знаю, как тебе объяснить.
Ты же не была никогда деревом!
И, чтобы утешить меня, быстро
добавляет:
– На самом деле деревом быть
вовсе не так интересно. Гораздо интересней быть стрекозой!
– Тёмка, а как это – быть
стрекозой?
Но Тёма снова качает головой.
– Нет слов. Для этого надо
быть стрекозой.
– Алте захн![66] – кричит на
улице араб-старьевщик, как будто жители здешних домов до сих пор понимают идиш
лучше иврита. –Алте захн!
Увидев у окна Тёмку, продавец
улыбнулся и махнул ей рукой.
– Давай ему что-нибудь
продадим! – предлагает Тёмка, спрыгивая со стула на пол.
– Боюсь, у нас нет ничего для
него интересного.
Тёмка вздыхает. Усаживается на
минутку возле меня, смотрит через плечо на экран компьютера, где, чередуясь
между собой, возникают из ниоткуда и немедленно опять исчезают в никуда
фотографии котят, улыбающихся детей, цветущих садов, горящих домов, чьих-то
свадеб и похорон…
Внезапно она вспоминает:
– Соня, завтра же последний
сноп! Ты купила сыр? А мороженое? А творог со сметаной?!
Точно, завтра Пятидесятница, Шавуот.
На Шавуот принято есть молочное. В отличие от Тёмки, я не считаю омер[67], но что завтра
праздник, конечно, помню. В Израиле про праздники просто невозможно забыть,
праздники – это такое отдельное стихийное бедствие.
Когда-то в дни Песаха начиналась
жатва. В Песах люди тащили в Храм свежесжатый сноп-омер. Прошли тысячи лет, а
евреи по-прежнему каждый день вспоминают: «Вот сегодня мы бы принесли в Храм
первый сноп, вчера, позавчера, тридцать дней назад, пятьдесят». Повторяют, чтоб
не забыть, так же, как порядок храмовой службы, правила приношения жертв.
Ведь в любой момент может въехать в
Иерусалим на белом осле Машиах, спустится с небес Третий Храм. И восстанут
мертвые из могил, и будет Страшный Суд, и начнется, наконец, нормальная жизнь.
Звякает телефон. Эсэмэска
от Жан-Марка: «Неотложный случай. Кошка упала с крыши. Встретимся в клинике
через полчаса, d’accord?»
[1] большое спасибо (иврит).
[2] Секунду! (иврит).
[3] Чего ты вопишь?
Пусть мне достанутся твои неприятности! Случилось что-нибудь? (иврит)
[4] Нет-нет, извините,
всё в порядке. Просто я очень боюсь темноты (иврит).
[5] перерывы в подаче
электричества (иврит).
[6] добро пожаловать!
Дословно: «благословенны приходящие» (иврит).
[7] охрана (иврит).
[8] оружие (иврит).
[9] Пожалуйста, номер
удостоверения, включая контрольную цифру! (иврит).
[10] Все мои уборки
(деньги, вырученные мной за уборку чужих квартир) уйдут [на оплату счетов]
электрической компании (иврит).
[11] обычно спокойно (иврит).
[12] террорист (иврит).
[13] Буквально: жаль [потраченного]
времени (иврит). Фраза используется как эмоциональное выражение не
только сожаления, но и восхищения.
[14] тут –
клубника (иврит). Пять шекелей килограмм клубники.
[15] Буквально: ученик мудреца (иврит). Почетный титул лиц, сведущих в Торе.
[16] трепет перед
небесами (иврит).
[17] браха –
благословение (иврит).
[18] буквально:
возвратившиеся к откровению (иврит). Религиозные неофиты.
[19] шидух – знакомство с намерением создать семью (иврит).
[20] ришайон –
лицензия (иврит).
[21] Короче (идиш).
[22] незаконнорожденная
(иврит).
[23] цдака –
пожертвование (иврит).
[24] еврейское
религиозное законодательство.
[25] глава ешивы (иврит).
[26] миштара –
полиция (иврит).
[27] принятое у
религиозных воздержание от прикосновений с
людьми противоположного пола (иврит).
[28] шива –
траурная неделя (иврит). В эти дни принято навещать близких
родственников покойного.
[29] большая девочка (идиш).
[30] Хорошо (французский).
[31] глупая и ущербная (иврит).
[32] Что я тебе сказал?
(французский).
[33] Согласна? (французский).
[34] Великолепно! (французский).
[35] Прошлое –
мертво (арабская поговорка).
[36] Проклятье! (французский).
[37] До свиданья, дитя!
(французский).
[38] жена раввина (идиш).
[39] молитвенник (иврит).
[40] экзамен (иврит).
[41] Привет! Это (французский).
[42] Доброе утро! (иврит).
[43] Хорошо,
слушай, дитя… (французский).
[44] Это правда (французский).
[45] осквернение
Божьего Имени (иврит).
[46] Слава Всевышнему!
(арабский).
[47] Не так ли? (французский).
[48] Полного и быстрого
выздоровления! (иврит)
[49] Муниципальная
школа (французский).
[50] Дура! (французский).
[51] Да, да (французский).
[52] Еврейский
праздник, отмечаемый на 33-й день после
Песаха.
[53] маколет – небольшой
продуктовый магазин (иврит).
[54] обезвоживание (иврит).
[55] обнаружен (английский).
[56] медицинское
наблюдение (иврит).
[57] Сандак –
человек, который держит ребенка во время обрезания (иврит).
[58] дурачина (иврит).
[59] компаньон (иврит).
[60] с Божьей помощью (иврит).
[61] Невозможно! (иврит).
[62] Названия молитв.
[63] шкия – закат,
заход солнца (иврит). Свечи принято зажигать за двадцать минут до того,
как солнце окончательно зайдет.
[64] что такое? (французский).
[65] Без принесения
обета [Всевышнему] (иврит). Имеется в виду, однако, что
говорящий очень постарается свое обещание выполнить.
[66] Старые вещи! (идиш)
[67] Отсчет
омера – устный счёт сорока
девяти дней между праздниками Песах и Шавуот, начиная со дня принесения в Иерусалимском храме жертвы,
состоящей из омера ячменя, до дня принесения в жертву
пшеницы на Шавуот. Омер – древняя мера объёма (иврит).