Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 59, 2018
ЖИЗНЬ КАК ОЗЕРО
Представьте себе озеро.
Вокруг него сидят рыбаки с удочками. Одни таскают стерлядь, а у других даже
пескари не клюют. Эти бедняги, что они только не делают! Вот подсядут к удачливым.
Те перейдут раздраженно на другое место, и там клюет еще лучше, а неудачникам
нет удачи, куда бы они ни пришли. А нет ли за этим руки провидения? Нет.
Поговори с ними и увидишь, что между счастливчиками и неудачниками есть
разница. Один имеет особую наживку, другой приманивает стерлядь неслышным
свистом, а третьего зовут Емеля, и у него особые отношения со щукой. Закономерность
проявляется в случайностях. Скажите мне, что с вами случается, и я скажу вам,
кто вы!
Счастливчики – они
упрямцы и нудники. Они не дрейфуют бессмысленно на
просторах мира, а идут избранным курсом, ставя себе цели и преследуя их. У
развилки, где написано: «Направо пойдешь – женатым будешь, налево пойдешь –
богатым будешь, прямо пойдешь – убитым будешь», игнорируют написанное и всегда
делают правильный выбор. Однажды, 27–28 лет от роду, без научной степени, я
основал в Латвии научно-исследовательский институт, причем на конференцию,
которая приняла это решение и которую я подготовил, я допущен не был, не имея
допуска к секретным делам. Я занимался играми с невозможным, искал «от хорошего
лучшего», рисковал достигнутым… На каждом этапе этой истории мои «друзья»
считали, что я сдвинулся на невозможном, а потом говорили: «Ну до чего хитры
эти евреи!»
Способность
интуитивно делать правильный выбор называется в научных кругах «serendipity». Этот термин восходит к персидской притче «Три
принца из Серендипа» (то есть из Цейлона). Три
недозрелых шерлока холмса
знают всё, но никто не понимает «как». Ученые спрашивают себя, как научные
гении интуитивно понимают устройство природы. На протяжении жизни им всегда
везет в открытиях, причем в разных областях. Понятие «серендипити»
можно приложить и к жизни вообще. Не думаю, что я обладаю серендипити;
только что одна из моих самых красивых научных теорий была мною самим
экспериментально опровергнута. Жуткое дело («бáса!»,
как говорят по-еврейски)! Однако не могу отрицать, что в жизни я часто принимал
правильные решения, хоть и уверен, что это связано не с интуицией, а с
характером.
Везению, конечно,
всегда есть место. Ты можешь все делать правильно, а жизнь возьмет да и укусит
тебя за мягкое место. Как сказал Стивен Кинг: «У белого света есть зубы, и он
может тебя ими тяпнуть, когда только ему захочется». С другой стороны, и
неудачи не должны вызывать неудовлетворённости: «Не веди разговоров о том, что
белый свет тебе чем-то обязан. Ничего он тебе не должен! Он был здесь до тебя»
(Марк Твен).
СТРАСТИ
ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ
Как многие люди,
вскормленные молоком марксизма, я страдал избыточный верой в разум. Даже
история при всей ее крутизне может быть сведена к нескольким научно
обоснованным принципам. Дай мне точку опоры, и я переверну мир – верил
последователь Архимеда. Дитя просвещенного XIX века, он смотрел на мир Божий
как на географическую карту, на которой оставалось все меньше и меньше белых
пятен. Не озарение святого, а суровый труд научного педанта Хэмфри Дэви
вырисовывал контуры незыблемой конструкции сущности под кажущейся пестротой
явлений. Каждый мыслящий человек, вооруженный марксистской теорией, мог
постигнуть ход истории. Было в этом обожествлении разума своё величие.
Богочеловек, подчинив свои страсти объективной поступи истории, обладал
пророческим даром и мог изменить мир, достигнув Царствия небесного на Земле.
Оно уже присутствует в мире, как горчичное зерно. Оно очень мало, но когда
вырастет, станет большим деревом, и в ветвях его укроются птицы небесные. «Притеснителя
не станет, грабёж прекратится, и попирающие исчезнут с земли» (Исайя, 16:4).
Когда-то я тоже
так думал, потом отрезвился, но сохранил свойственную многим профессорам
склонность к линеарному мышлению и даже потерял на этом большие деньги. Я
сделал свою диссертацию в очень горячей области регулирования нервных
импульсов. Она была окольно связана и с регуляцией эрекции. Похожие химикалии
регулировали и те явления, которыми я занимался, и приток крови в пенис. Я
тогда вступил в «клуб», подобие сегодняшнего блога, члены которого обменивались
еще неопубликованной информацией. Так мне стало известно, что фармацевтический
концерн Пфайзер (первый коммерческий производитель
пенициллина) обнаружил неожиданный эффект потенциального средства для регуляции
давления крови. Я стал следить за развитием их проекта «Виагра».
Он, наконец, был
передан в Федеральное агентство по лекарствам и пищевым продуктам, которое
регулирует лицензии на допуск новых лекарств. Приближался момент, когда
Агентство должно было опубликовать свое решение. Было ясно, что разрешение
поднимет цены на акции Пфайзера до небес.. Будучи «невинным
созерцателем», я стал подсчитывать шансы на допуск «Виагры». Незадолго до этого
я провел со студентами семинар по допуску лекарств. Там я развил идею, что
десять лет назад таблетка против беременности была опасным экспериментом над
90% фертильных женщин развитого мира и могла кончиться катастрофой судьбоносных
пропорций. Развивая эту идею, я сказал себе: «“Виагра” нужна пожилым мужчинам,
но ее основными потребителями будут неуверенные в своей потенции молодые
мужчины». «Виагра» не лечит никаких болезней, а только улучшает качество жизни.
Учитывая уроки прежних лет, консервативное Агентство не разрешит «Виагру». Я не
купил акции Пфайзера, а «Виагра» была разрешена, хотя
мое предсказание относительно молодой клиентуры полностью сбылось. Будучи
молодым, я недоучел, что большинство голосов в Агентстве принадлежало мужчинам
старше 65 лет.
В мире, каким он
был до «Виагры», молодые мужчины нюхали амилнитрат,
который действует через тот же самый физиологический механизм, что и «Виагра». Подпольный
рынок ампул амилнитрата все еще большой бизнес, поскольку,
в отличие от Виагры, амилнитрат действует немедленно.
ЛАЗИК КИТ
Из воспоминаний
молодости возник старый друг, которого не видел тридцать лет. Мы с ним – каждый
в меру сил и возможностей – участвовали в организации еврейского сопротивления
в Риге между 1971-м
и 1973-м. Подозреваю, что ему напомнила обо мне сороковая годовщина первой
демонстрации рижских евреев в Москве перед канцелярией Верховного Совета СССР.
Несмотря на то, что в непосредственной организации этого дела участвовали 62
человека, КГБ ее проморгал. Было это после неудачной попытки угона самолета
Кузнецовым и Залмансон и перед XXIV съездом КПСС. Власти только что отправили в
Брюссель делегацию «советских евреев», утверждавших, что мы все хотим остаться
совками. Поэтому, когда началась весьма видимая демонстрация, к которой
присоединились еще человек восемьдесят из Вильны и
Москвы, а также зарубежные журналисты, власти не знали, что делать. Пришлось
срочно созвать Политбюро ЦК КПСС, и там было решено пойти на уступки. На третий
день демонстрации, все более разраставшейся не только за счет евреев, но немцев
и армян, к веселой публике вышел Щелоков и пообещал всех присутствующих отпустить
за границу. Вследствие этого умопомрачительного посрамления врага нынешнее
торжество было названо «40 лет нашей победы».
Я в той
демонстрации участвовать не мог, поскольку еще не получил отказ на просьбу о
выезде. Отказ пришел почти одновременно с отъездом демонстрантов, и я сразу
стал членом тройки во главе с моим тогда новым, а теперь вышеупомянутым старым
другом, Лазарем Китом. Мы организовывали демонстрации, митинги протеста,
голодовки и субботники в местах захоронения невинно убиенных латышских евреев.
Нам пришлось гораздо труднее, чем участникам московской демонстрации. Власти
понимали, что открой кран, и вся бражка вытечет. За нами двумя непрерывно
велась слежка, часто явная, чтобы запугать. Один из агентов, пасших меня, был
армянин. Однажды он поджидал меня на лестничной клетке, когда у меня собирались
активисты движения. Моя жена открыла кому-то дверь, увидела жидоватого
незнакомца, решила, что он один из нас, и попросила его не стесняться и войти.
Он отказался.
Однажды мы с Лазиком шли около Эспланады вечером. Хвост тащился за нами
на расстоянии десяти шагов. Лазик сказал мне: «Давай
убежим!» Мы в момент растворились в темных аллеях, но у выхода из парка нас уже
поджидали шухеры. «Попробуйте еще раз – сказал один из них – и мы вас втихую убьем».
Наученные горьким
опытом, власти боялись новых демонстраций в Москве. Достаточно было прийти на
вокзал и свернуть к поездам дальнего следования, как подходил некто и предлагал
последовать за ним в отделение вокзальной милиции. Там меня сажали в комнате
ждать гэбиста из Еврейского отдела. Ко мне приходил
бывший работник советского посольства в Израиле. Я хорошо знал иврит, а ему
хотелось попрактиковаться. Мы говорили на иврите. Он рассказывал, как хорошо
ему жилось в Тель-Авиве, и сетовал на неразумность разрыва отношений. Когда
поезд в Москву уходил, меня отпускали.
Я и тогда, и
сейчас не понимал этого разбазаривания средств. На меня одного работала дюжина гэбистов и две-три машины. У них наверняка были агенты
среди нас. Они настолько хорошо знали о наших планах, что я считал, что нам не
следует заниматься конспирацией. Пусть знают. Когда мы устраивали голодные
забастовки, они всегда пригоняли фургон с лазерным устройством, которое
направляли на стекла окон квартиры, где мы сидели, чтобы подслушивать наши
разговоры.
Голодные
забастовки были особенно тяжелы, поскольку я устроился грузчиком, и во
избежание увольнения не мог прогуливать. Жена не работала, и моя зарплата была
единственным источником наших доходов. Я голодал экстерном.
Как ни странно, коллеги
ко мне относились исключительно хорошо. Мой прямой начальник, дядя Петя, обучил
меня всем грузчицким приемам и давал хорошо заработать. Каждое утро по дороге я
покупал пол-литру, и мы ее распивали вместе,
закусывая копченой горбушей или чем-нибудь другим, тоже дефицитным, если,
конечно, я не голодал добровольно. Другие работяги меня тоже любили. Никто мне
никогда не сказал злого слова. Смотрю в прошлое, и мне кажется, что это был
один из самых счастливых периодов моей жизни. Она, жизнь моя, была кончена, мне
некуда было стремиться. Физическая активность и отсутствие стресса сделали меня
здоровее. Однажды вечером я вернулся домой и прилег на диване. Неожиданно меня
охватило ощущение счастья, резкое, как оргазм.
Полгода я проводил
ночи на маленьком распредпункте, куда привозили
свежие булочки, молоко, сметану, колбасу и прочую скоропортящуюся продукцию. Я
ее принимал, разгружал, а перед рассветом отпускал представителям детсадов,
тюрем, приютов, школ и других просветительных заведений. Ночные люди со всей
округи – бляди и их клиенты, воры, а иногда влюбленные парочки – знали об этой
лавочке и приходили ко мне купить свежачка. Это был неплохой приработок.
Ленинградский поэт
Юра Колкер тоже вспоминает с нежностью свои
кочегарские времена. Вся эта веселая жизнь кончилась с переездом в Израиль.
Начался трудный период борьбы за лучшее существование. На меня вновь надели
кандалы общества. Мой друг Лазик тоже сумел путем
борьбы и лишений стать профессором-эмеритусом, но
поплатился за это тяжелым нервным кризисом, когда он лежал в постели и не хотел
ни встать, ни сесть, ни поесть. Этим объяснятся факт, что он исчез из моего
вида. Я об этом ничего не знал и был слишком занят, чтобы поинтересоваться.
Ох, грешная наша
жизнь! Покоя надо, покоя, а мы мельтешимся. Студенток обучать хочем, чтоб не лóжили докýменты в пóртфель.