Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 59, 2018
Геннадий БЕЗЗУБОВ.
Китл, Иерусалим: Швиль, 5778
То и дело возвращаюсь к новому сборнику стихов
Геннадия Беззубова и вот, нахожу некий центральный узел сборника: для меня это
стихотворение «А перед ним бежали братья Гримм». Давно не встречал подобного.
Из такого текста ничего нельзя изъять, процитирую полностью.
А перед ним бежали
братья Гримм.
Куда? Зачем? Да кто же
знает это.
А лес стоял, тяжёл и
недвижим,
И чёрен в ожидании
рассвета.
Они бежали в лес,
туда, где спал
Сюжет бродячий с
пожираньем тела,
Чтоб разбудить его,
чтоб он восстал,
Пока опушка снов не
поредела.
…Негоже прерывать стихи собственными репликами, но
ведь я к читателю адресуюсь, делюсь с ним. Иногда и музыкальный обозреватель
останавливает запись произведения, чтобы передать слушателю свой отклик на
исполняемое. А потом вернуться. Итак, братья Гримм, бегущие в лес – это
автору снится. Вкус к изяществу мысли и к выразительности мелодии, как видим,
хорошо сочетаются у него с причудливостью сновидения.
Он узнавал немецкий лёгкий
бег –
Бегут все трое, и под
ними снег
Так остаётся чист и
так нетронут,
Что хочется свалиться
на ночлег,
Покуда персонажи не
застонут
Перед рассветом –
мол, вставать пора,
Не то разбудит смутная
пора.
Бегут трое – братья-сказочники, за ними автор. Во
сне на снегу следы не образуются. Из сна хорошо бы и не выходить, но если выйти –
так уж по своей воле, а не быть грубо разбуженным. «Немецкий легкий бег» –
а вот это к чему бы? Проникновение в сон рассекречивает себя как вступление в
область аллюзий. В самом деле:
А сверху видел всё
бог-Нахтигаль,
Он отпускал, и снова
настигал,
И вслед свистел, и
длительность погони
Нисколько не была ему
важна.
Завис он над
Шварцвальдом, как луна,
Как тонкий серп на
мутном небосклоне,
И это было на исходе
сна.
Бог-Нахтигаль, как ему
положено, на семи дубах свистит, даром что в Шварцвальде дубов не счесть. А
если поэзию уподобить шахматам, разыгран мандельштамовский
гамбит. «Себя губя, себе противореча»… Осип Эмильевич
«губил» себя, поскольку обстоятельства понуждали его отвернуться от немецкой
речи и вообще от взятого целиком немецкого мифа бытия. Но это когда же было! В
ту пору немецкий дух никак не ассоциировался с Аушвицем или «Мертвой головой».
В наше время о феномен нацизма неизбежно спотыкаешься, его приходится переступать.
В особенности, если еврей. А тем паче – если иудей, соблюдающий заповеди.
Сборник Геннадия Беззубова называется «Китл» – по
заглавному стихотворению о белой молитвенной одежде (незабываемый, надо
сказать, верлибр). Поэт обрел себя в вере. Но у его сновидений нет национальных
или конфессиональных границ. Судя по его духовному опыту, на такую именно
высоту и поднимает подлинная вера. Вот, в подтверждение, вставка-цитата из
другого стихотворения сборника: Кверху,
над грудой хлама / Эти восходят
трели… Ласточки Мандельштама / Далеко залетели. Что ж, далеко! Но
вполне прижились.
Пронзительны строки, завершающие произведение:
Проснись! Проснись!
Неужто дело в том,
Что писаны готическим
шрифтом
Все эти чащи,
мельницы, овраги,
Все эти клочья, ярусы,
слои
И лес, что не
отбрасывает тени,
Торчащий в непременном
забытьи,
Как вырезка из
крашеной бумаги,
И эти, там бегущие во
тьме,
Выбрасывая высоко
колени,
Забытые, постылые,
ничьи,
Не знающие истины и
цели…
Остановиться просто не
умели,
И это всё, что держится
в уме.
Можно сколько угодно призывать себя «проснуться», но
из сна бесконечные узоры мировой культуры и русской поэзии переходят в
бодрствование и требуют стихов, в которых персонажи побегут, «выбрасывая высоко
колени» – деталь, превращающая словесное изделие в драгоценность. Ну, а
готический шрифт – разве не прекрасен он сам по себе? Вместе с чащами,
мельницами и оврагами. Ток стихов неостановим, он питается неисследимыми
ручьями, так что при виде его нелепо спрашивать «Куда? Зачем?»
Поистине: Да кто же знает это!
В стихах иерусалимца
Геннадия Беззубова – а они с нами уже около трех десятилетий – есть
непредсказуемость развертывания, наподобие непредсказуемости смены форм
облаков. Мотивы поэтической акции неоспоримы, однако напрямую неопределимы. Высказывания почерпнуты из сфер, куда вход через
лабиринт, но особый гул и звон доносятся изнутри и до тех, кто еще не вошел. В
самом деле, такая поэзия – из сферы классической музыки: неважно, что этюд
вам знаком; музыкальная мысль не исчерпывается слушаньем (в данном случае –
чтением); очередная встреча откроет новый оттенок запечатленного. На фоне
вошедшего в моду стихоизготовления удивляешься
отсутствию у автора чего-либо деланого, выпяченного, ухваченного, так
сказать, за жабры. Геннадий Беззубов идет сквозь туман – но не лукаво
напущенный, а подлинный, нешуточный, изредка прорезаемый фарами машин либо вспышками
догадок. Мне чудится выражение растерянности на лице поэта, но его же стихи
убеждают меня, что воспринимать мир иначе было бы заблуждением. Ласточки
Мандельштама нисколько не прячутся, но стихотворец не похож ни на кого – разве
что на самого себя из прежних сборников. Думается, перед нами поэтическое
творчество высшего разряда. Трагично ли то, что столь высокий русский стих
сегодня не подверстывается к традиционной русской культуре – парит как бы
вне ее, хотя и виден только из нее (а не из какой-либо иной стиховой культуры)?
Что бы там ни было, Геннадий Беззубов, по всей очевидности, просто не может
существовать без выражения своей внутренней жизни в стихах на этом языке.
Поэтому с уходом в небытие русского читателя в Израиле главным адресатом поэта
остался бы читатель с большой буквы. Вопрос: а нужен какой-нибудь еще?..
Сборник «Китл»,
который я держу в руках, выпущен в свет издательством «Швиль»
(возможно, книжники о нем что-то слышали) в неуказанном количестве экземпляров.
Перелистываю тонкую книжку, «почти брошюру», по словам автора, и, признаться,
прихожу в замешательство. Допустимо ли, чтобы она осталась знакомой лишь группе
друзей, которым поэт ее подарил? На любой из тридцати шести ее страниц нас
ожидает соединение слов, к которому тянет вернуться, потому что оно задевают
мысль и влияет на темп сердцебиения. Перед нами живой человек – тот, кто всегда
готов, распознавши зов, / Черкнуть пару слов на обороте
счетов, / Не забыв при этом, куда их клал, / Невзирая на многослойный завал. Тот, кто не спит, глядит в темноту, / Тонкий привкус дымка перекатывая
во рту. Ему бы попрохладней пива: Чтоб
внутрь впустивши холода, / Заколыхалось там лениво, / Как в космос вмёрзшие суда.
А вот как видит этот человек свой
город: В виду турецких стен, в виду султанских башен / Скользит себе трамвай, и фон ему
не страшен, / и
тень его бежит то позади, то сбоку, / Догнать пытается прекрасную эпоху.
А иногда так: Оглядись – ничего, никого, / Только нить световая, /
Сквозь ночное скользя
вещество, / Задрожит,
как живая (здесь мне чудится связь с иудейским ожиданием Мессии;
извините, если это отсебятина). Поэт умеет и любит говорить «без заламывания рук». У него особый дар извлекать смыслы из
пространства между словами. Дар не договаривать – и более того, уводить читателя
от только что высказанного, дабы избежать лобового воздействия слова.
Уникальное и устоявшееся мастерство!
Где же ты, издательство «Швиль» или какое-нибудь иное, чтобы заполучить собрание
сочинений поэта – плоды десятилетий самодостаточного творческого пути?..
Повезло же нам, что хоть «брошюры» время от времени издаются.
Поздравления автору!
Анатолий
Добрович
НИКОЛЬСКИЙ. Бывшие
красавицы и красавцы, Иерусалим: Библиотека Иерусалимского журнала, 2018
Как обдурить Альцгеймера и переписать законы
Паркинсона (ну, этого самого, а не того), Никольский, по-видимому, даст рецепты
в какой-то из следующих книжек.
В этой – он, словно желчный божок из табакерки,
просто возвращает запах, цвет, вкус и звук, присущие полнокровной жизни даже в
изрядном возрасте.
Есть мелодия… В
опере… В князе, в Игоре –
её услыхав, танцоры
ногами двигали.
Вот и я снимался
зачем-то с якоря.
И нахлебался
всякого.
Мягким, упоительным, как в России (и далее везде)
вечера, сарказмом и нескрываемой нежностью к переходным причудам любовников и
любовниц – все ими были, будем и есть, хоть со штампом, хоть без брачного
контракта – переполнены семьдесят одна страница, как обычно у этого
автора, превосходных текстов в столбик. Где-то грусти чуть больше, чем спиртометр
покажет, где-то за шкалик зашкалит любви…
Одна из двух воюющих
сторон
пила всю ночь, сидела
за столом
и стала выделять
тестостерон.
Так сторон же две:
…И стала стерильной,
как фильмы в советском прокате,
Где секс вырезали.
И стала противною, как
душевая в спортзале.
Маленькое климактерическое отступление уместно. Три
года назад звонок из Киргизии от четвертой или позавчера чат из Сочи от
второй – это тоже сбор урожая. Поэт тихонько хочет примирить нас с мыслью,
что
Море по колено,
было по колено, а
теперь по пояс,
а потом по горло.
Нет, конечно. Никто же никому не обязан нести стакан,
пока сам не доползешь. Смысл полугорьких, как левый «Стрижамент» с водопроводной водой из Лебедяни, высказываний
Сергея – берегите этих, которые с вами. Или умирайте сами.
Новая книга стихов Никольского
немного горчит Беккетом, несколько пахнет Уэльсом (это полуостров, а не Крым) и
изрядно надушена желтыми туманами подслеповатого поколения читающих нас.
Когда впервые взял эту книжку его беспредельных стихов
про изгибы и обломки настоящей памяти – думал: как это всё возможно
вообще? У тебя первая ночами стоит как Наталья в летящем гробу, у нее первый
или второй – из земли живой выполз с цветком в зубах.
Человек, он упрямее,
чем ишак,
и не хочет спрятаться
или сжаться,
хотя после старости
светит ему вышак
и амнистии не
дождаться.
Быстро –
упасть-отжаться. Наверное, потому что
что-то сделалось с василисами,
с безмятежными казановами.
Звонит кому-то прежняя и говорит: мне все равно, какой
ты теперь. И все твои консервные банки пусть гремят за тобой. Давай, тихо сидеть, слушать ложь волны около
пяток. Вот так…
А он сидит такой, набычась,
и гоняет по себе:
Оказалось, что был заменим
и что был восполним,
А мы думали, что
исполин.
Где-то шла война, прилетел в Джанкой. В гарнизонной
гостинице сказали: туда не ходи, там малюк, а туда
вообще не ходи – там мамо такое… Было всем лет
по двадцать пять. В небе и вокруг него.
Теперь мы иногда терпим рекламу про Карегу. У некоторых внуки и внучки. Другие еще папы и мамы.
Эндорфины, эстрогены… Ау…
Что-то щёлкнуло за
кулисами,
стали старыми, были
новыми.
Вот это прищелкивание у него – парой
пальцев – практически в каждом тексте, или через один. Сгладить беспечный
цинизм времени и обыграть его легкой иронией – умение Никольского.
Это сейчас я вялый и
со снотворным –
тише повешенного
Хуссейна.
словно после спортзала
или бассейна.
Вторая половина не
жиже:
в романах от любви
топилась,
а в жизни просто не
дала,
и все дела.
Наверное, стихи Никольского про это – надо читать
в одиночку, в «одиночке», таким же серым вечером в Ессентуках или Гронингене. Бултыхая лужи и ища звезду на востоке неба.
Точно зная, что смерти нет. Иначе бы он их не написал. Не, ну как такое-то?
Перерешить.
И снова не решиться.
Это же про ЛЮБОВЬ!
Александр
Павлов