(послесловие Игоря Губермана)
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 57, 2017
ПОЛЁТ ПАДЕНЬЯ
Полёт паденья так же страшен
и опьяняюще высок,
как взлёт под небо к шпилям башен
по шатким лесенкам лесов.
Взмахни руками, закачайся
у равновесья на краю,
и окрыляющим отчаяньем
охватит голову твою.
Во снах мы падаем всё реже –
всё реже пробуем подъём,
а просыпаемся с надеждой
взмахнуть слабеющим крылом.
Полёт паденья! Дай продлиться
твоей мгновенной высоте!
И только отсветы на лицах,
неразличимых в темноте.
1964
* * *
Море, кораблями населённое,
ближе и доступней берегам,
словно все ушедшие далёко
непременно будут по домам.
И светла холодная разлука,
как волна на солнечном ветру,
оттого, что на небе безлюдном
силуэт маячит поутру.
Медленно растёт, как утешение
всем печалям, бывшим на земле.
Только б не кончалось это шествие
праздничных и строгих кораблей.
Только бы над всеми берегами
означались мачты на воде
и надежда вторила беде,
всех ушедших вдаль – оберегая.
1968
* * *
Может, именно в эту ночь
за бессонницей, как за окошком,
я увижу – мой август кончен,
по-осеннему в сердце дождь.
И не тёплые в нём ветра
тяжело выпрямляют ветви
наклоненных к земле утрат,
обрекая меня на верность
этим старящим душу часам
одиночества в спорах с тобою.
Мы давно двойники – и ничья
меж твоей и моею судьбою.
И какие придут холода
за двойною игрой отраженья,
если вспомню своё же движенье
на стекле, где темнела вода?
1968
* * *
Давай попробуем начать
с простейшей заповеди сада:
расти, дышать и не смущать
ни птиц, ни пчёл и ни ограды.
Принять под вечер на постой
туман, светящийся и влажный,
а утром знать лишь то, что важно
плодам, пропитанным листвой,
и росам, вкрапленным в одежды,
и одинаковую нежность
питать к траве и муравью,
доверье к жителям колодца,
к жуку в земле, чертополоху
и виноградному вьюну.
Давай дарить в июне тень,
в июле – яблоки и вишни
и оставлять про чёрный день
раздумий праздные излишки,
когда войдёт в пустынный сад
с котомкой белой снегопад.
1969
* * *
Стимул дня – в забывании ночи,
воля ночи – в забвении дня.
Каждый повод души приурочен
к состоянию бытия.
И свободны мы в этой системе,
лишь нарушив причинную связь,
когда кончится жизнь, отделясь
от итога своих побуждений.
И, взглянувшие на
результат,
мы прочтём себя, словно в романе,
где февраль наши планы обманет
и в набросках останется март.
Но пока еще в белой графе
мы живём, как живёт предложенье
с перекрёстной рифмовкой в строфе:
вот начало – и вот продолженье.
1973
* * *
Жалость – нет, не она
нами сегодня правит.
Злоба – дана сполна,
желчь и отрава.
Вот и не видно дна,
всё чернота справа.
Господи мой, доколь
править еще разгулу –
сколько бессильных воль
валом и гулом
катятся по земле
без остановки.
Дай отдышаться мне,
полукровке!
Всё тяжелее крен –
ревность по дому.
Крест, полумесяц, кремль,
колющий магендовид.
Чаши сияющий шар
замкнут и безграничен.
С пира уйдёт душа
чистой и нищей.
1990
ЛОТ
Lot, как ласточка огромная,
пух вдувает под крыло.
На краю аэродрома
всё решиться бы могло.
Историческая родина,
небо в бликах соляных,
эхо высохшей мелодии
в гуле раковин ушных.
Возвращение к Содому
после бегства от него.
Столбовой дорогой к дому
поле жизни пролегло.
Оглянусь, сойдя на грешную,
зачумлённую, в огне:
на единственной по-прежнему
слёзы солоны вдвойне.
Что же вечные сюжеты
ничему не учат нас,
длится Ветхого завета
безнадёжный пересказ.
Уходящий профиль Мёртвого
моря – в кромке седины.
До скончанья нам навёрстывать
путь в младенческие сны
в той России, где спросонья
вспомнив дом своей любви,
мы невидимою солью
растворяемся в крови.
1991
УРОК АВРААМА
Дойдя до белого каления
на гребне в результате выплавки
из Средиземноморской впадины,
волна крепчала в отдалении,
стальной дугою тело выпластав
в погоне за руном украденным.
Блестящий голо на поверхности
накат казался ей барашками,
обезображенными стрижкою.
И фартук, стянутый под мышками,
в овчарне с лунными прорехами.
Кто стал добру её хозяином,
присвоив то, что предназначено
для жертвы, – если наименьшее
зло предпочесть, припомнив Каина?
Как трудно справиться с задачею,
когда в ответе смерть замешана.
И мир мерещился с овчинку ей
под небом, стадо угоняющим
в тысячелетия от пристани,
где Авраам молился истине
и нож подрагивал, звеня ещё
в кустах с кровавою начинкой.
Кого убить – какая разница?
Развязка может быть отложена
до лучших дней, когда за агнеца
один из ангелов заступится.
И сын услышит за уступами,
как блеет море у подножия.
1993
* * *
Пир во время чумы,
мир во время войны,
зараженным враждой – не до жалости.
От сумы и тюрьмы
зарекаемся мы,
а земля полыхает пожарами.
И стволы добровольцев
с окраин страны,
как годичные кольца
на срезе сосны,
ближе к центру сужаются.
Круговую поруку недаром же
мы держали в прекрасной и нищей отчизне,
где так счастливы были при нищенской жизни
в сторожах под Стожарами.
Но не сторож я брату теперь моему
и на домы его призываю
чуму,
расставаясь с державою.
Пой, гармоника, режь и нажаривай!
На гражданской войне не жалуют
никого и достаток ничей.
Это пир палачей.
1994
НЕВОЗВРАЩЕНЕЦ
Не возвращайся в цветную действительность
из чёрно-белого сна выживания
в снежных заносах при сорванном вентиле
труб отопительных в стынущем здании.
В обетованной и жаркой обители
не просыпайся себе в оправдание.
Контурной картой, лежащей на плоскости,
миф зафиксирован в двух измерениях
скопищем точек, огромных по плотности,
с координатами – смерть и рождение.
Угол прямой, выправляющий зрение,
не допускает случайной оплошности.
Жаром дыша сквозь сугробные надолбы,
сам ты невидим внутри сновидения.
Память о жизни самонадеянна –
яркая плёнка засвечена набело.
В плотных слоях, где сгорают сомнамбулы,
холодом затормозилось падение.
Гаснут во тьме, оградившей сознание,
жёлтые звезды твоих прародителей;
эту реальность уже не продлить тебе
в вечной отчизне, где все небожители
вновь соберутся в итоге изгнания
будущим летом в Ерушалаиме.
1993
АКВАРЕЛИ НА
СТЕНЕ
Мазками жёлто-голубыми
в пустом простенке
проступают контуры Киммерии,
меняющие оттенки
в акварелях утренней эйфории.
И рядом с ними
облака на задворках горы Масличной
в оперении пальм, в скорлупе яичной.
Застеклённые рамки сужают пространство,
отражённое блицем
глазного донца.
Вспоминаю далёкие страны,
продолжающие светиться
в телескопе колодца.
Загнан кистью в торец
карагач с Карадагом.
В глубине за холмами отец
на Волошинской даче.
Там дымится мангал
прилегающей к дому террасой,
и шипящий согласный
оплавлен на лезвии гласной.
Этот звук, этот ритм не лгал,
налагая глаголов краски
на смещающийся в финал
генетический код развязки
с оборотной его стороной
на лету, на оглядке общей:
как матрёшки, одна в одной,
бесконечных квадратов площадь
переполнила круг земной.
Не так ли берег песчаный
размытого Коктебеля
просвечивает сквозь холмы Израиля
осыпающейся охрой на каменистой окраине
Мёртвого моря?
Не спеши, ты увидишь вскоре
те места, где стоял Он в печали
у человеческой колыбели.
И прожилка в виске стучится:
всё, что было, опять случится.
1995
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Анна Наль была очень
красивой женщиной, очень светлым человеком и замечательной, очень настоящей
поэтессой. Мы с ней дружили больше полувека. Это она познакомила меня с моей
женой, за что я безгранично благодарен. В ней было незыблемое достоинство,
высокое душевное благородство, а мгновенная отзывчивость на мысль или шутку
очень украшала её. А ещё ей была свойственна удивительная любовь к жизни, попригасшая, к сожалению, в последние тяжёлые годы. Которые провела она со стойким, изумительным мужеством.
Прощай, Аннушка, мир твоему праху. Очень многим
людям будет не хватать твоего присутствия среди нас.
Я почему-то верю, что мы ещё встретимся в тех
пространствах, которые нам обещают после смерти.
Игорь Губерман