К семидесятилетию поэта
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 57, 2017
Лето. Солнечные плёсы. Ветер на полях.
Начинаются покосы, грозы в тополях,
в грязном озере лягушки, косяки мальков,
под кроватью у мальчишки банка червяков.
……………
Свист ветра, гибель жабы под телегой –
печали деревенского житья.
Ребята разорили муравейник.
Куда деваться нищему народу
сутулых теплокровных муравьёв?
Тот,
кто хотел бы поговорить о композиторе, должен иллюстрировать речь эпизодами его
музыки. Вот так, прерывая текст цитатами, то есть музыкой, и попробую
высказаться о книге Елены Игнатовой «Ранний снег. Стихи разных лет».[1] Пусть музыка стихов
прерывает высказываемое: она уж точно обладает правом
перебивать.
Детства страшный короб,
расписной снаружи, тлен внутри.
Отчий дом в недвижных разговорах.
Родственники. Пустыри.
……………
Спасибо же за нелюбовь, за чёрный дым беды…
Не
может не всплыть «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма»… Эту
строку Осипа Мандельштама, обращенную, судя по контексту стиха, к русскому
народу, принято понимать как подчеркивание поэтом своей еврейской особости,
своей отделенности от нации, чьей речи названный «привкус», по мнению многих,
не свойствен. Мотив мучительной и плодотворной «еврейскости»
в поэтике Мандельштама неизбежен, ведь его предназначение – «с известью в
крови для племени чужого ночные травы собирать».
Елена
Игнатова мало что не принадлежит к каким-либо инородцам в России. Для нее
русское «племя» – родное до мозга костей, до озноба, до пламенной
национальной обидчивости. И, однако, иные стихи ее нового сборника поражают
именно горечью и одиночеством, обнажая для нас не слишком привычную (хочется
сказать «необщую») грань русского менталитета.
Хвойной, хлебной, заросшей, но смысл сохранившей и речь
родине среднерусской промолвив «прости»,
я просила бы здесь умереть, чтобы семечком лечь
в чернопахотной смуглой горсти.
.………………
Ничего не проси у страны – ни любви, ни суда,
первородства души не заменишь её чечевицей.
Сколько можно, несу непосильное бремя труда
соглядатая, очевидца.
.………………
И вот на стёртый лед, под пресную метель
тень сгорбленная из могилы выйдет.
Не Батюшков ли та истонченная тень?
Чернеется в горсти разбитая свирель,
он воду черпает у монастырских стен,
зияет рот, искривленный в обиде.
В
России под названием «СССР» (а именно там написана большая часть стихов
сборника), должно быть, только так и мог чувствовать себя совестливый и ранимый
русский человек, не позволяющий себя оболванить. Но
сколько же требовалось духовной культуры, чтобы сохранить самостояние
в возведенном с помощью кнута хлеве для народа!
Я живу в новостройке, где небо по локти в земле,
где сиамские кошки гуляют в остывшей золе…
.………………
Отсырели у неба крылья,
провисает оно бессильно,
между крыльев ему вогнали
петропавловское остриё.
Елена
Игнатова, любящая и умеющая вникать в историю, заглядывает в прошлое своей
родины то с любованием, то со страхом и растерянностью. Слишком чутка она к
боли соотечественников, чтобы горделиво упиваться если не настоящим, то хотя бы
прошлым. Или будущим.
Лежит российская Горгона. Ей темно,
и тонкой сетью льда лицо оплетено,
и ужаса на нём застыло выраженье.
………………
Зашевелились холмы серою смушкой.
Колокола голосят, как при Батые.
На сухари обменяли кольца в теплушке
Зина, Наталья, Любовь, Нина, Мария…
.………………
Как мне прожить на высокой, не рвущейся ноте,
как избежать и запоя, и воя, удавки, угарной избы?
Но
если уж мы заговорили о непримиримой личности поэта, с необходимостью всплывает
слово «странность». Какой истинный поэт не странен? Поэзия всегда к кому-то
обращена, и стихотворец невольно оказывается на людях, даже в одиночестве. Нет,
может быть, ничего ценнее этого одиночества, и на примере Елены Игнатовой мы
убеждаемся в том, что поэт решается быть собой, находясь лицом к лицу с
трудноопределимыми стихиями, схватывая и сохраняя неожиданные связи между
картинами жизни, мыслями, словами, звуками. Тут поэт неизбежно странен даже
себе самому – надежное свидетельство того, что у его творчества есть мотив
(и двигатель) куда более высокий, чем желание сочинять и обретать читателей.
Как поэт попадает туда, куда попадает? Это остается загадкой для него самого.
В самом начале молодости о как темны слова.
Стихи, как дикие яблоки, зелены и круглы…
………………
И где она, земля лидийских гордецов,
золотоносных рек и золотых полотен,
где мир в зародыше, где он ещё так плотен,
где в небе ходит кровь сожжённых городов,
где человек жесток, и наг, и беззаботен…
………………
Неисчислимые длинные очи следят винограда,
как пожухает листва, осыпая
ограду,
как зарумянится слива от долгого взгляда.
Можно
следовать за движениями чувств и разума Елены Игнатовой, словно путешествуя
внутри особого ландшафта, и этот ландшафт становится личным достоянием читающего,
потому что понимание стихов требует сотворчества. Поэзия такого рода не
устаревает. Годы лишь прибавляют ей ценности, как марочному вину.
Ладоням памятно живых биенье птиц,
а похороны отдают кутьёю,
и бабушка в мельканьи светлых
спиц
как бы отделена от нас чертою
улыбок навсегда отцветших лиц
и паром над кладбищенской травою.
………………
…в старых московских церквах,
где прилежные лица святые к высотам подъемлют…
………………
О, ранним снегом зверь босой
хворает, мёрзнет птица,
когда пустынной полосой
над ними осень мчится.
………………
Господи,
Твоя воля. Разве можно измыслить, «изобрести» такую новизну и
такую правду эпитета: бабушкины спицы – светлые, у святых лица –
прилежные, зверь – босой…
В
какой же алмазной трубке располагаются богатства Елены Игнатовой? Она
наследует, разумеется, всей русской поэзии. И все-таки имя кого из тех, кто
оставил наследство, первым приходит вам на ум?..
Вслушаемся
в величавость строк.
Окостенелый снег расправлен в декабре,
леса оголены и стали без дыханья.
………………
Марсия дудкой клянусь, Марсия кожей,
тою кифарой, что нынче разбита,
увы, –
нет ничего пустотелого слова дороже,
хвойного звука ручья, вечного шума травы.
………………
Ты увидишь монгола в коровьей одёже
до пят
и степных мудрецов, испытавших, горят ли божницы, –
отшатнётся Рязань, закусив окровавленный плат,
и волчица придёт в городище разбитом щениться…
………………
Мы поднимались в ночь из глубины.
Тяжёлый свет всходил по вертикали
к высотам города, где нас почти не ждали,
и были голоса едва слышны:
«О, помнят ли о нас или, как мы, устали?»
Тяжелый свет восходит у нее по
вертикали параллельно уже некогда восходившему свету… В
Петербурге поэты сойдутся снова. Диалог двух петербуржцев иногда безотчетен: в
одном из стихотворений книги я обнаружил на расстоянии в пару строк слова
«ласточка» и «соломинка»! Но это общность воздушного течения, бессознательная
преемственность, а не подражание. Кому как не Елене Игнатовой подходит мандельштамовское «Не сравнивай, живущий
несравним». Она идет по снегу одна, всей грудью вдыхая разреженный воздух
вершин русской поэзии.