Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 57, 2017
До сих пор по взору, по зраку
отличаю тех, кто прошёл
через кровь, через драку,
через мордой об стол.
Борис Слуцкий
Классе в
шестом-седьмом в моем и соседских дворах сверстники, стиравшие подушечки
пальцев первыми гитарными аккордами, то тут, то там заунывно тянули под
влюбленно-восхищенные взгляды девчонок: «Лошади умеееют
плаааваааать…» Кто мог это спеть – тем раньше
доставались поцелуи и объятия вдали от редких фонарей.
Позже младшие братья, тоже не из литературы
прознавшие про «рурских металлистов», меняли
пластинки с арт-роком на «тяжелый металл» их потомков. В своей компании, под
высокими потолками отстроенных пленными добротных центральных кварталов наших
городов. Уже ощутимо подуло «ветром перемен»…
Потом, созвучные скупым воспоминаниям детдомовских
родителей, на глаза попадались отдельные стихи этого поэта, не обласканного
властью, но прошившего и прожившего свою эпоху с поразительной верностью слову
и правде. Ощущение высочайшей пробы откровения позже многократно возвращалось –
центонами и цитатами в творчестве моих современников
и авторов постарше. Ибо планка, установленная Борисом Слуцким так высоко для
себя, – дразнит, манит и вдохновляет многих.
Грубовато-нежный язык обращения к женщине, Богу или
другу/противнику – моментальный пропуск в душу читателя. Даже толика
вымысла его во многом автобиографичным поэтическим зарисовкам не мешает.
От прочитанного, считай, прожитого вместе со Слуцким
остается необъяснимо острый привкус времени и места: будь то кусок снежной бабы
в теплушке итальянских военнопленных, ложка, кружка и одеяло недепортированной немки, вдовья пересоленная слезами
похлебка или надолго застывающий в обожженных взглядах горячий прокат.
И окопные или лагерные запахи, и послевоенная
короткая вольница, и мужская парнáя,
куда гордо несёт портной свои мозоли, свои ожоги – горновой…
У настоящей поэзии нет и не может
быть неискренности. Даже сдержанные в эмоциях и видавшие виды авторы вроде
фронтовика Слуцкого пробивают любой толщины слой наносного и лишнего в
читающем, думающем человеке. Силой правоты, опытом жизненных передряг,
мудростью постигшего истину. И конечно – любовью,
божественной и людской, которой сполна наделила природа.
Так слышать Слово и уметь настроить камертон
собственной поэтики в резонанс тончайшим струнам другой души – согласитесь,
дар и неподъемное бремя. Борис Слуцкий это понимал, потому и писал, как рубил с
плеча, несколько смягчая резкость высказывания там, где речь о высоком, плотском или вечном. Без пафоса, но так
проникновенно. Учиться этому иным и жизни не хватит. А если, как в его эпоху, –
жизнь за три или больше?
Тогда получается и писать
по-другому…
Жестко и нежно по-мужски.
По-своему.
Если душа огрубеет сильнее, чем подушечки пальцев,
есть простое и действенное средство: достать с книжной полки томик Слуцкого или
вспомнить те три незатейливых аккорда, выученные когда-то под его «Лошадей в
океане».
Помогает, поверьте.