Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 56, 2017
Юле Винер
Мне
мало радости – встретить радость.
Надо
еще, чтобы были те,
кто
страстно хочет эту радость отнять.
Где-то слышанное
Президент очень небольшой,
но жестковыйной (не жестоковыйной, нет!) страны обладал множеством достоинств,
которые в Нем отмечала некая часть Его народа.
Среди добродетелей Президента
выделялось Его покровительство изящным искусствам, из которых особую привязанность Президент питал к
художественной литературе, так как в юности и даже в годы зрелой молодости Он и
Сам баловался плетением рифм, но в совсем
уже спелые Свои годы в водоворотах и вихрях политического баловства пыл души
Своей притушил, думая, что на время, а оказалось – навсегда, вот и
радовался теперь успехам тех, кто конкурентами в деле сочинительства Ему уже
быть никак не могли.
Из занятости своей Президент
уделял малые толики времени прежде всего поэзии еще и потому, что и в наши времена не очень научились сочинять короткую,
необременительную прозу, то есть времени на прочтение больших литературных
полотен ну никак не находилось, а стихи читались и в машине, и в самолете, и…
простите, в туалете. Из поэзии же Президент читал выборочно то, что
предлагал Ему специальный на сей счет советник, а уж выбор из им предложенного
Он осуществлял совершенно самостоятельно, бросая
на лист бумаги с напечатанными фамилиями авторов горошину.
В этом году в счастливое число пяти читанных
Президентом авторов попала поэтесса Лия Р., которая и получила сначала лестный
отзыв за подписью Президента, а затем – и шикарно оформленное на открытке
из веленевого картона с вензелями и гербом
приглашение на ужин к Самому.
Ужин давался в резиденции Президента в канун
международного Нового года, в третий день зимнего солнцестояния.
Лия не баловалась и даже не занималась поэзией – она
ей служила. Ее не отвратили от лирического взгляда на вещи и на творящих эти
вещи ни трудная собственная судьба, ни серьезный злой недуг. Нет, она не писала
розовых или голубых стихов, изредка печаталась в журналах, за некороткое
прожитое время издала три средней величины сборника. Поэзия ее не питала. То есть духовно, душевно – конечно же! Но ни
медовых пряников, ни даже белого хлеба с маслом-от-Тнувы
на гонорары не выходило.
Писала Лия и прозу, как без неё обойтись пишущему
человеку, и выходило весьма и весьма! Совершенно
искренне хвалили не только друзья, но и толстые журналы одной большой столицы
печатали ее поэзо-прозу весьма охотно, а филфак главного университета
той же столицы включил в программу зарубежной литературы ее глубокую по мысли
изящную повесть как бы про снег в том саду, где за две с половиной тысячи лет,
как, впрочем, и в наши эпохи, снег выпадал не всякий год, но всегда не более
чем на полсуток. Да и не в снеге там дело, снег – лишь фон, антураж. Но даже
и при всем при этом по глубоко укоренившейся традиции гонораров не платили.
В переговорах с секретариатом Президента о дате,
времени и некоторых деталях процедуры предстоящего действа выяснилось
невзначай, что четверо номинантов, которые сильно о себе беспокоились и
беспокоили своим беспокойством Президента, помимо добрых слов Самого получат
еще и энную сумму в конвертиках. Лия же по
этой части была очень дурно воспитана – ей претила сама мысль протянуть
руку за подаянием, тем паче мысль такую озвучить
хоть и в стихах, так что конвертик ей единственной предусмотрен не был.
Возник вопрос: исправит ли оплошку
подручных Президент – окажет ли уже теперь и Лие материальную помощь, так
отчаянно необходимую для издания очередного сборника выстраданных стихов? Иными
словами и в грубой прозе вопрос звучал бы так: будет лишь грамотка на лощеной
бумаге с автографом Самого или в довесок – конвертик с вложением?
Президент всемилостивейше позволил каждому из
номинантов прихватить с собой на званый ужин что-то вроде свиты или группы
поддержки числом до пяти персон, и Лия вписала
в свое окружение брата, двух подруг да
приходящую кухарку и мужа кухарки, от случая к случаю что-то подправлявшего в
ее доме руками, молотком, отверткой или гаечным ключом.
С одной стороны, как говорила Лия с гримасой отчаяния,
тоска там будет смертная, и даже высказывала
намерение отказаться от визита, с другой же стороны – ну не каждый же день
и не каждому такая оказия представляется, будет о чем посудачить с друзьями,
позлословить, посмеяться. Есть еще и третья сторона, которая, пожалуй, первее
двух раньших, – хилая, но все же надеждочка на конвертик. Об этом обо всем
и особенно о конвертике разглагольствовал один лишь слесарь, тот, что с руками и молотком, ему-то самому
конвертик никак не светил, но очень уж охоч болезный до свежих впечатлений. И
осторожно, но настойчиво, до раздражающего дам занудства подбивал не отказываться от визита свою жену-кухарку, и главное, саму виновницу.
Вот и взвихрилась подготовка к визиту, подготовка под
знаком крахмаль шнурки. Дамы, как ни странно, отнеслись к этому процессу
с не присущей в подобных ситуациях их племени несуетностью. Лия сразу заявила,
что не собирается выпендриваться и наденет черный брючный
костюм с белой блузкой и кулончик с янтарной каплей на тончайшей цепочке и,
мол, – всё!
Кухарка же приходящая, которая
ею стала совсем недавно и по случаю, а по природе и образованию дошла до звания
доктора всех педагогических наук, по случаю же и по другой природной грани
сделалась классной портнихой: зарабатывать этим не получилось, но шила
исключительно из любви к искусству, как некоторые стихи пишут, и обшила дочерей своих, ближайших подруг и себя
кофточками, платьями, костюмами, даже пальто.
То есть перед ней встала проблема выбора, но обычного дамского страдания –
ах, мне не в чем на люди выйти! – на сей раз не возникало.
Труднее всех пришлось слесарю.
Жена, кухарка, доктор всяческих наук и швея, ему не шила из принципа, так как
он на несколько ее предложений что-либо и для него изобразить отвечал, что ему ничего не нужно, что его устраивает то,
что у него имеется, что он самый аккуратный носильщик одежды во вселенной, и
вообще – король и в рубище король. И попа-а-ал наш в недавнем прошлом
пижон, который сам всегда – мамина школа – себе стирал, штопал,
пришивал, гладил, который платка неглаженного в карман положить не смел, а вот
с возрастом да с глобальным потеплением стал позволять себе слабину – брюки
не гладил месяцами, рубашки, майки – прямо
с веревки сушильной да на себя, ходил теперь и в приличные собрания в джинсах
да куртках, вот только обувь с подсевшими каблуками, как и прежде, носить себе
не позволял. Костюмы же у него едва ли не напрочь перевелись, остался лишь
один, пожалуй, что уже и не модный, серый, не от Армани,
двубортный, в редкую полоску, приобретенный полтора десятка лет тому к
какому-то публичному торжеству и тогда же раз только надеванный. Прибросил это
сооружение теперь, и… о ужас! – живота как бы и нет, а брюки на этом
неживоте не сходятся сантиметров на пять, и на столько
же не сходятся петли с пуговицами на пиджаке. Выдохнул, всё позастегнул…
дышать-то хоть и с трудом, но как бы и можно, но вдруг пуговицы отстрелятся, когда
Президент будет руку пожимать, – за террориста примут и там же и
пристрелят. Просить кухарку-доктора-жену-портниху
расшить все это – а где же наши принципы?! Купить новый на один раз, чтобы
так же висел сиротой в шкафу десятки лет, которых (три «тьфу!») уже попросту и не будет? А может, как раз с
прицелом на то и купить?..
Встали вопросы и о том, что рубашку надо новую и
галстук, и ремень брючный, и… нет, туфли
черные приличные и малонадеванные есть, а вот носки к ним и платочек в карман
пиджака… или теперь так не носят? Надо в телеке присмотреться… Да-а-а –
не потянуть все это вместе с новым костюмом! Придется расшивать.
Мучился этими проблемами наш
любитель публичности, а время неумолимо приближалось. Склонился над серыми в
редкую полоску брюками с бритвочкой в руке, чтобы пояс подраспороть, да
подгадал так, чтобы доктор педагогики была дома – вдруг сжалится…
Не сжалилась, педагогика в доктора въелась глубоко.
Но, худо-бедно, все обошлось, все руками слесаря расшилось и поднашилось. С
главным в приготовлениях слесаря было покончено, когда он решил, что нужно не
только носки новые надеть, но и майку-трусы тоже новые – вдруг на
контрольных пунктах разденут донага… да и одеколоном, хотя бы и тройным,
не забыть бы побрызгать по всем потливым местам…
Настала пора подумать и о неглавном, о попутном.
Стихи! Ну конечно же, их будут читать авторы, каждый свои. Президент, пожалуй,
не решится уже потому хотя бы, что надо прочитать из всех пяти – когда ж
тогда Ему говорить главные слова о поэзии в целом, о Своем ее понимании, о том,
что Он с нетерпением ждет их новых творений… Из групп поддержки, может, кто и прочитает, но маловероятно, что все
они обучались искусству художественного чтения, а вот сле-е-есарь – он
слесарем стал тоже по случаю, а было ведь, было же и иное!.. И стал наш швец и
местами даже жнец прочищать-продувать дуду. Попытался выудить из памяти то, что
запало в нее из стихов полуосчастливленной,
помнилось многое, но надо же будет не сбиться, не соврать!.. Достал сборники,
стал листать – да бери любое, и будет
чистыми водами до души, а при слесаревом прочтении так и до макушек захлестнет!
Но… надо же, чтобы и к случаю!..
Может, это:
Мне показалось
приятным лицо встречного мужчины
Улыбнусь ему, по привычке подумала я,
ласково улыбнусь
красивыми чёрными глазами
слегка опустив
пушистые ресницы
Но взгляд мужчины скользнул мимо
Надо же, как я до сих пор забываюсь*
Нет, пожалуй, нет,
сказал себе слесарь, очень уж женское, даже в моих устах – не для
Президентского острого уха.
А если это вот:
По ночам я просыпаюсь
и громко плачу от
страха
Но за стеной такие же
стоны
то же самое в соседнем
доме
и в доме напротив
Поэтому никто меня не
слышит
Прелесть что такое! И прелесть без сиропа! Но не
примут ли это за некую подначку, поддевку и даже адресный выпад?
Попробую, сказал себе переборчивый слесарь, вот это,
оно философично, а Президенту просто и делать нечего, как быть философом.
Раздеться обнажиться
открыться
лишиться всяческой
защиты
снять с себя нацию дом
и работу
снять родительскую и
сыновнюю заботу
снять отчаяние и
надежду
снять верхнюю и нижнюю
одежду
снять пальто брюки и
юбку
лифчик трусы и рубаху
затем перебирая
пальцами по складкам
снять скафандр
собственной кожи
затем не жалея обнажённых
нервов
снять оболочку
ненужного жира
затем разрывая сосуды
и связки
снять покров
мускульных сплетений
и остаться как свеча
на ветру
Пожалуй, да! И Президент наш, кстати, не жирный. Да и
вовсе не об этом, не об этом ведь – Лия! А лифчик – ну, вольность,
дань свободе слова, совести и духа, да и воображение возбудит.
Но надо пробовать еще, чтобы – в яблочко.
Вот эдакое ироническое, саркастическое и на юморной
опаре:
Мой знакомый Н. бросил
курить
заслуга его не мала
он бросил курить и
бросает пить
честь ему и хвала
а мне не хвала и мне
не честь
мне вообще ничего
я никогда не смогу
пролезть
в здоровое большинство
О! Президент курил и бросил! Значит, и пить бросить
сможет, если еще не. А шпилька в здоровое большинство – так Он и
сам в него попал совсем недавно.
А ежели из чистого балагурства, в котором Лия тоже
дока:
Ты же Адель
играй не зная печали
хариты амуры зефиры и
Лель
и лельга и оньга
твою колыбель
так долго так долго
качали
и лени и нули и эли и
али
что может быть эмч амч
умч
немного еще покачают
и дульче и дальче и
дольче
Ну ни намека на намеки – сплошная музыка!
А разойдясь до
полного отвяза, можно с дюжину строк из пятидесятидвустрочной отборного не-мата
ругачки:
да в рот те лягушку
болотную
только жалко животную
да в ноздрю те кишку
пожарную
гнида ты бездарная
гнилой огурец те в ухо
хреновая ты маруха
в глаз те луковицу
в пуп те пуговицу
в зад те мешалку
столовую
трёхметровую
ручную гранату под мышку
чтоб ни дна тебе ни
покрышки
Народ хоть улыбнется вслед за Президентом, а то
судорога в скулах у всех от чрезмерного отношения к моменту.
То ли, это ли – как там пойдет.
Всё! Готовность номер один!
А он уже завтра – исторический день для
Президента.
И был вечер, а до того было и утро, но ввечеру был час
назначенный, и за четверть часа до него команда, во главе которой Лия,
собралась пред воротами в Президентскую резервацию. Кухарка со слесарем явились
еще на четверть часа раньше времени сбора, ждали виновницу.
Ходили перед коваными… нет – литыми чугунными узорчатыми воротами,
курили, проникали пытливыми взорами в зазоры меж узорами.
Прямо за воротами слева, острым
углом к ним, клинообразная зеленая лужайка, расширяясь, уходит вдаль по легкому
склону. Ближе к воротам на лужайке скульптурная пара – две бронзовотелые
девы: одна наклонилась с кувшином как бы к источнику, а другая на плече с
кувшином, как бы уже наполненным. У дальнего окаймления лужайки ряд бронзовых
же бюстов на постаментах. На одном, правда, крайнем и ближнем, бюст
отсутствовал. «Президенты. Бывшие, – высказал вслух догадку слесарь. И
добавил, притишив голос: Пустая тумба – памятник… оскандалившемуся». «А
источник мог бы быть и взаправду», – выступила с критикой кухарка.
В самом центре лужайки, понурив, как и определено ему
природой, голову, изваянием стоит осел абсолютно белой масти. Вокруг животины
на почтительном расстоянии топчутся две большие птицы – пава и павлин с
нераспушенным хвостом, отчего обе кажутся ординарными индюком и индюшкой. И при этом издают немелодичные, хотя и очень
иноземные клики.
За чередой бюстов вальяжно прохаживается некто, увенчанный головой с зачесанными назад волосами в
сильной проседи. На правом плече его угнездилась крохотная мартышка с огромным
бананом в лапке, который она жеманно полизывает, не содрав с банана кожуру.
Седой же держит перед собой чуть вытянутую левую руку ладонью вверх, и вокруг
ладони вьются, как подвешенные на ниточках, две колибри и с ладони что-то склевывают.
Прошли благополучно три рубежа
дотошного, но изысканно вежливого контроля.
Слесарю не предложили раздеться до без трусов при всей его готовности, но туфли
таки снимать пришлось – очень уж старинного фасона оказались, с железными
вставками в подошвах, на что неусыпно бдящая рама трижды отзывалась тревожным
звоном. Букет же из пяти шикарных бордовых бутонов роз у слесаря изъяли, а
когда через парочку минут вернули – бутоны уже томно распахнулись до
предела.
Вошли во двор и почти свободно двинулись в направлении,
выложенном неназойливой охраной, мимо бронзовогрудых дев у виртуального
источника, мимо клекочущей пары индюков, изображающих павлинов, мимо осла…
При ближайшем рассмотрении осел оказался ослицей, и не
из белого мрамора, а вполне натуральной и упитанной. «Не на этой ли ослице в
конце времен в известные ворота въедет Судия и Избавитель», – ёрничал
слесарь, пребывая в некотором возбуждении. А некто с седым зачесом, мартышкой и
колибри на ниточках оказался… Президентом. «И кто
из нас выпал из времени в пространство?» – вопросила кухарка в это же
пространство.
Ужин, на который так рассчитывал слесарь, что под это
два дня не обедал, оказался легким угощением на
шведский манер по форме и скромным по
содержанию: резаные дольками фрукты, ультраминиатюрные пирожные корзиночками,
безалкогольные холодные напитки и безалкогольный же горячий пунш.
Весьма скромный, несмотря на шагаловский витраж в полстены, зал человек на пятьсот полутысячей же и заполнился
до последнего полумягкого стула. Над витражом и в других местах у потолка
небрежно, но не неряшливо, а скорей нарочито проглядывал необработанный,
неокрашенный, незадрапированный бетон. За столом президиума Президент, уже без мартышки и колибрей, но с телохранителем
за правым плечом и с двумя по обе руки
застольщиками.
Мурлыкавшая дотоле
под перстами шемаханской дивы арфа смолкла. За трибуну, одетую пространным
щитом бронированного стекла толщиной миллиметров в тридцать, вспорхнул
распорядитель, и действо началось.
Слова привета и пожеланий сказали в очередь чины по
правую и левую руки Президента, между речами которых вздыхала арфа и пела
торжественную песнь девица неземной красоты в роскоши черных волос ниже колен.
Наступил момент истины. Распорядитель называл имена
достойнейших, зачитывал всё ими содеянное, по его же мановению виновник на подкашивающихся ногах бодро подступал к
Президентскому столу, получал из Его рук диплом, заправленный в легкую
остекленную рамку, одаривался пожатием руки Самого и –
заветным конвертом из рук правого подручного. Левый же, не имея под
своей рукой цветов, бездействовал, и официальных букетов награжденные не
получили. Стайка фото-, кино- и телерепортеров
шустро окружала место таинства, фиксировала его и через семь отпущенных им
секунд спешно отступала.
Лия, увы, конверта не получила вопреки предреканиям
слесаря, убеждавшего свою команду, что Президенту настолько безобразным
покажется положение, в которое Его ввергли неуклюжие чиновники, что он вынет из
собственного кармана чековую книжку и тут же выпишет чек на энную, а то и
большую сумму… Не случилось. Слесарь так опешил, что упустил момент, когда
уместно было вручить розы. «Какая же, гибко говоря, негибкая оказалась
Президентская власть», – ворчал себе под нос слесарь.
Нет, каждому из дипломантов не предлагалось читать
свои опусы, и даже публичных слов благодарности каждого не предусматривалось.
За всех слова те сказала дипломантка, избранная для этого, вероятно, самим
Президентом.
Взошел за трибуну и Президент вместе с привязанным за
правым плечом телохранителем. Первыми Его словами было,
что, мол, некоторые другие страны кичатся вещным своим богатством, а наш народ
скромен, но богат тем, что в нем от века ценится Слово, чему сегодня еще одно подтверждение. И проиллюстрировал это тем, что читал стихи. Только Лии. Почти все – по
памяти. В Президентово прочтение, к великой досаде слесаря, вошло и все, что
наметил слесарь себе. «Он пытается хоть так выкарабкаться из дурацкой
ситуации», – прошептала на ухо слесарю кухарка.
Как только завершил свой спич
Президент, слесаря подхватило и понесло: он в три прыжка подскочил к креслу, в котором
в первом
ряду женственно боролась со смущением Лия, неловко сунул ей розы, сковырнув при
этом невзначай с ее колен диплом, который громко шмякнулся об пол, стал на одно
колено, поцеловал ручку и щечку страдалице, поднял диплом с даже не треснувшим
стеклом («бронированное?!» – успело мелькнуть в слесаревой голове) и, став
почти спиной к Президенту, срывающимся голосом неартистично протараторил:
господи боже царь
всемогущий
всеимущий и вседающий
не слушай ты вечных
моих жалоб
что не хватает что
нету что мало
я теперь поумнела и
обойдусь наличным
оказалось что и с этим
можно прожить прилично
ты прости меня и утоли
моя печали
позаботься чтоб хоть
этого не отобрали
И, теперь уже совсем обернувшись к Президенту,
добавил: «Это – тоже Лия!»
Опомнившийся распорядитель дал отмашку арфистке с
солисткой, поднял дирижерским жестом публику. Зазвучал гимн, аудитория послушно
подхватила. Слесарь не пел со всеми, потому что так и не выучил слов, а еще –
из дерзости. Два дипломанта-иностранца, как
заметил тот же слесарь, тоже не пели. Что с них взять. Им можно только дать.
Распорядитель уже готов
был объявить конец торжеству, да Президент решил осчастливить награжденных
дополнительно, предложив им составить Ему интерьер для портрета. И пока
придворный фотограф устанавливал исторический кадр, Президент вместе с
пристегнутым к плечу телохранителем протиснулся к слесарю и быстро проговорил, что, дескать, намек понял, что
справедливость восторжествует, как она торжествует всегда, что уже завтра он будет утверждать бюджет страны на очередной год и
непременно внесет дополнительную строку, упущенную в году истекшем.
Кухарка, стоявшая рядом, мгновенно сориентировалась и тут же всучила
Президенту свою книгу «От звука к слову», на
титуле которой успела начертать «Президенту
Политику Человеку» и подписаться. Президент
всепонимающе улыбнулся, коротко поблагодарил, пожал руку слесарю и спешно
двинулся к организованному Ему интерьеру.
Пуговицы на тесных ризах слесаря во время
Президентского рукопожатия не отстрелились, и телохранитель остался в
бездействии. Более того – за миг до того, как вспыхнул блиц фотокамеры, и
лишь на мгновение телохранитель исчез из кадра, будто его и не существовало в
живой природе.
Почти не сговариваясь, команда Лии
завалилась в кафешку «Седло Пегаса», приютившуюся в допустимой близи
«охраняемого объекта», где вскладчину крепко выпила и нехило закусила.
Среди обилия тостов едва ли не первым было
слесарево:
«За нас с вами и х… хм!.. гм!.. с ними!»
Иерусалим, 20–25
декабря 2007