Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 56, 2017
Мастерская Клецеля находится в месте
символическом. Историческое здание, о котором слышали немногие, но видели и
вовсе избранные. На расстоянии вытянутой руки от площади Давидка, оно скрыто от
стороннего взгляда и – вдруг появляется перед глазами во всем великолепии
своей негламурной аутентичности, почти заброшенности, истинности вытертых
тысячами подошв ступеней и плит.
Восточный человек, глава семьи,
приютившейся в одной из выгородок, за неизменным своим стаканчиком кофе «боц» (три
ложки с горкой молотого, залитые кипятком, сахар, когда взвесь начнет оседать),
с «Ноблесом» в прокуренных пальцах спросит: «Ты к Биньямину?» – и укажет нужную дверь
Там им гордятся.
Мастерская Клецеля находится в
бывшей гостинице Каминца, первом фешенебельном отеле шагнувшего за свои стены
Иерусалима. Когда-то здесь не получил комнату Теодор Герцль: свита кайзера
расхватала номера. Отсюда съехал переборчивый Бунин и отправился к Амдурскому,
поближе к святыням. Здесь, говорят, жил молодой Маршак, тогда еще сионист,
писавший: Во все века, в любой одежде / Родной, святой Иерусалим / Пребудет
тот же, что и прежде, – / Как
твердь небесная над ним!
Вениамин Михайлович хорошо чувствует
жизненную энергию, пропитавшую стены, и умеет макать в нее свою кисть. Про
мастерскую, в которой работает больше четверти века, он говорит:
– Тут мне всё – и
поликлиника, и синагога.
А зная его упорство и плодовитость,
можно уверенно сказать, что здесь написаны сотни, тысячи картин, разлетевшихся
по всему миру, образовав тайное братство «Тех, в чьих домах висит Клецель».
…Родился
он в Первомайске, бывшем Ольвиполе.
Семейное предание хранит легенду о прадеде
Генрихе, сыне богатого мельника из-под Дрездена. Увидев приехавшую навестить
родственников семнадцатилетнюю Фриму, он бросил все: дом, семью, религию отцов.
Выучился на портного и прожил правоверным евреем со своей Фримой, оставив
правнукам и пра-пра- невыцветающую синеву глаз и точный, прямой, словно одним
движением умелого карандаша нарисованный нос.
К десяти годам Веня оказался в
Мирзачуле, в Голодной степи, большая война смешала судьбы. Голодная та степь
немало людей спасла от голодной смерти. Через год они перебрались в Ташкент. Поселились
на Шейхантауре, недалеко от средневековых мавзолеев и эвакуированной московской
киностудии. Веня помнит, как Роу снимал там своего «Кощея Бессмертного».
В Ташкенте есть
дворец великого князя, образцовый особняк, соединивший в себе петербургские
воспоминания сиятельного изгнанника, особую туркестанскую кладку кирпича цвета
хорошего хозяйственного мыла, русский стиль и азиатскую толщину стен. С 20-х и до
землетрясения он был Дворцом пионеров.
– Мы учились у Волкова во
Дворце пионеров. К Волкову приехал Эйзенштейн, они дружили. Из Алма-Аты
приехал, снимал там «Ивана Грозного». И Александр Николаевич привёл его к нам.
Мы приготовились, работы наши выставили. Эйзенштейн и сам художник был хороший.
Он посмотрел, отметил мою работу. «Кто делал этого льва?» – спрашивает.
Похвалил, руку пожал.
…Александр Волков, Народный
Узбекистана, был большим художником, но совсем не реалистом в советском
понимании этого термина и уж точно не социалистическим реалистом. Клецель часто
вспоминает, как после смерти Александра Николаевича его сын достал из-за шкафа
смутно сияющую багряным «Гранатовую чайхану» и показал ученикам мастера.
Благодатная сень ташкентских чинар не только оберегла великий дар Волкова, но и
позволила воспитать учеников, умеющих писать не объект, а душу и страсть.
Ташкентские базары, переулки,
щедрость вкуса и красок остались с Клецелем навсегда. Уехали с ним в Самару,
куда он в 67-м последовал за женой, оперной певицей Славой Бондаренко, а потом
вместе с ними, в 90-м, – в Иерусалим.
Вениамин Михайлович, Веня – всеобщий
друг, любящий всех, про всех говорит хорошее. Но мягкость эта ошибочна. За ней
скрывается железный творческий мускул, который подчиняет своей воле окружающее
пространство и вступивших в него людей. Пусть седины и палка, на которую он
опирается, не введут вас в заблуждение. Благостность патриарха – всего
лишь маска, которой прикрывается ярость молодого художника. Какое там почивание
на лаврах, он нешуточно рубится, меняет манеру, экспериментирует с красками,
техникой. Пятилетней давности работы отличаются от прошлогодних. А сегодня он
пишет уже иначе. Сокрушается, что школа и стереотипы не позволяют ему совсем
отринуть фигуративную живопись. Этот поиск прежде всего – поиск себя.
Поэтому у Клецеля так много мужских портретов, каждый из которых – в
какой-то мере автопортрет. И неважно, чем занят изображенный: играет на
контрабасе или на дудке, гладит ли кошку, танцует, торгует рыбой, молится,
просто грустит, все они – смальты в большой мозаике по имени «Клецель».
Для отдыха рисует. Кипы листов лежат
в мастерской и дома. Щедро машет: «Выбирай». Этими рисунками поэты и прозаики
украшают свои книги. Рисунки, как волшебный эликсир, добавляют значительности
любым текстам. И я не избежал.
…И хотя в
Иерусалим Клецель приехал зрелым мастером, здесь его дар расцвел неимоверно,
словно ждал встречи с этим городом. Я не могу назвать другого художника,
который так бы упоенно писал Иерусалим, причем не конкретные места, а дух,
душу. В лучшем случае в имени картины фигурирует название района – Меа
Шеарим, Нахлаот, Мусрара, Геула, Ромема. Ты не узнáешь на его картинах
дома и улицы, узнаёшь город, узнаёшь торговцев с Маханэ-Йеуда, стариков за
молитвой или за стаканчиком водки. Иной раз – на ослике.
Том самом ишачке, который с
Шейхантаура доехал до Нахлаот.