Публикатор Феликс КАНДЕЛЬ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 56, 2017
Этот дневник
попал ко мне по случаю.
Не знаю имени
той женщины, подробностей ее жизни.
Жила и
работала, по всей видимости, в кибуце, но записи в дневнике более ранних
времен. Они начинаются в октябре 1919 года и завершаются в июле следующего
года, перед отъездом на Землю Израиля.
Судя по
всему, эта девушка из Каменец-Подольска окончила русскую гимназию, собиралась в
Одессе поступать в университет, увлекалась поэзией Серебряного века, записывала
в дневник стихи А. Блока и К. Бальмонта. Ее юность прошла под
влиянием неповторимой эпохи, сгинувшей безвозвратно; в ее записях и
переживаниях – «…вот что шепчут мне листья в тихом саду души моей…», в
переменах настроения «поэта», как называла себя, – отголоски страданий,
сомнений и надежд чеховских героинь.
Первые листы
дневника написаны ее рукой, последующие кто-то переписывал по неизвестной
причине, через многие, очевидно, годы – бумага иная, почерк иной, мало
разборчив, орфографические ошибки, не свойственные владелице дневника (которые
пришлось выправлять).
Сокращения в
тексте – на совести публикатора.
Нелишняя
справка.
Поселение
Каменец известно с одиннадцатого века. В начале двадцатого века город назывался
Каменец-Подольск (на языке идиш – Коменец), в настоящее время –
Каменец-Подольский, неподалеку от границ с Молдовой и Румынией.
Накануне
Первой мировой войны там жили 23430 евреев, 47% населения.
Во время
Гражданской войны жители испытали неоднократные смены властей: большевики,
отряды Петлюры и Деникина, польские солдаты, снова большевики, снова Петлюра,
банды с атаманами, погромы и расстрелы…
Обо всем этом
в дневнике лишь несколько фраз.
Феликс Кандель
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОДЕССА
23 октября 1919 г.
Снова прошло около года, как я закончила прежний дневник. С тех пор почти
не писала, хотя было много, а может быть, именно потому, что было много о чем
написать…
Чем интенсивнее и ярче живешь, тем меньше времени, необходимого при ведении
записок. А именно так, т. е. ярко и нервно, жила я в этом
году. И потому не могла писать, очень часто не могла даже думать более или
менее связно, жизнь, внешняя жизнь отвлекала шумом, суетой, движением.
Но теперь наступило затишье…
И вот по своему старому обычаю я берусь за перо…
Начну с прошлой зимы. Провела ее дома в Каменце, и провела очень скверно.
Во-первых, больна около двух месяцев; во-вторых, совершенно одна – Адель и
Мотя были в Одессе… Я рвалась в Одессу, мне хотелось выйти из тупика,
встряхнуться, освежиться, снова жить, двигаться, мечтать, бороться. Благодаря
одиночеству и страстной жажде зажить другой жизнью начала мечтать,
просто-напросто фантазировать, что хорошо бы бросить науку и поступить в
кооператив, работать летом на огороде, а там поехать в Палестину и зажить
содержательной, здоровой жизнью.
Наконец, желанный день наступил в конце февраля. Поссорившись с папой,
прослыв сумасшедшей на весь город, не думая об опасностях пути, я пустилась в
Одессу. Дорога была кошмарна. Издевательства, погромы служили нескончаемым
аккомпанементом. Тем не менее в Одессу я приехала довольно бодрая. Встреча с
Аделью и Мотей доставила много радости. Начались хлопоты в университете и все
прочее такое.
К концу первого месяца я и Адель разговорились, поделились мечтами и
планами и решили привести их в исполнение. После удивленных возгласов друзей и
знакомых, после сильного сердечного замирания мы переехали в кооператив на
Хаджибеевский лиман, на дачу «Лилия».
Это важное событие произошло 17 марта. Помню, мы пришли туда в ясный, слегка
морозный вечер. Попали как раз к ужину. В столовой на длинных скамьях сидело
человек десять. На столе дымилась мамалыга.
С любопытством и интересом рассматривала я молодые, большей частью
интеллигентные лица. Было странно и непонятно, как это я попала сюда,
заманчивым, полным жизни и интереса казалось будущее. На следующий день
началась новая жизнь. Главным ее содержанием была, конечно, работа на огороде и
дома…
Речи нет о том, что эта работа утомляла меня чрезвычайно, зато какая масса
новых ощущений, сколько радости от сознания, что день прошел недаром, какое
сладкое ощущение отдыха после трудового дня. Весна медлила, и приходилось
работать в холоде, при сильном ветре, почти в морозы… С Мотей отношения не
ладились – я отвыкла от него за время разлуки, не чувствовала в себе
прежнего чувства и чуждалась его.
Так в работе с утра до вечера, в думах и мыслях, в шутках, песнях и забавах
проходило время… Мне было нелегко. Процесс приспособления шел туго, отношения с
товарищами не налаживались, с Мотей по-прежнему тревожно и неровно. Но я
крепилась, находя утешение в работе, в сознании, что начало хоть и трудное, но
все-таки положено.
Пока прекращаю. Лампадка моя горит тускло. Уже поздно. Давно спят Адель и
Эстер. Их ровное дыхание и на меня наводит сон, да я и устала от сегодняшнего
дня.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. КАМЕНЕЦ-ПОДОЛЬСК
15 декабря 1919 г.
Берусь за перо. Не то по привычке, не то сознательно решила запечатлеть
кое-какие мысли и настроения.
Уже скоро две недели, что я дома… За дверью тихо тикают часы. Сестра Аня
ровно дышит на своей кровати.
На столе старая открытка, лампа с красным колпаком по-прежнему горит ровно
и ярко. На душе странное ощущение покоя и одиночества… Надо сказать себе:
«Рано, брат, забираться на печку, мы еще повоюем».
…После целого лета мучительных дум и глубокого анализа – я ушла от
Моти.
Ушла с великой болью, так как не перестала ценить в нем человека, близкого
мне по духу, но ушла, потому что, заглянув глубоко в душу, не нашла в себе
прежнего чувства, яркого, солнечного, не рассуждающего цельного чувства… Нашла
там какие-то обломки, жалкие лохмотья – два дня близости и месяцы холодных
взглядов. И вместо того чтобы тянуть лямку, сознательно предпочитаю ее оборвать
несмотря на то, что тяжело, безумно тяжело возвращаться к прежнему одиночеству,
еще более тяжело видеть состояние Моти…
Теперь я одна, Моти нет (он в Одессе), душа моя успокаивается, как будто
затягивается, зарубцовывается рана… Мне девятнадцать лет – я молода.
Чувствую, что надо отдохнуть, оправиться, и тогда, я уверена, вернется сила и
бодрость, с прежним подъемом и энергией пойду по начатому пути, который поможет
мне, я надеюсь, создать свою жизнь красивой, гармоничной, и главное, разумной…
Начала было писать историю моей жизни и работы в кооперативе. Если бы
продолжала ее, то немало строк пришлось бы посвятить Авраму Лихтерову, так как
он был одной из центральных фигур в кооперативе и, кроме того, заинтересовал
меня как личность, индивидуалист рассудка и логики – он производил
впечатление сухого и замкнутого, немного формального человека…
Все лето мы были чрезвычайно далеки и чужды друг другу… Его откровенность
стала для меня неожиданностью, даже смутила… Меня очаровала мягкость и
простота, с которой он подошел ко мне, изумила ласковая нежность обращения со
мной, и, хотя я чувствовала себя не заслужившей этого, с радостью приняла титул
друга, который он дал мне…
Вечера, проведенные в кооперативе за несколько дней до разлуки, остались в
моей душе, в самой глубине ее, а кто знает, если бы не они, может, гораздо
тяжелее было бы справиться со своей болью. Но образ А. Л. как живой стоял
передо мною, такой светлый, ласковый и нежный…
А. Л. уехал в Палестину делегатом от кооператива. Уехал строить нашу
общую жизнь, тысячами нитями он связан с нами, а мы с ним.
Но со мной его связала еще одна тонкая ниточка, которую он сознательно
протянул и даже не знал, что я в своей душе эту нить оборвала… Для меня
началась другая жизнь, заботы, поездка в Каменец, дом, хлопоты по хозяйству, и
главное, подготовка внутренняя, подготовка к тому пути, который я избрала…
23 декабря 1919 г.
Уже несколько дней, как собираюсь записать кой-какие мысли и настроения, но
в сутолоке повседневной жизни трудно найти тихую минутку, когда можно побыть с
собой и со своими думами. Наконец, сегодня я одна. Уже поздно, тихо в спящем
доме. Я фантазирую… Я сказочная принцесса… После шумного бала, когда расходятся
гости, отворяю двери балкона и выхожу в сад, спят деревья, сквозь сон о чем-то
шепчут листья.
В далеком темном небе мерцают звезды. Тихо… Сонно… Я одна со своей
душой, печалью и мечтой. Но нет, не так
уж тихо и спокойно в моем саду – в моей душе.
Вчера приехали из Одессы Злата, Лисер и Купер. Мотя не приехал. В связи с
этим мне пришлось пережить пару тяжелых минут.
Все волновались, жалели, спрашивали, почему он не приехал, а я молчала…
Вспомнила свой последний разговор с Мотей, мою просьбу, чтобы он не приезжал в
Каменец. В то же время мне казалось, что на меня все косятся, молча упрекают в
чем-то. В чем, Господи? Неужели действительно в чем-нибудь виновата? Я слишком
глубоко страдала до и после разрыва, чтобы меня можно было упрекнуть, чтобы
сама себя могла в чем-нибудь упрекнуть. Только в одном упрекаю себя: слишком
жестока была, нетактична, слишком круто повернулась спиной и, удовлетворяя свой
эгоизм, мало считалась с Мотей.
Все это вместе взятое как-то стесняет, мешает чувствовать себя так же легко
и просто, как раньше.
Но с другой стороны, товарищи привезли последние вести из кооператива и о
Палестине – это подняло настроение. Мы мечтаем уже о том, чтобы поскорее
вернуться в Одессу, поскорее поехать в Палестину. Начать строить нашу жизнь… А
пока я наслаждаюсь домашним уютом, чувствую при этом особый привкус, так как
сознание, что это последние денечки, не оставляет все время.
Дома хорошо, тепло, уютно, беззаботно… А впереди жизнь, полная лишений,
забот, труда и огорчений. И у меня нет колебаний, нет раздумья. Я иду туда, где
смогу сама строить свою жизнь, где подчас будет тяжело, но всегда интересно…
Заглядывая глубоко в душу, я вижу, что там есть и останется уголок, который
далек от шума, борьбы, исканий. «Святая святых» моей души, там, где я всегда,
всегда одна, куда не заглядывал еще ни один человек из тех, кто был мне близок,
и куда редко, редко заглядываю и я. В этом уголке живет моя тоска, моя старая
боль, мое одиночество. В самые веселые и оживленные минуты… я внезапно
задумываюсь, уношусь далеко-далеко от шума и суеты и прислушиваюсь к этой
странной тихой боли в сердце. Я одинока, всегда и везде одинока. Люблю людей, друзей,
расположение, симпатию – без этого мне душно, неуютно, но не было еще ни
одного человека, которому я отдалась бы вся безраздельно…
Может быть, это одна из тайных, неясных причин ухода от Моти. Я не верила в
цельность и прочность этого чувства, так как тот, кто не отдает всего себя, не
имеет права и брать от другого…
А все-таки впереди огни!
А все-таки мне 19 лет, и девятнадцатилетней легче верить в прекрасную
«фею», впереди вся жизнь, жизнь, полная борьбы, исканий, впечатлений, радости и
расставаний. Вы слышите, Аврам Лихтеров, вы, мой бледный друг, вы слышите, как
бьется мое сердце, как страстно верит оно в то, что там, в далекой Палестине,
вы закладываете здание нашей будущей жизни… Как верит оно в то, что там, в
далекой Палестине, Аврам Лихтеров вспоминает Дуню и тоскует по ней…
Но, чур, не увлекаться! Спета песня. В душе живет еще мотив, но слова
стираются и блекнут – и кто знает, может быть, скоро забудутся совсем…
31 декабря 1919 г.
Шумно было сегодня на заседании нашего кооператива, состоявшегося у Иосифа
Фельдблита. Много разговоров, предложений и всего прочего… Но весь вечер так
хотелось уйти от всех и от всего, побыть одной, совсем одной со своей пустотой,
болью и одиночеством…
Сейчас я одна, одна в целом мире, никого со мной нет, никто не мешает. Как
хорошо… Взяла пачку старых писем Моти. Читала одно за другим. Хорошие письма,
много мыслей, содержания. Правда, мало чувства. Скуп был Мотя на нежность, мало
мягкости в его письмах, но кое-где улыбнутся слова ласки и любви. Как недавно
слова эти грели, заставляли сердце учащенно биться – а теперь молчит
сердце, только голова работает. Ушло – не вернется, Мотя – в прошлом.
Мотя в прошлом? Кто сказал это?.. Что толковать! Кончено все. Еще в тот теплый
июльский вечер, когда Мотя рыдал предо мной на траве, в саду нашей дачи…
Сегодня канун нового года. Завтра начинается двадцатый год двадцатого века.
Хотелось бы одним глазком заглянуть вперед, узнать, что принесет или что унесет
с собой этот год: для меня, для мира. Где-то я буду через год? Какой буду
тогда? А может, уже в Палестине, строить свою жизнь? Может быть, но и тоска моя
будет со мной, не уйдет, не оставит меня. Не оставит…
А годы проходят, молодость. Жаль. Будет вечеринка завтра. Постараюсь
тряхнуть молодостью, а то иногда стыдно за себя, за нас.
21 января 1920 г.
Половина второго ночи, но я не могу заснуть. Только что кончила
просматривать дневник А. Л., который он дал мне на хранение. Глубоко, глубоко
заглянула в душу этого человека, почти чужого мне… Прочитывая некоторые
листы, дрожала от волнения, будто это я переживаю тоску, томление, страсть, а
не чужой, далекий человек, который так неожиданно и так случайно встретился на
моей дороге, оставил странный образ в моей душе…
И вот сейчас я спрашиваю себя, что, собственно, для меня А. Л., почему
я так болезненно реагирую на все, что имеет отношение к нему?.. В кооперативе в
последнее время связывали наши имена, улыбались при этом довольно двусмысленной
улыбкой, которая иногда возмущала меня до глубины души. Легенда о новой
близости донеслась даже сюда, и противный Шика, который никогда не упускал
случая «похохотать» на этот счет, уже не раз заставил меня краснеть. Но и в
Одессе, и здесь я обеими руками открещивалась от нового романа, который мне так
бесцеремонно навязывали. Нет – романа между нами не было и нет. Но, боюсь
в этом признаться, не было между нами и простой дружбы, товарищеской связи.
Меня влекло к Авраму. Какая-то странная сила, почти бессознательная, влекла к
нему.
Помню один вечер, было заседание, он председательствовал. Я сидела подле
него, держась за спинку его стула. Вдруг, совершенно неожиданно для меня, его
рука опустилась на мою и тихонько стала гладить мои пальцы. Трудно передать
словами то чувство, которое я испытывала… а пальцы все перебирали мои слегка
похолодевшие руки, ласкали их…
Когда вспоминаю последние дни в Одессе, в кооперативе, в городе, на
пристани у парохода – я ощущаю близость А. Чувствую прикосновение его руки
к моей, его ласки и его поцелуи. Аврам Лихтеров целовал меня… Он целовал мои
глаза и губы, он смотрел на меня мягким любящим взглядом, и я снова испытывала
чувство сладкой боли, приятной и волнующей. Тогда я не рассуждала, не разбиралась.
Мне все равно было, каким именем назвать это чувство, которое влекло к нему.
Оно доставляло столько удовольствия, давало почти что ощущение счастья, и
казалось, наклеить общепринятый ярлык – значит осквернить, опошлить что-то
чистое и красивое. Потому что много чистоты и красоты было в этом сближении с
А. Л.
Он искал во мне друга, сочувствующую душу, ту теплоту, без которой для него
немыслима жизнь. Я ничего не искала, я брала без раздумья, без определенной
цели ту массу нежности, ласки, которую так неожиданно и щедро пролил на меня
этот до сих пор чужой мне человек. Мы расстались спокойно и просто. Не было
сказано ни одно из тех опошленных слов о «любви» и пр., которые так часто
произносятся в таких случаях. Он сказал, что ему жаль оставлять меня, что будет
скучать, «даже больше – я буду тосковать». Я смеялась, шутила, рисовала
перспективы, которые ждут его в Палестине, обещала и впредь быть ему другом.
Прощаясь, сказала: «Не грустите, Аврам! Я думаю, мы скоро увидимся».
…Что ждет меня впереди в этом отношении? Смогу ли я когда-нибудь соединить
свою судьбу с судьбой мужчины – вещь, которая сейчас меня пугает и кажется
невозможной. Смогу ли я, наконец, прожить без этого? Вот вопросы, которые в
последнее время почему-то особенно часто занимают меня.
Настроения тяжелые. Воспоминания мучают… Иногда я теряю почву под ногами.
Иногда уходит, исчезает куда-то энергия и решимость бороться, жить, стремиться.
Просто – опускаются руки… Но все эти хоть и тяжелые моменты жизни я
считаю преходящими, вызванными исключительно обстоятельствами времени и места.
Надо потерпеть и подождать. Впереди вся жизнь, а жизнь интересна, и жить –
такое счастье.
27 января 1920 г.
Только что выкурила крепкую папиросу, и это, по обыкновению, привело меня к
уравновешенному состоянию духа.
Время бежит. Скоро два месяца, что я дома. Через две недели мы предполагаем
поехать в Одессу, если только не помешают внешние обстоятельства. Итак, снова в
путь, к новой жизни, на новом месте и в новых условиях.
Спасти свою жизнь, порвать со всем прошлым надолго, быть может, навсегда…
Палестина… Найду ли я в ней условия, ту среду, которая поможет сделать
жизнь содержательной и разумной? Найду ли удовлетворение даже тогда, когда все
условия будут способствовать этому? Я знаю свой неспокойный дух, знаю, с каким
трудом он достигает равновесия, и сомневаюсь, достигнет ли его когда-нибудь…
Как вообще сложится моя личная жизнь? Смогу ли я удовольствоваться
коллективной жизнью и работой? Нет! Я знаю, что всегда буду тосковать по
личному счастью, по всему тому, что не поддается
контролю и учету, а принадлежит исключительно мне, только для меня
служит источником тепла и света… Если не найду этого личного счастья в любви, в
близости любимого человека, это не должно превратить меня в тоскующую
принцессу. Должна найти содержание жизни и личного счастья в другом.
И я вижу себя через десять лет…
Жизнь прожита сознательно, разумно и содержательно. Но в душе пустота,
заглушаемая заботой. В душе одиночество, тоска. Много друзей, и ни одного
истинного и любимого.
Я буду старше, немного умнее, может быть, намного суше. Я никогда не буду
счастлива в общепринятом смысле слова, т. е. не найду в жизни того тепла и
уюта, о котором вместе со мной грезил А. Л. Иногда закрадывается в душу
надежда, что он поможет достигнуть этого, как помог хоть на минутку забыться в
тяжелый для меня час. Но я тушу эту надежду, так как не хочу больше жить
иллюзиями и мечтами.
Таковы перспективы, но все-таки надо идти вперед. Надо жить, бороться, ибо
в этом красота, и вне этого нет жизни.
5 февраля 1920 г.
Настроена я очень странно, так уже давно не было. Вся в прошлом, в далеком,
далеком прошлом. Охвачена воспоминаниями, которые привыкла считать умершими и
которые, несмотря на это, стоят сейчас передо мною как живые; одна за другой
проходят картины, когда-то близкие и яркие, сейчас поблекшие и потускневшие, но
сохранившие живость и какую-то силу, которая влияет на меня и приводит в
удивительное состояние.
Приехала Лиза. И ее приезд возбудил меня. Она напомнила эпоху, которую считаю
одной из самых значительных в моей жизни несмотря на то, что была тогда
подростком. Напомнила Берла, его роль в нашей жизни, напомнила нас самих в то
время, наши переживания. Грустно от того, что прошло то время, жизнь с тех пор
потрепала нас, столько хорошего отняла безвозвратно. Она отняла свежесть и
непосредственность, нашу искренность, и главное, нашу чуткость, а сколько
душевной теплоты истратилось по мелочам и не по мелочам среди людей.
Мы стали развитее, умнее и в то
же время более сухие, замкнутые, более грубые. Я почти помню, как умирала во
мне каждая такая черта и как ее заменяла другая…
Через три дня мне исполнится
двадцать лет, а я чувствую, что душа гораздо старше.
Вот на такие мысли натолкнул меня
приезд Лизы.
Вчера была свадьба Эти и Иосифа.
11 февраля 1920 г.
Сегодня выпал густой снег. Плотной белой пеленой лежит он на дворе и на
всех предметах, наполняющих его. Кругом бело, бело, бело… Из окна своей теплой
комнаты смотрю на эту сверкающую белизну, и постепенно в душу проникает, как
будто излучаясь от этого белого савана, странное состояние покоя, бездумья.
Тихо, тихо прядется нить-мысль. Хочется стоять у горячей печки, мечтать о том
будущем, которое… И чтобы не растерять этой теплоты, так неожиданно вспыхнувшей
в душе, я заперлась в моей комнатке и одна, с глазу на глаз, греюсь теплом
своей души.
Какое счастье жить! Сколько
радости в самом сознании, что ты живешь, сегодня видишь белый-белый снег, вчера
сверкающее солнце, а завтра, может быть, ровный бесконечный дождь, так сильно любимый
когда-то. Какое счастье сознавать, что живешь сознательно, за что-то борешься,
к чему-то стремишься, о чем-то мечтаешь.
Какое счастье, что имеешь друга, который отдал тебе свою душу, позволил
заглянуть во все тайники ее, подарил столько ласки, столько тепла. Какое
счастье, в конце концов, – страдать! Это звучит парадоксально. Но если
вдуматься, сколько содержания вносят в нашу жизнь душевные переживания,
особенно тяжелые. Они очищают душу, делают ее тоньше, богаче…
Нас называют мечтателями, безумцами,
борющимися с ветряными мельницами. Чудаки! Они не знают, сколько счастья в
сознании, что ты не спишь, а горишь, и что из того, если сгораешь? Ведь в этом
красота, та красота, которой не понять никогда мещанам духа, фанатикам
обыденности и рутины. У меня нет сомнения, путь, избранный мной, –
единственно верный, способный удовлетворить мой беспокойный дух… Я не
идеализирую никого и ничего. Знаю все трудности, всех товарищей. Во многих
сомневаюсь, многим не доверяю. Не вполне верю и в себя, в свои силы и желание.
Многие уйдут, но многие и придут, и если не нам, то другим удастся создать те
основы жизни, которые дали бы возможность жить и развиваться в обстановке
наиболее разумной – дух захватывает при мысли, что это наше дело, наша
идея, наша жизнь.
Предполагается отъезд в Одессу нескольких из нас, без багажа, чтобы легче
пробраться при нынешних кошмарных условиях езды. Хочу быть в числе этих
нескольких, но трудно вырваться из дома теперь. Вообще, это нелегко –
рвать все нити, но надо жить, а для того, чтобы жить, надо двигаться… Когда
подрастают крылья, хочется летать, и тесно становится в родимом гнездышке, как
оно ни тепло, как ни уютно. Но сейчас я ярко ощущаю этот уют и потому редко
выхожу из дома…
Вчера весь вечер, не помню в который уже раз, читала дневник А. Л.
Просто, открыто, называя все вещи их именами, пишет он о самых интимных
переживаниях своей души, и перед моими глазами проходят, как в хорошем
жизненном романе, странички его жизни, одна за другой. Я вижу его мужчиной, в
простом смысле этого слова, вижу любящим, страдающим, размышляющим,
анализирующим, наблюдающим, спокойным и хандрящим, сомневающимся и решительным.
Вспоминаю обстоятельства, при которых он дал мне свои записки, и душа моя
наполняется чувством благодарности человеку, который доверил так много –
всю свою душу.
Что я дала ему взамен? Пару теплых минут, легкую ласку и больше ничего. Да,
я получила не по заслугам, и это заставляет меня чувствовать себя должницей А. Л.
Не знаю, расплачусь ли когда-нибудь, но сейчас я бережно храню его душу,
порученную на хранение, и ни один человек не заглянет в нее, пока она будет
храниться у меня.
Я думаю об А. Л. спокойно, вспоминаю с радостью и полагаю, что мы и
впредь будем близкими друзьями, т. к. в нас действительно есть кое-что
общее. Да, всё впереди, всё в будущем!
9 марта 1920 г.
Давно не заглядывала в эту тетрадку, не отмечала ни мыслей, ни настроений,
которых немало в течение этого месяца. Вместе с товарищами была занята
приготовлением к отъезду, который назначили на 20 февраля. Но внешние
обстоятельства изменились к худшему, окрестные места запружены бандами, и снова
пришлось отложить отъезд, даже мысли о нем.
На меня это повлияло угнетающим образом. Душой овладела апатия, потянулись
дни, когда все валилось из рук, было трудно видеть людей, говорить с ними, а
может, неотступно мучила мысль, что так сходят с ума…
Пока же перспектив никаких. Вооружились терпением и ждем у моря погоды.
Решила заняться ремеслом. Хочу учиться шить. Начинаю снова заниматься еврейским
языком. Понемногу прихожу в себя, но ощущение прескверное: оно задушит меня,
это «Каменецкое болото», и я чувствую, что это случится скоро.
В последние дни светило солнечно, ясно и ярко. Весна, опять весна. Голубое
небо, мягкий воздух, и столько света, света! И моя нелепая голова фантазерки
кружится, кружится… Вспоминаю яркий летний день в лесу – Мотя лежит на
траве, а я читаю ему стихи. Вдруг делаю серьезное лицо и пророческим голосом
говорю, глядя прямо в глаза: «Весны не будет, и не надо: Крещеньем третьим
будет – Смерть!» Испугался. Ответил, что нужна весна, она будет и у нас…
В последние дни провожу время с Купером, боюсь, мальчик привязался ко мне,
увлекся. Сказала ему, что этого не должно быть, это не нужно. И действительно,
что выйдет, кроме неприятности для меня и мучения для него? И что я вообще могу
дать человеку? Только боль, оттого что и он даст мне мало, бесконечно мало…
Так мелко все кругом, так мелки люди, мысли, настроения. Так обыденно все…
А огни? Где огни? Угасли? Нет, горят, но так далеко и тускло…
15 марта 1920 г.
Только что кончила «Адассу» Са… [фамилия
автора неразборчива]. Роман несложный, неглубокий,
характеры примитивные, поступки частью наивные, частью глупые. Но есть одна
хорошая черта – искренность. Палестинская жизнь и работа описаны довольно
живо и с неподдельной любовью. И так потянуло туда, к этой жизни. Так ярко
вспомнилось прошлое лето, работа, товарищи. Горько и обидно сделалось при
воспоминании, что мы застряли здесь нелепо и несправедливо.
Положение все ухудшается. Выхода нет по-прежнему… Что будет? И до каких
пор? А вдруг – случится чудо? Иногда помимо воли начинаешь мечтать об этом
чуде, и кажется, что оно близко. А вдруг приедет А. Л., привезет нам документы,
и мы все уедем в Палестину, с новой силой возьмемся за наше трудное, но дорогое
дело.
Помню день отъезда наших в Палестину. Отстав от компании, я и А. шли по
бесконечным улицам Одессы, направляясь к порту. Говорили мало, было немного
тяжело, как всегда перед дальней разлукой. Вдруг А. говорит: «А знаете, я
уверен в том, что вернусь в Одессу весной». Полушутя предложила ему прокатиться
и в Каменец, если нас к тому времени еще не будет в Одессе. «Я уж думал об
этом, – ответил он, – и непременно сделаю так». –
«Обещаете?» – «Обещаю». И взгляд его голубых глаз был серьезен и глубок.
А вдруг в самом деле?..
Ну и превратилась же я в фантазерку. Настоящую! Кругом так скверно и так
серо, что мечты и воспоминания являются единственным светлым пятном на этом
мрачном фоне. Иногда А. снится мне, и сны так ярки и реальны, как явь. Как-то
снился его взгляд… в котором сквозила добрая улыбка, затаенная мысль и что-то
еще такое, чему я никак не могла подобрать имени. Замирало сердце под этим
взглядом, потому что знала, что так А. смотрит только на меня…
Часто перед глазами встает Мотя. Мысли о нем вливают в душу каплю горечи, и
грезы воспоминаний разлетаются мгновенно. Чувствую себя неправой перед ним,
больно от того, что причинила ему столько боли. Он отдал мне так много мысли и
чувства, кажется, все, что у него было, а я причинила ему столько терзаний. Как
успокоиться, зная, что Мотя несчастлив?..
В душе такой надрыв, что даже удивляюсь, как вообще могу что-нибудь
сделать, о чем-нибудь грезить. Но в такие минуты во мне созревает решение: когда
придет время и я увижу, что действительно не смогу создать свою жизнь полной и
красивой, когда пойму, что надрыв останется в душе навсегда, – в такую
минуту я поставлю точку. Раньше, когда в душе не было надрыва, мысль о
самоубийстве казалась чудовищной, а теперь она кажется такой простой и
естественной, как просто и естественно уйти и запереться в своей комнате, когда
в столовой гости. Им это кажется странным и даже обидным, а для меня самая
обыкновенная вещь. Раз скучно и неинтересно – надо уйти.
И когда мне станет пусто и совсем неинтересно, когда некуда будет уйти от
этой пустоты, т. к. пустота во мне, – уйду туда, где нет ничего, где
вечная пустота, без сознания этой пустоты. Даже гордость ощущаешь при мысли,
что ты всегда сможешь поставить точку, если, конечно, до тебя ее не поставит
какая-нибудь грубая слепая сила. Это было бы глупо.
Однако поздно, а завтра на работу: уже скоро неделя, что я учусь шить.
17 марта 1920 г.
Только что прочла два письма Моти – самое первое и самое последнее.
Первое он писал в начале лета 17-го года, когда уходил в солдаты. Оно
пропитано солнечным светом, любовью, лаской и молодой гордой силой. Наряду с
этим, как всегда у Моти, много мысли и «философии». Последнее письмо написано
осенью 19-го года. В этом письме как будто отразилось мрачное время года,
столько в нем муки, горечи и боли. Он не жалуется, не хнычет. Он пишет, что ему
тяжело вспоминать о прошлом лете, таком мучительном для нас обоих, не
представляет себе будущего без меня, не верит в то, что это действительно
конец…
Два письма, два аккорда – первый и последний, и тот и другой звучат
так явственно, будят столько струн в душе. И опять, как не раз уже в течение
этой зимы, я спрашиваю себя: неужели действительно конец, неужели Мотя в
прошлом? И опять что-то в глубине души протестует, не может помириться с этим…
Смело могу сказать, что ничья душа так близко не сходилась с моей, никто,
наконец, не любил меня так сильно, как Мотя. Никому я не отдала так много, как
ему, и ни у кого не взяла столько, как у него.
Сейчас мне приходит в голову, что, не будь А., не подойди он ко мне
неожиданно и близко, я не ушла бы от Моти… С А. было уютно и легко, тогда как
с Мотей так трудно. Я не выбирала и не рассуждала, но почти инстинктивно
отвернулась от М., решив, что будет лучше для нас обоих. А рядом стоял А.,
щедро осыпал меня лаской и вниманием, и я поддалась…
Зачем я сравниваю? Выбираю, что ли? Глупо, мне нечего и некого выбирать. И
тот и другой в прошлом, и тот и другой далеки и недосягаемы… Не могу себе
представить, кто встанет рядом со мной, кому я смогу отдать целиком свою душу и
жизнь и сочту это за счастье. Возможно ли? Одену ли я с кем-нибудь кольца,
«чтобы в них, как в цепях, годы долгие быть и устами остывшими слово ”любить”
повторять» – выражаясь словами поэта.
Не знаю, пока нет никого, а минутами кажется, что этот единственный человек
был, и это был Мотя. Но М. в прошлом, а кроме него никого нет и не будет…
18 апреля 1920 г.
Целый месяц не заглядывала в эту тетрадку. А кажется, что прошло больше.
Гораздо больше. Дни так пусты и бесцветны, тянутся так медленно и скучно.
Мы все еще в Каменце, и нет надежды вырваться отсюда. Давно уже перестали
грезить об отъезде, взялись за повседневную работу, устроили ферму, на которой
работают десять человек из нашего кооператива. Одесситы остались за бортом, и я
в том числе. Сначала было страшно жалко, а теперь боль улеглась немного –
ко всему привыкаешь. Все-таки, когда прихожу на ферму, в душе вспыхивает тоска
по этой жизни, такой здоровой и красивой.
Лишь там как-то особенно хорошо – привольно и весело. Работа кипит,
кругом яркая молодая зелень, бодрые лица, и все залито таким чудесным ярким
солнцем. В этой обстановке я меняюсь – душа становится шире и чище. Но
стоит прийти в город, снова падает настроение, какая-то муть поднимается к
горлу, и грязный туман застилает глаза. В этом тумане я провожу уже много,
много дней.
С горя решила ехать в местечко. Знаю, что там не ждет ничего лучшего, но
работа в школе займет мой досуг, хоть немножко оживит.
Но все это не то, не то… А настоящего нет. И болото втягивает все глубже и
глубже.
13 июня 1920 г.
Около двух месяцев прошло с тех пор, как захлопнула эту тетрадку. Немало
«событий» произошло, если можно назвать событиями маленькие пузырьки, которые
время от времени появляются на поверхности нашего болота.
За это время успела побывать в… [название неразборчиво]. Работала в школе.
Работа серьезная, ответственная и тяжелая. Много сил отдала ей, но
удовлетворения получила мало, слишком уродливы были условия, в которых
приходилось обучать.
Пробыла там всего шесть недель, так как в это время Купер был в Варшаве,
хлопотал о пропуске для нас в Палестину и вернулся с положительным ответом.
Надо было поехать домой, готовиться к отъезду в далекую дорогу.
Вот уже две недели, как я дома. Купер снова должен поехать в Варшаву, взять
для нас заграничные паспорта, чтобы могли прямо отсюда поехать в Палестину. При
этой мысли захватывает дух. Особенное состояние было на прошлой неделе, когда
получили из Палестины разрешение на приезд всех наших товарищей.
Разрешение: клочок бумаги, на котором перечислены наши имена. Сухим
канцелярским слогом написано, что у нас в Палестине есть רכוש [собственность: земля, дома], и мы не падем бременем на
общество. Клочок бумаги – но сколько, сколько говорил он нам, какую свежую
струю влил в нас, поднял прямо до небес.
Но всякое пламя – даже самое сильное – тухнет. Потухла и наша
радость…
Канцелярская канитель, возня с документами сушит мозги и сердце, начинает
казаться, что так будет продолжаться вечно, мы не выберемся отсюда.
Положение на фронте осложняется. Что-то еще будет? Ах, как мало силы
осталось у меня!..
А тут еще папа болен. Волнует его болезнь, как бы не было тифа. Так слаб
бедный папа, так много работает в последнее время…
Сегодня разговаривала с Купером… Что мне делать с ним? Его чувство иногда
просто пугает меня. Оно так сильно и так бескорыстно – я причиняю ему
столько боли, что стыдно за себя. Жаль мальчика страшно. Так глупо все
сложилось, так ненужно…
Если бы только не случилось ничего непредвиденного, мы близки к цели, как
никогда. И тогда в путь-дорогу! Через Вену, Триест? В Палестину.
А там – Бог мой! Встречи с товарищами, рассказы, расспросы,
впечатления, планы, устройство, работа – там жизнь, творчество!
Там – Аврам Лихтеров…
Сладкой болью сжимается сердце при этом имени… Может, увижу снова его
странный «голубой взгляд»? Такой мягкий, ласкающий и нежный? Почти страшный
оттого, что он предназначен мне? Может, услышу этот дорогой голос, глубокий,
задушевный… Снова сумею отдохнуть возле большого человека с таким чудесным
сердцем, такой мягкой улыбкой и нежной ласковой рукой?
Но что я! Куда несет меня моя фантазия?
Миражи, всё миражи. Реальна только боль, только боль жива. В прошлом, и
настоящем, и в будущем. Но все-таки я смело смотрю навстречу будущему –
пусть оно придет поскорее. Хочу уже с ним побороться.
17 июля 1920 г.
Документы в порядке… Возможно, нам осталось пробыть здесь каких-нибудь
8‒10 дней. До сих пор почти не верила этому, но сегодня вечером почему-то
поверилось. И стало как-то жутко при этой мысли.
Значит – конец. Все, что было до сих пор в эти двадцать лет моей
жизни, уходит в прошлое. Проводится грань, черта; по одну сторону ее – жизнь
в галуте, по другую сторону – Палестина. Это грань, это дата, теперь все
будет считаться «до» и «после» нее.
Что же остается по эту сторону черты?
Остается детство и юность, остается самое незаменимое для человека –
отец и мать, родной дом. А по ту сторону черты туманное будущее, про которое
известно только, что оно будет нелегким.
И когда я стою у этой грани, мною овладевает боль: больно оставлять то,
чего никогда и никакими силами не смогу вернуть. Становится на секунду страшно:
что если взялась за непосильную задачу, если не выдержу искуса и паду разбитая
и обессиленная? Что я сделаю тогда?
Куда пойду? И с кем пойду?..
Я знаю, что разлука с домом не обойдется дешево, и жаль, кроме того,
причинять столько боли папе и маме…
Но это – секунда. Усилием воли удерживаю слезы, и холодная логика ума
говорит, что так надо, так должно быть, это единственный, а потому –
правильный путь. Здесь я оставляю уродливую жизнь без смысла, оставляю пустоту,
происходящую от безделья, и иду туда, где шире горизонт, величественные
перспективы, где жизнь полна смысла и содержания и где, наконец, – и это
самое важное – я не буду паразитом…
Надорвутся силы? Что ж, тогда будем думать. А сейчас надо быть бодрой и
сильной, очень сильной, не поддаться минутам слабости, сохранить ясность духа,
энергию и волю к борьбе и жизни…
Двадцать лет жизни прошло!
Не у всякого проходили они, как у меня. Не всякая девушка столько видела,
столько переживала, перечувствовала и перестрадала… Неужели я больше не буду
молода? Ведь мне всего двадцать лет!.. Как хотелось бы хорошенько вытянуться,
вздохнуть свободно, сбросить с души эту тяжесть, которая давит, чтобы жить
свободно, дышать легко, чувствовать ярко, полно… и поменьше рассуждать!
Вот это, прежде всего, должна дать Палестина и работа.
Тогда, я знаю, смогу развить свои силы, передать кое-что и коллективу,
новую жизнь устроить полной и красивой, только бы помолодеть снова, как в 17-м
году, 17 апреля. Помню, сознание молодости ударило мне в голову, как крепкое
вино, опьянило, воодушевило, дало возможность сделать этот вечер самым красивым
в своей жизни, а также в жизни Моти.
Мне хотелось бы снова прожить 17 апреля, так как с тех пор молодой я себя
больше не чувствовала. Но возможно ли это?
Там, всё там!.. Эх, поскорее бы в путь-дорогу!
27 июля 1920 г.
Кончаю эту тетрадку. Вместе с ней кончается и моя жизнь в галуте.
Послезавтра пойдем навстречу новой жизни, новым людям. Я смотрю смело вперед и
в будущее.
Хочу только одного – пусть оно будет тяжелым и суровым, только не
серым. Хочется верить, что дорога сойдет благополучно, мы доберемся до желанной
цели, будущее не обманет, и во мне всегда будет живо сознание, что мы не
продешевили своей жизни.
Будем жить, т. е. будем бороться.
Будем бодры, будем смелы, ибо «безумство храбрых – вот мудрость
жизни!».