Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 56, 2017
Стихи
из незавершённых книг
* * *
И я бессмертие
едал,
Икал, курсирующий
в дрёмах,
Являя личный
идеал,
Ревел, что я
Господень промах.
И был я, видимо,
простак,
Не так блефующий,
не эдак,
Но всей обидою
простат –
Зовущий к жизни
напоследок.
Я жил, в чём мама
родила –
Природа-мать, а
коль без мата –
Едал я эти удила –
Любви, надежды,
сопромата –
К тому, что всё
тебе не так!
А что не так в
овсах едомых,
Летящий зрением
летяг,
Так зорко
выруливший промах?
* * *
Запаян в инсулу –
что ключик в прорве сумок.
Проклюнусь прочь к
дождям – черти зонта рисунок.
Я съёмный сам – в
парадной лишь не клинь.
Так просто
затеряться и в лесу мог,
Но вышел к морю –
замкнута теплынь.
Пальто покоя
выполняет ливень,
И вылезти мне тоже,
посмотри, лень
Из общего большого
бытия.
Оно во мне иль я в
нём деструктивен?
И воет ливень –
должен выть и я?
Свобода – что?
Просторная сорочка?
Так небо это –
хмурого росточка –
Диаметров расточка
и размен.
Вовсю околоплодна
оболочка!
Иль поиска одышливый
размер?
А море пьёт и пьёт
из горизонта
Зонта пузырь –
мол, в инсулах резон-то?
В дыханий
островках? В уютах пузырей?
Осенний,
материнский ли сезон там.
Ах, не умри – ну,
сиречь, не прозрей.
О, не проклюнься
столь категорично.
Твое
обезналиченное лично
Тебе предвзято
издали поёт.
Тут все живут
стремленьем плоть постичь, но
Познанье – как бы
плоти антипод.
Благословенно
пользованье небом
И прочим
человечьим ширпотребом –
То девушкой, то
знаньем, то жильём.
Благословенно
выбрана Итака.
Дыши, дыши – да не
сбивайся с такта,
Согласно тексту съёмного
контракта,
Мы так-то в ливне
к струям и прильнём.
ВПОЛСЛО…
1
И море, и Гомер –
всё движется впотьмах.
И частный «ах»
внедрён блуждать в земное слово.
Но человек тут –
спринтер черепах.
Что, олово ушное
не готово?
Не слышать, не
любить, не бегать на чаи.
А если бегать –
зорко бегать мимо,
Ведь всё равно
всегда чаи – ничьи,
И нам нужна не
цель, а пантомима.
Я нежен и раним.
Мне имя – саранча.
Бахча моя болит. Я
с детства полосатен.
Я думаю, что сплю.
Воркую сгоряча.
И дедовское жру
дерьмо родных мерзлятин.
И море, и Гомер –
всё движется на месте.
И вести страшные
читает нам Эдип,
Застуканный в
инцесте, – эка влип!
Вот эвкалипт… Но
прелести поместий,
Родных и приданных,
– праща пропащей мести,
Мелькнувший, но
недвигавшийся клип.
2
И море, и Гомер –
все движется вполсло… –
На, подержи
ничейное весло,
Обманчиво
заглатыванье слова.
Я Родину любил –
вот здесь оно росло.
Но рослым стал в
отплёвываньи плова.
Не досчитай меня
до двух или до трёх.
Тут всякий стал
особый пустобрёх,
И я храбрец
посильного унынья.
Всем в уши языка
пророс чертополох,
Так что же, я не
ян или, скажи, не инь я?
Но сплю, пока
могу, и бреюсь натощак,
Пока гощу в себе –
всех ближних угощак.
Про что и
говорить, раз время гостевое,
В пыли Отечества
всем гостевать ништяк!
Все – милые – за
то, что кости воя.
За то, что все
воркуют в пелене,
За то, что руку
выпрастать вовне
Во сне родных
беспамятных пелёнок.
Вот так и умирают
на войне,
А что, не прав зарёванный
ребёнок?
3
Блокада и во мне,
хоть я приду потом.
Мы говорим вовне
опомнившимся ртом.
В тридцатых – я
был выкормыш Бейтара,
Но викинги меня
изъяли за бортом
И вытряхнули в
мир. Колышется здесь тара?
Мне всё равно. У
всех свой моцион.
Вовне я говорю ещё
вперёд лицом,
С евстахиевой сплю
пока недальнозорко,
Нарочно
окольцованный кольцом, –
А-а, тарахти,
Гомерова моторка…
Всё движется не так, пересекая синь.
От скиний дымчатых простор морской раскинь
И гул любимых вынь пока из уха.
Явь мерят лишь фасетками разинь,
Я так и знал, что местность – показуха.
Я так и знал, что,
вперясь, патриот
О горизонт
плачевно глаз натрёт,
От жалости к
прощанию он сер весь,
Но Родина – лишь
трат его приплод
И языка
медлительный спецсервис.
Что остаётся? Моря
синий лоск?
Все наши знанья –
к нашим «крибле-краблям»?
Лишь заклинаньем
пользуется мозг?
Как солнечно! В
беспамятство пора, блин?
И на горе безлюдия
оставлен
Прозрачный только
мнения киоск.
* * *
Средь
короткоживущих слёз,
А также –
лопнувших молекул
И я, как ты,
внезапно рос,
Влекомый мраморным
их млеком.
Пил сок травы,
сбивался с ног –
Кусал чужое сердце
за бок,
Звёзд пасынок и
сосунок,
Младенец вымерших
прабабок.
А что касается
белка
И жалости, то наша
кратность –
Века на нитках
ДНК,
Где моделируется краткость.
И пряжа наших
верениц,
И войн, и просьб,
и клятвы в распрях –
То, что проиграно
на блиц,
То, что не
выиграно наспех.
МЕСТЕЧКОВОЕ
Абы древо, абы камень,
Абы дятел в дядьки взят.
Чьи там страны-великаны
В гулких валенках бузят?
А затем провисла Висла,
Смысла костюшки клюёт,
Что Шопена коромысло
Через лес перенесёт.
Из бадьи и мы взираем,
Зряшно хлопоты жуём,
Был изранен – взял ведь раем?
Вот же вьём себя живьём
Над кокардами Катыни,
Где рубахи растерях
И доныне злой латыни
В долг выплачивают прах.
И летит – не та ли стая? –
Шорох облачных галош,
И горит свеча, листая
Их из лодочки ладош.
Вольным стал, а был кормилец,
Повыказывали прыть
Впопыхах полки кириллиц.
Время нужно переплыть.
Над Литвою плыть плотвою,
В чаще воя грызть гранит…
Это что, не мировое –
Отсвет грусти у ланит?
Там, где дедушка Пилсудский
Или сталинский начдив
По-людски́, да не по-лю́дски
Век ревнивый учредив,
Скачут, а Екатерина
Сладко слушает Дидро.
И звенит в лесу дрезина –
Кто-то сбегал на
ведро?
* * *
Такая осень. Бродит Азраил,
Дежурный ангел: «Нет, мы вас не бросим!»
Я лично в сердце нынче бы вонзил
Кинжалов семь. Успел бы – даже восемь.
Такая грусть – и утки не крехтят,
Превозмогая сны и расстоянья.
Мне Родина – что опустевший театр,
Вошёл с кулис – а
голова баранья.
Седеет взгляд.
Едва ли слышный снег
Идёт с небес –
задумка бутафора.
Я умер и курю,
держа разбег.
– Ну и кури – всё
фауна, всё флора.
Невольно
иллюстрируя века,
Мы все живём,
являясь книгой Брема,
И сцеживаем
просьбы в облака –
Молитвы в
преисподнюю Эдема.
Вирсавия невзрачно
там живёт
И сна бежит – а
ей-то жить не нужно? –
Расчёсывает
вкрадчивый живот.
А суженому –
видеть безоружно.
А суженому –
ласково потеть,
Носить себя,
внедряясь в эту осень,
Где утки не
крехтят, где снег вонзает в твердь
Кинжалов семь, а
может, где-то восемь.
Я – царь Давид. Я
– рыба-пустельга,
Я – выдра имени,
чью выдрань на свет выдам.
Летит
средьземноморская пурга,
И жалость липнет к
прорванным хламидам.
Я – рыба-змей, я
сползал вверх нутром.
Вирсавия,
толстушка, неваляшка,
Тут снег идёт, но,
совершивший гром,
Он только блеет,
времени абрашка.
Я плотское до
ужаса люблю.
Я сам продукт
неправильной починки.
Кинжалов семь.
Белок сведя к нулю.
Распятия. Яичники.
Личинки.
НА КРАЮ
1
Забравшись под мышку
окраины,
Смолкает
общественный транспорт.
Последняя лампа
накаливания
Окалины сыплет в
техпаспорт.
Шуршит по газонам
галошами
Слепое безмолвье
деревьев.
Адамово царство
опрошено
Про всхлипнувших в
этой дыре Ев.
Во тьме улыбаются
липово,
Разносится редкий
разинь чих
Кварталом, где,
вот, логотип его:
Притворно заснул
магазинчик,
Мигающий в
лиственном крошеве,
Сощурился
клетчато, репчато.
И что в этом мире
хорошего?
В нём даже и
данность матерчата.
Учебно листвой
декорирован,
В нём луны
влажнеют панамчато,
Дыхания спящих
повыронил,
Не выровнял –
значит, не нам чета.
Нет, слишком
пессимистично. Так, может?..
2
Во сне улыбаются
яблочно
С кислинкою, с
терпкой коринкой.
И тапчато ходят
подоблачно
Сады, промышляя
корзинкой.
Простушка,
прощайся с покоями.
Так сладко
забыться туманами,
Где дремлют
лобастые воины –
Жилища с
кряхтящими кранами,
Слезятся где
ванные комнаты,
Трудясь ритуально
подмывками.
Не помнишь, летела
при ком «на ты»,
Под ним просыпаясь
урывками?
Адамово царство
преспелое,
Присущее катанным
яблокам.
В подушку горласто
и спела бы,
Собравшись
навьюченным облаком.
Не стоит будить
пробуждение.
Блужданье в
туманах невыгодно.
Хождение в
деторождение
В хозяйственной
роскоши ягодно.
Одёжная хмарь
наваждения
От смерти случайно
подгадана.
Нет, совсем
плачевно. А так?..
3
Ах, стоит
бессоннице вслушаться
В деревьев
дюралевый шелест,
Где каплет садами
по лужицам
Луны
размечтавшийся нерест.
Где улицы мокро
оклёшены
Хлестучими в
полночь кустами.
А что же случится
хорошего,
Когда нас тут крепко
не станет?
Луна разродиться
поленится.
Она и тебе не
помощница.
И деревце –
выгляни, пленница, –
В поленницу тени
помочится.
Я тоже из бездны
радировал,
Складировал
хрупкое в месиво,
Дружбанил с
кустами, задирами,
По лестницам
шастал невесело.
Любил или кушал
невзрачное,
В тарелке незрячее
торкая.
Так эта конторка
внебрачная?
Так эта
матерчатость горькая?
И терпче земное
терпение,
И жарче схватить
за полу чего
Желанно в сопении
пения –
Затем и дыханье
получено.
Затем и надежда
потрачена
По воле горячего
случая.
И то, что
действительно значимо,
Заначено в дышащих
скученно.
К поимке такого
незрячего,
Которому жизнь не
обучена.
Нет, веселей не
получается. Не ходит уже транспорт, пёхом тащиться…
Публикацию
подготовила Нелла Розенберг