Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 55, 2017
*
* *
Мальчик Костя любит кошек.
У него их целых пять.
Все грызут сухой горошек
И не просятся гулять.
Только рыжий кот клокастый,
Вроде Костина отца,
В дверь выстреливает пастой
И по-тя-гивается.
Костя не боится грузов,
По три ящика берёт,
Обустраивает кузов –
Хоть плати ему вперёд.
А заплатишь – он исчезнет,
Только хвостиком вильнёт
В непрозрачной теплой бездне
Под названием народ.
Я – чужой, меня не били
Головёнкой о гармонь,
Манной кашею кормили
И водили в филармонь.
Я об их недоле плачу,
Их беспечности дивлюсь,
Под рубашку деньги прячу
И спиной не становлюсь.
А из бездны, с чёрной ленты,
Однородны и густы,
Сходят новые доценты,
Штукатуры и коты.
Рыжий маленькую птицу
Кверху лапками принёс.
Мальчик Костя лег в больницу.
У него туберкулёз.
*
* *
Плывут весенние круги
Перед опухшими глазами
И шебутными голосами
Поют бездомные стихи.
Они не ценят твой живот
И не хотят одеться кожей,
Они не станут ждать в прихожей,
Пока редактор дожуёт.
Они толпятся и дрожат,
Они срываются и тают,
Они из воздуха и знают,
Что воздуху принадлежат.
*
* *
Отчего кричит осёл?
Недокормлен? Просто зол?
Съедутся востоковеды
И устроят круглый стол.
– Фатимидский халифат
Поощрял библиотеки.
– Есть гора в районе Мекки
Под названьем Арафат.
На тридцатом этаже
Электрические шторы,
Микрофонные драже,
Наплывают мониторы.
А внизу, в лесу гудков,
Мутно-жарком спозаранку,
Лысины боевиков,
Охраняющих стоянку.
А вокруг цветной набор
В толстом рыночном багете:
Слева – мирный договор,
Справа – ржавое мачете.
Горы ржавых пятаков
И зазубренных кристаллов,
Сто молитвенных вокзалов
С расписаньем облаков.
Телефон, который сдох,
Три наушника от компа.
А ишак скрипит, как помпа, –
И на выдох, и на вдох.
А восток в моей крови
Шелестит, что это глупо.
Реку жизни, шурави,
Не рассматривают в лупу.
А Европа шлёт посла,
А посол вручает ноту:
Вы ударили осла
Кулаком по пулемёту.
Здесь колючками овце
Вытащат из горла тину,
Здесь шпиону при отце
Забивают гвозди в спину.
Всем жасминам не зажать
Плесневеющие стоки.
Человека на востоке
Надо бить и уважать.
*
* *
Иду искать тебя, мой друг,
Искать тебя, Семён.
С опаской, нехотя, не вдруг
Вхожу в поток времён.
Ко мне плывет какой-то мох,
Какой-то толстый пух,
Наверно, это ты размок,
От времени разбух.
Семён меня не узнаёт,
А может быть, не рад,
И я кричу ему: «Привет!!
Ты помнишь детский сад?»
Гуся, собаку и слона,
Собаку и слона,
И воспитательницы взгляд,
Как полная луна.
Песчинок медленный парад
Сгустился в жесткий рой,
И пескоструйный аппарат
Свистит над головой.
А здесь из отблесков свечных
Слагается река –
Жилище бабочек ночных
И светофор песка.
*
* *
Нелепый мы, нелепый мы,
Нелепый мы народ:
Наш долгожданный рыжий царь
Танцует и поёт,
А самый дохлый наш Орфей,
Плюгав и плодовит, –
Предатель матери своей
И недоцарь Давид.
Я знаю, грек, твоя жена
Ужалена змеёй,
Но ты спускаешься до дна
В подвал земли сырой,
Чтоб, возвратившись, ярче петь
Янтарь и зелень дня.
Но для чего три раза в век
Гоняют в ад меня?
Зачем, безличен, как трепанг,
И оглушён, как псих,
Ползу по скользким черепам
Племянников моих?
Какие ветру и лесам
Я вынесу слова,
Когда я сам, когда я сам
Сожжённая трава?
На сером выступе стены
Поток кудрявый спит,
Из завитка морской волны
Выскакивает кит.
И, затаившийся в груди,
Слежавшийся, как куль,
Я слышу голос: «Выходи.
Попей. Садись за руль».
О город! Слякоть серых зим,
Сапожек узкий след,
Весь твой лирический бензин,
Зелёный, красный свет.
Но прорастает мой народ
Не здесь, а на холмах,
И кто-то рупор мне суёт,
Выносит ствол впотьмах.
Как окончательный вердикт,
Обоймою скрепя,
Тринадцать медных эвридик,
Последнюю – в себя.
Над чёрным морем светлый дым, –
Волна, обрыв, волна.
И голос прыгает по ним,
Как полная луна.
«Пеките все, кладите все
Дорожный хлеб в сумы,
Бегите все, теките все
На жёлтые холмы,
От южных мам, восточных лам,
От северных морей
И верьте, что вернется к вам
Наш царь Давид – Орфей».
* * *
Ровесники – седые старики
И пьяницы, разбитые инсультом,
И толстые во фраках мужики
Без палочек за дирижёрским
пультом.
Пустое время вырастило нас,
Горящий звук окрестных Пикадилли,
Который сразу затихал и гас,
Как только мы поближе подходили.
В какие руки ваши руки взять?
Какими вас приветствовать
словами?
Я сам лежу, но хочется сказать:
«Вставайте, блин! Нам ехать за
дровами!»
УЛИЦА КИБУЦ-ГАЛУЁТ В ТЕЛЬ-АВИВЕ
Притяжение моря. Светофор,
говорящий «замри!».
Мы замрём, постоим и рванемся,
как антицунами.
Эмигрантские баржи, шкафы,
сундуки, алтари
Оказались на суше и в сумерках
станут домами.
Душанбинский лепёшечник слепит
здесь печь для самсы,
Африканский пастух загородку
сплетёт для коровы,
Мы посадим герань и повесим на стенку
часы.
Здесь заплачет наш мальчик,
раскосый и белоголовый.
Через ящик протянем трубу и
проделаем в дверце окно,
Приколотим балкон, за трубу
задевающий краем.
Молоко нашей матери – мы забыли,
какое оно,
И должны
говорить о нём словами, которых не знаем.
*
* *
Богат путеводитель по уму –
Гирлянды знаков, стрельчатых и
кольчатых,
Но в самый свет сквозь черепную
тьму
Меня сопровождает колокольчик.
Дилинь-дилинь. Тилинь-тилинь – и
всё.
Зачем я проболтался и раскрылся?
Язык увяз, как в дюне колесо,
А звонкий корпус ворванью
покрылся.
Зато теперь у каждого из вас
Лежит в кармане бронзовое имя.
Попробуйте войти в него сейчас –
И встретимся на выходе другими.
*
* *
Под горой на мостках разгружают
ковчег.
Облако пахнет, как свежевыбитый чек.
Каждая вещь одна. Каждая тварь
видна.
Я стою в стороне и даю имена.
Имя расскажет всем, где для тебя
простор.
Имя покажет всем, где у тебя
мотор.
Висла зовет весло, ветошь
вырастит вошь.
Имя раз приросло – с мясом не
оторвёшь.
Названные с тех пор ненавидят
меня.
Даже ржавый топор попрекает,
звеня:
«Ты не вложил труда! Не отесал
бревна,
Тухлая ты вода!»
Я давал имена.
*
* *
На плоских экранах мелькают нули,
Смешались хиджабы и хаки,
И кровь человечества из-под земли
Толчками течёт в бензобаки.
На трубы надет магазин молодой
С названием американским,
С фальшивыми книгами, прелой едой
И даже с фальшивым шампанским.
Над полом висит золотой самокат,
Фальшивым металлом блестящий.
Послушай, я выйду, проверю закат.
Ты знаешь: закат настоящий.
Брусок раскалённый в воде
голубой.
И мы, пожилые болонки,
Присядем на кочку и выпьем с
тобой
Шампанского с бензоколонки.