К 120-летию Ури Цви Гринберга
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 55, 2017
Википедия как первое из определений слова мидраш
дает – «пропущенное в священных книгах место» и заодно формулировку эту называет
моей. Где я такое сказал?..
Отчасти это правда – по крайней мере, очень
упрощенная правда для читателей, почти вовсе
не знакомых с еврейской культурой. Лишь отчасти. Но не отрекаться же от слов,
определенно моих, хотя ссылки в сети я так и не нашел. А сказать я хотел то,
что человеку, иудейской культуре чуждому, в подобном жанре, наверное, делать
нечего, будь он сто раз филосемит или кто там бывает наоборот. Человек этот
просто не поймет ничего.
Думаю, отсюда родилась легенда о полной
непереводимости поэзии Ури Цви Гринберга то ли на русский язык, то ли вообще на
любой язык. Между тем сам Гринберг писал на двух, и уже из этого следует мысль:
может, не так все просто с этой непереводимостью? От переводчика всегда
требуется очень много, но ведь и от читателя тоже. Поэтический перевод нужен не
в ознакомительных целях, кто думает иначе – пусть дальше статью эту не
читает.
Говорило бы человечество на одном языке, проблемы
перевода вовсе не было бы. Только рассуждать об этом абсолютном нуле пользы
нет, думаю, поэзии тогда тоже не было бы: вся она – сплошной мидраш, как
говорит определение Ицхака Хайнемана – «созидательная филология». Точный и абсолютный перевод уже потому
невозможен, что список абсолютно точных синонимов в человеческом языке
настолько краток, что помещается на трех страницах. «Тоска» совсем не
«melancolia» и уж точно не «saudade», не «Trauer» и не «Sehnsucht» (прошу прощения
за примеры на языках, которые лучше знаю), хоть словарь такое и дает. «Бархат»
лишь с большой натяжкой «veludo» или «Samt», и уже совсем не «аксамит». Чтобы даже эти отдельные
слова перевести, уже нужно ломать голову, каковой нет у гугл-переводчика.
Знаменитый «ознакомительный перевод» хорош для инструкции к стиральному
порошку, пусть там и остается. Кстати, перевод нужен еще и потому, что ряд
выдающихся писателей – среди них Жюль Верн и Ханс Кристиан Андерсен –
вообще не могли выучить хотя бы еще один язык, кроме родного.
Когда речь заходит о поэтическом
переводе, то он и есть сплошной мидраш по отношению к поэзии Ури Цви Гринберга,
способной на гениальное прозрение: в начале времен еще не
было суши. Такая
мысль, будучи изреченной – трюизм, между тем нигде, кроме разума и души
поэта, возникнуть она не могла бы. Во вселенной, состоящей из символов, сам
человек – трюизм, как бы ни хотелось думать иначе. Если просто переписать
слова другими буквами, не возникнет ничего. Поэт вынужден искать где-то рядом,
как писал великий Александр Сумароков,
«Творец дарует мысль, но не дарует слов». В этом смысле переводчику и легче и
труднее: перед ним – готовая мысль и необходимость как-то выразить ее
другими словами, которые, по определению, не будут совпадать со словами
оригинала. Некогда Александр Биск, первый русский переводчик Рильке,
сформулировал простую истину: в двух разных переводах одного стихотворения
будет общее, и это общее – от оригинала. Что не общее – то
отсебятина, и вот как раз качеством этой отсебятины и будет определяться
качество перевода. Полвека думаю над такой формулировкой – и не нахожу
ничего, что можно к ней добавить.
Вот такое длинное вступление
приходится написать для того, чтобы оценить книгу поэтических переводов[1],
которую не могу определить иначе, как подвиг. Труд переводчика – дело
безнадежное, будь ты сто раз Бенедикт Лившиц или Лозинский, все равно изругают,
в крайнем случае, фыркнут – «то, да не то». Ну, читайте оригинал, ведь и
его каждый воспримет как-то по-своему, двух одинаковых пониманий не больше, чем
двух абсолютных синонимов. В случае с Гринбергом, конечно, можно сослаться на
Эльзу Ласкер-Шюлер, стихи которой он переводил на иврит, – а уж кто,
казалось бы, непереводимей, чем она. Мнениям Владимира (Зеэва) Жаботинского,
Переца Маркиша, как и мнению Хаима-Нахмана Бялика, русскочитающий (sic! не
просто русскоязычный) читатель вообще, по моему мнению, должен верить без
обсуждения, – а оно применительно к поэзии Гринберга всегда содержало
суперлативные эпитеты.
Время отодвинуло от нас дату смерти поэта более чем на
треть столетия, уже вышло семнадцать томов его полного собрания сочинений. Столько –
не только подготовить и издать, столько – и прочитать-то подвиг. Что уж
говорить о «написать». По счастью, Гринбергу была дарована долгая жизнь и столь
же долгий творческий, притом разнообразный путь.
Менее всего хочется здесь пускаться в рассуждения о
политических взглядах поэта; любой разговор о них непременно скатывается в
нечто вроде пресловутой драки примусами на советской коммунальной кухне. Да,
когда в 1949–1951 годах он был депутатом Кнессета и выходил для выступления,
прочие депутаты выходили прочь, кроме двух назначенных, автоматически
поднимавших руки против любого его предложения. Время смыло из человеческой
памяти все это позорище, остались шестнадцать томов. Остались десятки тысяч
читателей Гринберга, причем есть среди них и такие, кто специально учил иврит
для того, чтобы читать на нем стихи. Есть и те, кто выучить его не смог,
например, по причине, которую назвал Бернард
Шоу: «в совершенстве владеющий родным языком не может овладеть чужим». Видимо,
Шоу подразумевал абсолютное овладение и был прав, но это в том случае, если у
человека родной язык – один. Судьба на протяжении тысячелетий определила
иудеям быть многоязычными, иначе в недобром к ним мире было не выжить. Еще и
поэтому, пожалуй, столь огромен вклад Гринберга не только в поэзию иврита –
он великий поэт идиша, даже если кому-то это не нравится.
Стоит начать разговор о ком угодно с крайними
политическими взглядами – тут же прозвучит слово «фашизм», а дальше,
скорее всего к ночи помянут и Гитлера. Скучно это, друзья мои. Поэзия живет
там, где хочет. От подражания Бокаччо до подражания героям Бокаччо – путь
во многие световые года, и обратно – столько же. Нужно быть гением, чтобы
подобный путь проделать. Однако ведь гений, как он ни редок, среди людей все же
встречается.
Разобраться в творчестве Гринберга еще и потому
трудно, что разбираться порою боязно. В частности, перевести с идиша резко
антихристианскую поэму Гринберга «В царстве Креста» не только непросто – может
показаться, что опасно, русский – в основном все же христианский язык. Только
убога та религия, которой может повредить чья-то книга – мы на случаи
такого испуга в других местах насмотрелись достаточно. То, что талантливо,
мерками политики не судимо. То, что не талантливо, не судимо никакими мерками.
В некотором роде горжусь тем, что убедил Дашевского эту поэму перевести. В
конце концов, трудно представить более антисемитскую книгу, чем «Тарас Бульба».
Ничего, отлично переведена она на идиш еще до Второй мировой, и мир не
перевернулся. И надо сделать поправку на то, что поэму Гринберг написал в
начале двадцатых в Польше, в стране таких национальных фобий, что с 1850 года и
аж до XXI века оный «Тарас» не только не выходил – его старались даже не
упоминать. Но не о польской цензуре, до которой иной раз даже советской бывало
далеко, сейчас речь.
Не хочется вдаваться в переводы поэзии Гринберга
прежних лет. Уж хотя бы потому, что у Гринберга нет того совсем простого «Серебряного
блюда», которое у Натана Альтермана только ленивый не переводил. Кое-что мне
удалось найти чуть не в десяти переводах, но лебедь, рак и щука, как известно,
не потому воз не могут тянуть, что тянут его в разные стороны, а скорее потому,
что никто из них не приспособлен к этому по отдельности. Прежде, чем
рассчитывать на творческое озарение, приходится долгие годы, скорее
десятилетия, учиться переводить стихи. Ничего страшного – никто, берясь за
скрипку, виртуозом через неделю не станет, даже если он Моцарт. А с Моцартами в
искусстве поэтического перевода и так катастрофическая напряженка.
Основная ошибка переводчиков
прежних лет, как мне кажется, в том, что свою работу они адресуют как раз тем,
кто может оценить оригинал. А зачем тогда стараться? Взявший старт обречен на
поражение раньше, чем прозвучит выстрел. Те, кто переводит с английского, с
этим чувством знакомы. В странах, где английский не является государственным
языком, способны ответить на нем собеседнику чуть не 90% (Швеция). Правда, в
поэзии это грозит бедой. Чуть стоит оригиналу оказаться созданным на
нестандартном языке – в переводе начинается та же лажа, что у Маршака,
который воссоздал мистику Блейка как считалочки и несусветную, граничащую с
похабщиной, эротику Роберта Бернса, – как стихи про детей и для детей.
Гринберг менее всего виноват в
том, что политика и в целом вся трагедия еврейского народа в ХХ веке обрушились
в его поэзию, подняли цунами, и оно так и не успокоилось никогда. Черниховский
и Бялик просто не дожили до тех времен, когда случилась Катастрофа. Гринберг
довольно надолго замолчал в эти годы, но всякое действие рождает
противодействие, причем человек внимательный знает – они не одновременны,
второе может прийти даже сильно позже первого.
Пафос поэзии Гринберга – прежде всего в
утверждении священного и символического значения государства Эрец-Исраэль,
притом совсем не в тех границах, в которые втиснуто оно было до 1967 года, и не
в тех даже, в каких оно находится теперь. А это значит, что решительно
неприемлемы были для него социалистические идеи, не будем указывать пальцами,
чьи: ну, например, тех двух депутатов, что механически голосовали против любого
его выступления в Кнессете. Насколько я знаю, ни единой серьезной попытки
переводить его на русский до восьмидесятых годов не было, да и в целом в
прошлом тысячелетии было этих попыток пренебрежимо мало, хотя уже в 1987 году в
Иерусалиме вышла книга «Избранное» (переводы П. Гиля и
Г. Люксембурга), были и другие, в том числе недавно. Нередко переводчиков
с иврита на русский упрекают в том, что они дают «бледноватые копии». Так,
наверное, и есть, если судить о них по накопившемуся за сто лет материалу, от
работ Льва Яффе и Элишевы (Жирковой) до наших дней. Совершенно очевидно, что за
вычетом переводов Жаботинского, Ходасевича и еще нескольких по-настоящему
выдающихся поэтов, то, что воссоздано на русском языке, представляет собою
коллекцию неких более или менее удачных переложений младописьменной литературы,
которую без знания языка читать скучно, а со знанием – не нужно вовсе. Не
без исключений, конечно, и не затрагивая очень убедительные переложения
средневековой еврейской поэзии IX–XVIII
веков, но в основном именно так.
Раньше мне казалось, что при переводе очень большого
писателя нечто важное, дающее представление об оригинале все равно останется.
Вера моя оказалось ошибочна: зная весьма хорошо великий иудео-готический роман
Густава Майринка «Голем» и в оригинале, и в русском переводе Давида Выгодского,
я взял роман в библиотеке ради нескольких цитат. К ужасу моему ничего подобного нужным отрывкам в
тексте не нашел. Все было просто: в начале 20-х в Берлине вышел другой перевод
романа – Михаила Кадиша. Вот его мне и дали, а я не глянул, что именно
беру. Кадишу удалось сотворить чудо претворения великой книги неудобно говорить
во что.
На нашем сайте «Век перевода», существующем уже
четырнадцатый год, кое-какие переводы из Гринберга есть, и они убеждают. На
сайте Дома Наследия Ури Цви Гринберга – тоже, и если долго читать,
начинает нравиться. Однако чуда пока нет. Причем, сколько можно судить, даже не
потому, что перед нами дурная работа, но перед нами порочная практика
переводить отрывки вместо целых вещей. Считается, что на Гринберга повлиял
Уитмен, мне так не кажется, но представьте себе книгу Уитмена, где все стихи
представлены кусочками то из начала, то из середины, да к тому же это работа
десяти переводчиков. По мне, так это куда хуже, чем творческие результаты
лебедя-рака-щуки.
Тут Ханох Дашевский сразу попадает в выигрышное
положение: четыре поэмы переведены с иврита целиком: «Золотая пава»,
«Начальнику хора: песнь двух евреев», «Венец плача всему дому Израиля» и
знаменитая «Могила в лесу» с ее истерическим монологом шабес-гоя Ивана
Стефаньского, – все это читается на одном дыхании; о поэме «В царстве
креста», переведенной с идиша, речь была выше. Мало того, что это хорошие стихи
и это стихи именно Гринберга, это еще и просто хорошие стихи, сделанные рукой
мастера как раз для тех, кто оригинала прочесть не может и кому надо доказать
масштаб дарования автора.
Эти поэмы – широко открытая дверь в более чем
сотню страниц стихотворений из десяти циклов разных лет, и стихи эти тоже
читаются как единое целое. Пожалуй, не стоит ничего здесь цитировать: переводы
Дашевского каждый может, вполне бесплатно, найти в сети и решить – насколько
справедлива такая оценка. Одно лишь советую – читать сначала поэмы, потом
стихотворения. Мне импонирует, что рифмованные стихи Дашевский всегда
переводит, соблюдая форму – благо в русском языке рифмуется всё, надо
только ухо к этому приспособить (не зря же русских переводчиков прозы в первую
очередь учат от рифм избавляться), причем это не бедное «стоять-лежать», это
по-настоящему богатые рифмы «французской традиции» Сумарокова–Хераскова, а в
нашем веке – великой южнорусской школы Лившица–Штейнберга. Кто хочет
учиться, тот учится. Дашевский научился, с этим его уж точно можно поздравить.
Наверное, среди десятков перелагателей поэзии
Гринберга на русский, есть те, работы которых заслуживают пристального
внимания. Но разобраться в шестнадцати больших томах собрания сочинений
непросто даже тому, для кого иврит – родной язык, что уж говорить обо всех
прочих. Да и тому, кто их прочтет, требуется колоссальное знание аллюзий, едва
просвечивающих в этих стихах намеков, перекличек с малоизвестными мидрашами,
вновь переосмысленными как мидраш; словом, сколько будет переводчиков у этой
поэзии – столько у нее будет прочтений каждый раз, и каждое будет новым.
Сущность моря и суши как раз поэзия и есть, а она никуда не денется, покуда
существует человечество.
Не надо думать, что Гринберг – последний великий
поэт Израиля, даже Данте последним не оказался, и даже царь Соломон. Будут и
другие великие поэты, предки которых сейчас играют в песочек на тель-авивском
пляже и вовсе не думают о том, что они – чьи-то предки. Но цепь состоит из
звеньев, и одним из крепчайших таких звеньев есть и останется поэзия Ури Цви
Гринберга – работа Ханоха Дашевского доказала это русскочитающей
аудитории. Гринберг писал, что есть на свете трагический синтез – мы и русская революция, союз невозможный –
ни во времени, ни в пространстве. Так ведь «революция», а не язык. Поэзия,
по счастью, живет как раз в языке.
Думаю, более нигде.