К 80-летию Юлия Кима
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 55, 2017
КОРОЛЕВСТВО ЮЛИЯ КИМА
Он мальчик. Что бы
там ни говорили и как бы ни пересчитывали юбилейные цифры. Только мальчишка
может так зажигательно петь, словно бросая солнечный обруч по брусчатке,
отбивая ритм, и весь зал начинает вздыхать в этом ритме и улыбаться,
расслабившись в самой глубине души.
Когда он выходит
на сцену – там зажигается свет, начинают работать даже не работавшие ранее
микрофоны и у пюпитра вырастают крылья. Это такая магия света. Свет летит
насквозь, неостановимо, и мир преображается. Так он поёт.
Это я ещё про стихи молчу – пускай литературоведы разбираются, скажу
лишь, что поэтический джаз, владение словом на уровне точнейшей синкопы,
переливов созвучий – короче говоря, о его музыке хочется говорить в
стихах, а о стихах – петь! То есть стихи его бесконечно музыкальны не
только в смысле певучести, а во всех музыкальных смыслах: полифония,
контрапункт, гармония и многоголосие.
А музыка –
поэтична. Его мелодии абсолютно выражают слова. Композитор Астафьев писал ещё в
XIX веке, что звук должен выражать слово – в песнях Ю. К.
звук, интонация, мелодия песни выражает слово, образ, настроение.
И еще о
деликатности, галантности, соразмерности, если хотите: Чувство меры, господа, чувство меры – не дай
Бог нам утратить его! О сочувствии и внимательности к миру, о
скромности и великодушии – по-настоящему королевском.
Королевство
возникает там, где находится Юлий Ким. Вокруг него. Не потому, что все начинают
трепетать. Хотя иногда и потрепетать не помешает – как трепещет листва,
когда прилетает ветер. А потому что он, как истинный монарх, он как-то за все
отвечает. И все вокруг него начинает происходить по-человечески. Спокойно,
доброжелательно – так, как это нужно.
Летает Юлий Черсаныч по земному шарику, и каждый город на время становится
его, и улыбается, и прислушивается к интонации Ю. К., и даже старается
соблюдать чувство меры. Хотя не у всех получается, но Ю. К., как хороший
учитель, не наказывает единицами и поднятием бровей, а просто любит этот мир,
города и дороги, людей и даже их слабости.
«Мы его любим не за это», – сказал он как-то про нашего
проштрафившегося товарища, а потом исправился: «Мы его любим… и за это!»
Принятие человека таким, какой он есть, – да, ребята, это очень непростая
работа, мы этому учимся, учимся… и нам, слава Богу, есть у кого учиться.
Кстати, в
«Безразмерном танго» есть строки:
Пока не воспою всю планету мою,
Не уйду я отсюда домой.
Мне всегда экзистенциально мерещится, что это его «домой» – означает
какой-то рай на седьмом небе. Там, где и есть настоящий дом…
Так вот, Юлий Черсанович, Вы уж, пожалуйста, подольше воспевайте тут все,
многое ещё осталось невоспетым, непочатый край… Я уж не говорю о Калифорнии,
Нью-Джерси, Мёртвом море и Иудейской пустыне, Клязьме, Замоскворецке, Белгороде
и другой истории-географии…
Мир открывается от
взгляда поэта и его музыки, мир расцветает, становится добрее и светлее и ждёт
Ваших песен о себе, от Атлантиды до Северного океана.
Так что – до
ста двадцати Вам и дальше!
И давний мой
стишок в завершение, тост, как тут удержаться:
Поздравляю с днём рожденья,
Пребывая в убежденьи,
Что сегодня солнце
светит
Прямо в неба окоём!
Только рифмы нет к
«Черсаныч» –
Разве если чаю на ночь –
Но, конечно, к слову «Юлий»
Тут же рифму мы найдём:
Вот летит пчелиный улей,
Не сворачивая, пулей,
Зажигая в зимнем небе
Фейерверк и даже гимн.
Потому что лучше нету
Для души и для сонету,
Чем закончить песню эту
Распрекрасным словом «Ким»!
Марина Ариэла
Меламед
ЕСТЬ!
Увы, и зябко мне, и зыбко,
как под откос, сей мир летит,
сей мир качается, как зыбка –
меня от этого мутит.
Сменяют ягодки цветочки,
повсюду клин, куда ни кинь.
Похоже, я дошёл до точки.
Похоже, эта точка – Ким.
Он точка некая отсчёта,
Когда утрачена черта,
и нету бога кроме чёрта,
и непонятно ни черта.
Ким в этом плавающем мире,
где дальше-больше дважды
два –
что хочешь, только не четыре,
где едет кругом голова,
где то безумие, то споры,
где и во сне не отдохнуть,
как точка некая опоры,
не чтобы мир перевернуть –
чтоб удержать от оверкиля,
не поломать и не разбить,
чтобы по-прежнему любили
ещё способные любить.
В мир, где всё больше нужен
лакмус,
когда знакомишься с людьми,
иронией он вносит благость –
а как? Поди его пойми!
Когда совсем поедет крыша,
задашь дурной вопрос под сбой,
и Ким в ответ: «Бог с вами,
Гриша!»
И понимаешь: Бог с тобой!
А Ким дарован нам как повесть,
что есть и вправду ум и честь,
что, раз есть Ким, то есть и
совесть,
поскольку совесть – это
есть
нравственная категория, позволяющая безошибочно
отличать дурное от доброго!
Григорий Певзнер
ГОЛОС КИМА
«Деревья складками коры нам говорят об
ураганах» – это Рильке, конечно, написал о голосе. О сложносочиненном
аппарате с разнообразными настройками высоты и тембра, завораживающими своей
неповторимостью. Неслучайно голос – это не только совокупность звуков,
возникающих в результате колебания голосовых связок, это еще и синоним
убеждения, и синоним мнения, и синоним права, и синоним индивидуальности.
Нет голоса – нет поэта. Поэтому так волнуют
записи голосов Мандельштама, Блока, Маяковского, Ахматовой, Пастернака.
Существует ли зависимость творческого почерка от звучания живого голоса, влияет
ли это звучание на способ письма? Думаю, да. Думаю, что и высота, и тембр, и
манера брать дыхание каким-то «неизвестным науке способом» находят свое
выражение в тексте. Поэтому, слушая голос, мы словно возвращаемся к «дано» в
той загадке, которую представляет собой поэт.
Каждый голос неповторим, но есть какие-то особенные
самодостаточные экземпляры, самым своим звучанием расширяющие смысл
произносимых ими слов. Есть артисты, певцы, исполнители, голоса которых
сообщают нам что-то важное раньше, чем начнутся слова.
Голос Кима уникален – и как поэтический
почерк, и как живой физический голос. Во-первых, он оптимистичен –
свойство редкое для поэта и бесценное для исполнителя. Во-вторых, юн. Не только
потому, что высок, а потому что не перестает звучать насмешливым и нежным
удивлением перед всем тем, что заслуживает насмешки и достойно нежности.
В-третьих, абсолютно искренен и от этого непредсказуем, как у андерсеновского
мальчика, неожиданно для всех, а возможно, и для самого себя выкрикнувшего: «А
король-то голый!»
Будьте искренни, будьте молоды, будьте живыми –
голос Кима об этом.
Лена Берсон
ИМЕННО ОН!
Призрачно все в этом мире бушующем…
Если пройтись по ресурсам людским,
Есть только Ким между прошлым и будущим…[1]
Именно он называется Ким.
Игорь Крутой пусть немного завидует.
Он нам на кой, хоть сбежит в Офаким?
А для звезды, не простой, а Давидовой[2]
Есть только Ким, упомянутый Ким.
Пусть этот Ким до стодвадцатилетия –
Лидой любим, и кормим, и поим!
Чем дорожу в темноте и при Свете я[3] –
Кимом одним, только Кимом одним.
Счастье дано повстречать иль беду ещё,
Сколько ни шарь по сусекам складским –
Есть только Ким между прошлым и будущим…[4]
Именно он называется Ким.
Есть Ю. Ч. Ким между прошлым и будущим –
именно он называется Ким.
Александр Медведенко
СТАНСЫ
* * *
Свидетели мы феномена
житейского:
из двух непохожих корней –
из русского корня и корня корейского
отменный случился еврей.
* * *
Обширны Кима интересы,
у Кима мыслей до хуя:
он после песен пишет пьесы,
псалмы еврейские поя.
* * *
Талантлив Юлий Ким безмерно,
и так он чужд иных забот,
что жизни пакостная скверна
его нисколько не ебёт.
* * *
Когда поёт нам песни Юлий Ким,
то ангелы гуляют в высоте;
хотел бы я, признаться, быть
таким,
но слуха нет, и яйца, бля, не
те.
Игорь Губерман
ПАПЕ 80 ЛЕТ
…Мы
идем с папой высоко над морем по узенькой тропиночке, внизу обрыв. Это,
кажется, Коктебель, я выучила новые слова «бухта» и «сердолик». Папа
рассказывает мне про Пеппи, значит, это 1977-й, и мне уже четыре. Мне совсем не
страшно, а мама идет внизу, потому что боится высоты, и машет мне. Папа –
это главное спокойствие и необъятный мир моей детской жизни. С ним для меня вся
земля – с городами, все моря – с кораблями, и не сравняется с нами
никакой великан.
…Мы идем с папой по красивой ухоженной улице в
эстонском городе Пярну в 80-м. Мы идем в гости к поэту Давиду Самойлову, мне
еще семь, поэтому он для меня не великий поэт, а просто дядя Дэзик, у него
толстые очки и очень величественный голос. Смотрим на альпийские горки и мелкие
кустовые гвоздички. Я ем из фунтика землянику, а папа пытается произносить
эстонскими словами обозначение денег – рубла, копикат… он сочиняет стихи
по названиям улиц, по которым мы идем:
если мы идем по Пости, то придем мы в гости к Косте. Каруселли,
Ныукогуде, Калеви, бульвар Тамсааре, Сиде, Лайне, Ганнибалов вал. Все в тех
стихах, но я их забыла.
…Мы
идем с папой по скользким мокрым камням, моросит дождик и заливает наши очки.
Это мы в 83-м году движемся по косе к маяку от крошечного камчатского рыбацкого
поселка Ильпырь, где папа преподавал после педагогического института.
Камчатка – папина самая большая любовь, я знаю. Проходим множество ржавых,
наполовину ушедших в землю и камни кораблей и катеров, и вот он – 15-29,
отчаянный жучок, МРС, малый рыболовный сейнер, я пела про него во все горло в
ванной. Папа снимает кепку. Дождик усилился, мы поворачиваем обратно, и чай в
термосе не успевает остыть. Мы не видели рыбу-кита, но зато видели нерпу… Папа
предлагает мне придумать рифму к слову «нерпа» и надолго задумывается.
…Мы
идем с папой по склону прекрасного холма в 84-м. Это мы впервые приехали в деревню
Шишаки Полтавской области. На холме стоит дом, который на долгое время станет
для нас символом всего – радости, дружбы, прекрасных людей, застольных
песен, закатов, споров и первого исполнения папиных душераздирающих «Московских
кухонь». Мы поем только что сочиненную им песню про «и тую горилку дуем
помаленьку». Счастье.
…Мы
идем с папой по заброшенному кладбищу эстонских офицеров на далеком острове в
120 км от Норильска в 86-м году. Их сослали туда в сороковом, они построили без
единого гвоздя прочные мощные деревянные дома и все погибли. Теперь тут дом
отдыха. Папа читает какие-то непонятные стихи, фамилия «Бродский» мне ни о чем
не говорит. Очень много грусти и тоски. Папа срывает маленький букетик и кладет
на какую-то безымянную могилу. Свистит евражка, мы вздрагиваем и одновременно
начинаем свистеть в ответ.
…Мы
идем в 88-м с папой в театр «Третье направление». Я там работаю звукотехником,
мне пятнадцать лет, я страшно горжусь собой. Папа в сотый раз смотрит спектакль
по его песням. Это чудо – песни и театр – это папа, это уникальный
синтез, это то, чем он наполнен и дышит. Я это чувствую и горжусь вдвойне.
…Мы
идем с папой в 89-м по датским дюнам возле города Скаген, слева Скагерракк,
справа Каттегат, песчаная длинная коса, по ней бежит заяц. Мы идем с ним
купаться, хотя вода холодная, но мы все равно будем, потому что у нас с ним
есть традиция – купаться везде, куда занесет, мы купались даже в Тихом
океане на Камчатке. На берегу стоит шезлонг, в нем, закутавшись в плед, сидит
Булат Окуджава. Это они с папой на фестивале – из СССР начали выпускать
поэтов в Европу. Мэтр ежится и принимает таблетки. Мы с папой кидаемся
медузами. Мне шестнадцать лет, и я обожаю папу.
…Мы
идем с папой под руку по скользкому асфальту в 94-м, в феврале. Мне очень
страшно: меня вот-вот бросит муж, а я, кажется, беременна, но сказать я не
могу, все давит, все рвется внутрь. Папа внезапно тащит меня на какое-то КСП-шное
действо, там очень тепло, мы поем за столом множество разных песен, а больше
всех папа, он лучше всех, он в ударе, и я понимаю, что он сейчас старается для
меня, потому что чувствует, как мне плохо. Он всегда может мне помочь без
лишних слов.
…Мы идем с папой по Автозаводскому скверу в начале
сентября 1995-го. Мы только что выпили бутылку теплой водки, потому что муж
вчера меня все-таки бросил. Жарко. Через полдня папу хватит страшнейший
инфаркт. Он позвонит мне на работу и скажет веселым голосом: меня тут увозят в
больницу, но ты не переживай и арбуз в холодильник убери – а то забродит.
Я бегу домой и про себя бормочу только одно слово: арбуз, арбуз… Успеваю,
скорая еще не уехала. Он машет мне рукой в окно. Один Бог знает, чего ему стоит
это движение. Папа – самый терпеливый, скромный и неприхотливый человек на
свете.
…Мы
идем с папой по колено в грязи, из которой он с трудом выдергивает палку: ему
трудно ходить, болит нога. Это мы в 98-м году наконец-таки оказались на
Грушинском фестивале, моя мечта. Перед ним расступаются люди, шепчут в спину
восторженное, забегают вперед, стараются сфотографировать его или
сфотографироваться с ним. Я понимаю, что он тут – это странно. Это не его
тусовка. Мне хочется оберегать его от толпы. Но в нем столько спокойного
достоинства, что я понимаю – не нужно.
…Мы
идем с папой в 99-м по каменной пыльной дороге, которая серпантином обвивает
гору – Гиват-Шауль. Дорога приводит нас к белому камню на пустом участке
земли. Возле камня растет крошечный кипарис. На камне ивритские буквы –
это мамина могила. Я не успела ее похоронить и попрощаться, а папа был рядом
все полгода, что она старалась выжить. И мы стоим, осененные ее
благословением – жить дальше.
И мы
живем, уже девятнадцать лет с тех пор живем, поддерживая друг друга и оберегая,
он, конечно, гораздо больше все это делает, чем я. Потому что это он
всем – Юлий Ким – поэт, драматург, писатель, правозащитник,
лирический герой, клоун, затейник, третий лишний, журавль по небу, волшебник,
дон кихот, галилей… а мне он – Папа, самый близкий, он все время идет со
мной, где бы и с кем бы я ни находилась, он научил меня смотреть на джентльмена
в белом кашне, который стоит в углу комнаты и олицетворяет собой совесть. А сам
папа ходит, как Гамлет, прямой и степенный, и сейчас я, сидя на своей
московской кухне, вижу так ясно, как будто нахожусь в полуметре от него, как он
идет медленно по иерусалимской улице Хэйль-а-авир и несет в авоське что-нибудь
вкусное, например, соленые фисташки в пакетике или правильный йогурт. Улица
поднимается вверх, папа замедляет шаг, а в голове его плывет самая легкая лодка
в мире.
С
днем рождения, папочка. Многая лета, ад мэа вэ-эсрим, и пусть все огни Иерусалима горят
для тебя.
Наталия
Ким
[1] Вообще-то, в оригинале, конечно, «миг». Но МИГ – это еще и российский
боевой самолет, вдруг еще обидится кто… Так что давайте мы решим, что…
[2] Дело в том, что звезда Героя еврейского народа им. Давида Ессеевича
отличается от звезды Героя Советского Союза, извините, дополнительным концом.
Так вот, для нее…
[3] А кстати, где Света? Все спрашивают: где моя жена? Она сегодня работает
бабушкой, и этим она весьма дорожит, но если она не работает бабушкой, то
дорожит…
[4] Впрочем, почему Толька Ким? Анатолий Ким – это прозаик, который «Белку»
написал. А я имею в виду Юльчерсаныча!