Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 55, 2017
* * *
Взлетим, упадём, пропадём и воскреснем,
Но в этом жестоком прекрасном бою
Иначе нельзя нам. Всё просто, всё честно:
Я – вам свою душу, а вы мне – свою.
Такие в сей битве высокие ставки –
Меж многими вами и мною одной.
Я – поле и воин, я – зона и сталкер,
И, если не страшно, ступайте за мной.
Куда мы идём, видит Бог, я не знаю,
Я только и знаю, что надо идти,
Что слов перелётных печальные стаи
Летят и летят из разжатой горсти,
Что там, куда я вас веду безрассудно, –
Ни голенькой правды, ни маленькой лжи.
Там сложное – просто, а лёгкое – трудно,
И мера за меру, и жизнью за жизнь.
Но сказано было: умрут и воскреснут –
Очнутся, вернутся в житьё да бытьё.
А та, что звала за собой в неизвестность,
Она и ответит – за всех и за всё.
* * *
Прощайте, январи и сентябри!
Быть иль не быть? Ни то и ни другое.
Верней, и то, и это. Вот такое
Решенье, добрый Гамлет. Посмотри:
Порядок действий смят и упрощён,
И враг, чьё имя Время, загнан в угол.
Пред нами – вечность-Яндекс, вечность-Гугл
И далее… Какие там ещё…
* * *
В излучине серебряной реки,
За облаком, за дальнею межою
Живут себе и ныне чудаки –
Те самые, из города Янчжоу.*
Я сразу их узнаю, как дойду.
Их ровно восемь: шапочки, косицы…
Что делают? Рисуют: след во льду,
Засохший куст, крыло летящей птицы,
Ручей и камень, робкую весну,
В осенний мрак плетущихся скитальцев,
Дощатый мостик, озеро в лесу –
Движеньем рук, касаньем лёгких пальцев…
Что мне сказать, явившейся к ним вдруг,
Непрошеной и тем уж виноватой?
Сказать ли, что в Цзянсу расцвёл бамбук?
Просить ли позволенья быть девятой –
Мне, так любившей звуки и слова,
Их завитки, таинственные струнки,
К тому же не умевшей рисовать,
Ну разве только плакать над рисунком?
А им? О чём беседовать со мной,
Пришелицей, вовек для них чужою,
К беседам не привыкшим и давно,
Давным-давно покинувшим Янчжоу?
_______________________________________
* «Восемь чудаков из Янчжоу» (Янчжоу ба гуай) – творческое
объединение художников, существовавшее в городе Янчжоу (Китай, эпоха Цин) на
рубеже XVII–XVIII веков.
* * *
Не
выходи из комнаты, не совершай ошибку.
И. Бродский
Шкаф, потолок, тумбочка,
старое одеяло…
Как ты был счастлив, Господи,
чего тебе не хватало?
Книги, окно, зеркало, парочка
репродукций…
Вышедшему однажды больше
нельзя вернуться.
Некуда, понимаешь? Даже
мечтать нелепо.
Всё изменилось начисто, пока
ты ходил за хлебом.
Так что и не пытайся. Ключ
отошлёшь почтой.
Что изменилось? Мало ли:
время, пространство – вот что.
Знаки, слова и помыслы… Разве
ты сам – прежний?
Дальше – непредсказуемо,
неразличимо, снежно,
Ветер качает облако, словно
огромную зыбку…
Не возвращайся в комнату. Не
совершай ошибку.
* * *
Тот же вопрос на ежевечерней
поверке,
где бы ты ни был – в Хайфе,
Нью-Йорке, Мадриде:
что остаётся? Заглядывать в
зеркало,
не удивляться, если себя не
увидел,
просить тишины, смотреть на
звезду в окошке
(может быть, сжалится, может,
шепнёт словечко),
слушать, как воет где-то вдали
неотложка,
словно ракета, врывающаяся в
вечность,
а также ввиду подступающей
темени
(да, той самой, без зрителей и
декораций)
одним лишь голосом сражаться
со временем,
не побеждать – и всё равно
сражаться…
* * *
Бог сохраняет
всё, особенно слова…
И. Бродский
Сотрёшь или порвёшь и,
выдохнув едва,
забудешь, а они вернутся
непременно.
Бог сохраняет всё, особенно
слова,
и потому слова вовек неубиенны,
и потому живут: внутри тебя,
вокруг –
в земле, дожде, листве берёзы
или бука:
стекает по стеклу не капелька,
а звук,
мерцают меж ветвей не яблоки,
а буквы.
В молчании стены, в дыхании
костра –
нетленны, как душа, вне времени
и места…
А странный этот мир – не проба
ли пера,
попытка, черновик
божественного текста?
И будет, как тогда: гончарный
старый круг,
и глина льнёт к рукам, и печка
жаром пышет,
и в гулкой тишине расслышав
новый звук,
Он всё перечеркнёт и набело напишет.
* * *
Да, только так: сейчас и здесь…
Давай отменим перемены.
Пусть всё останется как есть –
Вот эта лампа, стол и стены,
И ваза эта, и цветы,
И чёрный с золотом подсвечник.
А там, у лампы, я и ты –
Сейчас и здесь, и бесконечно.
Давай отменим календарь
С его безжалостной повадкой –
Всё уже круг, всё гуще хмарь,
Всё неизбежнее разгадка.
О, как темнеет, милый мой!
Изловлен день и загнан в угол.
Мы знаем, что там, за стеной,
За освещённым этим кругом.
Захлопни дверь, окно завесь –
Там ночь, тяжёлая, большая…
Да, только так: сейчас и здесь,
Пока нам это разрешают.
* * *
С небес, в октябре, на исходе
Печаль проливная течёт…
Давай говорить о погоде,
Поскольку – о чём же ещё?
О лисьей осенней повадке,
О мокрых ладонях плюща,
Давай говорить об осадках
И прочих нескучных вещах.
А хочешь, давай о хамсине,
О том, как скрипит на зубах
Тоска Аравийской пустыни –
Зола её, пепел и прах,
Как ветер гремит черепицей,
Безумный, угрюмый, сухой,
И кажется, кто-то стучится
В окно твоё мёртвой рукой
И смотрит невидящим взглядом,
Зовущим куда-то. А там…
Не надо об этом, не надо,
Скорее вернёмся к дождям –
В пространства октябрьских угодий,
В безлюдье озябших полей.
Давай говорить о погоде –
И только, и только о ней.
* * *
Я, учитель русского языка,
Смотрю на море, впадающее в облака,
Смотрю на солнечный подгоревший
блин
И думаю: – Господи, вот ещё один…
Ну зачем ему это? Он молод, богат,
Доволен жизнью и вообще адвокат,
Хорош собою, здоров как бык,
Зачем ему, Господи, этот язык,
Тяжёлый, лживый, насквозь больной,
И, если не мёртвый, то полуживой?
Я – дело другое, я его
Люблю, как язычник своё божество
–
Смурное, источенное червём,
Но нам, язычникам, всё нипочём.
Ах, идол несчастный, родной истукан!
Язык – не враг мой, он – мой капкан,
Моя возлюбленная западня:
Вцепился и держит за горло меня.
Но ты-то, который богат и здоров,
Зачем тебе горстка шуршащих слов?
Рубцы на памяти, рубежи –
Все эти суффиксы и падежи,
Щавелевый «ща» и чесночный «че»?
Как будто чужая рука на плече,
Как будто от двери чужой ключи…
А он мне:
– Не спрашивай. Просто учи.