Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 55, 2017
«Я ПРОТИВ НАЦИОНАЛИЗМА, НО Я ЗА
СИОНИЗМ»
Известие о назначении Адольфа Гитлера рейхсканцлером
застало Альберта Эйнштейна в Америке. По договоренности с Прусской академией
наук, где он занимал постоянную должность профессора, великий физик полгода
читал лекции в Калифорнийском технологическом институте в Пасадене, вблизи
Лос-Анджелеса. Вскоре Эйнштейн должен был ехать назад, в Берлин, но весть о
смене правительства 30 января 1933 года перечеркнула все планы: он решил не
возвращаться в Германию, пока там у власти находятся нацисты.
Поселившись в
бельгийском курортном городке Ле-Кок-сюр-Мер, автор теории относительности занялся
поиском постоянной работы и нового местожительства. Недостатка в предложениях
не было. Редкий университет мира не хотел бы заполучить в свой штат нобелевского
лауреата и признанного лидера физиков-теоретиков. Уже в апреле 1933 года
Альберт жаловался другу молодости Соловину: «У меня больше профессорских мест,
чем разумных мыслей в голове»[1].
В конце
концов Эйнштейн выбрал Институт перспективных исследований в тихом американском
городке Принстоне и в октябре 1933 года навсегда оставил Европу.
Почему же знаменитый физик, оставшись без дома и
работы, не переехал в Палестину, не стал профессором Ивритского университета в
Иерусалиме[2], в создание
которого он вложил так много душевных сил и энергии? Чтобы разобраться в этом вопросе,
нужно вспомнить непростую историю взаимоотношений ученого с сионизмом.
В 1952 году посол Израиля в США Абба Эвен передал
Эйнштейну официальное предложение стать президентом Израиля. Вежливо
отказываясь от этой чести, великий физик подчеркнул: «Принадлежность к
еврейскому народу стала для меня самой сильной человеческой привязанностью с
тех пор, как с полной ясностью мне открылась опасность нашего положения среди
народов» (Fölsing, стр. 564).
Трудно поверить, но свое еврейство Эйнштейн по-настоящему
осознал только весной 1914-го, когда переехал в Берлин и стал академиком
Прусской академии наук. Про антисемитизм в школе, в Цюрихском политехникуме, в
бернском Патентном бюро, пражском Немецком университете он никогда не упоминал.
До Берлина его не интересовали ни дела религиозных еврейских общин, ни
дискуссии сторонников и противников набирающего силу сионистского движения. В
реальность планов сионистов собрать всех евреев на принадлежащем Турции клочке
земли он не верил. Кроме того, будучи в душе гражданином мира и постоянно
ощущая на себе ненависть немецких националистов, он к любому национализму
относился отрицательно. Сионизм он тоже рассматривал как форму еврейского
национализма.
Эйнштейн не принадлежал ни к одной религиозной общине.
Только для пражской было сделано исключение, и то по служебной необходимости.
Дело в том, что в Праге ему впервые предложили место ординарного профессора.
Человек в этой должности становился высокопоставленным государственным
чиновником, что предполагало процедуру служебной присяги, во время которой
необходимо было дать клятву на священной для него книге: христианину – на Новом
Завете, иудею – на Торе. Возможность государственного чиновника-атеиста тогда
даже не рассматривалась. Вот и пришлось Эйнштейну вступить в еврейскую общину,
о чем он со смехом писал своему бернскому знакомому медику Генриху Цангеру 24
августа 1911 года (Fölsing, стр. 564).
Распространенность антисемитских предрассудков в
обществе открылась автору теории относительности именно в немецкой столице. Здесь
он стал ближе к сердцу воспринимать гонения на своих братьев по крови,
творящиеся и в других странах.
В августе 1914 года в Крыму можно было наблюдать
солнечное затмение. Российский физик Петр Петрович Лазарев от имени
Императорской Академии наук пригласил Эйнштейна, уже опубликовавшего свои
первые работы по гравитации, приехать в страну и провести нужные
астрономические наблюдения. Ответ ученого от 16 мая 1914 года был
демонстративно жестким: «Во мне все противится тому, чтобы без большой необходимости
путешествовать в страну, где мои соплеменники так жестоко преследуются» (Fölsing, стр. 565).
Слово «соплеменники» (Stammesgenossen)
здесь не случайно заменило более ожидаемое выражение «единоверцы» (Glaubensbrüder),
которое Эйнштейн никогда не использовал. Еврейство для него означало не религиозную принадлежность, а
общность судьбы и истории.
Вместо Эйнштейна в Россию поехал молодой астроном
Эрвин Фройндлих, ставший военнопленным в разразившейся вскоре Первой мировой
войне. Если бы Эйнштейн принял приглашение Российской академии наук, такая же
судьба грозила и ему.
В Берлине новому профессору Прусской академии наук
стал ясен масштаб дискриминации, которой подвергаются еврейские ученые в
академической среде. Он осознал, как трудно юношам и девушкам из еврейских
семей поступить в университеты, какие барьеры нужно преодолеть ученым-евреям,
чтобы занять соответствующие их таланту научные должности. С этим он не мог
мириться, но и путь ассимиляции, который избирали многие его соплеменники, был
для него неприемлем. Желание сделаться «как все немцы» ученый осуждал со всей
силой своего темперамента. Исключение он не делал и для своей родни, даже для жены
Эльзы. Для него было ясно, что сами немцы в своем большинстве не готовы
рассматривать еврейское меньшинство равным себе, поэтому усилия ассимилянтов не
только жалки, но и бесполезны.
Немецкому политику, кандидату на пост президента от
демократической партии Вилли Хелльпаху Эйнштейн писал осенью 1929 года: «Я вижу
унизительную мимикрию достойнейших евреев, и мое сердце при виде этого
обливается кровью» (Fölsing, стр. 566).
Ярким примером такой мимикрии было поведение одного из
его лучших берлинских друзей – выдающегося химика Фрица Габера, считавшего
служение Германии высшей целью своей жизни. Уверенность в правильности того,
что он делал, не поколебало даже самоубийство жены, не перенесшей ужаса газовых
атак во время Первой мировой войны, инициатором которых во славу немецкого
оружия был ее муж. В отношении к войне и пониманию патриотизма Габер и Эйнштейн
были антиподами. И о еврействе у них были совершенно разные представления.
Вскоре после переезда Эйнштейна в Берлин Фриц Габер,
недавно крестившийся в протестантской церкви, ставший, как и Эйнштейн, в 1914
году членом Прусской академии, дал ему совет тоже перейти в христианство:
«Сделайте это, чтобы вы целиком и полностью принадлежали нам» [3].
Филипп Франк, с которым Эйнштейн в то время нередко
делился своими чувствами, вспоминал, что его друг был ошарашен этим
предложением, противоречившим всем его моральным установкам.
Во-первых, он никогда не считал, что для веры в Бога
нужно быть членом какой-то церковной организации. Но не это было главным. В
предложении Габера он увидел стремление отделиться от евреев, которым и так
нелегко существовать в антисемитском окружении. Эйнштейн хотел этой общине
помочь, используя необыкновенно высокое положение, которое он завоевал в
мировом общественном мнении своими открытиями. Последовать совету Габера
значило в глазах соплеменников стать предателем, ради карьеры отказавшимся от
помощи слабым. Врожденное чувство справедливости не позволяло Эйнштейну даже
думать о таком шаге.
Можно только удивляться, насколько крепкой была его
дружба с Габером, если она устояла при таких различиях между ними: один – воинственный
патриот Германии и убежденный немецкий националист, другой – космополит,
всеми фибрами души ненавидящий войну. Альберт только посмеивался над своим
другом, и когда в каком-то выступлении или статье физика-пацифиста мелькал
анонимный «еврейский тайный советник, к сожалению, крестившийся»[4], то знающие люди
понимали, о ком идет речь.
Прозрение пришло к Габеру только в 1933 году, когда
после гитлеровского закона от 7 апреля он решил, наконец, оставить Германию.
Эйнштейн и тут не смог удержаться от издевки в письме
давнему товарищу, крестившемуся в свое время из-за желания стать «стопроцентным
немцем»: «Меня очень радует, что ваша давняя любовь к белокурым бестиям
несколько охладела. Кто бы мог подумать, что мой дорогой Габер будет выступать
передо мной как адвокат по еврейскому и даже по палестинскому вопросам» (Fölsing,
стр.752).
Последнее замечание связано с тем, что Габер
подружился с лидером сионистов Хаимом Вейцманом и собирался работать во вновь
создаваемом институте естественных наук в Реховоте. Но этим планам не суждено
было сбыться. Габер скончался в 1934 году от сердечного приступа в швейцарском
Базеле, так и не доехав до Палестины. Сейчас знаменитый на весь мир институт в
Реховоте носит имя Вейцмана, а научная библиотека при нем – имя Фрица
Габера.
Отношения Эйнштейна с Габером были исключением из
правил. Другим людям «унизительную мимикрию» ассимиляции Эйнштейн не прощал.
Австрийскому историку искусств Роберту Айслеру
он писал в январе 1925 года: «Жаль, что вы крестились. Если бы я не
слышал о вашем характере столько хорошего, это заставило бы меня задуматься.
Вообще-то, это показывает превосходство эгоизма над гражданственностью» (Fölsing,
стр. 566).
Так же резко отрицательно относились к ассимиляции
сионисты, видевшие избавление от дискриминации в создании собственного
государства. Эту идею они старательно распространяли среди известных в обществе
людей, пытаясь найти у них поддержку. Лидеры немецких сионистов Курт
Блюменфельд и Феликс Розенблют составили список еврейских ученых в Берлине,
которых они хотели заинтересовать задачами сионизма. Среди многих фамилий в
этом списке был и Альберт Эйнштейн, ничем среди других особенно не выделяясь. В
феврале 1919 года, когда Блюменфельд и Розенблют появились в квартире физика,
его слава еще не стала всемирной, до экспериментального подтверждения общей
теории относительности оставалось несколько месяцев.
Мысль о создании национального государства поначалу не
очень привлекала ученого. Но когда Блюменфельд объяснил ему, что сионистская
идея даст евреям «безопасность,
независимость и внутреннюю свободу»[5], Эйнштейн увидел,
что эти цели вполне соответствуют и его убеждениям. Итогом жарких дискуссий,
продолжавшихся не один день, было признание физика, несказанно обрадовавшее его
гостей: «Я против национализма, но я за сионизм. И основание этого решения
стало мне сегодня понятно. Если у человека две руки, а он постоянно говорит,
что одна правая, то он шовинист. Но если правой руки нет, то он должен все
предпринять, чтобы заменить отсутствующий орган. Поэтому как человек я против
национализма, но как еврей я с сегодняшнего дня поддерживаю усилия сионистов»[6].
Поворот в мировоззрении великого ученого вряд ли
обрадовал тех евреев в Германии, которые спасение от антисемитизма видели в
ассимиляции. Позиция Эйнштейна осложняла им «мимикрию», ибо подтверждала взгляд
на евреев как на чуждую немцам нацию. Однако Эйнштейна это не очень заботило.
Он старался на антисемитизм смотреть как на скверную погоду – неприятно,
но не в наших силах что-либо изменить. В письме другу Борну от 9 ноября 1919
года он сформулировал это предельно ясно: «Антисемитизм нужно, в конце концов,
понимать как реальность, покоящуюся на действительных наследственных качествах,
даже если для нас, евреев, она часто неприятна»[7].
В апреле 1920 года Центральное общество немецких
граждан иудейской веры (C—V)
пригласило Эйнштейна на свое заседание, посвященное борьбе с антисемитизмом в
академических кругах. Казалось бы, тема должна быть ученому близка. Но он
отказался от участия, подробно обосновав свое решение. Вряд ли его доводы
понравились руководству C—V:
«Прежде всего, нужно с помощью просвещения победить антисемитизм и рабское
сознание среди нас, евреев. Больше достоинства и независимости в наших рядах!
Только когда мы отважимся самих себя считать нацией, только когда мы самих себя
начнем уважать, только тогда мы можем завоевать уважение других, точнее, оно
само придет. Антисемитизм в смысле психологического феномена будет существовать
всегда, пока евреи и не евреи контактируют между собой, – кому это мешает?
Возможно, именно ему мы обязаны тем, что можем считать себя единой расой, по
крайней мере, я так полагаю» (Fölsing,
стр. 570).
Далее он с сарказмом разбирает бессмысленность понятия
«немецкий гражданин иудейской веры», фигурирующего в названии Общества: «Я не
являюсь немецким гражданином, но есть что-то во мне, что можно обозначить как
„еврейская вера“. Я рад, что принадлежу еврейскому народу, даже если не считаю
его избранным. Давайте спокойно оставим гою его антисемитизм, сохранив в себе
любовь к нам подобным».
Не следует отсюда делать
вывод, что Эйнштейн равнодушно смотрел на то, как его соплеменников из-за
господствовавшего антисемитизма не принимали в университеты и не давали
работать по специальности. Как раз наоборот, это его очень печалило. Но выход
он видел не в борьбе с антисемитизмом, а в создании «своих» университетов и
научных центров, где национальность не будет препятствием карьере. В том же
письме Борну от 9 ноября 1919 года он продолжает: «Лично я мог бы выбрать
себе сотрудника-еврея, если бы у меня был такой выбор. Но разумный выход я бы
видел в другом, а именно: евреи бы сами собрали денег, чтобы предложить
еврейским исследователям поддержку и возможности преподавания вне существующих
университетов» (Einstein-Born, стр. 36).
Уже в 1919-м Эйнштейн мечтал о новом, необычном
научном и учебном центре, в котором дискриминации евреев принципиально нет. К
этой же идее еще раньше пришли и сионисты: на Первом конгрессе в Базеле в 1897
году было высказано пожелание создать еврейский университет в Иерусалиме. К
реализации этой мечты сионисты шли целеустремленно. Особенно поддерживал ее
будущий первый президент государства Израиль Хаим Вейцман. Именно он заложил в
1918 году первый камень в основание университета на горе Скопус к северу от
Старого города Иерусалима.
Вейцман родился в Российской империи, в местечке
Мотыли на территории нынешней Беларуси. Образование получил в Германии и
Швейцарии, до Первой мировой войны обосновался в Англии, где стал сотрудником
Манчестерского университета и как химик добился признания в научных кругах.
Когда разразилась война, оставил университет и перешел на работу в лабораторию
Военно-морского флота Великобритании. Сблизился с бывшим премьер-министром, а в
те времена Первым лордом Адмиралтейства, то есть военно-морским министром
Артуром Бальфуром, ставшим в 1916 году министром иностранных дел. Заслуга
Вейцмана перед Великобританией сравнима с достижением Фрица Габера для
Германии. Габер открыл синтез аммиака из воздуха, что решило проблему
производства пороха. А Вейцман нашел способ получения ацетона, необходимого для
изготовления бездымного пороха. Благодарность он получил от первых лиц
государства – Уинстона Черчилля и Дэвида Ллойд-Джорджа. При
непосредственном участии Вейцмана была подготовлена знаменитая Декларация
Бальфура.
Декларация стала одним из важнейших документов при
провозглашении государства Израиль в 1948 году.
В марте 1920 года в Лондоне собрался Исполнительный
комитет Всемирной сионистской организации (ВСО). Членам комитета был предложен
подготовленный при непосредственном участии Хаима Вейцмана специальный
меморандум на двух языках – английском и иврите. Меморандум назывался «Доклад
о подготовке университета в Иерусалиме». Его авторы стремились перевести
общие пожелания о создании еврейского университета, высказанные еще на
конгрессе в 1897 году, в конкретную программу действий. Для этого необходимо
было решить, какие науки будут в университете развиваться, из каких
научно-исследовательских институтов он будет состоять, на каких принципах будет
вестись преподавание.
Меморандум предлагал создать в еврейском университете
в Иерусалиме (ЕУ) несколько автономных, независимых друг от друга
научно-исследовательских институтов по естественным наукам, медицине и иудаике.
Предполагалось, что институты физики, химии и микробиологии должны стать ядром
факультета естественных наук. Подчеркивалось, что исследования на этом
факультете, как и научная работа в области медицины, не должны считаться
второстепенными по сравнению с изучением еврейской истории и традиции.
Другим важным принципом, сформулированным в меморандуме,
было требование начать обучение студентов только после того, как в университете
наладится исследовательская работа. Институты должны сначала заслужить
репутацию первоклассных научных центров, что создаст необходимую академическую
атмосферу в Палестине и не позволит университету скатиться на уровень
второсортного учебного заведения, которых так много в слаборазвитых странах,
особенно на Востоке.
Особенно подчеркивалось, что институты в своих
исследованиях должны избегать узости тематики и, несмотря на ограниченность
ресурсов, стремиться к уровню ведущих академических центров.
Примерно то же говорил спустя пять лет Хаим Вейцман на
торжественной церемонии открытия Университета 1 апреля 1925 года: «Мы приложили
все силы к тому, чтобы наш университет заслужил уважение и добился подобающего
места в общем рейтинге научных учреждений»[8].
В дебатах о принципах работы Университета, которые
велись в течение 1920 года, Эйнштейн не участвовал. Его положение в обществе
существенно изменилось. Раньше он был знаменитым в научной среде
физиком-теоретиком, о котором люди, далекие от его науки, могли ничего и не
знать. После экспериментального подтверждения общей теории относительности в
1919 году он стал мировой знаменитостью.
Конечно, Вейцман попытался славу Эйнштейна использовать
для того, чтобы ускорить открытие Университета. А оно требовало денег, много
денег. Взять их было негде, единственной надеждой оставались пожертвования
частных лиц и организаций. В поисках богатых спонсоров и собрался президент ВСО
(с 1921 года) в Америку. Он был уверен, что создатель теории относительности
был бы в этой поездке крайне полезен.
Поступки Эйнштейна никогда не определялись чужой волей
или чьим-то желанием. В принципиальных вопросах он действовал так, как считал
нужным, руководствуясь своими понятиями о долге и справедливости. С ростом
мировой известности и славы в нем росло и внутреннее чувство ответственности за
положение в мире. В сионизме он увидел возможность разбить вековые стереотипы,
оправдывающие антисемитизм. Символом освобождения от них должен был стать, по
мнению ученого, университет в Иерусалиме. Просьба Хаима Вейцмана о поддержке
пришла вовремя, его план совпал с желанием и возможностями великого физика.
«ДЕЛАЮ,
ЧТО МОГУ, ДЛЯ СОПЛЕМЕННИКОВ»
В феврале 1921 года,
ровно через два года после первой встречи, Курт Блюменфельд снова появился в
берлинской квартире Эйнштейна. Руководитель немецких сионистов показал хозяину
телеграмму из Лондона от Хаима Вейцмана. Президент ВСО предлагал уговорить
ученого поехать в марте этого года вместе с ним в Америку, чтобы собрать
пожертвования на строительство университета в Иерусалиме.
На это предложение Эйнштейн ответил немедленно «нет».
У него уже были планы на этот месяц: его пригласили в Брюссель на Четвертый
Сольвеевский конгресс, и он принял приглашение. Кроме того, он обещал другу
Эренфесту прочитать несколько лекций в университете Лейдена. Решение поехать на
Сольвеевский конгресс члена Прусской академии наук вызвало противоречивые
чувства в немецком обществе. Дело в том, что Эйнштейн был единственным немцем,
которого пригласили на конгресс, да и то лишь потому, что у него было еще и
швейцарское гражданство. В научном мире после Первой мировой войны действовала
жесткая блокада Германии – ее ученых не приглашали на конференции, их
статьи не брали в международные журналы…
Вальтер Нернст негодовал: согласившись поехать в
Брюссель, Эйнштейн нарушил солидарность немецких коллег, оказался в каком-то
смысле предателем, штрейкбрехером. Напротив, Фриц Габер приветствовал поездку
своего друга на Сольвеевский конгресс, видя в этом начало нормальных отношений
между учеными всего мира.
Ответив отказом на предложение Вейцмана, Эйнштейн
спросил Блюменфельда, как он сам относится к идее создания университета в Иерусалиме?
Этот вопрос застал Курта врасплох, так как он действительно не очень верил в
эту мечту. Эйнштейн изумился: «Как это
возможно, что вы меня просите поддержать идею, которую вы сами не поддерживаете
всем сердцем?» В воспоминаниях Блюменфельда его ответ выглядел так: «Я
ничего не возразил, вместо этого громко прочитал телеграмму еще раз. Неважно,
что мы считаем необходимым для сионизма. Сионизм представляет сегодня Вейцман.
Он один может принимать решения» (Clark, стр. 273).
Случись такое предложение два года назад, Эйнштейн ни
минуты бы не колебался ответить окончательным «нет». Все посторонние дела,
отвлекавшие его от физики, он рассматривал как досадные помехи. Теперь же это
был другой человек, осознавший, что его слово может изменить мир. И, к изумлению
Блюменфельда, Эйнштейн согласился: «Мы можем прекратить споры. Для вас
телеграмма Вейцмана – приказ. Я думаю, что и я играю в этих делах
определенную роль и что я должен принять это приглашение. Телеграфируйте
Вейцману, что я согласен» (Clark, стр. 274).
У Блюменфельда при всей радости, что поручение из
Лондона выполнено, оставались сомнения в успехе американского турне. Во время
нескольких новых встреч он пытался проинструктировать ученого, как надо себя
вести в Америке в составе делегации ВСО. Ученик Курту достался нелегкий и
упрямый, со своим мнением по многим вопросам, которое менять не собирался.
Блюменфельд был вынужден предупредить Вейцмана письмом от 15 марта: «Эйнштейн вовсе
не сионист, но он всегда готов помочь в конкретных делах. Поэтому не нужно его
уговаривать вступить в организацию. В основе его поступков лежит неприязнь к
ассимилированным евреям. Он может с сомнением относиться к некоторым еврейским
лидерам, но в его поддержке усилий, предпринимаемых в США, можно быть уверенным»
(Clark, стр. 275).
Кроме того, Блюменфельд обратил внимание Вейцмана на
то, что Эйнштейн – не очень хороший оратор, поэтому поручать ему публичные
выступления рискованно. По своей наивности он может ляпнуть такое, что вызовет
неприятности.
Как только согласие Эйнштейна поехать в Америку стало
достоянием газет, в его берлинскую квартиру посыпались приглашения от
американских организаций – сионистских, научных, учебных… В середине марта
Вейцман с удовлетворением отмечал, что интерес к поездке с присоединением к ней
великого физика вырос больше, чем вдвое.
В Германии известие о предполагаемой поездке Эйнштейна
в страну, которая только несколько лет назад была противником немцев в Первой
мировой войне, вызвало бурю неодобрения. Особенно негодовали ассимилированные
евреи – сионизм великого ученого явно противоречил их заветному желанию
остаться в благополучной европейской стране и стать «как все». Кроме того,
отношение немцев к евреям должно было только ухудшиться, так как пример автора
теории относительности ясно показывал, что евреи готовы сблизиться с врагами
отечества. Выразителем мнения ассимилированных евреев стал Фриц Габер, на
правах друга написавший Альберту несколько длинных писем. Для него поездка
великого ученого с сионистами в Америку вместо многообещающего участия в
Сольвеевском конгрессе была особенно неприятна. В письме, написанном 9 марта
1921 года, Габер выразил общее мнение ассимилированных или стремящихся к
ассимиляции соплеменников: «Для всего мира вы сегодня самая значительная фигура
среди немецких евреев. Если вы в этот миг демонстративно братаетесь с
англичанами и их друзьями, то люди в нашей стране видят в этом свидетельство
неверности евреев. Так много евреев пошли на войну, были убиты, искалечены, но
не жаловались, так как они видели в этом свой долг. Их жизнь и смерть не
искоренили антисемитизм в мире, но сделали его в глазах тех, кто составляет
гордость нашей земли, неприятным и недостойным пороком. Вы хотите вашим
поведением стереть все преимущества, добытые ценой жизней и страданий немецких
евреев?.. Вы жертвуете безопасностью тонкой почвы, на которой покоится
существование академических преподавателей и учеников иудейской веры в немецкой
высшей школе» (Fölsing,
стр. 573).
Судя по всему, Габер так торопился донести свою
тревогу до друга, которого безмерно уважал за научные результаты, что не
доверил письмо почте, а сам его бросил в почтовый ящик, так как Эйнштейн
ответил в тот же день, 9 марта 1921 года.
Несмотря на то, что Габер был на одиннадцать лет
старше Эйнштейна, в их отношениях более опытным и мудрым выглядел как раз
Альберт, незлобно посмеивающийся над увлекающимся нобелевским лауреатом по
химии. В начале письма Эйнштейн признает, что Габер прав в одном: время для
поездки в страну, участницу Антанты, не самое благоприятное, так как уже после
его согласия на путешествие союзники выдвинули против Германии новые
неподъемные требования контрибуции. Но в целом в ответе признанного лидера
мировой теоретической физики «дорогому другу Габеру» чувствуется твердая
уверенность в собственной правоте: «Несмотря на то, что я в душе космополит, я
все время считаю себя обязанным, насколько хватает моих сил, вступаться за моих
преследуемых и морально угнетаемых соплеменников… Здесь больше подходят слова о
верности, чем об измене. Как раз создание еврейского университета наполняет
меня особой радостью, так как в последнее время я вижу бесчисленное количество
примеров того, как подлые и бессердечные люди обращаются с талантливыми
еврейскими юношами и ищут, как бы перекрыть им дорогу к образованию» (Fölsing,
стр. 573).
То, что он предал немецких друзей, Эйнштейн решительно
опровергал. Он напомнил Габеру о том, что отклонил самые заманчивые предложения
работы от зарубежных университетов: «Я сделал это, вообще говоря, не из-за
привязанности к Германии, но только из-за привязанности к моим друзьям, из
которых вы один из самых лучших и доброжелательных. Привязанность к
политическому образу Германии была бы для меня, пацифиста, неестественной» (Fölsing,
стр. 573).
Заканчивал письмо Эйнштейн на дружеской ноте, чтобы
немного успокоить расстроенного товарища: «Один знакомый назвал меня “диким
зверем”. Этот дикий зверь вас любит и хотел бы перед отъездом навестить вас,
если это при нынешней суете вообще окажется возможным» (Fölsing,
стр. 574).
Конечно, доводы Эйнштейна вряд ли переубедили Габера,
единственное, что его могло утешить, так это уверенность в том, что и с
сионистами его друг будет столь же самостоятельным и непреклонным, как и с
ассимилированными евреями.
Эйнштейну многое не нравилось в сионизме. По сути,
движение было откровенно националистическим, а национализм великий ученый и
пацифист ненавидел во всех проявлениях. Но с другой стороны, он видел, что это
прямой способ помочь евреям уважать себя, отказаться от унизительной
ассимиляции, поднять головы и выпрямить спины…
Для большинства немцев с еврейскими корнями такой
поворот в мировоззрении их недавнего кумира стал шоком. Образованные немецкие
евреи, добившиеся определенного положения в обществе, ученые, журналисты,
университетские профессора и доценты, разделяли взгляды Фрица Габера. Для них
сионисты были злейшими врагами, угрозой сложившемуся порядку. Они словно
подсказывали немецким националистам, что евреи в самом деле не такие, как
немцы, и никогда немцами не станут.
Переход Эйнштейна к сионистам рассматривался его
коллегами-евреями как предательство, как «удар кинжалом в спину» – образ,
ставший популярным после поражения Германии в мировой войне. От коллег ученого
можно было часто услышать, что автор теории относительности оторван от жизни,
не понимает сути немецкого характера, вольно или невольно вредит своим
соплеменниками, которые стремятся стать «как все». Кто-то искал причины его
поведения во влиянии жены, кто-то подчеркивал роль пропаганды, подосланных
иностранных журналистов… И никто не понял главного.
Альберт Эйнштейн всегда поступал так, как считал
правильным. Обиды знакомых, недоброжелательная реакция коллег, упреки друзей –
ничто не могло заставить ученого изменить своим принципам. Его всемирная слава
и научный вес давали ему возможность следовать своим убеждениям, не обращая
внимания ни на какое чужое мнение, будь оно хвалебным или осуждающим. Он считал
еврейскую ассимиляцию унизительной и помогал всем, кто стремился от этого
унижения евреев избавить. Вот почему он, начиная с 1920-х годов, сознательно и
ответственно стал выступать на стороне сионистов.
* * *
Путешествие в Америку началось 21 марта 1921 года.
Альберт с Эльзой добрались на поезде до Голландии, где сели на океанский
пароход «Роттердам». Команда Хаима Вейцмана присоединилась к ним в английском
Саутгемптоне. С этого момента начались непростые отношения двух самых
влиятельных в еврейском мире людей.
На жену Вейцмана Веру великий физик произвел хорошее
впечатление: «Эйнштейн был молод, весел и охотно флиртовал. Я вспоминаю, что
его жена сказала мне, что не имеет ничего против флирта ее мужа со мной, так
как его интеллектуальные женщины не интересуют. Из сострадания его привлекают
женщины, занятые физическим трудом»[9].
Перед самым отплытием в Америку Хаим Вейцман получил
телеграмму от американских сионистов, которые жаловались на Эйнштейна,
проявившего, как они считали, жадность, затребовав у некоторых американских
университетов непомерно высокий гонорар. Сам Альберт писал Паулю Эренфесту: «От
Принстона и Висконсина я потребовал 15 тысяч долларов. Это, возможно, отпугнет
их. Но если они заглотят наживку, я куплю себе экономическую независимость, а
это не то, на что можно начихать». [10]
Конечно, ученым двигала не жадность. В условиях
безумной инфляции в Германии ему становилось все труднее помогать Милеве Марич,
которая с детьми жила в Цюрихе. Марка почти ничего не стоила, а доллар считался
твердой валютой. Нобелевскую премию, которую Альберт обещал отдать Милеве, он
еще не получил – ее присудят ему за объяснение фотоэффекта (а не за теорию
относительности!) только в будущем году.
Практичные американцы на наживку не попались и платить
такой гонорар отказались, зато про Эйнштейна пошел слух, что он корыстолюбив,
что, очевидно, не соответствовало действительности. На самом деле великий физик
плохо разбирался в финансах и был в житейских делах крайне непрактичен. Когда в
июне 1932 года обсуждалась возможная работа Эйнштейна в Институте перспективных
исследований в Принстоне, директор Абрахам Флекснер спросил, какой оклад
устроил бы Альберта. Тот осторожно предложил: три тысячи долларов в год.
Флекснер не смог скрыть удивления, настолько мала была эта сумма для ученого
такого ранга, но Эйнштейн был готов ее еще уменьшить. Директор Института понял,
что финансовые вопросы лучше обсуждать с миссис Эйнштейн. В конце концов
сошлись на десяти тысячах долларов, но потом и эта сумма была увеличена:
основной спонсор проекта, промышленник и филантроп Луис Бамбергер не мог допустить, чтобы Эйнштейн получал меньше,
чем другой сотрудник Института – математик Освальд Веблен, оклад которого –
пятнадцать тысяч. Так что слухи о «корыстолюбии» Эйнштейна были сильно
преувеличены.
Вейцману хватило мудрости оставить жалобу своих
американских подчиненных без последствий – слишком высока была
популярность знаменитого на весь мир создателя теории относительности, чтобы рисковать
потерей его поддержки в такой важной для общего дела поездке по Америке.
Встреча в Нью-Йорке 2 апреля 1921 года подтвердила расчет главного сиониста –
их с Эйнштейном восторженно принимали толпы народа!
Настырные журналисты не дали гостям сойти на берег и
организовали первую пресс-конференцию прямо на борту парохода «Роттердам». К
первому вопросу Эйнштейн был готов, его спрашивали почти на всех выступлениях,
как описать теорию относительности в двух словах. Его ответ понравился
представителям американской прессы: «Раньше верили, что если все вещи их этого
мира исчезнут, то останутся еще пространство и время. По теории относительности,
и пространство, и время тоже исчезнут вместе с вещами» (Frank,
стр. 296–297).
И другим гостям Нью-Йорка дали возможность показать
остроумие. Хаима Вейцмана спросили, понял ли он теорию относительности, на что
тут же последовал ответ: «На всем пути через океан Эйнштейн ежедневно разъяснял
свою теорию, так что по прибытии я осознал, что он действительно ее понимает» (Fölsing,
стр. 576).
Такой же вопрос журналисты задали и Эльзе Эйнштейн, но
она не стала притворяться: «О нет, хотя он мне ее часто растолковывает, но к
счастью, мне это не нужно».
Эльза добавила, что ее мужу не нравится шумиха прессы
вокруг его имени, «он больше любит работать, играть на скрипке и гулять в лесу»
(Clark, стр. 276).
Но избежать «шумихи» было невозможно. Гостей с
эскортом полицейских отвезли в Сити-холл (здание городской администрации), где
предполагалось присвоение Эйнштейну и Вейцману звания почетных граждан города.
Тут вышла заминка. Когда сенаторы города удалились, чтобы проголосовать за это
решение, у одного из отцов города возникло возражение. Он напомнил, что они уже
награждали почетным званием проходимца, который якобы побывал на Северном
полюсе. А откуда известно, что Эйнштейн вообще открыл теорию относительности? К
тому же если Вейцман – все же подданный ее Величества королевы Англии, то
Эйнштейн – гражданин
страны, с которой Америка недавно воевала. Единогласного голосования не
получилось, и награждение решили отложить.
Положение спасло то, что сенат не города, а штата
Нью-Йорк со столицей Олбани (Albany) на следующий
день единогласно присвоил Вейцману и Эйнштейну звание почетных граждан штата.
Тогда и городские власти тоже последовали этому примеру.
Сам президент Соединенных Штатов Уоррен Гардинг, недавно
вступивший в должность, написал письмо, зачитанное на одном из собраний, на
котором выступали гости из Европы: «Оба этих мужа, являющиеся лидерами в двух
различных областях, своим визитом напоминают нам об огромных заслугах, которые
имеет еврейский народ перед человечеством» (Frank,
стр. 294).
В начавшейся поездке по Америке у Эйнштейна были три
цели. Во-первых, он должен был помочь Вейцману собирать пожертвования и
участвовать в дебатах по сионистским проблемам. Во-вторых, он собирался обсуждать вопросы создания
университета в Иерусалиме. И в-третьих, у ученого были запланированы доклады о
теории относительности в нескольких американских университетах.
Выбрать Эйнштейна своим попутчиком было крайне удачным
решением Вейцмана. Великий физик покорил Америку. Не только его всемирная
известность и непостижимая теория привлекали людей. Было что-то романтическое в
самом его облике, когда он с развевающимися на ветру длинными волосами, в
потертом сером пальто и черной шляпе, со скрипкой в одной руке и трубкой в
другой, вступал на трап парохода.
И манера выступлений – с неизменной улыбкой,
доброжелательно и с юмором – нравилась людям. Филипп Франк пишет:
«Еврейское население Америки видело в выступлениях Эйнштейна визит духовного
лидера, который наполнял их сердца гордостью и радостью» (Frank,
стр. 294).
Хаим Вейцман не забыл совет Блюменфельда не давать
Эйнштейну возможности держать речь перед большой аудиторией, иначе он может
наговорить про сионизм такое, что настоящим сионистам может не понравиться. Но
и сам Эйнштейн вовсе не рвался на трибуну. Когда Вейцман 12 апреля закончил
выступление в большом зале перед 8000 евреями, поднялся Эйнштейн и сказал: «Ваш
руководитель, доктор Вейцман, сейчас сказал, и сказал очень хорошо для всех
нас. Следуйте его указанием, и это будет правильно. Это все, что я хотел
сказать» (Frank, стр. 294).
Значительно охотнее выступал ученый по своей любимой
теме, рассказывая о проекте университета в Иерусалиме, как он выразился, «самой
выдающейся вещи в Палестине со
времен разрушения Храма».
Вернувшись в Берлин, Эйнштейн продолжал размышлять о
своих американских впечатлениях. Постепенно на смену эйфории от удачной поездки
стали приходить и грустные мысли. В душе идеалист, он не мог смириться с тем,
что реальном мире невозможно добиться материальной поддержки какого угодно
благородного начинания, не идя на компромиссы, уступки, уловки, что делали
сионисты, собирая деньги на Университет. Его безмерно раздражало положение,
когда американские евреи, внося деньги на дорогой его сердцу проект, хотели еще
и участвовать в управлении университетом в Иерусалиме, определять, чему и как
нужно учить студентов, каких преподавателей принимать на работу, какие
факультеты и институты создавать на Святой Земле. С этим связан будущий кризис
в отношениях Эйнштейна и университетской администрации, на преодоление которого
потребовались годы.
Надо сказать, что не только в еврейском окружении
Эйнштейна его связи с сионистами вызывали осуждение. Для немецких националистов
слово «сионист», как в позднем Советском Союзе, использовалось как замена слова
«еврей». Прямо сказать, что в какой-то университет не берут на работу евреев,
противоречило бы конституции догитлеровской Германии. Вместо этого заявляли
дипломатично, что не берут сионистов, ведь они сами стремятся жить вне
Германии.
К нападкам с любой стороны Эйнштейн относился
равнодушно, для него важнее всего было согласие с собственной совестью.
Когда ученый в 1921 году вернулся в Берлин, на
очередном заседании Прусской академии наук один известный националист задал ему
вопрос с явным антисемитским подтекстом: «Правда ли, что на корабле, на котором
вы возвращались из Америки, в вашу честь реяли сионистские флаги?» Эйнштейн
ответил спокойно: «Может быть, и реяли, я на них не обратил внимания» (Frank,
стр. 260).
Если, невзирая на неодобрительные окрики и замечания
со всех сторон, ученый продолжал сотрудничество с сионистами, то это означало,
прежде всего, что их цель совпадала с его представлениями о действительно важных
вещах. Такой целью, которая увлекла и руководство сионистской организации, и
самого Эйнштейна, была идея создать университет.
Сионисты понимали, какое значение для них представляет
Эйнштейн, и старались как можно крепче связать его имя с проектом
Иерусалимского университета. Неслучайно поэтому ему предложили в начале 1923
года, когда он возвращался из поездки в далекую Японию, приехать на короткое
время в Палестину, чтобы символически открыть долгожданный университет в
Иерусалиме.
«УДИВИТЕЛЬНО
ДЕЯТЕЛЬНЫЙ НАРОД НАШИ ЕВРЕИ!»
В Палестине
Эйнштейн провел двенадцать дней в феврале 1923 года, возвращаясь в Европу из
поездки в Японию. Впечатления от увиденного в Святой Земле сохранились у него
на всю жизнь.
Палестина в то время представляла собой не вполне
оформившуюся в политическом смысле территорию. До Первой мировой войны она в
течение четырех столетий являлась провинцией Османской империи. В 1922 году по
решению Лиги наций Великобритании был выдан мандат на управление Палестиной.
Правда, к приезду Эйнштейна мандат еще не действовал, он должен был вступить в
силу в конце сентября 1923 года, но Верховный комиссар к началу года уже был
назначен. Им стал Герберт Луис Сэмюэль.
Если бы правителя Палестины выбирали специально к
приезду Эйнштейна, то лучшей кандидатуры вряд ли можно было найти. Мало того
что утонченный аристократ-философ сэр Сэмюэль был евреем, он еще страстно
интересовался теорией относительности, впоследствии много лет состоял в
переписке с ее автором. Знаменитого гостя Верховный комиссар принимал как
важного государственного чиновника с салютом у ворот своей резиденции.
В дневнике, который Эйнштейн вел в течение всей
поездки, Верховный комиссар Герберт Сэмюэль описан так:
«Английская форма. Высокое разностороннее образование. Высокое жизненное кредо, смягченное юмором»[11].
Чета Эйнштейнов добралась до резиденции Верховного
комиссара в Иерусалиме в пятницу 2 февраля 1923 года. Альберт выглядел усталым,
так как накануне из-за своего упрямства провел бессонную ночь: путешественник
настоял, что от Порт-Саида до Лидда (современный израильский Лод) поедет в общем вагоне второго класса вместо
предназначенного для него спального вагона (Clark,
стр. 280).
Так как на следующий день отмечался шабат, Эйнштейну и
Герберту Сэмюэлю пришлось пешком гулять по Иерусалиму. Вид молящихся у Стены
Плача не впечатлил ученого. О них он написал в дневнике: «Наши недалекие
собратья громко молятся, лицом к стене, качаясь взад-вперед всем корпусом.
Жалкое зрелище людей с прошлым без настоящего» (Копельман).
Религиозная жизнь совсем не привлекала автора теории
относительности. В записи от того же 3 февраля 1923 года он помечает: «Посещение
бухарского еврейского квартала и мрачной синагоги, где верующие грязные евреи,
молясь, ожидают конца шабата» (там же).
Значительно большую симпатию у Эйнштейна вызывает его
пражский знакомый Шмуэль Хуго Бергман (иногда пишут Сэмуэль), у которого он
вечером был в гостях. Бергмана он называет «первый пражский святой» за то, что
тот в Иерусалиме «создает библиотеку при недостатке места и денег» (там же).
Эйнштейну нравились люди действия: строители,
ремесленники, рабочие сельскохозяйственных кибуцев… В их созидательном труде он
видел основу независимости и процветания евреев в пустынной и необжитой
Палестине. Они опровергали его берлинский скепсис о неспособности соплеменников
воссоздать национальное государство в земле, где когда-то стоял Иерусалимский храм.
Особенно привлекали убежденного социалиста идеи
равенства, справедливости, которые царили среди приехавших осваивать новые
земли. В понедельник 5 февраля Эйнштейн записывает в дневнике: «Посещение двух
еврейских строительных колоний на западе от Иерусалима, принадлежащих городу.
Строительство ведется еврейским товариществом рабочих, в котором начальники
избираются. Рабочие приезжают без специальных знаний и опыта, но вскоре
начинают прекрасно работать. Начальники получают не бóльшую зарплату,
чем рабочие» (там же).
Сильное впечатление на ученого произвел строящийся
практически на пустом месте Тель-Авив, основанный сравнительно незадолго до
поездки Эйнштейна, в 1909 году. Теперь же, спустя четырнадцать лет после
разметки участков для первых зданий, в городе действовала гимназия, завод
строительных материалов, строилась первая в Палестине электростанция, на
которую Пинхас Рутенберг получил концессию от англичан как раз в том же 1923
году. Кроме этих объектов Эйнштейн посетил опытную сельскохозяйственную
станцию, научные вечерние курсы доктора Чернявского и объединение инженеров,
где ему вручили диплом и роскошную серебряную шкатулку. В дневнике от 8 февраля
Альберт выразил свои чувства: «Деятельность евреев за несколько лет в этом
городе вызывает величайшее восхищение. Современный еврейский город вырос как
из-под земли с оживленной хозяйственной и духовной жизнью. Удивительно
деятельный народ наши евреи!» (Копельман).
Когда в городской ратуше Тель-Авива Эйнштейну вручали
грамоту почетного гражданина города, он радовался больше, чем при аналогичном
чествовании в Нью-Йорке.
Самым значительным событием во время
двенадцатидневного пребывания Эйнштейна на Святой Земле было, вне сомнений,
символическое открытие Ивритского университета в Иерусалиме. Здание
университета на горе Скопус еще не было готово, поэтому церемония проходила во
временном помещении, защищавшем присутствующих от прямых лучей солнца.
Для участия в этом историческом событии собрались
знатные люди города, евреи, христиане, мусульмане… Присутствовали Верховный
комиссар сэр Герберт Сэмюэль и Менахем Усышкин, председатель Еврейского
национального фонда («Керен Каемет ле-Исраэль»), созданного для покупки земель
в Палестине.
К половине пятого сотни людей сидели в
импровизированном «актовом зале» будущего университета, в котором должен был
выступать великий физик. Хелен Бентвич, жена генерального прокурора британской
администрации в Палестине Нормана Бентвича, вспоминала: «Многие, как и я, не
могли утверждать, что понимают его теорию. Но мы все хотели слышать и видеть
этого великого человека, вероятно, для того, чтобы в грядущие годы иметь
возможность сказать, что мы слышали не только речь Эйнштейна о его теории, но
также первую лекцию в Ивритском университете в Иерусалиме»[12].
Помещение было украшено сионистскими знаменами, у
трибуны, заменявшей университетскую кафедру, стоял флаг Великобритании и
портрет Верховного комиссара, а также флаг ВСО и портрет доктора Герцля. С
потолка спускалось полотнище с надписью «Свет и учение» (Orah
ve Torah) (Clark,
стр. 281).
Менахем Усышкин был хорошо знаком с Эйнштейном,
сопровождал его и Вейцмана в 1921 году в поездке по Америке. Представляя
присутствующим великого физика, он, в частности, сказал: «Три тысячи лет тому
назад величайший сын нашего народа царь Соломон выстроил здесь Дом молитвы Богу
Превечному и, освящая этот Дом, молил о том, чтобы этот Дом стал местом молитвы
для всех народов. И сегодня мы молим о том, чтобы этот дом – дом еврейского
университета, который мы освящаем на горе Скопус, – стал Домом науки для
всех народов. С того момента, как вы взойдете на эту кафедру, она станет нашей
гордостью и святыней. Наш великий брат! Взойди же на это высокое место, которое
ждало тебя две тысячи лет!»[13]
Усышкин свое представление прочитал на иврите, после
чего слово было предоставлено Эйнштейну. Вероятно, знаменитый ученый горько
сожалел, что не выучил древнееврейский язык в мюнхенской гимназии, проявив, по
его словам, «лень и легкомыслие» (Fölsing,
стр. 607). Тем не менее начало доклада он собирался прочитать на иврите и
в дневнике от 5 февраля пишет: «Я должен начать с приветствия на иврите, которое
я читаю с большим трудом» (Копельман).
Вступление звучало возвышенно: «Я счастлив выступать в
этой земле, откуда Тора осветила мир, и в этом доме, который должен стать
средоточием мудрости и науки для всех народов Востока» (Fölsing,
стр. 607).
Скорее всего, Эйнштейн в последний момент скомкал
вступление, и то, что он начал говорить на иврите, не было отражено в еврейской
прессе, освещавшей ход его поездки по Палестине. Правда, Верховный комиссар
отметил в своих записках, что докладчик сказал для проформы вводное предложение
на иврите, который был, очевидно, ему чужд, а далее перешел на французский.
Когда сравнительно короткое выступление закончилось, Эйнштейн повторил его
по-немецки. Как бы то ни было, первые слова первой лекции в Ивритском университете
были ивритские (Clark, стр. 281).
Как писал об этом выступлении выходящий в Берлине
журнал «а-Олам», по окончании лекции публика устроила докладчику овацию.
Собрание закрыл Верховный комиссар Герберт Сэмюэль, который поблагодарил
профессора Эйнштейна за его труд ради человечества. Он сказал: «Это хороший
знак для Университета, что его первую лекцию прочел самый мудрый знаток
естественных наук в мире» (Копельман, 2005, стр. 86). В дневнике от 7
февраля Альберт назвал приветственную речь Герберта Сэмюэля «довольно забавной»
(Копельман).
«СЕМЕНА,
ПОСЕЯННЫЕ ГЕРЦЛЕМ И ВЕЙЦМАНОМ,
ЧУДЕСНЫМ
ОБРАЗОМ ПРОРОСЛИ»
Долгое время, вплоть до середины тридцатых годов ХХ
века, Университет не имел назначенного или избранного научного руководителя,
например, ректора, как принято во многих странах. Существовало три управляющих
органа, но ни один из них не мог взять на себя все ректорские функции.
Хаим Вейцман, который в то время жил и работал в
Лондоне, считался главой правления (совета директоров, или исполнительного
комитета) и президентом Университета. Альберт Эйнштейн, назначенный в 1917 году
директором Института физики Общества имени кайзера Вильгельма в Берлине,
считался одновременно председателем Попечительского совета Ивритского университета.
Практически же руководил всей работой университета его канцлер Иегуда Магнес,
единственный из руководства, постоянно живший в Иерусалиме[14].
До Первой мировой войны Иегуда Магнес руководил
крупнейшей реформистской синагогой Нью-Йорка. Как и Эйнштейн в то время, Магнес
отличался крайними пацифистскими взглядами, отрицал любое вооруженное насилие,
протестовал даже против работ Вейцмана на военно-морской флот Великобритании.
Постепенно интересы Магнеса эволюционировали от реформистского иудаизма к
сионизму, и в 1922 году Иегуда вместе с семьей переехал в Иерусалим. Там он
активно включился в создание Университета. Важнейшую роль при этом играли
пожертвования меценатов – единственный источник финансирования масштабных
строительных работ. Большинство меценатов были богатые евреи из Америки, и
Магнес оказался незаменимым человеком, который, пользуясь своими связями в
Нью-Йорке, мог находить новых и новых жертвователей.
И здания университета на горе Скопус росли. В 1923
году, через несколько месяцев после выступления Эйнштейна в Иерусалиме,
открылся Институт химии, а в следующем закончилось строительство Института
микробиологии.
В начале апреля 1925 года был избран новый состав Попечительского
совета из девяти членов. Одним из них был Альберт Эйнштейн. Под его
председательством в сентябре 1925 года в Мюнхене прошло первое заседание
Совета. Там его состав был расширен, и председателем избран Хаим Вейцман,
который на заседании не присутствовал.
С этого момента формальными руководителями Университета
стали два человека: Вейцман и Магнес. Но так как в Иерусалиме жил только
последний, то он и распоряжался практически всеми финансовыми потоками. Он же
ежечасно управлял растущим хозяйством на горе Скопус. Скромная хозяйственная
должность канцлера фактически объединила функции ректора и президента, что не
могло не беспокоить отцов-основателей. Магнес единолично принимал
принципиальные решения, определяющие будущее уникального учебного заведения, а
цена ошибки была очень высокой. Часто меценаты выставляли такие условия,
которые могли повредить престижу зарождающегося университета, но для канцлера
на первом месте стояли деньги, а недостаточная академическая подготовка не
давала ему возможности правильно оценивать перспективы.
Эйнштейну не нравился стиль управления, который
использовал Магнес, компромиссы, на которые тот шел, чтобы заполучить очередную
сумму для Университета. Короче, Альберт был категорически против такого
канцлера, Вейцман же не мог согласиться с увольнением Магнеса, ибо тот был
единственным человеком, который регулярно добывал деньги для строительства
новых зданий. Отношения между великим физиком и президентом ВСО обострились.
Борьба Эйнштейна за удаление Иегуды Магнеса с поста канцлера продолжалась почти
десять лет, до осени 1935 года, когда определилась, наконец, новая структура
управления Университетом.
Со своей стороны Эйнштейн продолжал агитировать за
университет в Иерусалиме, привлекая к этой идее все новых сторонников. В январе
1926 года он выступал в Париже на заседании Французско-Палестинского общества с
докладом об Университете (Clark, стр. 284).
Популярность знаменитого ученого была столь высока,
что в спорах о судьбе Университета он вполне мог угрожать уходом от всех его
дел. Вейцман не мог просто игнорировать мнение Эйнштейна, на словах он
соглашался с ним, хотя всячески оттягивал отставку Магнеса. Чтобы обсудить
положение с Университетом, президент ВСО приехал в Берлин в начале лета 1926
года. По результатам их бесед Эйнштейн сформулировал в письме от 6 июля главное
свое требование: отставка Магнеса и выборы новых органов управления. Вейцман
ответил 9 июля обширным, как всегда, посланием. В частности, в нем говорилось:
«В эти дни я написал весьма энергичное письмо господину доктору Магнесу и
достаточно четко дал понять, что мы и Попечительский совет ни при каких
обстоятельствах не позволим, чтобы вы из-за него отошли от дел… Я ему в весьма
сильных выражениях высказал общее возмущение его единоличным управлением и его
постоянным преклонением перед американским денежным мешком. Кроме того, я
абсолютно четко сказал, что для университета достойнее было бы вообще
отказаться от подобной помощи, чем все время быть зависимым от настроений и
угроз жертвователя. Я полагаю, он понял мое предупреждение, и я нахожу вполне
возможным, что он, получив мое и ваше письма, решится отступить. Как уже было
сказано в Берлине, я в этом противостоянии на вашей стороне, даже если
представленные вами в устной беседе основания во многих отношениях меня не удовлетворяют.
Я к этому готов, так как убежден, что ваш диагноз ситуации абсолютно
правильный, а именно: дальше с доктором М. так продолжаться не может, и рано
или поздно его нужно убрать» (Clark, стр. 285).
Положение Вейцмана было непростое. Он сам писал
Эйнштейну летом 1933 года, когда тот еще не решил окончательно, где он будет
жить и работать после того, как порвал с Берлином: «Как вы знаете, наш доход
образуется из добровольных пожертвований, и мы сильно зависим от Магнеса, так
как он в любом случае может обеспечить существенную часть нашего бюджета»
(Clark, стр. 285).
Для Вейцмана половина университета была лучше, чем
ничего, Эйнштейну же были отвратительны любые компромиссы. Он считал, что надо
отложить открытие, а не создавать нечто, далекое от идеала первоклассного
учебного заведения, каким задумывался университет в Иерусалиме.
О своем выходе из
Попечительского совета Эйнштейн предупреждал Вейцмана в ряде писем зимой и
летом 1928 года. Эти слова не остались пустым звуком. Терпение ученого лопнуло,
и в письме от 14 июня он написал, что решил в теперешней ситуации полностью
отойти от всех дел, связанных с Университетом, хотя официально членом Совета он
еще оставался. Через шесть дней ученый порвал и с этим руководящим органом и
объявил о полной отставке.
Отношение к Университету, в создание которого Эйнштейн
вложил столько души, весьма характерно для этого бескомпромиссного идеалиста.
Никакие тактические соображения не могли заставить его смириться с изменой той
цели, которая ставилась изначально. Весьма похоже развивались отношения у
великого физика с сионизмом.
В августе 1929 года Вейцман пригласил его выступить на
Шестнадцатом сионистском конгрессе, который проходил в тот год в его родном
Цюрихе. Альберт использовал любую возможность повидать детей, которые вместе с
Милевой жили в этом городе. На вопрос Эдуарда, почему он приехал, отец ответил,
что участвует в одной еврейской конференции, и добавил: «Я у них еврейский
святой» (Clark, стр. 286). Встреча с первой женой прошла мирно, время залечило
старые раны. Старый Цюрих вызвал множество воспоминаний. На трамвае он добрался
до своей первой квартиры по адресу Клосбахштрассе, 87, и поговорил с хозяйкой Стефанией
Марквальдер, у которой снимал комнату в студенческое время. С ее дочкой
Сусанной, учительницей начальной школы, он музицировал вечерами, играя на
скрипке Моцарта, а она аккомпанировала ему на фортепьяно[15].
Свою бывшую хозяйку Альберт попросил не рассказывать
никому о его визите, так как он «не
хотел играть роль великого человека». Нахлынули воспоминания, он даже
нашел киоск, где покупал дешевые сигареты, когда экономил каждый сантим.
Но за ностальгическими воспоминаниями и душевными
встречами с прошлым нельзя было забывать и цели поездки в Цюрих. Вейцман
уговорил его выступить на Сионистском конгрессе, так как знал, что появление на
трибуне великого физика сразу поднимет статус выступлений, вдохновит
добровольных помощников сионистского движения и, в конечном счете, увеличит
поток денег в кассу ВСО. Так и получилось.
В день открытия Конгресса, в воскресенье 11 августа
1929 года, выступали знаменитые сторонники идеи сионизма – финансист и
один из основателей «Джойнта» Феликс Варбург, уже знакомый Эйнштейну по
путешествию в Святую Землю лорд Сэмюэль, бывший Верховный комиссар подмандатной
Палестины.
Выступая вслед за ними, Эйнштейн приветствовал «храброе
и трудолюбивое меньшинство тех, которые, собственно, и зовутся сионистами» (Fölsing,
стр. 706), а далее больше хвалил самого Хаима Вейцмана, умело ведущего
своих последователей к заветной цели – созданию еврейского государства в
Палестине.
На конгрессе было утверждено расширенное Еврейское
агентство, которое должно было осуществлять связь между евреями диаспоры и
поселенцами, живущими в Палестине. В его состав от несионистов включили и
Эйнштейна.
Цюрихский конгресс 1929 года вошел в историю как
последняя попытка объединить под одной крышей различные сионистские движения,
группы и партии, во главе объединенной организации должен был, разумеется,
стоять Хаим Вейцман.
Пожалуй, никогда больше на сионистских конгрессах не
царил такой энтузиазм, как в Цюрихе в 1929 году. Эйнштейн был взволнован. Во
время вечернего приема в цюрихском Grand Hotel
Dolder он написал на фирменном бланке заведения: «В этот
день семена, посеянные Герцлем и Вейцманом, чудесным образом проросли. Никто из
присутствовавших не остался равнодушным».
Растроганный Вейцман приписал на листе по-французски:
«Самый сердечный привет! Обнимаю!»
Этот лист с эмблемой отеля Долдер и со словами,
написанными великим физиком, Вейцман хранил как дорогую реликвию всю жизнь (Fölsing,
стр. 706).
После XVI сионистского
конгресса в Цюрихе произошли события, которые радикально изменили расклад сил
во всемирном движении за создание еврейского государственного очага в
Палестине. И отношения между Эйнштейном и сионистами сильно ухудшились, так что
на его помощь они больше могли не рассчитывать.
Не успело расширенное Еврейское агентство под руководством
Вейцмана приступить к работе, как произошли серьезные антиеврейские выступления
в Палестине. В Старом городе арабы напали на молящихся у Степы плача,
антиеврейские погромы прошли в Хевроне, Цфате и других городах. Более сотни
евреев был жестоко убиты, синагоги разрушены, свитки Торы сожжены, прежде чем
английские войска вмешались и подавили беспорядки.
В оценке случившегося Эйнштейн был согласен с
сионистами, осуждавшими британские власти за то, что они недооценивали
опасность мятежа и погромов, не вовремя на них реагировали. Но в отношении вины
арабов у него было особое мнение. В октябре 1929 года в английской газете «Манчестер
Гардиан» опубликовано письмо Эйнштейна «Проблема евреев в Палестине», которое
потом перевели на немецкий и перепечатали газеты Германии и Швейцарии.
Резко осуждая арабских погромщиков и мародеров, а
также бездействие британских мандатных властей, он требовал не беспощадного
наказания виновных, а справедливого выравнивания интересов:
«Евреи не хотят жить в стране своих отцов под защитой английских штыков. Они пришли как друзья к родственному арабскому народу» (Fölsing, стр. 706; Копельман, 2005, стр. 101).
Зелиг Бродецкий выступал на одном из собраний в
Берлине осенью 1929 года и требовал сурового наказания убийцам и погромщикам.
Эйнштейн присутствовал на этом собрании, и Бродецкому показалось, что тот
что-то не понял или с чем-то не согласен. Позднее Зелиг вспоминал: «Я повторил
на хорошем немецком языке все, что мы требуем от мандатных властей, и заявил,
что арабы, убившие евреев, должны предстать перед судом. Аудитория была
шокирована. Эйнштейн потом жаловался мне, что я выступал как Муссолини. У меня
не было никакого примиряющего духа, я только требовал, чтобы арабские убийцы
были наказаны. Большинство немецких сионистов соглашались с Эйнштейном» (Clark,
стр. 286).
Чем больше пытался Эйнштейн примирить евреев и арабов
в Палестине, тем больше он отдалялся от радикального крыла сионистского
движения. Когда суд приговорил нескольких арабов за убийство евреев к
повешению, он вместе с Международной пацифистской организацией обратился к
Верховному комиссару Палестины с просьбой заменить приговор тюремным
заключением.
Он и Вейцмана умолял искать пути к мирной совместной
работе с арабами, «иначе мы ничему за
2000 лет страданий не научились и заслуживаем своей участи» (Fölsing,
стр. 706).
Редактору арабской газеты «Фаластин» он писал в 1930
году, что «два великих семитских
народа, каждый из которых на своем историческом пути внес исключительно ценный
вклад в западную цивилизацию, могут обрести великое будущее. Вместо бесплодного
противостояния и взаимного недоверия они могли бы поддерживать национальные и
культурные усилия друг друга и налаживать дружественное сотрудничество»
(Копельман, 2005, стр. 103).
Предложение Эйнштейна создать управляющий Совет, в
котором поровну было бы евреев и арабов, британская администрация не приняла.
Между тем обстановка в мире вне Палестины складывалась
для сионистов весьма неблагоприятно. В октябре 1929 года разразился страшный
биржевой кризис на Уолл-стрит, ставший началом Великой депрессии. На помощь
богатых американских спонсоров больше можно было не рассчитывать. Экономический
кризис быстро докатился и до Европы, активизировав националистические и
антисемитские движения и партии. Положение евреев стало весьма шатким. Эйнштейн
не мог оставаться в стороне. По мере возможности он старался поддержать
соплеменников. В январе 1930 года он в черной кипе выступал в Берлинской
синагоге, играя на скрипке в сопровождении хора. Деньги, собранные во время
этого концерта, пошли на организацию помощи нуждающимся членам общины.
Отношение великого физика к остающимся в Европе евреям
потеплело, его критика за попытки ассимиляции стала менее острой. Если раньше
он рассматривал ассимиляцию как ошибку, то теперь понял, что она просто
невозможна.
«НАСТОЯЩИЙ
СВИНАРНИК – ОДНО ШАРЛАТАНСТВО»
Переехать в Иерусалим и стать профессором Ивритского
университета, созданию которого он отдал столько сил, Эйнштейну предлагали
давно, еще когда Университет был только в проекте. В дневнике своей первой (и
единственной) поездки по Палестине в 1923 году он сделал запись от 13 февраля: «Хотят,
чтобы я непременно был в Иерусалиме, меня атакуют в связи с этим сплоченными
рядами. Сердце говорит “да”, а разум “нет”» (Копельман, 2005, стр. 84).
Когда в 1933 году ученый остался без места работы и
постоянного жилья, этот вопрос снова и снова возникал и у него, и у окружающих.
Может быть, этим объясняется особенно резкие нападки на Университет, которые он
себе в это время позволял. В письме «дорогому Борну» от 30 мая 1933 года,
рассуждая о судьбе Эдварда Теллера, остававшегося в Гёттингене, Эйнштейн пишет:
«Я слышал, что люди начинают подумывать о том, чтобы создать в Палестине
(Иерусалим) хороший физический институт. До сих пор там настоящий
свинарник – одно шарлатанство. Но если у меня создастся впечатление, что
дела там всерьез могут стать приемлемыми, я тебе сразу напишу, не откладывая» (Einstein—Born,
стр. 159).
Другому близкому другу, Паулю Эренфесту, он писал 14
июня 1933 года: «Без основательной чистки этот университет нельзя рекомендовать
ни одному порядочному человеку» (Fölsing,
стр. 755).
Тому, кто помнит, какое значение придавал Эйнштейн
еврейской солидарности, может показаться странным, что в вопросе об Университете
он об этой солидарности напрочь забывал. В том же письме Эренфесту ученый
признается, что борется за реформы Университета «с жестокостью, которая тебя бы
поразила» (Fölsing,
стр. 755).
Надо сказать, что она поражала и многих его
современников, особенно после того, как в 1933 году эмоции вышли из рамок
внутренней переписки заинтересованных лиц и выплеснулись на страницы газет. В
заметке от 8 апреля 1933 года в старейшей из публикуемых еврейских газет,
лондонской Jewish Chronicle, Эйнштейн
сожалеет, что «этот университет, на
который возлагались такие большие надежды, оказался не в состоянии играть ту
роль при удовлетворении духовных запросов, которую от него в эти критические
времена можно было ожидать» (Fölsing,
стр. 755).
В этой же заметке он публично заявил, что еще пять лет
назад вышел из состава Попечительского совета и больше не отвечает за то, что
творится в Университете. Правда, в 1932 году по просьбе Вейцмана Эйнштейн снова
вошел в состав Попечительского совета, а будучи в Америке, помогал собирать
деньги на Университет, но сейчас ему было важно доказать прежде всего самому
себе, что в Иерусалиме ему не место.
Несмотря на то, что публичные обвинения Эйнштейна
больно задевали самолюбие и подрывали авторитет нового университета на Святой
Земле, будущий первый президент Израиля сдерживал себя. Он не терял надежды
заманить «еврейского святого» в Иерусалим. У него были аргументы для этого, но
лучше всего было бы поговорить со строптивым ученым с глазу на глаз, Вейцман
славился умением убеждать людей. Казалось бы, такой случай ему представился: в
начале июня 1933 года Эйнштейн оказался в Великобритании, чтобы прочитать три
обещанные лекции. Через несколько дней после приезда, 4 июня 1933 года, он
получил от Вейцмана письмо с предложением встретиться и обговорить положение с
университетом в Иерусалиме.
Эйнштейну вовсе не хотелось под влиянием харизмы
Вейцмана менять свои убеждения, да еще впереди предстояли три лекции – две
в Оксфорде и одна в Глазго, к которым ему нужно было подготовиться, поэтому от
личной встречи он отказался, сославшись на нехватку времени.
Вейцман ответил длинным, на трех страницах, письмом от
8 июня, где попытался применить все свое искусство убеждения, чтобы добиться
цели – привести Эйнштейна на Святую Землю. Он несколько раз подчеркнул
свое удивление якобы плохим управлением Университета, хотя сам же утверждал в
том же письме, что некоторые вещи никак нельзя назвать удовлетворительными. К
этому он добавил уже известный аргумент, что Университет зависел от Магнеса,
так как он один мог достать деньги, нужные для развития и текущей работы.
Вейцман напомнил, что и при выборах в Попечительский совет предпочтение
оказывалось тем кандидатам, которые «имели в руках денежный мешок для Университета».
После этих рассуждений, он перешел к предложениям. В
первом он дал понять, что Университет готов принять некоторое число
ученых-беженцев по рекомендации Эйнштейна, уволив для этого ряд своих
сотрудников, без которых можно обойтись. Второе предложение было из разряда
тех, от которых трудно отказаться.
Вейцман сообщил, что он как раз занят созданием нового
исследовательского института естественных наук в Реховоте. Работа этого
института должна начаться «с чистого листа», полностью независимо от
университета в Иерусалиме. Сейчас институт ориентируется на химию и может в
скором времени взять на себя роль химического факультета Университета. Эйнштейн
уже знал, что именно в этот институт Вейцман пригласил Фрица Габера. Теперь же
речь пошла о физике, и в этом и состояла главная «приманка»: автору теории
относительности предлагалось возглавить физическое отделение института, которое
со временем должно стать физическим факультетом Ивритского университета в
Иерусалиме. Это тем более просто сделать, подчеркивал Вейцман, что сейчас в Университете
нет ни одного профессора физики.
То есть вместо исправления ошибок, наделанных
неквалифицированным руководством в университете Иерусалима, Вейцман предлагал
Эйнштейну начать все заново в Реховоте и сделать так, как тот считает
правильным.
Два новых факультета в Реховоте – химический и
физический (возможно, вместе с математикой) – подняли бы статус Университета
и приблизили бы главную цель – вывести его в число мировых лидеров.
Письмо было составлено по всем правилам
дипломатического искусства. Если бы Эйнштейна хоть что-то могло привлечь в
Палестину, то оно обязательно достигло бы цели. Но к несчастью для всего
сионистского движения, попытка изначально была обречена на провал. Как ни был
важен для Эйнштейна университет в Иерусалиме, физика была дороже. А для занятий
наукой в Палестине было куда меньше возможностей, чем в тех местах, которые
приглашали великого физика, прежде всего, в Принстоне, США. Условия, которые
предлагал Абрахам Флекснер, больше подходили характеру и стилю жизни
кабинетного теоретика. Альберт не был «командным игроком», он не любил
дипломатические маневры, без которых невозможно было бы исправлять чужие ошибки
или построить новый институт на пустом месте.
Эйнштейн ответил на следующий же день, 9 июня,
отказавшись от всех предложений самым решительным образом. Любому другому этот
ответ закрыл бы тему, но Вейцман не мог так просто признать свое поражение. Он
решил продолжить игру.
Вскоре после этого обмена письмами он снова поехал в
Америку. Среди прочих запланированных мероприятий ему предстоял 29 июня званый
обед в Американском еврейском физическом комитете, который они же вместе с
Эйнштейном основали в 1921 году. Вейцман выступил перед участниками, а их было
более пятисот человек, и рассказал о своих расхождениях во взглядах на Университет
с великим физиком. То, что обсуждалось в частной переписке, стало теперь
известно широкой общественности. Кто-то спросил, а почему бы знаменитому
ученому в эти критические времена не стать профессором университета в
Иерусалиме? Хитроумный Вейцман ждал этого вопроса: «Должен сказать, что недавно
профессор Эйнштейн, к сожалению, остро критиковал Университет. Критика вызвана
приглашением из Иерусалима, которое исходило от канцлера Иегуды Магнеса и меня.
Ему предложили кафедру в Мадриде (которую он между тем принял), кафедру в
Коллеж де Франс, кафедру в Лейдене и кафедру в Оксфорде. Мы не хотели
конкурировать с этими четырьмя выдающимися университетами, однако мы все же
верили, что хотя Иерусалим и не мог предложить ему такие же удобства, все же
этот город что-то значил для него… и что у нас хватило бы для него средств» (Clark,
стр. 346).
Далее Вейцман выразил надежду, что Эйнштейн еще
передумает и приедет в Иерусалим. При этом сионистский лидер не упустил
возможности довольно резко высказаться об идее физика создать специальный
университет для беженцев – идее, от которой Альберт сам вскоре отказался.
Вейцман назвал ее «фантастическим
проектом, который означает ни больше ни меньше, как создание интеллектуального
еврейского концлагеря» (Clark, стр. 346).
Эти злые слова одного из руководителей сионистского
движения (в течение 1931–1935 годов он не был президентом ВСО, но оставался
одним из самых уважаемых ее членов) были опубликованы в газете «Нью-Йорк Таймс»
30 июня 1933 года. Эйнштейн, конечно, не мог смолчать. С помощью Еврейского
телеграфного агентства он, находясь в Бельгии, довел до мировой общественности
свою точку зрения. Уже 3 июля 1933 года был опубликован его ответ: «Доктор
Вейцман очень хорошо знает, что своим заявлением вводит общественность в
заблуждение. Он слишком хорошо знает теперь причины моего отказа и во время
наших частных разговоров не раз соглашался с тем, что эти причины справедливы.
Ему также известно, при каких обстоятельствах я был бы готов работать для Ивритского
университета» (Clark, стр. 346).
Отношения между двумя едва ли не самыми известными в
мире евреями заметно испортились. В частных разговорах и письмах каждый
отзывался о другом, еле сдерживая гнев. Например, в письме другу Фрицу Габеру
от 13 августа 1933 года Эйнштейн назвал Вейцмана «интеллигентным и очаровательным мужчиной, но совершенно изолгавшимся
человеком» (Fölsing,
стр. 755).
Последний тоже не оставался в долгу, сравнивая
Эйнштейна с «примадонной, которая
начинает терять голос» (Fölsing,
стр. 755).
Оба противника знали, что их публичные схватки вредят
сионистскому движению во всем мире, роняют авторитет университета в Иерусалиме,
и без того еще не поднявшегося высоко в глазах научного сообщества. Но
остановиться никто уже не мог.
Вейцман видел свой долг в том, чтобы привлечь на
Святую Землю самого знаменитого ученого в мире, и для этого все средства были хороши.
Эйнштейн сопротивлялся давлению, не считал для себя
возможным согласиться с тем, чему «сердце
говорило “да”, а разум “нет”», и не нашел другого способа, как в резкой,
если не сказать грубой форме критиковать недавно родившийся университет в
Иерусалиме.
Между тем полемика вокруг Университета продолжалась,
так как смириться с публичным отказом Эйнштейна приехать в Иерусалим Вейцман не
мог. Изощренный мастер интриги вырвал из заявления Эйнштейна последние слова и
сообщил делегатам съезда сионистов Америки, что Эйнштейн заключил мир с Ивритским
университетом и готов занять там профессорскую кафедру. Об этом написала «Нью-Йорк
Таймс» 5 июля 1933 года. Такая рискованная интерпретация заявления Эйнштейна,
граничащая с шантажом, требовала каких-то реальных действий, показывающих, что
условия, поставленные ученым, начинают выполняться. Вейцман повторил старое
обещание создать комиссию, которая проведет глубокую проверку Университета и
сделает все возможное, чтобы Эйнштейн остался довольным.
Прежде всего, нужно было выбрать авторитетного и беспристрастного
председателя комиссии. Им согласился стать сэр Филип Хартог, британский химик, коллега
Вейцмана, участвовавший в руководстве несколькими университетами в Индии и
Великобритании. Осенью 1933 года Попечительский совет утвердил состав комиссии,
и в конце года ее члены собрались в Иерусалиме.
Изучив положение дел, комиссия признала необходимость
изменить организационную структуру, резко ограничив полномочия Иегуды Магнеса.
И хотя изменения вводились в силу с 1935 года, бывшему всемогущему канцлеру
ничего не оставалось делать, как согласиться с этими предложениями. В сентябре
1935 года известный американский раввин Стивен Вайс, вернувшись из Палестины,
сообщал Эйнштейну последние новости: «Попечительский совет отстранил Магнеса от
академического руководства Университетом и назначил его президентом, в
результате чего он становится более или менее декоративной фигурой» (Clark,
стр. 347).
Вместо Магнеса управлять учебной и научной
деятельностью Университета стал Шмуэль Хуго Бергман, давний знакомый Эйнштейна
еще по Праге, в гостях у которого Альберт побывал во время своей поездки в
Палестину в 1923 году. Бергман был назначен ректором и возглавил вновь
избранный университетский Сенат.
У президента Университета еще оставались некоторые
рычаги власти, но, по большому счету, случившееся было победой Эйнштейна,
который требовал отставки Магнеса с ключевого поста в Университете уже десять
лет, практически со дня его открытия. Великий физик мог теперь быть
успокоиться: университет в Иерусалиме не вызывал у него больше раздражения. Сам
он к этому времени уже определился с постоянным местожительством: работа в
Принстонском институте перспективных исследований вполне отвечала его вкусам и
желаниям, и уже никто не нервировал его предложениями переехать в Иерусалим.
Рассматривая с высоты нашего опыта затянувшийся на
десять лет конфликт вокруг Университета, можно сделать вывод, что хорошее, по
сути, начинание превратилось в глазах создателя теории относительности в нечто
ужасное, с чем нельзя мириться и чего нельзя простить. Эйнштейн, безусловно,
руководствовался благими намерениями, его цели были чисты, а побуждения
благородны. Он хотел видеть университет в Иерусалиме идеальным, лучшим в мире.
Но новое в реальном мире не рождается без трудностей роста, без уступок и
компромиссов. И деятельность Иегуды Магнеса на посту канцлера была несвободна
от них. Какие-то его решения были ошибочны, что-то нужно было исправить. Но
считать всю его работу шарлатанством, а университет – свинарником является
все же преувеличением, не соответствующим действительности. Доказательством
может служить тот факт, что после замены Магнеса на Бергмана каких-либо
радикальных изменений курса управления сделано не было. Но теперь Ивритский
университет в Иерусалиме уже не вызывал у Эйнштейна такой бури отрицательных
эмоций, как раньше.
Магнес был убежден, что назначение проверяющей комиссии
вызвано исключительно обвинениями Эйнштейна. В ответе на отчет комиссии бывший
канцлер университета писал о ситуации 1933 года: «События в Германии, которые
требовали единства действий, чтобы сделать университет привлекательным для
еврейских ученых, преподавателей и студентов, гонимых из этой страны, не
побудили профессора Эйнштейна прекратить публичные и частные атаки. Напротив,
он позволил себе формулировать их еще острее» (Clark,
стр. 347).
В моральной чистоте великого ученого на протяжении
всего длительного конфликта никто не сомневался. Но в сложных ситуациях иногда
этого мало. Его друг философ Моррис Рафаэль Коэн как-то сказал о великом физике: «Его вера той
же природы, что у всех истинных духовных вождей, которые не от мира сего.
Картину его мира нужно дополнить более реалистическими фактами нашего
существования» (Clark, стр. 347).
Принципиальность Эйнштейна может быть прекрасным
оружием, однако такой меч, как правило, обоюдоострый, и в случае с Иегудой
Магнесом он был направлен как против врагов, так и против друзей.
В конце концов, в безопасной Америке к ученому снова
вернулась любовь к духовному детищу, и именно Ивритскому университету в
Иерусалиме завещал Альберт Эйнштейн архив и библиотеку, а также права на
использование известного всему миру имени.
[1] Fölsing, Albrecht. 1995. Albert
Einstein. Eine Biographie. Ulm : Suhrkamp. стр. 752 (далее – Fölsing).
[2] На русском языке
принято называть его Еврейским университетом в Иерусалиме. Хотя
официальные названия и на английском – Hebrew
University of
Jerusalem (Hebrew, а не Jewish), и на иврите – האוניברסיטה
העברית
בירושלים (עברית, а не יהודית) подчеркивают, что это первый в мире
университет, в котором преподавание ведется на иврите. Попробуем и мы называть его Ивритским
университетом в Иерусалиме (примечание редколлегии).
[3] Frank, Philipp. Einstein. Sein Leben und seine Zeit. München, Leipzig, Freiburg i. Br.: Paul List Verlag, 1949, P. 251 (далее – Frank).
[4] Einstein, Albert. Mein Weltbild, hrsg. Carl Seelig. Zürich: Europa
Verlag AG, 1953, P. 94
[5] Blumenfeld, Kurt. Erlebte Judenfrage. Ein Vierteljahrhundert deutscher
Zionismus. Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1962, P. 126
[6] Clark, Ronald W. Albert Einstein. Eine Biographie. Esslingen: Bechtle
Verlag, 1974, P. 272 (далее – Clark).
[7] Albert Einstein – Hedwig und Max Born. Briefwechsel 1916-1955.
München: Nymphenburger Verlagshandlung, 1969, P. 36 (далее – Einstein-Born).
[8] Katz, Shaul. Berlin Roots – Zionist Incarnation: The Ethos of Pure
Mathematics and the Beginnings of the Einstein Institute of Mathematics at the
Hebrew University of Jerusalem. Science in Context, том 17, стр. 199–234.
[9] Weizmann, Vera. Impossible Takes
Longer. London: H. Hamilton, 1967, P. 102-103.
[10] Уолтер Айзексон. Альберт Эйнштейн. Его жизнь и его Вселенная. М.: АСТ,
2016, стр. 370.
[11] Зоя Копельман. Выдержка
из дневниковых записей А. Эйнштейна, сделанных во время его первой и
единственной поездки в Палестину в 1923 году. Семь искусств, № 7, 2010 г. (далее – Копельман).
[12] Bentwich, Norman and Helen. Mandate Memories 1918-1948. London: Schocken Books, 1965, P. 88–89.
[13] Альберт Эйнштейн:
обрести достоинство и свободу. Составитель и редактор Зоя Копельман. Иерусалим:
Мосты культуры, 2005, стр. 54 (далее – Копельман, 2005).
[14] Подробнее об этом
в моей статье «Символы Ландау». Иерусалимский журнал, № 54,
2016, стр. 257–273.
[15] Seelig,
Carl.
Albert Einstein; eine dokumentarische Biographie. Zürich: Europa
Verlag, 1954, стр. 41–42.