Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 54, 2016
Уже год с нами нет Миши...
*
* *
Я не слыхал, чтоб Яуза в Неву –
Хотя бы раз, по пятницам, – впадала,
Или, имея в ручках булаву,
Паркетом шла поддатая Полтава.
Скажи мне, сноб, – отрезанный ломоть
Вчерашняя казенная столица,
Где обморок трамвайный обороть –
Сойти у дворницкой, войти – и оступиться?
Мы внуки все имперской коляды,
Где по весне, качаясь корабельно,
Упершись лбами в ладожские льды,
Дворцы студят непомнящие бельма?
Где все каналы снегом парусят,
Где незнакомки рыскают по трюмам,
Где новоиспеченных поросят
Проносят Невским, сбрызганным парфюмом.
Где по дворам заплёванным, продут,
Оконный щебет в сплетне многолетней
Выплевывает кашельный продукт, –
Да всё продукт большой тщеславной сплетни.
Но люди происходят из опят,
И в соловьиных высвистах черёмух
По небу черевички шелестят,
Пускай до пят и сношены в хоромах,
В тех дворницких, назначенных для хромых,
Где белой ночью лампы невпопад
Задумались о тяжбах невесомых,
И мётла дворников беззвучное вопят.
Где пролетарий плачет ни о чём
Близ горлышка с отбитым сургучом
И вертит над стаканом для искомых
Привставшую на пятки булаву –
Как раз по пятницам, лишь Яуза – в Неву, –
Так в наших то беззвучье хромосомах?
*
* *
Бравируя раскаткой белопенной
Ночные волны по небу шуршат.
Здесь, в тонкостенно созданной вселенной,
На море вышел – сунулся в ушат.
В нём звук живёт – не знаем же, откуда.
И сгрудились миры, вращая пар.
Увесисто пульсирует посуда, –
Координат бы в клочьях изобар!
Незнанье наше только ритуально.
Мы походя вдыхаем звёздный перх,
Не помня, как дарована печаль нам
Идти землей, а купно слушать вверх.
Зачем такой пожизненный подарок?
А ты ориентируешься тут,
Где мир, скорей, союз вестибулярок,
А не познанья частный атрибут?
Одет, обут, а ходишь лилипутом.
Земные путы – к выдохам реприз?
Вот умер человек… – И перепутал.
Вдруг сразу перепутал верх и низ.
Куда скоропалительно унёсся?
Сказал: «Вернусь», – и, вроде, не солгал.
Звезда пыхтит у самого у носа,
Читая космос также по слогам.
*
* *
Порасскажи и мне про ту Сибирь,
Где средь каюров числится снегирь,
Зарю перебазируя в безбрежье,
Где лес ведёт – на то и поводырь –
В бескрайнее улечься незалежье.
И нам не важно, пьянствует ли власть,
Или бомжи ширяются в Дудинке,
Такая сладость – запросто пропасть,
Ведь как ни ляжешь – всё посерединке.
До пропада охочая земля
Спит в люльке равноправного бесправья,
Какая от Курил и до Кремля
Качаема в ручищах православья.
Лелей же нас. Меняй нам ползунки
На кирзачи, в которых топот тесен.
И плачут втихомолку сосунки
От материнских вынужденных песен.
*
* *
Да и спорить о чём, если ты всё равно подконвойный
Во языцех своих, чья обида кочует с тобой
И тебя завербует в свои справедливые войны,
И к тебе обернётся своей призывною бедой?
Ах, достаточно был ты к теплу соплеменников стоек,
Иль не сам подкупным спекулировал этим теплом
В дорогой тесноте всенародных пугающих строек?
Или в голоде брезговал пищей за честным столом?
На тебя наплевать. Лишь отсутствие видится сразу,
Лишь нехватка зияет, как вмятина в общий поддых.
Да, я взят под микитки, не скрою, что крепко повязан,
Будто общие враки, выходит, правдивей своих.
Будто общая дурь оправдательней личного бреда.
Будто совесть живёт исключительно лишь на виду.
Оглянись на войну – как зияет над нею победа,
А народная гордость слагает с пропавших беду.
И в продлённое небо клюет механизм кулачковый,
Поднимая знамена, тряся оружейную спесь,
Коллективная честь растянула размер мальчуковый,
Как нырнёшь в ту одежду, так там и заблудишься весь.
*
* *
Такая несусветная жара,
Что хрипло в сердце клинят
плунжера,
А в голове претензии роятся.
Земля рассохлась, а сама
жирна, –
В ней дрозофилы мечут
микрояйца.
Вбегаешь в море, чтобы выпить
синь.
Наплюй на все да вдруг и
обессиль.
Волна, обескураживая тело,
Как будто в кожу тычет
апельсин,
Расшатывая вялого пострела.
Под нос бубнящий, вслух себе солги:
Всё – потный прах, у прях – ну, вдосталь гиль
На нитях виснет судеб, где подброшен.
Где жажды наши – форма ностальгий
По мальчуковым сношенным галошам.
Любой в былое ловок из ума лезть.
Из общего числа не изымаясь,
Хожу, однако, только по канве.
Сноровка такова и у меня есть –
Я снова там, где с правдой в рукаве
Живёт народ, природе умиляясь,
И младших братьев бьёт по голове.
В тенёчке релаксирует берёза.
А спросишь у берёзы: «Что за поза,
Что, очи долу, клонишься, грустя?» –
Не может ведь вне спецофициоза,
Без нищенского братского ломтя.
Все слёзы льют и все живут впритирку,
Не фыркну в адрес давнего, придирку
В пробирку спрячь и жаркий опыт снычь,
Тот жар, где плач и пальцы врастопырку,
И не химичь на легкий магарыч
Спокойствия и личных оправданий.
В душе зудит, – и явно не всегда ей
Потрафит вон из пальчика извлечь
Занозу лежебокого преданья.
Иммунной остается только речь.
Всё остальное – пережитки боли.
Юдоли переменны. Смена роли
Есть частный бег от собственных зараз
И кровных нажитей. А в подневольной воле
И брокколи съедается на раз.
Так вот и стройся морем по лекалам,
Чья самостийность слишком велика нам,
Где русскою ракетой – бо Ливан –
Родительского просит молока он? –
Вас поливал. – Всерьез до боли вам?
Где и летит, галошами верстая
Небесный путь, обиженная стая
Застенчивых берёзовых ракет.
Вблизи пасётся туя непростая
И перья хохлит: «Спрятался ли, шкет?»
Что отвечаем Родинам порой мы? –
Порой в себе: там нанятые мойры
Сонливо ткут трагический сюжет.
Зароки – ябедны. И клятвы – маромойны,
Лишь памятки жилетам на манжет.
И мойры ткут по заданным стандартам,
Приложенным к бесконтурнейшим картам,
Всем боязно в отсутствие лекал,
Ты облегал их, ты в изгибах каркал,
Ты клятву местожительства лакал.
Так в прошлое никто и не отчалит,
Как данное его ни опечалит,
Он точную границу пересёк.
И под рукою просто кирпича нет,
Чтобы огладить собственный висок.
РЕЧЬ
Море лиловое, будто с весла,
Капает лунную жижу. –
Аннушка масло уже пролила? –
Вглядываюсь, да не вижу.
Всматриваюсь – кит или мол
Лунные чмокает пятна,
Торкает носом – это лимон?
Кислое что-то невнятно.
Будто оскоминой в глаз поразит
Даль, возле мола маяча,
Или какой-то морской паразит
Булькает что-то по-рачьи.
Нет никаких оснований считать
Бездну миров населённой,
Каждый иной – чи пришелец, чи тать,
Чуждый и тяжко-солёный. –
Кисло-солёный, что воздух во рту.
Там и слова-то пришельцы.
Тельце имеющий – той ли на ту? –
К сговору схожих пришейся.
*
* *
Опять луна для моря молодится.
Планетная лукавит единица,
Катая пластилиновый разлив.
А проживает за морем синица
И спички чиркает, грозу там разозлив.
И говорю: цедится море в розлив.
Кто боязливо шорохом полозьев
По мокрому песку пролепетал
Влюбиться в ночь, да шёпотом угрозлив? –
Чрезмерно сухопутный капитан.
Не верь ему, стихия. Удаль в Стеньке –
Чужое сердце ощутить во жменьке,
Княжну просчёта ухватить за грудь.
Белеют в темноте его саженки,
Чтобы в песке на время утонуть.
Ан ждём грозы. Споём грозу для милки.
И лижет море таинства обмылки.
Никем не запрещённая луна
Скрывает зря веков своих прожилки, –
Накроет их ненастья пелена.
И каждый сам в себе останется проглочен.
Нет, не порочен, он, скорей, неточен
Попыткой в рай стремительно залечь.
Но именно как раз из многоточий
В нас человечья вылупится речь.