Памяти Фазиля Искандера
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 54, 2016
Потеря людей такого масштаба, как Фазиль
Искандер, сказывается не сразу, а потом, через время.
Сквозь времена.
Молчаливый и невероятно точный, Фазиль не
заставлял себя любить. И не хотел учить.
Он лишь приглашал в мир своей звукописи и
светописи. В заколдованное пространство высокой прозы.
Сравнить ее не с чем. Так не писал никто.
Раскаленным летом семьдесят третьего года
«Новый мир» стал печатать «Сандро из Чегема». И наша компания – студенты
эмгэушные! – имела счастье четыре месяца, до самых ноябрьских снегов,
погружаться в доселе невиданный и неслыханный мир.
А читали так. Получив (достав, перекупив,
выдурив, украв из читальни!) очередной журнал, перечитывали предыдущий.
Это было уникальное чтение – как для
слабоумных, с повторениями. Но мне-то хорошо запомнилось, как второе, третье,
четвёртое чтение будто раскрывали в этом дивном пространстве всё новые двери.
А тут «Голос Америки» передал, что в Штатах
вышел полный текст. Ситуация возникла трагикомическая.
За «Новый мир» трогать не решались. А вот за
книжку американского издательства «Ардис» могли усадить, и надолго. Как за
«Архипелаг ГУЛАГ».
Однако же травить автора – как до Фазиля травили
Даниэля и Синявского и дали жестокие срока! – чекисты не решались.
И только в восемьдесят девятом, при
Горбачеве-батюшке, вышел на родине автора полный вариант «Сандро из Чегема».
Что до цензуры, то с Искандером происходили
вещи странные.
Высоцкого с его песнями тоже ведь боялись, но
слушали в своих деревянных кабинетах, на своих дачах за зелеными заборами, даже
при обмывании новой звезды на погоне. Того же, о чем писал Искандер, боялись не
за скрытую антисоветчину. А за незнакомый мерцающий мир, о котором партийные
бонзы понятия не имели. И не знали, чего от него ждать. Как если б на Старую
площадь опустилась летающая тарелка.
Поэтому подозревали Искандера во всех смертных
грехах и ненавидели. Особенно после «Метрополя» в семьдесят девятом, где в
весьма подозрительной компании Искандер напечатал новеллы «Маленький гигант
большого секса» и «Возмездие» (в том же году, когда вышло несоветское издание
«Сандро»).
Бонзы знавали курортную Абхазию. С ее
ковровыми дорожками и диетами, полдниками с коржиком и молоком да закрытыми
киношками партийных дач. И понятия не имели, что в двух шагах от них, в
соседнем селе…
Однако же Сандро не был ни диссидентом, ни
героем-освободителем. Он не задуман как гарибальдиец или какой-то Че Гевара. При
этом чегемский дядюшка нес в себе целую вселенную, жил по своим правилам и
благодаря Искандеру был вознесен до уровня пророка.
Придуманный Фазилем Чегем завораживает с
первых строк. Начиная уже с предисловия автора, которое неотделимо от остальной
книги, ибо есть его настроечный ключ и ткацкий станок.
Вот что он пишет перед второй книгой:
«В жаркий летний день я лежал на бычьей шкуре
в тени яблони. Время от времени под порывами ветерка созревшие яблоки слетали с
дерева и шлепались на траву.
Иногда они скатывались вниз по косогору и
сквозь рейки штакетника выкатывались на скотный двор, где паслись свиньи. К
этим плодам мы со свиньями бежали наперегонки, и я нередко, опережая их,
подхватывал яблоко прямо из-под хрюкающего рыла. В более зрелые годы и в других
местах мне это никогда не удавалось».
Многие из нас, не бывавшие никогда в Абхазии, принимались судить о
республике и людях по вещам Фазиля.
Но когда, наконец, мы очутились не в книжном,
а во всамделишном Сухуми… Впервые… Именно в селах вокруг Гудауты, в святых
языческих рощах и на берегах горных рек… Где всамделишная тетя Хемура доила
коз, посылала обдирать листья с кустов для салата, наполняла кувшин тяжелым
вином. А сыновья сидели со стаканами и рассказывали небылицы.
Там, в реальных долинах Абхазии, показывали
святые места. И проклятые шаманами дома, откуда изгнали семьи за тяжкие
проступки перед общиной. Куда не пускают играть детей, а никем не кошенная
трава дичает и растет, как хочет. И могилы предков в садах при доме. И ветви
грецких орехов, обвязанных ленточками.
Были услышаны невероятные истории от соседей,
в которые они требовали поверить. И всё прочее благоухание жизни…
Вот тогда становилось яснее, чего добивался и
что построил Фазиль Искандер.
Мир его прозы лежал в другой плоскости, не
совсем на этой земле. Может быть, и не в Абхазии. И вообще не на земле.
Он простирался над землей, между склонами гор,
у самых вершин. Потому что так искандеровским туманам было легче породниться с
облаками. Здесь Фазиль расположил свой Чегем, поселил своих странных героев. И
ограниченного пространства данного ковчега хватило, чтобы показать
одиночество.
Они и сейчас там живут, друзья и враги дядюшки
Сандро. Как бывает с персонажами, которые пасут коз и овец, ловят рыбу в горных
реках, попивают винцо, строят хижины. Но, будучи жителями романа, похожего на
притчу, возвышены до библейского уровня.
Поэтому до паломничества в Абхазию… До лично
моих географических открытий… До купания в ледяных реках и до гражданской
войны… До Гудауты, до Пицунды и писателей с девками… До всего этого мы бредили
другой Абхазией, Кавказией, Чегемией. Темно-синим миром, что построил Фазиль.
Вне времени и пространства.
И не из душных курортов или автобусиков, что
ломались на горных перевалах, не из шашлыков и греческих кофеен, не из ларьков,
похожих на сахарные головы, – а со страниц Фазиля Искандера появился в
нашей жизни этот другой свет.
Да только ли в нашей?
Фазиль протащил свой сияющий мир через
холодное Переделкино в чопорные дома искусств, в квартиры с югославской мебелью
и обоями «под кирпич».
Он противопоставил этот аметистовый, ситцевый
мир с небом из мешковины – московскому ханжеству, узости, зависти и
чванству конца советской эпохи. Совсем не такой распрекрасной, как отчего-то
принято нынче вспоминать.
И мы – из детства под музыку «Последнего
дюйма» и аральские пески «Сорок первого», мы, родом из рок-н-рольной юности на
ребрах, попивавшие кальвадос от Ремарка и ром от Хемингуэя, – вдруг начали
заваривать чегемский чай. Стали называть любую брынзу чегемским сыром. Пытались
разглядеть в русских курятниках чегемских кур и боевых петухов. А между трубами
химкомбината – чегемское небо. И даже начали верить, что с ветки в
подмосковном саду можно сорвать мандарин.
В Переделкино Искандер построил свою башню из
слоновой кости, ограничил круг общения, почти перестал принимать журналистов. Возможно,
ему так давно хотелось: в толпе труднее разговаривать с Господом. А он не
прекращал этого диалога никогда. И еще в Сухуми написал:
Дом
Бога высится над нами,
Мы
в краткой радости земной
Защищены
его стенами
От
бесконечности дурной.[1]
В девяностых он замолчал, защищая себя от этой
«дурной бесконечности», – если не считать стихов, которые читал узкому
кругу.
Хорошо это или плохо?
Молчание лучше, чем бурная деятельность –
с разъездами, грантами, литературным «чёсом», университетами и учениками, честное
слово.
Фазиль Искандер, гений русской прозы, прожил
жизнь, не встав на сторону зла.
А все остальное – заключено внутри его
строк. Зашифровано между ними и над строками, которые сулят нашим детям и
внукам новые открытия.