Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 53, 2016
Когда солнечный свет, настойчиво изгибаясь, проникает
сквозь преграды мебели вглубь, он натыкается на занавес, бархатисто-черный,
складчатый и тяжелый, ниспадающий почти с потолка.
Пол кажется хрупким, когда его только что натерли, он словно обладает слабым свечением, оно высится над полом
ровным полукружьем, наподобие нимба.
В комнату не хочется заходить, на пол не хочется
наступать, нимб не следует разрушать, где же тогда жить?
Она живет в кухне, в сомнительном
окружении палок и щеток, стиральных и чистильных порошков и хозяйственного
мыла. Довольно обширный угол занимают тряпки. С ними много связано, у них
собственный быт и самостоятельная иерархия. Темно-зеленый лоскут от шерстяного
одеяла при сближеньи с обрывками алых плавок начинает
кричать. Бывшему оранжевому берету полагается быть под низом. Вообще, у тряпок
трудно навести порядок, ни разу у нее не хватило мужества разобраться с ними до
конца.
Бисерные и другие феньки при
хранении в замкнутом пространстве тускнеют. В стену
поэтому вбит основательный крюк. К вечеру каждого дня феньки
со всего дома неизменно собираются на него. По утрам они встречают ее веселым
покачиваньем и тонким звоном.
А самыми несносными из всех являются тапочки. Они
стайками носятся по квартире и спариваются как им угодно, вне всякого
селекционного плана.
По утрам принято ждать чего-либо. Она спускается за
почтой, включает радио и пристраивается где-нибудь поблизости от телефона.
Около двенадцати телефон съеживается в отведенной ему
нише под окном, радио выключается, и она тихонько облегченно вздыхает.
Покончив с повседневным, она
приступает к чему-нибудь исключительному, призванному обессмертить день.
Иногда день бессмертится сам по
себе: кто-нибудь приходит, или звонит телефон, или выясняется, что что-нибудь
потерялось, или обнаруживается, что что-нибудь кончилось.
Другие дни бессмертятся грозой
или сильной метелью. В особенности бессмертят день
мартовские грозы или летний град. Бывают дни бессмертные вдруг и ни отчего.
Бывают мертвые с самого утра, и ничего уже не поделаешь.
Мертворожденных следует тщательно обмывать, что она и
делает в течение множества дней: моет, скребет и чистит, с раннего утра и до
темноты.
Потом взрывается, бросает ведра и швабры и садится
разбирать тряпочки, перестирывать их, переглаживать и пришивать именные метки.
У каждой тряпочки свое имя, здесь главное не ошибиться, не назвать Еленой Марию
или Лизу Катей. Еще страшнее спутать пол или расовую принадлежность. Замшевый
лоскуток – разумеется, негр, а еще у нее есть дюжина разноцветных шелковых
китайчат и один настоящий индеец – бывшая подушечка для булавок.
Мужчины встречаются среди тряпок редко, разве если
разобрать лоскуток на нитки, и вот среди этих ниток.
Деньги в дом приносят, разумеется, аисты, в лунные ночи
их высыпают из ведер на крыши, выращивают в кадках вместе с пальмами, а еще ими
травят крыс.
После всех стихийных перипетий она каждое утро находит на
камнях перед домом пять или десять рублей. Она подбирает их и уносит к себе, а
соседи в это время следят за ней из всех окон серебристо-серой многоэтажки.
Одна девочка никого не слушалась, научилась летать,
залетела нечаянно на крышу нашего дома, схватилась где
не надо за провода и превратилась в антенну от телевизора. В морозные вечера
она дрожит от холода, и тогда изображение тоже колеблется, иногда экран даже
покрывается рябью из звуков SOS. Тогда она вылезает к ней на крышу через чердак
и укутывает ее шерстяной тряпочкой по имени Катя, а возвратившись, все равно не
может дальше смотреть передачу, лязгает зубами и плачет, плачет. Она не будет
учиться летать!
Летать умеют кисейные тряпочки Слава и Лида. Когда они
возвращаются, дырочек в них всегда вдвое больше, чем до полета. Это производит
очень сильное впечатление.
Приходили из каких-то учреждений. Сменной обуви у них не
было, а пройти в сапогах по такому божественно чистому полу они не решились.
Приходили в кирзовых сапогах. Она
пряталась от них под диван – они его поднимали, она залезала под стол –
ее вышибали оттуда ее собственной шваброй. Она металась от них по всей
квартире, как кошка, пока не сорвался со стены занавес и не сотворил свое
черное дело.
Она тщательно обмыла их, прежде чем вынести из дому.
Тряпки на них были редкие – мужского пола. Она слегка опасалась дурной
наследственности, но вообще прилив свежей крови не помешал бы. Все ее тряпки
были родственны между собой, еще немного – и началось бы вырожденье.
Никто не пришел. День был бессмертен с самого утра.
Бессмертие носилось в воздухе, его избытки подступали к горлу тяжелыми
непереваренными комками, и было дико скучно. Она перебрала в углу все тряпочки,
некоторым нарезала бахрому по краям для красоты, завязала длинные обрывки на
бантик. Лишний, стотысячный, верно, раз протерла пол замшевой
суконкой – работай, негр, работай.
Раскачала и раскрутила феньки
на крючке. Они летали вокруг своей оси, вычерчивая в воздухе пестрый круг, и
слегка жужжали. Потом одна лопнула и разлетелась. Она подшила к каждой тряпочке
по бисеринке, к летающим по две – тяжелее чтобы
леталось и меньше хотелось.
Вспомнила, что не брала нынче денег. Вышла на крыльцо –
там лежала аккуратно упакованная сторублевая пачка по рублю. Тогда она поняла,
что это конец.
Вернувшись, заметила, что все слегка нервничают. Тапочки
выстроились у порога по росту в ровную, далеко уходящую в коридор шеренгу.
Кухня ощетинилась швабрами, посыпались порошки и крупы. Фенечки
тревожно зазвякали в быстро наступающих сумерках. Тряпочки шуршали и ссорились,
вылетая по одной из угла и распластываясь на полу. С десяток тряпочек уже
разложились причудливым узором. Она начала лихорадочно собирать их и складывать
на место, потом просто запихивать, потом зашвыривать, прижимая сильными
шероховатыми руками, наконец утаптывать ногами, но они
уже залетали в комнату, разбрасываясь как угодно на том полу. Занавес, как вчера, сорвался и
пал на них, но они ложились поверх него, их было много, и они покрыли собой
занавес, налетели на нее, забились в рот и под одежду, а самый длинный
зеленоватый капроновый лоскут обвился вокруг шеи и стал душить, одновременно подтаскивая
ее к крюку с фенечками и уже даже зацепившись за него
другим своим скользящим концом, и палки, и щетки подталкивали ее к нему
под ребра.
Тогда пол в комнате встал на попа, и она провалилась
туда, последним судорожным движеньем сорвав с шеи взбесившийся капрон и
оттолкнув в коридор жесткие кисти палок.
Там было тепло, светло и много солнца.