Из неопубликованных рукописей
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 53, 2016
Фрагмент
одной из версий замечательного романа Арнольда Каштанова «Хакеры Астарты» («ИЖ»
№ 33). Редколлегия выражает благодарность за предоставленные материалы Дине Вальдман, дочери писателя.
…Итак, Осия услышал голос
Бога: «Иди и возьми себе жену блудницу и детей блуда». Ни христианская, ни
иудаистская традиции не трактуют эту фразу буквально. Антропоморфизм библейских
текстов следует воспринимать как аллегорию.
Сегодня сюжет Осии
воспринимается сквозь призму христианства, возникшего через тысячелетие после
смерти пророка. Прежде всего это относится к голосу,
который велел ему жениться на блуднице.
Как ни трактуй «голос», для христианина нет сомнений: это
голос не Бога, а дьявола, соблазн.
Отец Сергий, например, когда его искушала блудница, не
поддался соблазну, вышел во двор, схватил топор и отрубил, как Толстой пишет,
палец (как известно, скопцы во славу Божию рубили себе детородные органы).
Героем сюжета является не блудница, а тот, кого она соблазняет. Он должен
противостоять соблазну, то есть искушению дьявола. Конфликт существует не между
блудницей и праведником, а между нравственным императивом и «животной природой
человека».
Он традиционен для христианства на протяжении всей его
истории, и недаром Толстой возвращает своих любимых героев к Евангелиям,
предлагая прочесть их заново, то есть так, как читали эти книги в момент их
возникновения. В «Крейцеровой сонате» блудницы вообще
нет, чувственность разлита во всем мире, она – общий грех человечества,
любая женщина блудница, но это не индивидуальная вина, а проклятие, женщина
сама – жертва.
Такими невольными блудницами оказываются и женщины
Достоевского. В главных его романах они блудницы в самом прямом бытовом смысле,
то есть проститутки и содержанки. Сюжеты романов развиваются от искушения к
искуплению. Мир Достоевского, при всей его несхожести с миром Толстого, имеет с
ним две общие координаты: духовная любовь и плотская любовь.
Именно в этих координатах описывается судьба человека.
Смерть Настасьи Филипповны – это искупление плотских грехов, торжество
духовной любви. Сонечка Мармеладова так же через плотский грех приходит к
искуплению.
Образ блудницы особым образом притягивает европейских
художников ХIХ века. Иногда это профессионалки – куртизанки и
проститутки, иногда – просто замужние женщины, изменяющие мужьям.
Таковы Анна Каренина и госпожа Бовари.
То, что русская литература императивно заостряет, на Западе затушевывается.
Трагедия превращается в мелодраму и
остается таковой по сей день.
Это влияние развивающегося либерализма. Можно было бы
проследить связь между либерализмом как образом мыслей и мелодрамой как жанром,
но эта тема находится за пределами нашего очерка.
Опуская тривиальные доказательства и подсчеты, мы можем
утверждать, что в ХIХ и ХХ веках главным сюжетом
литературы является любовь мужчины и женщины.
Особый интерес к блуднице сам по себе нуждается в
объяснении, но блудница для сюжета вовсе не обязательна. Она не встречается у
авторов, далеких от христианской проблематики, например, у Стендаля, и редко
встречается у авторов-женщин. Обязательно для сюжета другое –
любовь, сотворяющая кумиров.
Кумир здесь надо понимать как некий объект, неподвластный
критическому осмыслению, для влюбленного более ценный, чем собственная жизнь.
Психиатры называют это сверхценным объектом.
Бескорыстную, сходную с религиозной экзальтацией,
жертвенную, самозабвенную, создающую кумиры любовь мы сквозь призму
христианства связываем с духовностью. Впрочем, для многих последняя фраза
является тавтологией, поскольку любовь для них противопоставляется вожделению и
похоти и вообще отделяется от сексуальности (хоть ее естественный
результат – брак и деторождение), следовательно, не может не быть
духовной.
Эту точку зрения разделяют и психофизиологи-материалисты.
Не имея возможности отрицать это проявление человеческого духа, психологи и психофизиологи вводят в свои классификации наряду с
физиологическими и социальными потребностями загадочные «духовные
потребности» – и уходят от вопроса, который, как они полагают, находится
вне их компетенции.
Между тем «блудница» и «кумир» находятся в тесной
исторической и метафизической связи друг с другом. Такая связь и определила
сначала жизнь, а потом сюжет книги пророка Осии,
праведника, влюбленного в блудницу.
Связь обнаруживается вопреки тенденции самого пророка,
которая насквозь политична или религиозна – в то время два этих понятия
мало различались. Однако, взяв в руки Ветхий завет, любой современный человек
убедится, что в книге Осии он имеет дело с выдающимся
писателем, который, как это почти всегда с великими писателями бывает, не
вмещается в рамки собственной тенденции.
У Осии литые фразы. Некоторые
из них живы и по сей день. Например: «Посеешь ветер – пожнешь бурю». Может
быть, литературные достоинства и уберегли книгу от чрезмерного произвола
переписчиков (иногда он все же заметен) и будущих редакторов, которые
перетолковывали текст, но сохранили его для нас.
Именно как писатель, вопреки тенденции и религиозным
убеждениям, Осия сумел передать нам свое непосредственное
чувство, без которого сюжет перестает быть собой.
Говоря о любви Осии, не
приписываем ли мы собственные чувства человеку, жившему двадцать восемь веков
назад? Даже с собственными чувствами мало что ясно. Остроумный француз сказал:
«Большая любовь подобна привидению: все о ней говорят, но никто ее не видел».
А как увидеть? Как ее распознать?
Недаром все женщины за редкими исключениями век от века
задают себе этот вопрос, и никакое доказательство не бывает для них лишним.
Писатели в силу законов искусства обязаны предоставлять читателю доказательства, и что же они делают?
Они вынуждены вводить некоторые косвенные количественные показатели, словно
речь идет о химической реакции. Когда Настасья Филипповна бросает деньги в
огонь, Достоевский указывает сумму в рублях. Толстой заставляет героя отрубить
себе палец – хоть речь идет всего лишь о «похоти», вырванный клок волос не
дал бы нужного эффекта. Шекспир показывал силу любви количеством трупов.
Сегодня любой киносценарист знает, что любовь надо «показывать» не монологами и
репликами, не взглядами и слезами, не эротическими сценами, а количеством
препятствий, которые влюбленный преодолевает. Или же пустотой существования,
необходимостью эту пустоту заполнить. Само вещество любви от изображения
ускользает. Когда Марсель Пруст все же пытается его зафиксировать на бумаге,
оно исчезает, как изображение на засвеченной фотопленке. Как же быть нам,
раскрывшим книгу Осии?
Не подходит ему и «миссионерский» вариант, наподобие описанного Куприным в «Яме»: студент женится на
проститутке, чтобы наставить ее на путь истинный, спасти от «Ямы». Если спасти
не удалось и не справился с испытанием, недостойно
после этого просить у Бога изменить условия испытания и спасти неспасенную.
Становится понятно, почему история неверной жены
переписывалась священниками, была сохранена в перипетиях двух национальных
катастроф и стала включаться в каноны иудаизма: Осия
не супружеской верности требовал, а веры в своего Бога. Понятно, что служителей
культа не интересовало, какая причина, любовь или благочестие, заставляла его
делать это. Становится так же понятно, почему он призывал детей судиться с
матерью – она мужественно отстаивала свои права.
За блудницей Гомерью стоит
древнейшая великая цивилизация. «Вавилонская блудница», два последних
тысячелетия воплощавшая в сознании христиан всю «мерзость» (слово евангелиста Иоанна) мира, оказалась прямой наследницей культа Великой
Матери. Это нечто вечное и безусловное, в то время как в душе Осии бушует стихия, которая только еще начинает приобретать
форму.
Трудно удержаться от искушения и не отметить
величественную метафору, которую предлагает нам сама жизнь: конфликт Гомери и Осии – это конфликт
цивилизации Матери и цивилизации Отца.
Как любая метафора, она содержит в себе долю правды, в
том числе метафизической. Метафора – всегда скрытая формула, мост от
образа к понятию, от конкретного к умозрительному. В нашей Матерь – это «плотское», плодотворность,
жизнелюбие во всех его проявлениях, конкретность пралогического
образного мышления, характерного для первобытных народов и описанного Леви-Брюлем. Отец – это концептуальное понятийное мышление,
это потребность в высшем существе и служении ему, это стремление к идеалу и
идеализированию, «категориальный императив», в конечном счете – духовность.
Благодаря нашему знакомству с обстоятельствами времени Осия, обреченный и беззащитный, неправый в практическом
смысле, и Гомерь, лучше мужа приспособленная
к жизни, начинают напоминать нам героев Достоевского, отношения между блудницей
и праведником ближе к Достоевскому, чем к Толстому.
Дело в том, что Толстой твердо знает, что нравственно, а
что дурно. Достоевский же сквозь христианское неприятие блуда прозревает
какую-то ускользающую от понимания правду Настасьи Филипповны.
Разумеется, Толстой способен к такому прозрению, но он
прошел сквозь период сомнений и сделал нравственный выбор, Достоевский же
продолжает сомневаться. Его сюжет движет не князь Мышкин, а Настасья
Филипповна, то есть из двух правд именно правда «блудницы» (беру в кавычки, чтобы
не отвлекаться на ненужные споры о нравственном статусе героини) обладает
энергией, как сказал бы Шопенгауэр – волей. В наши дни это уже не
прозрение, а общее место. К сожалению, и современные трактования
этой правды продолжают существовать в координатах «духовное» – «плотское»
(«физиологическое»).
Что это за правда?
…Дагон не читал в сердцах
смертных. Понимал он то, что любил – горячую кровь. Она была. А вот
понять, что есть грех, ни один из богов не может. Есть преступление, оно
понятно. Если человек преступает закон, это и есть преступление. В этом случае
закон устанавливает кару. Возляжет, к примеру, муж с назамужней
девственницей – закон устанавливает, сколько за это надо заплатить ей или
ее отцу. Возляжет с чужой женой – есть наказание и за это. Изменит жена
мужу – разденет он ее догола и выгонит из дому на улицу, на позор.
Такие наказания устанавливают судьи. Преступления
измеряются серебром, позором или смертью. Другие наказания присуждают боги. Они
называются судьбой. Человек пред судьбой бессилен. Если назначено ему богами преступить закон и понести наказание за преступление –
человек не волен изменить ход вещей. Если будет назначено ему возлечь, подобно
мерзким гадам, с матерью, как с женой, – такое
выпало царю Эдипу, прогневавшему завистливых богов своим совершенством, –
ни разум, ни воля не смогут удержать его от преступления, что бы он ни делал,
как бы ни сопротивлялся судьбе. Собственные глаза его обманут, собственные уши
солгут. Не верь глазам своим, не верь ушам своим. Вольно или невольно он
совершит преступление, выпьет чашу до дна и покорно примет наказание. Так было,
и так будет.
Но не у народа Иеговы.
Этот народ признает только одного бога – Иегову.
Других для него нет. Значит, нет и битвы богов, великой их игры, в которой люди
и народы – игрушки. Но если Иегова один, если он все может и все будет
так, как он повелит, если во всем свершается воля его, то
как он объяснит своему народу, что другие народы сильнее и счастливее, что
блудницы их красивы, а долины полны сладкой воды и тени, что у вавилонян и
ассирийцев железные колесницы, а у народа Иеговы болезни, немочь и раздор? Как
объяснит своему народу лукавый Иегова, что не так он Всеблаг и Всемогущ, каким
хотел бы предстать пред миром?
На этот простой вопрос есть у него лукавый ответ: он
назначает своему избранному народу испытания. Болезни, смерти, ужас поражения,
голод и несправедливость, тьма вокруг – это не слабость бога, не наказание
человеку, а испытания, и вот неспособность выдержать испытание – это и
есть грех.
Мудрёно.
Такого слова не знал ни один народ
ни в благословенном Ханаане, ни в землях Золотого быка на юге, ни на побережье,
где стоял Золотой телец, ни в глиняных городах процветающего Двуречья, ни в пещерах и хижинах по берегам Эгейского моря.
Богов благодарили, их задабривали, им приносили жертвы, и
каждый человек знал: в битвах богов друг с другом он песчинка, и если ему
назначена смерть, это судьба, с которой не поспоришь. Он приносит жертвы самому
могущественному богу, даже многим богам, но если побеждают другие боги,
человеку остается только оплакать свою судьбу.
Счастье – это со-частье, у-часть. Доля человека – принять достойно свою участь,
сохранить честь. И это – у-часть, со-частье, честность и честь – делало человека частью
мира.
В этом мире влюбленный юноша, раненный в сердце красотой
блудницы, переставал есть и пить, худел и ничему не
радовался, желая только одного – чтобы блудница открыла ему дверь. Он
приносил жертвы, жрецы и колдуньи сотворяли
приворотное зелье в алебастровых сосудах, смешивали сливки белой и масло
священной коров, учили заклинаньям, халдеи вычисляли расположение звезд, при
котором дева оставит открытой дверь, чтобы юноша мог в нее войти.
Осия жил в другом мире. Раненный в сердце, не о том он думал, как приворотить
деву, возлечь с нею и войти в открытую дверь. Он думал о своем Боге. Пожелать
женщину – это не преступление, но это грех. Как можно это понять? Дагон не понимал этого тогда, когда жил Осия,
не понимал и потом…
Если бурлит отравленная кровь, много ли стоят молитвы
Богу? Тает человек, тает и его способность к разуму. Обращает он уста с мольбой
к Всевышнему, а видит перед собой лик блудницы, к кому же обращены слова? Бога
обмануть нельзя, но обмануть себя человек может. Чем более он богобоязнен, тем
легче ему обмануть себя. Если бурлит кровь, иначе и не будет. В самом деле,
если не выдержал Осия испытание женской красотой,
если впал в грех, то этот грех можно искупить, но не жертвоприношением –
оно бесполезно, – а богоугодным деянием, потому что грешника можно сделать
праведником. Только в этом и мог быть смысл слова Господа: блудница мерзка Ему,
и блуд мерзок, но праведник на то и праведник, чтобы сделать праведной и
блудницу.
Знал ли сам Иегова, какую страшную силу вызвал он этим к
жизни, какую мину подложил под мир? За меньшие грехи покарал он Адама и Еву у
древа познания. Объявив же себя Единственным, внушив праведникам, что не
жертвоприношение нужно и не милосердие, а богоугодные деяния, способные
изменить мир, он, сам того не зная, начал уничтожение себя. Не о том ли на тысячелетия
сказал золотыми своими устами пророк Осия: «Посеешь
ветер – пожнешь бурю»? Осия знал силу слова, его
слова по сей день живут будто сказанные вчера.
Полный радости от слова божьего, послал Осия сватов к
отцу Гомери. Дивлаим был в
печали: бездетной оказалась вторая его дочь, и оттолкнул ее от себя богатый ханаанеянин Асот, теперь дочь Дивлаима, – простая служанка на скотном дворе, шпыняет ее и издевается над ней новая молодая жена. И червь
точил сердце Дивлаима: не он ли виноват в этом, выдав
иудейскую девицу за язычника, не он ли прогневал Господа своего, бога Авраама,
Ицхака и Якова?
В землях Эфраима, в Самарии и Иудее, в городах Галааде, Галгале, Шхеме, Гиве, Раме и Беф-Авене они кадили
чужим богам, поклонялись каменным истуканам, и каждый думал лишь о себе. «И
входил вор, и разбойник грабил по улицам». «Злодейством своим они увеселяют
царя и обманами своими – князей. Все они пылают прелюбодейством, как печь,
растопленная пекарем, который перестает поджигать ее, когда замесит тесто и оно вскиснет».
Ни один из царей Израиля не умирал в это время своей
смертью – всех убивали соперники в борьбе за власть. Судьи, конфискуя
имущество нарушителей, забирали это имущество себе. Ростовщики, забирая в залог
одежду бедняка, ее уже не возвращали. «Правого продают за серебро, а
бедного – за пару сандалий!» – кричал на площадях пророк Амос.
Между тем с юга грозил великий Египет, с севера зарилась на тучные стада и поля Израильского царства
огромная и непобедимая Ассирийская империя. Срок им всем был уже отмерен
ничтожный.
Предчувствуя катастрофу, владыки земли лишь недостойно
суетились, царь посылал дары и в Фивы, и в Аккад, надеялись рассорить
великанов, чтоб выжить в их битве.
Только Бог мог спасти этот народ. Да вот как раз от него
народ и отвернулся. Вместо того чтобы раскаяться и найти в себе готовность
постоять за своего Бога, народ торопился, пока не поздно, взять от жизни все,
что можно, сильные грабили слабых, чтобы золотом откупиться от будущих
захватчиков.
Князья и жрецы были сильнее – они и грабили больше.
Так же и богов они воспринимали мздоимцами,
такими же, какими были сами, кадили тем, кто покровительствовал самым сильным и
опасным.
Лишь пророки Иеговы кричали в храмах и на улицах –
Исайя, Иеремия, Варуха, Иезекииль,
Аввакум, Михей, Осия, Амос
и другие.
Их никто не слушал.
Михей однажды потерял терпение: «Только того вы будете
слушать, кто проповедует блуд и сикеру».
Странными, в сущности, были эти пророки. Они обличали в
неправедности самих жрецов, то есть тех, кто знает тайные магические слова
заговора и потому может совершить обряд, кто уполномочен самим Богом говорить от Его лица. Кто же уполномочил пророков? Почему
чувствовали они в себе право судить судей и жрецов?
У язычников не было такого права. Язычник знал, что жрец
владеет тайной, и в этом его право. Жрец совершал обряд, язычник повторял обряд
вслед за жрецом и тем самым приходил к истине, не употребляя для этого разум,
который нужен ему был совсем для другого – для получения жизненных благ.
Язычник просто не мог бы общаться с богом без жреца, потому и носил он дары на
жертвенный алтарь.
Пророки ни в грош не ставили обряды и восстали против
жрецов. То есть они были уверены, что у жрецов не может быть тайного знания.
Разум говорил им, что страшный враг настолько сильнее их, что гибель неизбежна.
А это значит, что жрецы бессильны. А это, в свою очередь, значит, что тайное
знание их – не знание, и Бог ждет от них не исполнения обрядов, явно
бесполезных перед лицом гибели, а чего-то другого. Чего же?
Не откупа, а искупления. Искреннего покаяния.
Праведности.
Исполнить обряд легко. А то, что требовали пророки, даже
и понять трудно. Мог ли народ пойти за ними? Он просто-напросто не понимал,
чего они от него хотели. В ответ за это пророки возненавидели свой народ. Их
считали бесноватыми. Может быть, Гомерь в объятиях Дагона стыдилась своего иудейского мужа. Она хотела, чтобы
сын был похож на отца. Юродивый Осия сам кричал, что Ами не Ами, а Лоами, не его сын.
Доведенная до слез Гомерь шептала сыну, что он –
сын бога Дагона.
Осия боялся не железа ассирийцев – что ему ассирийцы, – а Бога.
Ассирийцев еще можно купить щедрыми дарами, но Иегову не купишь. Дары чужим
богам ему омерзительны. Терпение его заканчивается. Уже подносит он трубу к
устам своим. Тень когтистого орла уже покрывает землю, уже занимается огонь, в
котором сгорит каждый дом.
Пустыня останется на месте виноградников и городов,
повсюду будут валяться мертвые тела, от меча падут мужи, младенцы их будут
разбиты, и беременные женщины их будут рассечены, коршуны и вороны будут
слетаться на землю возмездия…
И где-то, среди других обнаженных, обожженных, кровавых
тел будет лежать обезображенный труп блудницы, прелюбодейки, предательницы…
Вообразить смерть Гомери Осия, как оказалось, не смог. Воображение не разум, ему не
прикажешь, у него своя воля. Разум метался в поисках выхода. Как примирить
чувство с разумом? Как спасти Гомерь, если Бог
справедлив, а справедливость требует смерти отступницы?
Так начинается книга пророка Осии.
Она входит в каноническую «Книгу пророков». Если Бог
есть, она навсегда изменила отношение к нему верующих.
А отношение к Богу – это и есть сам человек. Если же
Его нет, а есть Он только в «головах людей» (сегодня модно говорить «в
виртуальном пространстве»), то книга изменила Бога.
«Посеешь ветер – пожнешь бурю», – написал Осия. Но писатели – люди проклятые, а он еще был и
пророк, человек, проклятый вдвойне, и слова обернулись против него самого.
Началось же все с этого: «И услышал я голос: иди и возьми
жену блудницу и детей блуда».
* * *
Я привел отрывок из старой рукописи – когда-то
написал, потом выкинул. Рукопись была романом, все лишнее для действия таким
вот образом из нее вылетало. Таких отрывков очень много.
Иногда их вычеркивали редакторы (и были правы),
чаще – я сам. Происходило что-то подобное отторжению чужеродных тканей при
имплантации органов. Со временем я стал замечать, что вылетает самое для меня
ценное, а то, что остается в романах и повестях, непоправимо лишается личного,
перестает быть самовыражением.
Я все надеялся, что когда-нибудь смогу выразиться
полностью. И мне не важно, художественность это или рациональность. Если я не
сумел выложиться до конца, значит, я не сделал свою работу. Бегун должен уметь
выложиться до конца на каких-нибудь ста метрах. Если у него не получается
этого, не нужно и стартовать. Выложиться в книге без остатка – это то, что
должен сделать писатель.
Без множества попыток это неосуществимо.
Первая моя попытка была похожа на шлягер, это
способствовало ее успеху у публики.
Шлягер и исследование несовместимы,
поэтому и отторгалось самое ценное. Каждая следующая попытка все больше и
больше удаляла от шлягера.
Теперь время попыток исчерпалось. Если мне не удастся
совместить исследование с сюжетом сейчас, мне уже никогда этого не удастся.
Если возникнет необходимость опять вычеркивать главное, значит, рукопись не
имеет права на существование.