Глава из книги
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 53, 2016
Глава
из книги «История Еврейского антифашистского комитета»
Журнальный
вариант
Воздушное путешествие
из Москвы в Нью-Йорк в разгар войны представляло собою предприятие не только
затяжное, но и опасное. Лететь предстояло кружным путём, через полмира.
Самолёты были несовершенны, воздушные трассы, строго говоря, бесконтрольны.
Могли и сбить…
Вылетели с
подмосковного аэродрома ранним майским утром 43-го года. Взяли курс на Среднюю
Азию, оттуда резко на юг, на Персию, северная часть которой была оккупирована
Красной армией, а южная – англичанами. Два VIP-еврея, не посвящённые во
все детали запутанного сложного маршрута, слышали тем не менее, что их ждёт
посадка в Палестине… И вот следующий пункт дозаправки
их самолёта – Лод, Тель-Авив. Историческая
родина.
Нет, наверно, среди
евреев ни одного, кто относился бы к своей прародине совершенно индифферентно.
У одних её милый образ вызывает прилив нежности, у других – к счастью,
немногочисленных – ярость и злобу. Михоэлс, несомненно, принадлежал к
первой категории. Что же касается Фефера-Зорина, то его душевные переживания не
вызывают во мне интереса.
Аэродром Лод под Тель-Авивом напоминал весной 1943-го не столько
небесную гавань, сколько заштатный воздушный полустанок. Пассажирам, узнавшим
наконец-то, куда они залетели, разрешено было по приставной лесенке спуститься
наземь, чтоб размять ноги. Вот, значит, как она выглядит, родная земля!
С порывистым жарким
ветром прилетел запах свежеиспечённого хлеба и незнакомых цветов. Пригнув, как
таран, лобастую голову и сунув руки глубоко в карманы брюк, Соломон Михоэлс
размашисто шагал против ветра по лётному полю. Ему было приятно, что под его
ногами не мёртвый асфальт, а тёплая живая земля, помнящая шаги древних
библейских героев.
На окраине поля темнел
приземистый барак, а вблизи, в полусотне метров от взлётно-посадочной полосы,
торчала хлипкая фанерная будка, из которой, как птица из скворечника,
выглядывал какой-то человек и пялился на одиноко
шагавшего Михоэлса.
Михоэлс ещё поддал
скорости, почти подбежал к будке на своих коротких сильных ногах и поздоровался
с будочником. И услышал в ответ сочный, почти сценический идиш:
– Мир тебе и
благословение!
Будочник торговал
здесь, в своём скворечнике, газированной водой из сифонов. Дела у этого еврея,
судя по полному отсутствию жаждущих в поле зрения, шли
не блестяще, но московский посланец глядел на него с радостным любопытством, как
на первого встреченного им палестинского собрата, а не на какого-то торговца
воздухом из шолом-алейхемовской Касриловки.
Облокотившись о прилавок будки, Михоэлс, спеша, рассказал, что сам он родом
из Двинска, тут оказался пролётом, всего на полчаса, а у него где-то в
Тель-Авиве живут старинные друзья детства, по фамилии Луловы,
тоже двинские, целая семья с дочерями, надо только найти адрес, ну, хоть
попробовать их разыскать и передать привет. Привет и совсем крохотный подарочек – миниатюрный,
можно ладонью накрыть, молитвенник, который он сам получил на память от Луловых, когда они уезжали из Двинска в Эрец-Исраэль
тридцать лет назад. И тогда они поймут, что он жив и помнит своих старых
друзей.
Покачивая головой и
вздыхая, торговец водой выслушал эту историю и согласился помочь: евреи должны
поддерживать друг друга, особенно в такие тяжкие времена – а когда они
были лёгкими, между нами говоря? Он поедет в Тель-Авив, поспрашивает, и поищет,
и, даст Бог, найдёт эту семью из Двинска. И, подробно
рассказав им о встрече на аэродроме с человеком из России, передаст, с Божьей
помощью, привет и маленький старинный молитвенник. Аминь!
– Тогда я
записочку напишу, – сказал Михоэлс. – Несколько слов. Чтоб легче было
искать.
И, вырвав страничку из
записной книжки, написал: «Дорогие Нина, Циля Луловы, Мендель, Муля, Розочка,
Лиза! Проездом на полчаса оказались здесь! Крепко вас целую». И подписался
детским своим именем, каким когда-то звали его в Двинске близкие люди, ласково
сокращая «Шлёма», – «Лёма (Вовси)».
Пятьдесят лет спустя в Тель-Авиве в доме репатриировавшихся к тому времени в
Израиль Натальи и Нины Михоэлс-Вовси – дочерей Соломона Михоэлса –
появился учтивый старичок, принесший с собою небольшой свёрток. Старичок приходился
дальним родственником покойных Луловых, а свёрток
содержал три семейные реликвии, две из которых были получены от торговца
газированной водой из Лода: записку, наспех
написанную Михоэлсом на прилавке аэродромного киоска, и старинный молитвенник. Третьим оказалось письмо Михоэлса, адресованное одной из сестёр Луловых, к которой «Лёма»
испытывал когда-то романтические чувства, и вручённое адресату накануне
двинского расставания, затянувшегося на всю жизнь.
Многодневный,
изматывающий полёт с посадкой в Палестине был если и не рутинным, то вполне
проложенным маршрутом для пилотов, летавших между Москвой и Нью-Йорком на
надёжном американском Дугласе ДС-3. Регулярными рейсами эти полёты 43-го года
нельзя было назвать, но ими – а других и не было – пользовались
дипломаты и «специальные представители», пересекавшие океан по заданию своих
правительств. Сидя в утлых креслах, разглядывая через пластмассовые оконца
опасную близкую землю или красивые морские волны и испытывая все прелести
авиационной болтанки, пассажиры часами могли беспрепятственно предаваться
размышлениям о превратностях жизни и смерти. Маловероятно, что проницательный
Михоэлс делился в полёте своими раздумьями с Фефером – председатель ЕАК не
испытывал к «проверенному агенту» ни доверия, ни тем более симпатии.
Михоэлс, несомненно,
отдавал себе отчёт в том, какая неподъёмная задача была перед ним поставлена. И
дело тут, конечно, шло не об одноразовом сборе денег на войну – это была
цель второстепенная, хотя и не однозначно декоративная: Кремль нуждался в
долговременных регулярных финансовых вливаниях, получению которых из различных
источников могли способствовать обладавшие немалым общественным влиянием
американские евреи. Но, надо полагать, не только эти прописные истины были
преподнесены отъезжающим на «инструктаже», кто бы его ни проводил – Молотов
или Берия. В том разговоре были обрисованы и иные, неприметные на первый взгляд
ориентиры, и этот свинцовый пейзаж вызывал в творческой душе Михоэлса смятение
и подавленность. Вот что он писал накануне отъезда своей жене Анастасии Потоцкой в Ташкент, где был размещён эвакуированный из
Москвы Еврейский театр: «Снова и снова припадки отчаяния и одиночества – и
деться мне от них некуда. Не знаю, что делать, чтобы отделаться от гнетущего
чувства… Здесь выявилась картина весьма тяжёлая и
сложная той обстановки, в которой мне придётся очутиться фактически одному. Ибо
мой второй коллега (имеется в виду Ицик Фефер – Д.М.),
который едет вместе со мной, вряд ли может явиться опорой мне и подмогой. А сложность растёт там с каждым днём. Придётся
нырять. Но ведь это не роль. Здесь провал немыслим – это значит провалить
себя, обезглавить себя. Любимая, мне тяжело и тоскливо».[1]
Такой упадок чувств, по свидетельствам близко знавших его людей, был для
Михоэлса из ряда вон выходящим. Должно было случиться нечто беспрецедентное,
что смогло бы довести художника до состояния такой тревоги и тоски. Это,
очевидно, и произошло на упомянутом кремлёвском «инструктаже», где был
чуть-чуть, в меру полезной необходимости приподнят занавес секретности над
миссией делегации ЕАК в США. Открывшееся перед Михоэлсом не было картонной
декорацией – он увидел реальную картину происходящего. Разглядел правду в
кружевной опушке лжи.
С правдой, не
приправленной крахмальной ложью, редко кто сталкивался в Советском Союзе.
Торжество лжи было всеохватным и всеобъемлющим, оно захлёстывало
народонаселение страны, и в этом отношении Народный артист СССР Соломон Михоэлс
мало чем отличался от других людей. Столкновение – лоб в лоб – с
голой правдой, за которую он, с горем пополам, принимал беспардонную ложь,
повергло великого артиста в состояние глубокого духовного кризиса, не присущего
его характеру. Именно это разрывающее душу состояние передаёт он в приведённом
выше письме к жене.
Можно ли предположить,
что эта болезненная «встреча с правдой» открыла ему глаза и привела к крушению
его политического мировоззрения? Вряд ли. Она скорее сотрясла его веру в режим,
и без того не вполне устойчивую. Что бы он ни услышал от своих «инструкторов»,
он не мог не понять, что намокший кровью «еврейский вопрос» лишь козырь в
разыгрываемой Кремлём шулерской игре, в которой судьба самих советских евреев
не имеет почти никакого значения. Разгром немецкой группировки под Сталинградом
и скандальное пленение фельдмаршала Паулюса изменили ход войны; союзники по
антигитлеровской коалиции уже занялись планированием послевоенного устройства
мира, и кому здесь, по большому счёту, было дело до европейских евреев – и
в Германии, и в СССР? Их вес был действительно незначителен, но Сталин,
заглядывавший далеко вперёд, в своём хозяйстве отводил место и евреям. То было
продуманно отведённое им гибельное место – в послевоенной перспективе, в
довольно-таки близком будущем. А до той поры, пока эти заносчивые, высокомерные
люди, сеющие сомнения и провоцирующие брожение в народной массе, могут служить,
принося посильную пользу режиму, – пусть служат.
Прогресс, никуда не
спеша, полз по лесам и болотам, и ложь была топливом в машине прогресса. Ложь высказанная и ложь воспринятая.
Публичная ложь была
почётной обязанностью советского человека, и он прилюдно лгал столь же свободно
и естественно, как дышал. Говорил без оглядки лишь пьяный,
которому море по колено, сумасшедший, с которого взятки гладки, и мудрый вождь
всех народов товарищ Иосиф Виссарионович Сталин, который сам решал, когда ему
врать, а когда правду говорить. Практически сразу после начала войны
Джугашвили, которому грозила опасность реального военного поражения, потребовал
от западных союзников без промедления открыть Второй фронт, который оттянул бы
с Востока 30–40 германских дивизий. И это было правдивое требование, настоянное
на правдивой смертельной опасности.
Что ничуть не помешало
кремлёвскому Хозяину заявить в письме к Черчиллю от 3 сентября 1941-го: «Опыт научил меня смотреть в глаза действительности, как бы она ни
была неприятной, и не бояться высказать правду, как бы она ни была
нежелательной»[2].
Это высокомерное утверждение можно приводить как эталон лжи чистейшего разлива:
богатый опыт головореза ничуть не склонил Джугашвили взглянуть в глаза
неприятной действительности, исходившей из «дружественного» Берлина вплоть до
самого начала войны – ночи 22 июня 1941 года.
Михоэлс секретную
переписку Сталина с Черчиллем не читал, но повадки вождя распознавал наверняка.
Нет оснований предполагать, что знаменитый худрук ГОСЕТа
не был знаком с ходившим по рукам в списках стихотворением погибшего в ГУЛАГе
Осипа Мандельштама:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
Поездка делегации ЕАК
в Америку была санкционирована Сталиным. И Михоэлс это знал.
«Из Москвы до
Нью-Йорка мы добирались в течение сорока дней. Этот своеобразный рекорд был
нами побит не на волах, не на автомобилях, не на верблюдах и не на кораблях, а
на всамделишных американских самолетах.
В Тегеране нас продержали три недели, успокаивая тем, что как только мы
оторвемся от иранской земли, то “ляжем на прямой курс”, и если не будет никаких
случайностей над горами или над океаном и ежели все прививки против холеры,
чумы, тифа, желтой лихорадки и многих других болезней будут “в порядке”, то мы
без особых задержек долетим до США. Мы спокойно
пронеслись над Персидским заливом, пересекли Иран, проплыли над Палестиной и,
огибая Порт-Саид, поклонились пирамидам и приземлились в Каире. Здесь
повторилось то же, что и в Тегеране, – прождали дней восемь, и при посадке
нас снова заверили в том, что мы “ляжем на прямой курс”. Но в Хартуме нам
пришлось несколько дней дышать накаленным воздухом пустыни, а в Аккре – влагой
Золотого Берега. Если учесть все это, приходится даже
удивляться, как мы уложились в сорокадневный срок, став “рекордсменами”)».[3]
Этот текст – публичный
отчёт Михоэлса и Фефера о поездке в Америку – не мог выйти в свет без
цензуры, это совершенно немыслимо. Вряд ли в роли цензора здесь выступал
рядовой сотрудник журнала «Война и рабочий класс» – либо Лозовский читал и
готовил к печати статью «Одноэтажна ли Америка?», а то и сам Щербаков. В любом
случае опубликованный после «руководящей обработки» материал представляет собою
пресное патриотическое блеянье, в котором проступает почерк идеологически
подкованного на обе ноги Фефера и ответственного дирижёра-цензора, а от
творческой национальной страсти Михоэлса там не осталось и следа. Показательно,
что, рассказывая о сухости раскалённого воздуха пустыни и влажности Золотого
Берега, еврейские путешественники не обмолвились ни единым звуком о
промежуточной посадке самолёта в Палестине. Об этой далеко не ординарной для
них посадке, сколько мне известно, вообще не упоминается ни в каких публикациях
о поездке. Видимо, «наверху» решили не будоражить советских евреев – главных
читателей считанных статей о миссии Михоэлса и Фефера – самим упоминанием
прокалённой солнцем родины предков, им далеко не безразличной. Ситуация в
Палестине – пульсирующий источник национального возбуждения евреев, включая
и советских, и такой рачительный хозяин народов, как Джугашвили, не преминет
воспользоваться этой особенностью своего еврейского нацменьшинства, когда
сочтёт нужным.
Но в военном 1943 году
другой диктатор – Адольф Гитлер – занимался судьбами евреев и
«окончательным решением еврейского вопроса», и Сталин ему в этом не
препятствовал и не мешал.
А Михоэлс с Фефером
двадцать дней прождали вылета в Тегеране, «проплыли над Палестиной»,
поклонились пирамидам, подышали зноем пустыни и влажной духотой атлантического
побережья, пересекли океан – и наконец-то приземлились в Нью-Йорке.
…Питтсбургская
газета «The Jewish Criterion» в номере от 9 июля 1943 года сообщает, что днём
раньше в Нью-Йорке на стадионе Polo Grounds состоялся митинг с участием сорока семи тысяч
человек. В то время 47000 на стадионе – это много, очень много, это как
150000 сегодня на каком-нибудь олимпийском, «мировом» футбольном матче. А ведь
люди пришли на стадион не на спортивных кумиров глядеть, они пришли слушать двух
советских евреев, их рассказ о страшной войне на другом конце света, о
нацистском топоре, занесённом над еврейским народом. Московские гости говорили
на идише, десятки тысяч их американских слушателей впервые встречались с живыми
свидетелями гитлеровского погрома в Европе. Михоэлс и Фефер рассказывали о
смертельной схватке Красной армии с дивизиями вермахта, об участии евреев в
боях, о зверствах гестапо в оккупированной Идишландии –
там, где располагалась «промежуточная родина» сидящих на трибунах стадиона Polo Grounds евреев. И ни у кого
не вызывал сомнения факт, что единственным защитником затравленных
гитлеровскими палачами детей Авраама, Ицхака и Яакова
является Советский Союз, который в глазах миллионов был олицетворён в образе
Сталина. Надо помочь «дядюшке Джо» выстоять в войне и победить фашистов, надо
требовать от американского правительства открытия Второго фронта, надо
жертвовать деньги Советам! На митинге за два с половиной часа собрали более ста
тысяч долларов на строительство госпиталя в Ленинграде; это были в то время
огромные деньги.
Многотысячный митинг
на стадионе Polo Grounds
можно было считать несомненным успехом миссии Михоэлса-Фефера. Продолжением
успеха и развитием отношений с еврейским истеблишментом послужило знакомство
московских посланцев на митинге с одним из руководителей Джойнта,
адвокатом и художником Джеймсом Розенбергом, пригласившим гостей на
неформальную встречу к себе домой. Розенберг был знаком с еврейскими советскими
делами не понаслышке: в 1926 году, в период расцвета «Крымского проекта» и
беспрепятственной деятельности отделения Агро-Джойнта
в Симферополе он посетил Советскую Россию и имел неплохое представление о
положении дел в еврейских сельскохозяйственных поселениях Крыма, получавших
существенную помощь из фондов Джойнта.
На вилле Розенберга в
окрестностях Нью-Йорка гости из Москвы оказались вовлечёнными в откровенный
разговор о еврейских перспективах в Крыму после окончания войны. Организация Джойнт – Американский еврейский объединённый
распределительный комитет – являлась основным источником общественных
денег в еврейском мире. Финансовые возможности Джойнта
были весьма существенны, и этот приятный факт учитывался кремлёвским
руководством: там были уверены в том, что деньги пахнут, и пахнут очень хорошо.
Нужно было проложить и протоптать дорожку к денежным сундукам Джойнта, и сделать это могли только доверенные евреи.
Руководству Джойнта по душе «Крымский проект»? Что ж,
можно поговорить о Крыме, придерживаясь строгой инструкции: «Разговоры – но
не переговоры!»
Можно лишь диву
даваться, что высокопоставленные американские евреи – люди многоопытные –
повелись на призрачные перспективы учреждения Еврейской республики в Крыму и
готовы были вкладывать деньги в этот якобы реанимируемый Кремлём проект.
Характерно, что не только они поверили в сталинскую сказку о Крыме: начиная с 44-го года среди советских евреев ходил упорный сладкий
слух о передаче им Крыма под национальную республику. Вот уж действительно:
человек верит в то, во что он хочет верить!
Допустимо, что и сам
Михоэлс, которому те же слухи прочили должность верховного руководителя
Еврейской республики в Крыму, принимал этот опасный мираж за чистую монету.
Более того, возможно, эта наивная вера зиждилась на глубокомысленных замечаниях
или намёках, прямо или опосредованно исходивших от «больших людей» во власти:
Берии, Кагановича, Молотова – через его жену Полину Жемчужную,
арестованную 29 января 1949 года, через год после убийства Михоэлса, по
обвинению в «сионизме» и в «преступной связи с еврейскими националистами» из
ЕАК…
В Америке, на другом
конце земли, вдалеке и от Крыма, и от Москвы, в окружении свободных людей эта фата-моргана
выглядела почти чудесной реальностью. Президент еврейского Крыма! Кто, кроме
Соломона Михоэлса, «еврея № 1» Советского Союза, мог им стать? Только
самая существенная деталь была здесь упущена: в советской стране рабочих и
крестьян можно было побыть отмеренный срок «евреем № 2», «русским № 2»,
«грузином № 2», но алмазный ярлык «человека № 1» бессменно и
незыблемо принадлежал в СССР Иосифу Виссарионовичу
Сталину.
…Законсервированный
до поры до времени, положенный в Москве под сукно «Крымский проект» был
воскрешён Михоэлсом в США, как покойный Лазарь Иисусом Христом в библейской Вифании. «Еврейский
Крым» был золотой наживкой, на которую охотно клюнули американские евреи; идея,
была не только чудесна сама по себе, но и в определённой степени апробирована
тем же Джойнтом. Действительно,
«Биробиджанский проект» рухнул и развалился по вполне объективным причинам:
край земли, кругом сплошные болота, и никакой связи с еврейским миром – в
то время как Крым, эта истинная жемчужина на скрещенье важных торговых путей
вблизи Турции и Балкан, привлечёт уцелевших в огне войны евреев, и они обретут
там новую цветущую родину. В Крым стоит вкладывать деньги! Да и в гомельщину, о которой твердят московские посланцы, – тоже,
но только для того, чтобы помочь обездоленным войной гомельским евреям
подняться и переселиться в Крым, где их будущее выглядит куда более радужным… И никому из еврейских экспертов не пришло в голову громко
и внятно задать вопрос: а почему до сих пор сохраняется титульное название
«Еврейская автономная область» в Биробиджане, хотя там евреев кот наплакал и ни о какой
национальной ориентации нет и речи? Тем более что «Еврейский Крым» уже маячит
на синем морском горизонте.
Но ЕАО на Амуре никто
и не думал отменять, хотя само это название провалившегося замысла – «Биробиджан» –
не могло не вызывать у Джугашвили приступа злобы. Хозяин Кремля держал
«Еврейскую автономию» на Амуре, как шулер держит туза в рукаве; карта появится
на столе, когда придёт срок. И срок придёт.
А пока что Кремль
проявлял зоркий интерес к тому, что происходит в подмандатной британской
Палестине. Прижать там англичан, попытаться вывести их из ближневосточной игры
и занять их место – это, конечно, было бы приятно. Тамошние евреи
интересовали Хозяина не меньше, чем его «британские союзники». По свидетельству
Александра Бовина, осенью 1941 года посол СССР в Великобритании Иван Майский
дважды встречался с председателем Еврейского агентства и генеральным секретарем
Гистадрута Давидом Бен-Гурионом,
а в марте 42-го президент Всемирной сионистской организации Хаим Вейцман в
письме тому же Майскому говорит об идейной близости сионистских идеалов и социализма
в России. В мае 1943 года, возвращаясь из США домой,
посол СССР в США Максим Литвинов провёл в Палестине встречу с представителями
еврейского руководства, а через полгода Майский снова встречается в Тель-Авиве
с Бен-Гурионом и Голдой
Меир. «Очевидно, что ни Литвинов, ни Майский не занимались самодеятельностью, –
подчёркивает Бовин в своих мемуарах. – Сталин просчитывал ходы на
послевоенное время»[4].
Неустойчивая
палестинская ситуация открывала перед Сталиным заманчивые политические
возможности, и его собственное еврейское нацменьшинство могло послужить
солидной фишкой в этой игре. Составить общую картину происходящего в Палестине
было возможно, и разведывательная агентура в 30-е годы поставляла оттуда
информацию, хотя и обрывочную. Рассчитывать там можно было не на англичан или
неверных ветреных арабов, а только на евреев. Это подчёркивал в своих
донесениях пятнадцатилетней давности ещё Яков Блюмкин, по заданию ИНО дважды
внедрявшийся нелегально на свою историческую родину – как торговец
еврейскими книжными раритетами в Иерусалиме купец Якубов и как владелец
прачечной в Яффо. Он и четвёрку агентов завёз туда из Москвы – но не для
укоренения резидентуры на Святой Земле, а для прокладывания оттуда
разведывательной тропы через Иран в британскую Индию, в Бомбей… Так вот, это Блюмкин – а он был первым советским
оперативным агентом, задействованным в Палестине, – предостерегал Москву,
что доверять местным арабам нельзя ни при каких обстоятельствах. Он отлично
разбирался в подлой человеческой натуре и ошибся лишь однажды, но самым роковым
образом – в своей мимолётной подружке Лизе Розенцвейг, будущей Зарубиной.
И эта ошибка стоила ему жизни.
А поездка Михоэлса и
Фефера по США, рассчитанная на сто дней, шла своим чередом.
«Пробыв в США свыше
трех месяцев, посетив четырнадцать крупнейших городов, мы простились с
американскими друзьями на банкете в гостинице “Коммодор”, где присутствовало
около двух тысяч человек, представителей различных слоев населения. На этот
банкет прибыли делегации из разных городов США, где мы побывали. И в выступлениях, и в приветственных телеграммах Альберта
Эйнштейна, Чарли Чаплина, Лиона Фейхтвангера, Шолома
Аша и многих других звучал призыв к максимальному напряжению сил для выигрыша
не только антифашистской войны, но и антифашистского мира, звучал призыв к
укреплению дружественных связей и в грозные дни войны, и в солнечные дни
послевоенных бурь»[5].
Четырнадцать городов,
многолюдные митинги, банкеты, званые обеды и деловые встречи – лавина
впечатлений для творческих людей, приехавших за тридевять земель, из-за
«красного железного занавеса». И действительно:
«В номерах
фешенебельных гостиниц он (Фефер – Д. М.) засиживался до
глубокой ночи и что-то строчил в своём блокноте.
– Вы что, стихи
по ночам пишете? – поинтересовался однажды Михоэлс.
– Поэмы, – буркнул
в ответ Фефер».[6]
Я понимаю важность
таких документов, но мне бы не хотелось читать эти «поэмы» – отчёты
«проверенного агента» Зорина-Фефера своему куратору, резиденту советской
разведки в США генералу Василию Зарубину. Эти зловонные листки, хранящиеся,
вероятно, неприкосновенными в лубянских архивах,
сродни подобным артефактам из того же ряда «музейных» экспонатов – экскрементам
питекантропа, например. И найдётся наверняка немало людей, готовых с
вожделением исследователя рассматривать и изучать и то, и другое.
Эти донесения агента,
надо думать, с большим интересом читал генерал Зарубин, без санкции которого
Фефер, по его собственным словам (материалы «Дела ЕАК»), и шагу не ступал, и
никаких встреч не назначал в Америке. Возможно, своими впечатлениями генерал
делился с женой – капитаном госбезопасности Елизаветой Юльевной Зарубиной,
в девичестве Лизой Розенцвейг. Эту самую Лизу или кого-то из
её агентурного окружения Феферу надлежало, во исполнение полученного им в
Москве задания, «подвести поближе» к симпатизировавшим борьбе Советского Союза
с фашизмом евреям-физикам – создателям американской атомной бомбы.
Это было куда важней денег, успешно собираемых на митингах и конфиденциальных
встречах, укрепления еврейской международной дружбы и даже пошива трудовыми
меховщиками лисьей шубы для Лучшего друга всех скорняков и кожемяк.
Ах эта шуба для кремлёвского корифея! Слухи о ней не
подтверждены, но и не опровергнуты; по сей день она не даёт покоя многим
любителям исторических загадок. Обогревательно-утеплительный
подарок стальному вождю и герою от американских скорняков, к тому же «лиц
еврейской национальности». Что-то это не укладывается в рамки государевой этики
и вообще дурно пахнет. Подарить Отцу народов пальто, пусть даже меховое! Да
ведь это просто наглость, потеря социальной ориентации! Богу не дарят подштанники, это никому и в голову не придёт. Рисовое
зёрнышко от сычуаньских пролетариев, на котором
микроскопическими китайскими иероглифами нацарапана биография усатого Хозяина, –
вот достойное подношение; это можно… А тут какие-то
скорняки.
«Мы присутствуем на
одном из многочисленных митингов, – восстанавливают картину поездки
московские посланцы в третьем номере журнала «Война и рабочий класс» за 1944
год. – Это митинг меховщиков. Подъем царит совершенно фантастический.
Слова ораторов прерываются возгласами: “Да здравствует свободный американский
народ!”, “Да здравствует Франклин Рузвельт!”, “Да здравствует героическая
Красная Армия!”»
Вот и меховщики
появились: нет, значит, дыма без огня. После такого «совершенно фантастического
подъёма» на митинге эти очарованные скорняки-меховщики могли принять
судьбоносное решение: сшить тёплые шубки великому Сталину, ну и почётным гостям –
Михоэлсу с Фефером; всем одинаковые, по-демократически, чтоб никого не обидеть.
Задумано – сделано…
Злополучные шубы
упомянуты и в книге Натальи Вовси-Михоэлс в книге её воспоминаний «Мой отец
Соломон Михоэлс». Речь идёт о событии, произошедшем на седьмой день после
убийства Михоэлса в Минске 12 января 1948-го:
«19 января к нам
явились двое в штатском. Они сообщили, что будто бы в Минске обнаружен
Студебеккер, на колесах которого найдены волоски
меха. Они хотели бы сравнить их с мехом на шубе Михоэлса. Инсценировка была
грубая – шуба еще находилась в Минске, и они это знали лучше, чем кто бы
то ни было… Правда, имелись еще две точно такие шубы: одна принадлежала
еврейскому поэту Ицику Феферу, другая – вождю
всех народов Сталину.
Ицик Фефер сопровождал в сорок
третьем году Михоэлса в его поездке по Англии, США, Канаде и Мексике. Целью их
поездки – “правительственной миссии”, как называлась она в сводках Совинформбюро, – было сплочение еврейской
общественности этих стран для более деятельной и активной борьбы с фашизмом, а
также сбор средств и медикаментов.
Выступления Михоэлса
на собраниях и митингах, его страстные призывы к солидарности с миллионами
борцов против фашизма не оставляли среди его слушателей равнодушных. После
одного из таких митингов Объединение меховщиков США решило сшить в подарок три
шубы – Михоэлсу, Феферу и Сталину. Сталина отец никогда не видел, а шубу
передал через Молотова. По воспоминаниям Светланы Аллилуевой, она хранилась где—то в музее среди подарков вождя».
Стоял, стоял в самом
центре Москвы «Музей подарков Сталину»; я его застал мальчишкой. Чего там
только не было! Рисовое зерно, на которое надо было глядеть через подзорную
трубу, я запомнил, а шубу – нет, не приметил. Может, и Светлана Аллилуева
никогда её не видела? Не верится, что она ходила в «Музей подарков» её
звероподобному батюшке, как в Третьяковку или Лувр…
За досужими
разговорами о шубе для вождя, за которые почему-то никого не сажали, избранный
шёпот об атомной бомбе был вовсе не слышен. Даже пушкинский заячий тулупчик из
«Капитанской дочки» не вызывал такого интереса в публике. Хотелось почему-то верить,
что сталинская шуба была и Отец народов совсем
по-человечески накинул её на плечи. Особенно склонялись к такой вере евреи –
ведь подарок-то был их, еврейский, и Хозяин благосклонно его принял! Тут можно
было радоваться от всей души и строить надежды на будущее…
Шуба шубой, но отнюдь не
на этой забавной истории был заострён взгляд кремлёвских архитекторов
«еврейской миссии» в США. После разгрома немцев под Сталинградом лишь немногие
сохраняли сомнения в победе антигитлеровской коалиции. Близилось открытие
Второго фронта в Европе, росли поставки по ленд-лизу вооружений, промышленного
оборудования и продовольствия из Америки в Россию.
В беседах с писателем
К. Симоновым в 1965 году маршал Г. Жуков утверждал: «Говоря о нашей
подготовленности к войне с точки зрения хозяйства, экономики, нельзя
замалчивать и такой фактор, как последующая помощь со стороны союзников. Прежде
всего, конечно, со стороны американцев… Мы были бы в тяжелом положении без
американских порохов, мы не могли бы выпускать такое количество боеприпасов,
которое нам было необходимо. Без американских «студебеккеров»
нам не на чем было бы таскать нашу артиллерию… Выпуск специальных сталей,
необходимых для самых разных нужд войны, был тоже связан с рядом американских
поставок».[7]
Конечно же,
американские митинги и встречи с участием Михоэлса и Фефера не могли приблизить
открытие Второго фронта или увеличить объёмы поставок по ленд-лизу. Но в целом
общественное мнение США позитивно реагировало на советскую «еврейскую миссию»,
а в Москве прекрасно отдавали себе отчёт в том, каков вес общественного мнения
в политической жизни Америки.
«Крымский проект» как
официальное прикрытие для целей, преследуемых Кремлём, оказался более чем
успешной заготовкой. А тайных целей, разрабатываемых Хозяином по всем
направлениям всеми возможными и невозможными средствами, а не только,
разумеется, «по еврейской линии», было две: приближение к американским атомным
секретам «Манхэттенского проекта» и получение доступа – под любой вывеской –
к многомиллиардным финансовым источникам для послевоенного восстановления
разрушенного советского хозяйства.
[1] Еврейский
Антифашистский Комитет в СССР. М., 1996.
[2] Переписка Председателя
Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во
время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. М., 1957.
[3] С. Михоэлс,
И. Фефер. Одноэтажна ли Америка? Журнал «Война и рабочий класс», № 3, 1944.
[4]
А. Бовин. Пять лет
среди евреев и мидовцев. 2002.
[5] С. М. Михоэлс. Статьи,
беседы, речи. М.: «Искусство», 1960.
[6] Пётр Ефимов. Газета
«Еврейский Мир», США, 17.12.2008. Первоисточник не указан.
[7] Роль ленд-лиза в
Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. Мемуары, «Военная литература». Первоисточник:
Эдвард Стеттиниус. Ленд-лиз – оружие победы. М.:
«Вече», 2000. Stettinius E.R. Jr.
Lend-Lease: Weapon for Victory.
New York: Macmillan Co.; 1944.