Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 52, 2015
Софье
Шуровской
1
Тополев переулок давно
снесен с лица земли…
Он протекал в районе
Мещанских улиц – булыжная мостовая, дома не выше двух-трех этажей,
палисадники за невысокой деревянной оградкой, а там, среди георгинов,
подсолнухов и «золотых шаров», росли высоченные тополя, так что в положенный
срок над переулком клубился и залетал в глубокие арки бесчисленных проходных
дворов, сбивался в грязные кучи невесомый пух.
Чтобы представить себе Тополев,
надо просто мысленно начертить букву Г, одна перекладина которой упирается в
улицу Дурова, а вторая – в Выползов переулок. В
углу этой самой буквы Г стоял трехэтажный дом с очередным огромным проходным
двором, обсиженным хибарами с палисадниками. Дом номер семь. Обитатели переулка
произносили: домсемь. Это недалеко, говорили,
за домсемем; выйдете из домсемя,
свернете налево, а там – рукой подать.
Рукой подать было до улицы Дурова, где жил своей
сложной жизнью знаменитый Уголок Дурова. Каждое утро маленький человечек в
бриджах выводил на прогулку слониху Пунчи и верблюда
Ранчо, так что в Тополевом переулке эти животные не считались экзотическими.
Рукой подать было и до стадиона «Буревестник» – в сущности, пустынного места, куда
попадали, просто перелезая через забор из домсемя.
Рукой подать было и до комплекса ЦДСА – а
там парк, клуб, кино; зимой – каток, настоящий, с музыкой (у Сони были
популярные в то время «гаги» на черных ботиночках), летом – желтые
одуванчики в зеленой траве и пруд, вокруг которого неспешно кружила светская
жизнь – девушки чинно гуляли с офицерами.
Рукой подать было до знаменитого театра в форме
звезды, где проходили пышные похороны военных. На них, как на спектакли, бегали
принаряженные соседки. А как же – ведь красота!
Смена времен года проходила на тесной земле
палисадников. Трава, коротенькая и слабая весной, огромно вырастала ко времени
возвращения с дачи в конце августа и всегда производила на Соню ошеломляющее
впечатление, как и подружки со двора, которые тоже вырастали, как трава, и
менялись за лето до неузнаваемости. Осенью и весной на оголившейся земле пацаны играли в «ножички»: чертили круг, где каждый получал
свой надел, и очередной кусок оттяпывался по мере попадания ножичка в чужую
долю. Когда стоять уже было не на чем и приходилось балансировать на одной ноге –
как придурковатому крестьянину на картинке в учебнике, –
человек изгонялся из общества. Хорошая, поучительная игра.
Еще в палисадниках росли шампиньоны, их собирала
Корзинкина задолго до того, как в культурных кругах шампиньоны стали считаться
грибами. Скрутится кренделем, высматривая под окном белый клубень гриба, а сама
при этом с сыном переругивается: «Ты когда уже женишься?» – «А когда ты,
мать, помрешь, тогда и женюсь. Жену-то приводить некуда». Сын, мужчина
рассудительный, сидел у окна и с матерью общался – как с трибуны – с
высоты подоконника.
На Пасху палисадники были засыпаны крашеной яичной
скорлупой – зеленой, золотистой, охристой, фиолетовой; радужный сор
всенародного всепрощения. А когда соседи Бунтовниковы раз в году принимали
гостей на Татьянин день, вся семья выходила в палисадник и чистила столовые
приборы, с силой втыкая в землю ножи да вилки. Будто шайка убийц терзала грудь
распятой жертвы.
*
* *
Окрестности Тополева все
состояли из проходных дворов – бесконечных, бездонных и неизбывных,
обсиженных хибарами.
Эти прелестные клоповники,
большей частью деревянные, в основном заселяла воровская публика. Редко в какой
семье никто не сидел. В детстве это почему-то не казалось Соне странным: жизнь,
прошитая норными путями проходных дворов, вроде как не отвергала и даже
предполагала некую витиеватость в отношениях с законом.
Впрочем, были еще татары, более культурный слой
населения. Их ладная бирюзовая мечеть стояла на перекрестке Выползова и Дурова.
По пятницам туда ходили молиться чистенькие вежливые старики – в сапожках,
на которые надеты были остроносые калоши, а по праздникам толпилась молодежь
(искали познакомиться), и молитвы транслировали на улицу, и трамвай номер 59
всегда застревал на перекрестке. По будням у мечети продавали конину, шла
негромкая торговля, хотя не все одобряли этот промысел: что ни говори, лошадь –
друг человека.
Но присутствие мечети оказывало на текущую жизнь
даже облагораживающее влияние: в пятьдесят шестом, например, их края посетил
наследный принц Йеменского королевства эмир Сейф аль-Ислам Мухаммед аль-Бадр – во как! К приезду
Шах-ин-Шаха с женой Суреей за одну ночь был не только
асфальтирован Выползов переулок, но и покрашены
фасады ближайших домов. Так что Тополев был, можно сказать, в гуще политических
событий.
А на углу Дурова и Тополева
стояло здание ГИНЦВЕТМЕТа – Государственного
института цветных металлов. За высоким забором виднелся кирпичный ведомственный
дом для специалистов – там жила интеллигенция. Дом был привилегированный,
как бы отделенный от остального населения Тополева
переулка. Например, Сонина семья жила в отдельной квартире. Но без телефона.
Телефон был в коммуналке на втором этаже, туда маме и звонили, и
соседка Клавдия стучала ножом по трубе отопления, и мама ей
отзывалась – под ребристой серебристой батареей всегда лежал наготове
медный пестик. Клавдия степенно говорила в трубку:
– Минуточку! Сейчас она подойдет…
Эту квартиру – огромную, двухкомнатную –
они получили в те времена, когда папа занимал должность
замдиректора института по научной части. Мама говорила, что ученый он был
талантливый, но несчастливый. По складу интеллекта – генератор идей.
Изобретал процессы, опережающие возможности технологий лет на двадцать.
До внедрения многих не дожил. В эпоху расцвета космополитизма однажды вечером
домой к ним пришли истинные доброжелатели, и папе было предложено… В общем, эта тихая сдавленная речь в прихожей выглядела в
маминой передаче примерно так: «Мы вас, Аркадий Наумыч,
ценим и не хотим потерять. Пока под нами огонь не развели, уйдите по
собственному желанию». Папа так и сделал: взял лабораторию. В детстве
Соня не понимала, как это делается: «взять лабораторию». Представляла, как папа
берет под мышку всех сотрудников, чертежные столы, приборы, целый коридор на
втором этаже… и гордо уходит вдаль. Чепуха! А спросить у него самого
возможности уже не было: папа умер, когда Соне было лет пять. Папа умер, но его
семья – мама, Соня и сильно старший брат Леня остались жить в той же
двухкомнатной квартире. И все осталось прежним: в большой комнате стоял круглый
стол на уверенных ногах, всегда покрытый скатертью, которой мама очень
гордилась, – коричневого грубого бархата, с тонкой вышивкой темно-золотой
нитью. На тяжелом рижском трельяже стояли две фарфоровые фигурки стройных
девушек в сарафанах. Натирая мебель, домработница каждый раз ставила их на двадцать
сантиметров правее, чем нравилось маме. И каждый раз мама
молча их переставляла. Это продолжалось годами…
*
* *
Пальчиков, Барашков, Самарский, Выползов… – лет через пятьдесят имена всех этих
переулков будут звучать для Сони далекой щемящей музыкой…
Кстати, музыку любили все, отовсюду неслись
обрывки песен, маршей, оперных и опереточных арий, концерты по заявкам
радиослушателей. Концерты устраивала и сама общественность во дворах. Дядя
Леша, наборщик в типографии «Правда», брал свой зеленый перламутровый аккордеон
и, положив на него седую голову, чуть ли не со слезами в выпученных за стеклами
очков глазах выводил в самом верхнем регистре одно и то же – «По диким
степям Забайкалья».
На второй этаж домсемя
вела железная наружная лестница. Там усаживались все желающие, артисты наряжались кто во что горазд. Подружка Лидка влезала к себе
в открытое окно, ставила на полную громкость пластинку, и концерт начинался: «Летите
голуби, лети-и-и-те…»
У Лидки особенно красиво получались тягучие
жалостливые песни, у нее было пронзительное сопрано:
Льётся и льётся, словно
года,
В диких криницах чудо-вода…
Все были талантливы и постоянно воодушевлены.
Вова Сулейманов, мальчик толстый, рыхлый, залюбленный
мамой и старшими сестрами, складывал грудки до образования ложбинки,
перетягивался мамкиным хохломским платком (платье до полу!), объявлял сам себя:
«Выступает Маргарита Луговая!» – и запевал:
Вот вспыхнуло утро,
Румянятся воды,
Над озером быстрая чайка
летит.
Ей много свободы
И много простору…
Луч соо-о-о-о-лнца у чайки крыло серебрит…
Да какой там, к черту, Робертино! Не выдерживали даже взрослые: «Маргарите
Луговой», чтобы не обижалась, давали посолировать
пару куплетов, а затем вступал весь двор. Это было сверхмощно! И только пух
тополиный взлетал и опадал в такт вздымавшимся грудям.
Стоит ли говорить, что
все запросто хаживали друг к другу, помогали в большом и в малом, ссорились,
мирились, выпивали, сплетничали, ибо знали друг о друге все самое сокровенное.
И уж если мы о сокровенном…
Полный текст можно
прочесть в «настоящем», типографском выпуске журнала.
Заказы: jerusalemreview@gmail.com