Роман
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 52, 2015
Виктору Топаллеру
Ломир але инейнем,
инейнем…
Ах, как поет и плачет скрипка! Как она рыдает, эта
безумная скрипка, как молит все отчаянней – уже только на одном звуке, на
одной самой тонкой и беззащитной струне. Еще мгновение, и лопнет струна, и
разорвется сердце от любви и печали…
Ну право, что за печаль? Ведь это же просто свадьба.
Торжественная и смешная, обязательная и немного лишняя израильская свадьба. Ой,
мама-мамочка моя, веди под хупу свою дочку!
Бедный мой нелепый и великий народ. Все-то ты поешь, как
плачешь, и плачешь, как поешь.
…Ломир
але инейнем, инейнем
Тринкен аби-и-селе вайн!..
Давайте все вместе, все вместе
Выпьем немно-о-о-жко вина!..
Да, это мы. Это мы поем свадебную заздравную
песню. И неважно, что почти никто из гостей не знает слов. Разве непонятно без
слов?
…ди кале мекабл понем зайн!
Все, все пьем за невесту! О, ты прекрасна,
возлюбленная моя! Тридцать часов родов с отошедшими водами, аллергия,
ветрянка, в пять лет она потерялась на прогулке в парке, в восемь упала с
качелей и сломала передний зуб… Губы твои алы – нега смотреть на них…
глаза твои глубоки, как два озера Есевонских… Надо
же, совершенно взрослая настоящая невеста! И так уверенно кладет руку на плечо
жениха…
…дем хосн микабл понем
зайн!
Все пьем за жениха! О, ты прекрасен,
возлюбленный мой! Конечно, только самых высоких и сильных, самых веселых и
надежных парней принимают в израильские летчики, никто и не сомневался! Вот он
откидывает кудрявую голову, любуясь своей несравненной женой… Неужели, неужели
они когда-нибудь состарятся?
…дем зейде…
И усталый мудрый старик встает и кланяется
гостям, безуспешно скрывая слезы. Арончик, маленький
озорник, помнишь, как ты украл ножик у отцовского постояльца? Не горюй, это
было твое единственное преступление!
…ди бобе…
Ах, если бы старшая сестра Соня могла увидеть
сейчас свою Верочку и ее чудесную красавицу-внучку! Вот бы порадовалась и
удивилась: Верочка – и вдруг старушка! И маленькая седая женщина
откровенно плачет и целует сидящих рядом родственников.
…дем тате…
Нет, что ни говорите, редкий отец может
похвастаться такой красавицей и умницей! Саша, ты слышишь, Саша, мы не зря
встретились в этом запутанном холодном мире! Ты поднимаешь над головой руки,
жесткие, навсегда сожженные йодом руки хирурга и победителя. Да, кажется, мы
все-таки победили.
…ди маме…
Ах, что она так рыдает, эта скрипка? Подождите. Подождите
немного. Разве пришла очередь невестиной мамы? И всех остальных уже чествовали?
Всех-всех, старую Сару, Мирку с братьями, Иосифа, Давида, Рахель,
мудрого рыжего, как огонь, ребе Раппопорта? Что за
ненужные вопросы! Это ведь просто свадьба, веселая и немножко нелепая еврейская
свадьба.
Я послушно встаю, улыбаюсь, поплотнее запахиваю шаль.
Почему, зачем так бездумно мчится безжалостное непокорное время?
Положи меня, как печать, на сердце твоем…
ГЛАВА 1. СОНЯ НОМЕР ТРИ
– Нет, это безумие, – говорит мама, – это
истинное безумие. Как она поедет одна? В поезде! Ночью! В конце концов, ребенку
тринадцать лет, а не тридцать!
– Не тридцать, – с готовностью соглашается
папа, – я бы даже сказал, не сорок пять, ты, Верочка, очень наблюдательна.
Папе легко смеяться, а мне и тринадцать-то редко дают
из-за несчастного роста.
– Тебе бы только смеяться, – говорит мама. –
А если поезд опоздает? А если Славик ее не встретит? Арон, мы сошли с ума, мы
просто сошли с ума!
Я стою у зеркала. Нет, не подумайте, что я смотрюсь в
зеркало, ничего прекрасного или просто привлекательного мне там не найти, но
зато открытая дверца шкафа загораживает вход в детскую, и я надеюсь, что мама
отвлечется и забудет обо мне хоть на минутку. Да, детская, так они
дружно называют мою комнату. Недавно на день рождения мама подарила мне
собственноручно вышитый коврик с веселым розовым слоником и тут же водрузила
его на стену, прямо напротив двери. Хорошо, что почти все ребята из класса
живут в коммуналках и мы редко ходим друг другу в гости.
Зеркало издевательски поблескивает, отражая мою
незаурядную внешность. Если человеку везет, так уж во всем! Как говорит наш
сосед Эдик Оганесян – низкая, зато толстая. И если волосы, то
обязательно рыжие и в колечках, как у самого породистого барана, и вы можете
мочить их водой хоть целый час, и мазать маслом, и затягивать в косы – все
бесполезно, через пять минут вокруг головы поднимется оранжевый ореол, плавно
переходя в веснушки такого же цвета. И если еще добавить зеленые глаза, то
просто получается не физиономия, а морковно-капустный салат.
– Прекрасная ашкеназская внешность, – говорит
папа, – повезло так повезло! Только самые породистые и древние семьи
сохранили настоящую тонкую красоту. Подумайте, во всем мире модницы мечтают о
рыжих кудрях – накручивают волосы на железки, пачкают хной, а она еще
жалуется! Скоро посмотришь, какая тут выстроится очередь из поклонников. Да они
просто поумирают у твоих ног!
– Какие поклонники, о чем ты говоришь с ребенком, –
охает мама, – легкомысленный балабон!
Да, если послушать папу, так все прекрасно – и
позорный рост, и косы, и очки. Если завтра у меня вырастет третье ухо, он будет
уверять, что это и есть признак настоящей красоты, а не какие-то
банальные два уха! Не сомневайтесь, имя тоже он придумал. Соня. Будто я все
время сплю! Или еще лучше – Софа, именно так называет меня мамина подружка
Фира Наумовна! Но маме и этого мало. Она обожает придумывать всякие, как ей
кажется, милые уменьшительные имена – Софульчик,
Софончик. Маме легко, ее не дразнят каждую перемену,
ее родителям хватило сообразительности дать дочери нормальное человеческое имя.
Однажды мы писали диктант в классе, и Нина Андреевна прочла: «…он лежал на
софе». Представляете? Наши умники просто рыдали от восторга.
Правда, с того дня папа запретил произносить имя Софа в
нашей семье.
– Прекрати эти местечковые штучки! – кричал он
маме. – У ребенка прекрасное исторически знаменитое имя! Софья
Ковалевская! Софья Перовская! Софи Лорен, наконец! – тут он явно хватил. –
А ты прекрати реветь! Все ваши Лены и Наташи еще будут завидовать и мечтать о
подобном имени!
Ну, на Лену я, честно говоря, не претендую, Лен у нас в
классе четыре штуки, но все-таки могли придумать что-то более переносимое.
Конечно, я давно понимаю, что наши домашние крики и
объяснения совершенно бесполезны. И Софи Лорен тут ни при чем. Назвали меня в
честь моей тети, вернее, сразу двух теть, одной – маминой сестры, и одной –
папиной, так что я получаюсь уже «Соня номер три», как шутит папа в минуты
хорошего настроения. Возможно, во времена его родителей это было очень модное имя,
но почему отдуваться именно мне? Причем обеих теть уже давно нет на свете, так
что они все равно не могут оценить папино внимание. Говорят, папина сестра была
сказочная красавица, а мамина – толстая и смешная, зато очень добрая. Ее
так и звали – Соня добрая душа. И мой мудрый папа решил, что благодаря
имени его дочь приобретет все достоинства сразу. Ну да! Я бы тоже смеялась на
вашем месте.
Впрочем, сейчас ничто не может испортить мне настроения.
Ах да, я ведь не сказала самого главного! Я еду в отпуск! Причем совершенно
одна! Причем в другой город и почти в другую страну! Виль-нюс.
Какое удивительное слово! Я вообще обожаю слова с буквой «л»:
Ли-вень, ле-то, лан-дыш – так и хочется
пропеть…
– Ло-дырь, ла-поть… – радостно подпевает папа.
С моим папой невозможно разговаривать ни о чем серьезном!
Раньше мне
очень нравилась наша фамилия.
– Блюм-бим—бам, трам-па-пам, – распевала я, шагая с папой за руку из
детского сада. – Блюм-бим-бум, трум—пу-пум!
Но потом я
заметила, что не все разделяют мои восторги.
– Которая тут Блюм? – спрашивала
нянечка в группе и нехорошо улыбалась. – А-а, рыжая, не об чем говорить,
эта кашу есть не станет. Эти икру едят! На серебряных посудах!
У нас дома действительно были «серебряные посуды» – две
темные немного помятые рюмки, но никто не ел из них икру. Папа совсем не
разрешал трогать эти рюмки, даже на минутку, он говорил, что в них хранится
память. И хотя я совсем не понимала, какая связь между старыми рюмками, скользкой
кашей и нашей фамилией, мне становилось очень грустно. И не хотелось быть
рыжей. Рыжей – одной из всех ребят!
Однажды, когда я уже училась в первом классе, мы
с папой пошли гулять в парк. Светило уютное осеннее солнышко, мы дружно шагали
по тропинке, усыпанной рыжими, как мои веснушки, листьями, и распевали прелюдию
Баха на два голоса. Это была совсем простенькая ученическая прелюдия, но папа
ужасно гордился, что я помню ее наизусть. И тут я решилась.
– Пап, – сказала я как можно веселее, – а
давай у меня будет другая фамилия. Например, Попова. Или, еще лучше, Петрова.
Да, была такая книжка. Очень спокойная славная книжка –
«Школьные годы Марины Петровой». Про хорошую девочку Марину Петрову, как она
любит музыку и учится в музыкальной школе. Я тоже любила музыку и училась в
музыкальной школе, уже третий год училась и уже почти до конца разобрала «Март»
из «Детского альбома» Чайковского, но у меня никогда не было такого понятного
нормального имени. Зачем заставлять человека все время быть рыжим?
И тут случилось ужасное! Мой всегда добрый и веселый папа
вдруг остановился посреди улицы, схватил меня за воротник и стал трясти и при
этом ругаться ужасными неприличными слова, как соседские мальчишки у помойки:
– Почему Петровой? Кто тебе это сказал?! Тебе в
школе сказали?!
Он все еще сердился, но все-таки отпустил воротник и даже
погладил мою заплаканную щеку.
– Запомни навсегда, ты должна гордиться своей
фамилией. Потому что мы родом из прекрасной уважаемой семьи и твои родственники:
инженеры, врачи, музыканты – все они носили фамилию Блюм. А еще говорила,
что хочешь стать музыкантом! Посмотри, какие красивые, звучные фамилии у
композиторов – Брамс, Лист, Гайдн, Штраус, Мендельсон. А твой любимый Бах,
ты что, забыла?!
Правда, у самого Баха еще более смешная фамилия (мне
немножко полегчало), как я раньше не подумала!
Это было давно, и я уже давно понимаю, что папа все
придумал про композиторов, как и про Софи Лорен. Будто не существовали на свете
Прокофьев или Рахманинов! Но Баха я люблю до сих пор и до сих пор пою его
прелюдии и отрывки из Бранденбургских концертов. Когда никто не слышит,
конечно.
Но есть одна пластинка для голоса, хора и оркестра,
которую я не пою никогда. «Страсти по Матфею». Я даже не ставлю ее в обычные
дни, а только если происходит что-то необыкновенное. Необыкновенно радостное
или слишком невыносимо печальное. Игла с тихим треском опускается на черный
круг, таинственные прекрасные голоса шепотом запевают первую фразу, и сразу
что-то распахивается в моей груди, звенит и распахивается, как окно в холодный
осенний сад. И пусть я не понимаю немецких слов, не знаю, о чем поют Господу
далекие незнакомые люди, я только слушаю и молю про себя – дальше, дальше,
дальше… И вдруг на совсем недоступной, совсем низкой ноте вступает глубокий, как
сон, невозможный женский голос: «О майн Гот…»
И я тут же забываю про все свои глупые огорчения! Можно
ли плакать из-за нескладного имени или глупых веснушек, когда есть хор и
оркестр и женщина поет мучительно и прекрасно: «О мой Бог…»
Ну вот, а теперь я еду в Вильнюс. Еду к папиному другу
детства.
Однажды кто-то из папиных приятелей рассказал анекдот:
если каждому народу положено умереть, то американцы умрут от адвокатов,
французы от женщин, русские от водки, а евреи от родственников. Я, честно
говоря, не совсем понимаю, при чем здесь американские адвокаты, в этом нелепом
анекдоте, но если ему хоть немножко верить, мои родители будут жить вечно.
Потому что родственников у них нет. Совсем ни одного родственника на всем белом
свете. Если не считать меня, конечно (чуть не забыла!). Зато у них есть старый
друг, папин друг детства – дядя Славик, и вот именно к дяде Славику я
скоро поеду далеко-далеко, в настоящее путешествие на междугородном поезде, в
город со сказочным названием Вильнюс. Целую длинную ночь на поезде, где так
сладко спать и качаться во сне. И все вокруг будет качаться: вагон, занавеска,
полотенце над головой, темные тяжелые подстаканники на столике. И может быть, с
этого путешествия начнется какая-то другая, новая и замечательная жизнь.
У дяди Славика есть жена, удивительная жена, литовка тетя
Майя. Когда-то давно я всерьез думала, что тетя Майя – Снежная королева.
Да, настоящая Снежная королева, только не злая, а добрая. Бывают же добрые феи
или волшебницы! Потому что она была вся белая, застывшая и сказочно красивая, а
дядя Славик, наоборот – весь черный и лохматый. Много лет назад, еще до
войны, у тети Майи и дяди Славика были два маленьких сына, такие же черные и
смешные лохматики, и молодая тетя Майя любила шутить,
что Слава сам родил своих мальчишек, она тут совершенно ни при чем. В мае 41-го
года дядя Славик отвез тетю Майю и сыновей к бабушке, в их с папой родное
местечко под Могилевом, а в феврале 42-го мальчиков вместе со всеми жителями
местечка расстреляли фашисты. Тетю Майю не стали расстреливать, она ведь была
литовкой, и ночью она нашла своих детей в плохо засыпанном овраге. Еще тетя
Майя нашла одну живую женщину по имени Белла, совсем маленькую женщину, похожую
на школьницу с косичкой. Тетя Майя ее сразу узнала, потому что Белла жила на
соседней улице и целыми днями катала в колясочке веселую толстенькую
дочку-пампушку. И вот теперь эту дочку застрелили у Беллы на руках, поэтому
сама она не погибла, а только потеряла сознание. Тетя Майя вытащила Беллу
из-под убитых людей, и они пошли в соседнюю белорусскую деревню, но жители
боялись открывать двери, и только под утро одна совсем старенькая старушка
разрешила им спрятаться в погребе до прихода партизан. Стоял февраль, и руки
Беллы совершенно отмерзли, пока они ходили. А может быть, они отмерзли еще
раньше, в овраге, в любом случае все пальцы почернели, и партизанскому доктору
пришлось их отрезать.
Через много лет папа разыскал Беллу, потому что про них с
тетей Майей написал знаменитый писатель Эренбург в своей книге «Люди. Годы. Жизнь».
Она даже приезжала к нам в гости – симпатичная тихая женщина, совсем не
старая, моложе моей мамы. Я знала, что папа хотел расспросить, как погибла его
сестра Рахель и дети, но он все не спрашивал, а Белла
не рассказывала, только пила чай, держа стакан маленькими, как будто сжатыми в
кулачки руками.
И я ушла в свою комнату, и играл оркестр, и целый хор
Баха плакал и взывал к своему глухому придуманному Богу. И никто был не в силах
нам помочь.
А тетя Майя уехала обратно в Литву, и там ее нашел после
войны дядя Славик. И у них даже родился еще один мальчик, только тетя Майя дала
ему свою фамилию и записала литовцем. Такая вот история.
А недавно дядя Славик прислал письмо. «Это какой-то
кошмар, – писал он, – Арон, старый дуралей, нас осталось двое на всем
белом свете, можно ли не видеться столько лет! И если ты, великий Гиппократ, не
можешь оторваться от своих больных даже на неделю, то пришли хотя бы Сонечку!
Пусть ребенок погуляет, полюбуется на красивый европейский город. А мы
полюбуемся на твою девочку, небось так выросла, что и не узнать».
– Ты положила ленты? – это мама кричит уже из
кухни. Если моей маме дать волю, она до сорока лет будет водить меня в лентах и
белых гольфах с кисточками.
– А красный свитер с бабочками ты положила? Нет, я
все-таки не понимаю, как она поедет совсем одна?!
Да, повезет же родиться единственной дочкой в заботливой
еврейской семье!
ГЛАВА 2. МИРКА
Не великое
везенье родиться дочкой в большой еврейской семье, но родиться старшей дочкой –
совсем мало радости. Мирке Раппопорт скоро
тринадцать, кому знать, как не ей!
Впрочем, что
это мы сразу о Мирке? Если уж вспомнили дочку, то почему бы не поговорить и о
ее маме, тихоне и труженице Рахели, и об уважаемом
ребе Абраме Раппопорте?
Нет! Если
вспоминать, так вспоминать. Ведь вся история началась еще с Миркиной бабушки
Сары. Ну, и мы так начнем.
Вы-то, наверное, не знаете Сариной
истории, мало ли народу в местечке, есть и позаметнее люди, и побогаче. Да и
времена те давно прошли, и старухи свое насочиняли. Одним словом, как слышали,
так и расскажем, потому что из самой Сары слова не вытянешь, лучше и не
пытаться.
Говорят, была Миркина бабушка Сара какая-то особенная
красавица. Впрочем, про какую из старух не говорят, что она была красавицей!
Тут важно другое. Тут важно, что простая местечковая девчонка Сара, уж какая ни
красавица, а дальше Могилева в жизни не выбиралась, так вот эта самая наша Сара
вышла замуж за иностранца! Ну, может быть, не совсем иностранца, все-таки он
был евреем, но не из захудалой Жмеринки или облезлых Малятич
и даже не из Винницкой области, известной своими богатствами, а из самой
Палестины! Давно ли он там жил и как попал в столь немыслимые дали, можно
только гадать, идиш иностранец знал плохо, а русского совсем не понимал и
фамилию носил странную – Толедано. Уже никто не
помнит, зачем приехал Сарин нареченный в наши края –
то ли с просветительской миссией, потому как был человек образованный и ученый,
то ли проведать родню, а родни у каждого еврея, что звезд на небе, да не это
важно. Важно, что полюбил он нашу деревенскую красавицу Сару горячей нездешней
любовью, так полюбил, что позабыл и миссию, и родной дом – месяца не
прошло, а уж гуляли свадьбу! Можете представить, сколько слухов ходило в
местечке и о женихе, и о самой свадьбе, да время все унесло. Утро сменяет
вечер, горе – радость, не уследишь, не догонишь. Одни старухи иногда
вспоминали, что небогатый с виду жених подарил своей невесте диковинный подарок –
ожерелье, все сплетенное из разных колечек и звезд, и все колечки в нем вроде
из чистого золота, а звезды из рубинов! Правда ли, бабья болтовня – никак
не проверишь, а старая Сара и подавно не расскажет, но любопытные соседки
однажды разглядели у неё на шее под воротниками да платками что-то красивое и
блестящее, видно, золотое.
Полдома достались молодым от родителей Сары, не бог весть
какие хоромы – комната да передняя, но ничего, зажили с миром и вскоре
родили дочку Рахель. А там и работа нашлась, хорошая
чистая работа – учителем в местном хедере, и почетное место в синагоге,
как положено семейному еврею, но не жилось у нас этому заморскому человеку,
мерз, тосковал, маялся без своей Палестины. И стал он уговаривать Сару уехать.
А что долго уговаривать, когда она только кивала да в рот глядела ненаглядному
мужу, да она бы в Сибирь за ним поехала, не размышляя!
А дальше наступает в нашей истории полная темнота. То ли
отправился реб Толедано
впереди семьи и беда нагнала в дороге, то ли вовсе уехать не успел, а просто
прибили его темным вечером в городской подворотне, короче – такое вот
случилось невезенье. Соседи погоревали, но не удивились – долго ли обидеть
еврея! Одним словом, вместо Палестины отправилась наша Сара на городское
кладбище и похоронила там своего диковинного мужа.
Казалось бы, случилось и случилось, мало ли горя ходит по
свету! Вдова молода и собой неплоха, одно дитя в нахлебниках, дом от родителей
перешел – разве не хватает в местечке вдовцов и бобылей? Но, видно, Сара
глядела иначе на свою судьбу. И нельзя сказать, чтоб сильно тосковала – хлопотала
себе по хозяйству, растила дочку, держала двух коз и даже приспособилась
ватрушки выпекать на продажу, но ни одной самой пронырливой свахи не подпустила
к порогу.
Если призадуматься, так во все годы была Сара немного
тронутой. Может, от пережитого, а может, и от роду. Например, пела дни
напролет, и красиво так пела, но на чужие праздники не ходила и в гости к себе
не звала. И дочку наряжала, словно барышню, а какие у нее, спрашивается,
доходы! Короче, все не как у людей! И когда к дочке посватался ребе Авраам Раппопорт, уважаемый человек, другая бы радовалась, а она в
слезы. Но дочка ее Рахель умницей оказалась, сама
дала ребе согласие и мать уговорила.
Что ж, пришло время рассказать и о дочке, единственной Сариной дочке, единственной памяти по любимому дорогому
мужу.
С малых лет росла Рахель
тихоней и молчуньей, с нездешней темнотой в глазах, но приветливой и скромной.
И никаких материных чудачеств не унаследовала – и с соседями дружила, и
старших почитала. Так что ничего удивительного, что понравилась она ребе Раппопорту и вскоре из бедной сироты превратилась в
уважаемую невесту раввина. А уважение от людей для умного человека дороже
многих богатств! История с ее отцом к тому времени сильно подзабылась.
Фамилия, скажете вы? И фамилия забылась, да и кто ж ее выговорит! А Рахель уж давно стали Соркиной звать. У нас в местечке это
просто: «Это чья дочка? – Ривкина. – А эта? – Минкина». Вот
тебе и фамилия!
В общем, ребе Раппопорт не
ошибся, жену взял себе под стать. Теперь самое время сказать и о нем, мудром,
уважаемом всеми соседями местном ребе, старшем сыне сапожника Раппопорта.
Абрам Раппопорт, сын родителей
бедных, но порядочных, с детства имел страсть к учению. Кто еще из местечковой
молодежи запросто понимал древнееврейский, кто умел столь складно растолковать
великую Книгу? А он еще и по-русски говорил без запинки, любой документ
разбирал в три минуты! И никак этим не гордился, каждому человеку рад был
помочь без малейшей корысти. И когда Абрам окончил ешиву,
лучшим учеником окончил, можете не сомневаться, все старики признали его
старшим ребе местечка. Чем, спрашивается, не жених для сироты?
Тут надо отметить одну особенность ребе Раппопорта – был он огненно-рыжим. Говорили, если
Абрам Раппопорт шагает по вечерней улице, можно свет
не зажигать. И дети пошли в него, до того забавные – рыжие да в веснушках,
а глаза у всех зеленющие – словно
морковно-капустный салат! Только старшая Мирка уродилась темноволосой и
черноглазой, в мать. А вернее сказать, в деда своего, покойного Толедано. Может, поэтому полюбила ее бабка Сара особой
любовью. А впрочем, чего зря болтать! Какая, спрашивается, еврейская бабушка не
любит свою внучку?
Вот мы и добрались до Мирки.
Конечно, Мирка – домашнее имя. Мирьям, вот как
назвал ребе Раппопорт старшую дочь. Не иначе хотел
почтить сестру-спасительницу великого Моше Рабейну. Но вы же знаете, как это в жизни – где
Мирьям, там и Мира, а где Мира, там и Мирка. Да и есть ли время Мирке, старшей
дочке, думать и размышлять!
Сколько себя помнит Мирка, она всегда большая. Только и
слышно: «Доченька, подмети двор, ты же большая! Прибери со стола, ты ведь
старшая. Выгони козу, подержи Арончика, замочи
белье…»
Нет, мамочка Рахель хорошая,
добрая, просто у нее нет времени на Мирку. В доме шумно и дымно, вечно кричит
годовалый Арончик, другие братишки – Мотик и Герш – дерутся с утра до вечера, а мамочка то
печет, то стирает, то бежит в лавку, а глаза у нее чернее ночи: три месяца назад
умер от горячки двухлетний Шмулик. Это уже третий ребенок из семи, что она
родила.
Но Мирка знает, где спрятаться. У бабушки, ее любимой
доброй бабушки Сары. Как славно и уютно в горячо натопленной, пахнущей пирогами
и шалфеем комнате. Спрятаться, уткнуться щекой в мягкую неведомо когда вязаную
бабушкину кофту, обхватить колени руками и рассказывать, рассказывать… Сегодня
она ученица гимназии в длинном красивом платье и белом переднике, завтра –
взрослая барышня, живет в нарядном огромном городе и по вечерам выезжает в
театр на настоящем извозчике! А еще можно представить, что ее пригласили на
бал, но про это и мечтать страшно, где вы видели порядочную еврейскую девушку в
платье с открытыми руками, да еще танцующую в одной комнате с мужчинами!
Вы спросите, откуда Мирка знает про театр и про бал? Она
читает. Читает русские книжки, не зря же она была лучшей ученицей в местечковой
школе. Да она экстерном сдала математику и географию за пятый класс! Достойная
дочка ребе Раппопорта. Ах, если бы мамочка
согласилась отдать Мирку в гимназию хотя бы сейчас – на последние классы!
Говорят, гимназия каждый год согласна принять двух еврейских девочек.
– Забудь, – говорит мамочка Рахель, –
не женское дело. И где мы возьмем столько денег, нам же мальчиков учить надо.
Вот на будущий год пошлем Мотла в гимназию. Как никак
старший сын ребе!
– А ты замуж выйдешь, – говорит мамочка, –
детей народишь, за домом станешь смотреть, за хозяйством. Совсем тебе эта учеба
не пригодится!
Но Мирка не может забыть о гимназии.
– Знаешь, бабушка, там учат разным языкам, и
французскому, и латыни. И решают задачки. Как я люблю решать задачки! Никто из
девочек быстрей меня считать не умеет. А еще есть такая наука – география.
Про разные страны и моря. И все это нарисовано на больших бумагах разными
красками, и они называются картами. А еще – тут у бедной Мирки просто дух
захватывает от восторга и отчаяния – если еврейская девочка учится только
на отлично и получает золотую медаль, она может поехать в город Петербург на
самые высшие женские курсы!
На этом месте сердце нашей мечтательницы не выдерживает,
и она начинает рыдать, уткнувшись носом в шершавые ласковые бабушкины руки.
И здесь случается неожиданное. Сара встает, расстегивает
воротник и снимает с шеи… Да! Вы, конечно, догадались. Ожерелье! Рубины не
рубины, но толстый золотой жгут тяжело повисает в руке – настоящее
громадное богатство! Потемневшие колечки горят и сплетаются в невиданный узор,
еще теплый от старой шеи.
– Пойду-ка я к твоей маме, – строго говорит
Сара, – еще не поздно обсудить да решить.
До вечера бедная Мирка не дышит, не думает, не живет. До
вечера она драит курятник, стараясь поймать обрывки разговора из открытого
окна. Ветер шелестит ветками сирени, сладко пахнет весной, и робкая упоительная
надежда, словно теплое молоко, наполняет сердце и душу.
– Хорошо, – вздыхает заплаканная мамочка и
обнимает Мирку, – головушка моя отчаянная, будь по-твоему! На неделе
пойдем к старой Малке Шнеерзон, надо хоть новое
платье тебе справить к экзаменам.
Ну что вам дальше рассказать. Хотелось бы поверить, что
сбылась Миркина мечта, выучилась она на отлично в гимназии, получила золотую
медаль и уехала в город Петербург на самые высшие женские курсы, но ничего
такого не случилось. Может быть, вы помните, что каждый год принимали в
гимназию только двух еврейских девочек. И этими девочками оказались Ривка Вайман и Нехама Лазарович, дочки самых богатых евреев города. Где уж
тягаться с ними местечковому ребе! Мирку записали кандидатом на следующий
класс.
А следующей весной, когда так же сладко пахла сирень и
жизнь, казалось, расцветает с новой силой, тихо вскрикнула и умерла в родах
мамочка Рахель, и, не пережив трех недель,
задохнулась от горя и ушла за ней старая Сара. Ах, не зря она плакала и
горевала, отдавая доченьку замуж! Когда вернулись с кладбища, ребе Абрам
покачал побелевшей от горя головой, обнял Мирку и повесил ей на шею чудесное
ожерелье.
– Твое, – только и сказал он тихо.
Мирка молча застегнула воротник, повязала поверх платок.
В углу подвывали Мотл и Герш, наконец переставшие
драться, кашлял маленький Арончик, блеяли недоеные козы.
А дальше и рассказывать нечего. Мальчики подросли. Абрам
стал совсем белым, и все молился, и читал свои книги, а потом как-то незаметно
женился на доброй некрасивой вдове. Была она бездетной, о мальчиках заботилась
хорошо, и они таки поехали учиться в город, правда, не в гимназию, а в
ремесленное училище попроще и подешевле, но зато все трое, один за другим. А
Мирка вышла замуж за хорошего порядочного человека, местечкового кантора и учителя
Иосифа Блюма. И родила своих детей, да-да, пятерых прекрасных детей – старшего
сына Давида, умницу и первого отличника, весь в деда Абрама, и дочку Рахель, тихоню и мамину помощницу, и еще двух вечных
забияк, Шмулика и Меера, вылитые ее братцы Мотл и
Герш, и наконец, последнюю девочку, последнюю свою радость, красавицу Сорелэ, Сарочку. И вот уже
готовит она приданое старшей доченьке Рахели,
названной в память о покойной маме, девушку из достойной семьи надо и выдать
достойно, а нет покоя в душе нашей Мирки, Миры Абрамовны Блюм. Задумалась она,
склонившись над сундучком с семейным серебром, перебирает рюмки и ложки, а
мысли ее далеко.
Постойте! Уж больно мы заторопились в своей истории. Так
оно и в жизни: спешит, спешит человек, гонит вскачь кобылку-удачу, а нет бы остановиться
да глянуть по сторонам, может, что хорошее ждало рядом, ан так и промелькнуло
не замечено.
Вот вспомнили мы про сундучок с семейным серебром,
обмолвились между прочим, а ведь это целая история, презанятная, надо сказать,
история, и началась она с того дня, когда много лет назад другая Миркина
бабушка Златка Раппопорт решила продать корову.
А что, спрашивается, Златке не продать корову, когда
старший ее сыночек Абрам, огонек ее, золотая головушка, выучился на самого
ребе, и жена его, голубушка Рахель, свято почитает
свекровь, что ни день шлет ей штрудели да халы, будто
на дворе у нас каждый день шабес. А уж по субботам и
говорить нечего, по субботам нет у ребе Абрама желанней гостьи, чем старая
Златка, вдовая его матушка. Так и сказал ей сыночек:
– Хватит тебе, мамочка, надрываться, до зари
вставать, руки ломать непосильной работой. Продай ты эту корову и отдыхай
спокойно! Или не найдется у нас для родной матери теплого угла да сладкого
куска?
И что вы думаете, долго ли размышляла Златка? Недели не
прошло, как корова ее стояла на дворе у соседки Фрумы
Шнеерзон! А Златка на ближайшую субботу явилась к
сыну в гости в новой шали и сладко скрипящих ладных кожаных башмаках. Но не в
башмаках дело, и стали бы мы отнимать ваше время ради старушечьей шали! Обеими
руками держала нарядная Златка короб, обклеенный золотой бумагой с печатями. И
что вы думаете, там лежало? Двенадцать серебряных рюмок! И не каких-нибудь там
простых никчемных рюмок, а неописуемой красоты роскошных рюмок царского завода,
с чеканкой да вензелями! И нечего зря считать да охать! Почему это,
спрашивается, ее сыну ребе Раппопорту, уважаемому
семейному человеку, красавцу и умнице, не иметь собственного серебра?!
Ах, как гордилась Рахель,
выставляя на стол ровный ряд блестящих рюмочек, как мечтала устроить настоящую
богатую бар-мицву старшему сыну Мотлу.
Что ж, не судьба ей была дожить до главного праздника своего мальчика, нет, не
судьба.
После смерти жены потерял Абрам интерес ко всему земному,
а уж к рюмкам и подавно, и вспомнил про них лишь спустя пять лет, когда
пришла-прикатила нежданная пора – выдавать Мирку замуж. И то верно, не
вспомнил бы, коли не нужда. За годы вдовства сильно обеднела и прежде небогатая
семья ребе, но то ж его беда, ему и нести. А разве доченька единственная,
отцова помощница, радость души его Мирка не заслужила красивой свадьбы?
И понес ребе Абрам свои рюмки Хаиму Заку.
Здесь уж нельзя не сказать пару слов и про Хаима Зака. Говорили, что еще почтенный отец его, Симха Зак, в юности нашел клад.
Клад ли, другое богатство или просто разумно трудился человек, а завистники
свое наплели, но деньги оказались в хороших руках. Не растратил, не прогулял их
Симха, зря людям пыль в глаза не пускал, а собрался с
умом, построил большой прочный дом, родил шестерых сыновей да всех вывел в
люди. Вот и Хаим Зак, Симхин
старший сын, человек был строгий, богатством зря не похвалялся, в синагоге не
выделялся, хотя дом имел самый большой в местечке и свой выезд в придачу.
Случалось, давал деньги в рост и брал вещи в заклад, но совесть не терял,
процентов больших не назначал и слово свое держал крепко.
Вот к этому человеку и понес Абрам свое единственное
богатство. Ничего не сказал Хаим, не улыбнулся даже, спросил только, по какому
случаю заклад, но деньги назначил большие, ребе Раппопорт
и не ждал столько. Хватило Мирке и на платье, и на стол для гостей. А
одеяла-подушки еще покойная Рахель заготовила своей
доченьке, видно, чувствовало материнское сердце скорую разлуку.
Можно не говорить, что все местечко гуляло на свадьбе у
дочки ребе. Был зван и Хаим Зак. Пришел он не в
начале – уж пропели-проплакали первые песни, и гости столпились вкруг хупы, пришел и молча поставил к ногам ребе небольшой
кованый сундучок. Тут как раз музыка заиграла, молитва началась, запричитали
кумушки над невестой-сиротой, а им бы только поплакать да на хупу поглазеть! Так и получилось, что только к концу вечера
открыли молодые сундучок, открыли и увидали… Да! Все двенадцать рюмок покойной
ныне Златки, с чеканкой да вензелями, а возле каждой рюмки – по две
серебряные ложечки того же завода, столовая и чайная. Вот какой подарок принес
дочке ребе Хаим Зак.
Задумалась, склонилась над сундучком Мирка, Мира
Абрамовна Блюм. Тридцать лет пролетело, как один день, неужто ей скоро сорок
восемь? И нет на свете ни мудрого отца, ни обеих бабушек, и сама она почти
бабушка, и любимые дети скоро разлетятся по свету, зови не зови…
Нет, вы только подумайте, расселась-распричиталась!
Солнышко давно прикатило, разгулялось на полнеба, а у нее каша не сварена,
тесто перестоялось, давно пора пироги начинять! Так тепло на душе, когда в доме
пахнет свежими пирогами, – мир да покой.
ГЛАВА 3. РОДИТЕЛИ
Как сладко
пахнет из кухни – навсегда любимый запах всходящего теста, дурманящие загадочные
слова – корица, ваниль, курага. В нашем доме печется пирог, значит, в
нашем доме опять мир и покой.
Вот мама, торжественно переступая в домашних тапочках, с
румянцем, слегка присыпанным мукой, вносит на вытянутых руках высокий
прекрасный торт, ну, чуть-чуть кособокий, право же, самую малость. На торте
красивыми кремовыми буквами выложено «АРОЧКА» и цифры «48». Вообще-то, моего
папу зовут Арон, но вы же помните, мама обожает придумывать ласкательные имена.
– Арочка, – вслух
читает папа, – очень трогательно и оригинально. Можно еще башенку или барельефчик.
– Бессовестный, – ахает мама, – настоящий мамзер! Я все утро старалась, выдавливала крем из шприца,
розочки рисовала, а ему только смеяться!
Папа обнимает маму своими длинными ручищами и одновременно
молниеносным движением отщипывает палочку от цифры «4». Получается «АРОЧКА –
18».
– Веруля, дорогая, ты даже
не представляешь, как я восхищен именно розочками! Настоящая художественная
графика из шприца! Но особенно приятна твоя деликатность по поводу моего
возраста.
Согласитесь, такого папу нарочно не придумаешь!
Мои родители врачи. Они учились вместе в Ленинградском
мединституте, и мама с первого курса безумно влюбилась в папу. Правда, папа
долгое время ее не замечал. Он вообще был ужасный гулена и сердцеед и назначал
в день по три свидания. Самое смешное, что мама до сих пор помнит всех его
поклонниц, а сам папа не помнит ни одной!
– Как же так, – возмущается мама, – ты не
помнишь Люсю?! Длинная блондинка с косой и бантом? Кстати, я никогда не
понимала, зачем отращивать такую тощую косицу. Но вы же сидели вместе на
анатомии!
Папа разводит руками.
– А Виолетта! Ты что, и Виолетту не помнишь? Толстая
попа, платье в горошек? Всегда носила дурацкие вышитые воротнички.
Папа опять разводит руками:
– Верочка, они тебе померещились в порыве ревности и
страсти.
– Подумать только, – сокрушается мама, – я
три года лила слезы из-за этого болтуна и Дон Жуана!
Да, да. Только на третьем курсе папа заметил маму и тоже
назначил ей свидание. А еще через месяц он сделал ей предложение. Мама ахнула и
согласилась.
– До сих пор не понимаю, – рассказывает она
шепотом, – почему твоему отцу взбрело в голову жениться именно на мне! Ты
не представляешь, какие у него были завидные партии – дочка проректора,
первая красавица факультета… Я ног под собой не чуяла и боялась только одного,
как бы он не передумал!
В том же месяце мои родители поженились, но еще год
скрывались от однокурсников и целовались по углам, ведь им совершенно негде
было жить. И вот тут появляется Соня номер один, или, проще говоря, одна из
моих теток, в честь которых, если вы еще помните, я была названа.
Собственно говоря, появилась она давно, так как была
маминой старшей сестрой, более того, она одна вырастила маму, потому что их
родители умерли еще до революции. Кажется, там случилась эпидемия тифа или еще
какая-то катастрофа, вся семья погибла, и только одна Соня сумела спастись и
спасти новорожденную сестру, хотя ей самой было не больше пятнадцати лет. Но от
ужаса пережитого она забыла все, что с ними обеими случилось. Она забыла даже
название города или села, где они жили, каким-то чудом сохранилось только имя
отца. Его звали Соломон Зак.
В детстве мама часто думала про своих родителей, что они
живы, и только временно потерялись, и как они обрадуются, когда увидят такую
большую хорошую дочку Верочку. Она пыталась расспросить Соню, как звали их
маму, где они жили, были ли у них еще братья и сестры, но та только молчала или
начинала плакать. А потом мама привыкла и перестала спрашивать, тем более Соня
любила ее, как безумная, все разрешала, покупала подарки и водила кататься на
каруселях, как любые нормальные родители. Сама Соня сначала работала санитаркой
в больнице, они и комнату получили при больнице, а когда мама подросла и пошла
в школу, Соня записалась на курсы медсестер. Самое интересное, что вскоре она
стала первой ученицей на этих курсах! Оказалось, она в детстве училась в
гимназии и прекрасно помнила химию, латынь и даже французский язык. А родителей
не помнила, вот странная болезнь, правда? Короче говоря, через пару лет Соня
стала прекрасной медсестрой, все в больнице ее страшно уважали, и сам главврач
отдельно здоровался за руку. И при этом она оставалась ужасной чудачкой.
Например, не любила рыжих. Представляете?! Это при моей-то потомственной
окраске! Папа говорит, Соня даже в трамвае пересаживалась на другую скамейку,
если видела возле себя какого-нибудь рыжего. И еще она была убежденной старой
девой. Это тоже папа проболтался. Если кто-то из мужчин даже в шутку пытался за
ней ухаживать, Соня приходила в ужасное негодование и расстройство. А во всем
остальном была добрейшим и крайне деликатным человеком.
И вот именно Соня номер один, мамина смешная и малость
нелепая старшая сестра, стала настоящей доброй феей для моих родителей. Это она
настояла, чтобы мама поступала в медицинский, то есть была косвенной виновницей
их знакомства. Это она устроила настоящий свадебный обед, испекла на домашнем
керогазе никем доселе не виданный торт «Наполеон», а потом две недели скиталась
по знакомым, чтобы молодые могли хоть немного пожить одни. Это она готовила
приданное для их первого ребенка, не дыша несла Марьяшу
из роддома, не доверив даже папе, и три месяца качала ее на руках дни и ночи.
Потому что ребенок не должен страдать и плакать.
А потом родителям дали отдельную комнату в студенческом
общежитии, настоящую отдельную комнату в восемь квадратных метров! Там свободно
помещались кушетка, и письменный стол, и Марьяшина
кроватка.
– Правда, для шкафа места уже не оставалось, – говорит
мама, – но это не имело никакого значения, я была абсолютно невозможно
счастлива!
* * *
Мой чемодан давно собран и стоит у входа в детскую, как
настоящий живой свидетель наступающей свободы.
– Не вздумай выходить на остановках! – в
десятый раз повторяет мама. – И не разговаривай с незнакомыми людьми,
особенно с мужчинами!
– А если твоя дочь встретит знакомых мужчин? – спрашивает
папа.
– Тебе лишь бы зубоскалить! Отправляем девочку
совершенно одну, а у тебя душа не болит!
Мама и папа вечно ссорятся, но обычно они ссорятся на
медицинские темы
– Представляешь, – рассказывает мама, – привезли
ребенка с тошнотой и болями в животе. Накануне вся семья отравилась колбасой.
Ну, схватились сразу промывать. Не лучше. Капельницу поставили. Не лучше. В
общем, оказался аппендицит. Еле спасли.
– А лейкоцитоз в динамике проверяли? – спрашивает
папа.
– Да, не взяли сразу кровь, в том-то и дело. Вроде
такая ясная была картина…
– Убийцы! – кричит папа и хватается за голову. –
Средневековье, варвары на свободе! И таким головотяпам люди доверяют своих
детей!
Мама начинает плакать.
– Вот, вот, – возмущается папа, – ты бы
поплакала родителям этого ребенка!
Раньше я пугалась таких ссор, а потом привыкла и часто
засыпала под тихий яростный шепот:
– Диета при панкреатите?! Нет, это черт знает что
такое! Голод, только голод, холод и покой!
– Антибиотики? Проще всего – антибиотики! А ты
попробуй вылечи ребенка, у которого непереносимость ко всем группам!
Только не подумайте, что мой папа может долго оставаться
серьезным или строгим. Никакой надежды! Например, прошлой осенью мы всей семьей
гуляли по дорожке Александровского сада, прямо напротив нового памятника
Неизвестному солдату, и папа увлеченно пересказывал маме последнюю статью из
терапевтического архива. И вдруг я замечаю, что встречные прохожие как-то
странно оглядываются. Я смотрю на папины ноги и вижу, что в то время, как левая
нога спокойно делает шаг за шагом, правая описывает полукруг, потом очень
изящно взбрыкивает куда-то вбок и только после этого опускается на землю.
– И вот в последней статье как раз подняты вопросы
профилактики детских инфекций. Можно ли полностью полагаться на прививки
или…
Показалось? Нет, опять! Левая – шаг, правая – полукруг,
брык, топ.
Я отступаю на полметра назад, чтобы полностью насладиться
картиной: шаг, брык, топ – шаг, брык… Через минуту и мама, наконец,
замечает странности папиной походки.
– Арон! – восклицает она. – Ты
совершеннейший мальчишка! Ведь люди подумают, что ты просто пьян.
– Кто
пьян? Я пьян? – папины глаза стремительно сходятся к носу, рот
полуоткрывается в блаженной глуповатой улыбке. – Гражданочка, вы не
подскажете, как пройти в… ик… в… ик… в библиотеку?
На этом месте возмущенная мама топает ногой, и (да!) – у нее
отваливается каблук на правой туфле!
Лучше не пытайтесь представить, как они шагали под руку по солнечной, ярко
освещенной дорожке Александровского сада, отчаянно переругиваюсь шепотом и по
очереди припадая на правую ногу.
Еще смешнее история получилась этим летом! Мы с утра
собрались в парк Горького, стояла чудесная погода, теплынь и красота, но не
надейтесь насладиться жизнью с моей заботливой мамой. В первую очередь она
потребовала от нас с папой «одеться, как люди». Мол, приличная женщина не может
пойти в парк культуры с такими растрепами и неряхами.
Пришлось папе надевать светлый костюм, галстук и негнущуюся белую шляпу с
дырочками, а мне – колючее капроновое платье с бантом на спине.
Первые полчаса мы втроем чинно гуляли по дорожкам, на
папином лице от шляпы отражалась россыпь кружочков пострашнее моих веснушек,
дурацкий бант торчал за спиной, как стрекоза из басни «Лето красное пропела»,
но мы мужественно терпели, пока не показалось озеро и лодочная станция.
– Вы обязательно промочите ноги, – ахнула мама, –
и это закончится очередной ангиной!
– Есть прекрасный выход не замочить ноги! – принял
на себя удар папа.
Мы дружно разулись, он закатал до колен свои шикарные
брюки, я засунула носки за пояс платья – и все! Впереди целый час свободы,
волны, ветер и большая голубая лодка с белыми веслами. И солнце. И прекрасная
жизнь.
А потом мы обулись и поехали домой. Все как обычно –
перешли мост, спустились в метро, и вот где-то в районе Площади революции мама
случайно опускает глаза и видит папины ноги в остроконечных туфлях, носках и
закатанных до колен брюках!
Сколько папа ни пытался убедить ее потом, что он просто
забыл про свои брюки, мама ему так и не поверила.
Подобных случаев я могу рассказать сколько угодно. Но не
сейчас. Потому что вдруг замечаю, как мама приносит в комнату дорожную сумку и
начинает подозрительно быстро запихивать в нее свои тапочки и плащ.
– Знаешь, – веселым голосом говорит она папе, –
я, пожалуй, тоже проедусь. Так давно не видела Майю! Возьму отпуск за свой
счет…
Я умоляюще смотрю на папу.
– Отлично! – с энтузиазмом поддерживает папа. –
Думаю, Верочка, тебе действительно стоит поехать. Тем более меня почти не будет
дома в ближайшие дни. Как, разве я не рассказывал? К нам приходит новая
сотрудница. Прямо со студенческой скамьи. Надо же элементарно помочь человеку,
научить, показать. Я думаю, мне стоит отдельно посидеть с ней после работы…
Мамино лицо становится сначала белым, как пудра нашей
соседки Ларисы Ивановны, потом темно-красным, и она с трудом выдавливает:
– Не знаю, смогу ли я оформить отпуск так сразу,
никого не предупредила… И потом, Сонечка – большая девочка, что,
собственно говоря, может случиться?
Бедная, бедная моя мамочка! Я обнимаю их обоих.
– Ну конечно, я прекрасно доберусь! Да, я носа не
высуну из купе! Да, я буду только кушать и кушать и не заговорю ни с одним
мужчиной, даже если это будет проводник! И накроюсь тремя одеялами, и не выпаду
из окна! Кстати, я видела папину новую сотрудницу. По-моему, она слезла со
студенческой скамьи еще при царе. Ну, может быть, при Временном правительстве!
– Выдумал! Все выдумал!!! – мама бросается на
папу с полотенцем, но он увертывается и, схватив торт, защищается им, как
щитом.
– Болтун! Дон Жуан! Подумать, из-за этого клоуна я
отказалась выйти замуж за профессора!
– Не выражайся при ребенке! – кричит папа.
– При ребенке! Он еще говорит про ребенка! Мамзер! Истинный мамзер!
ГЛАВА 4. СЕМЕЙСТВО БЛЮМ
– Вот мамзер! – вздохнул
Иосиф Блюм. – Всю дорогу орет.
Ах, что за прекрасная семья была у Иосифа до этого
несчастного дня! Все соседи, буквально все местечко гордилось семейством Блюм.
Во-первых, сам Иосиф. Он и кантор, и учитель в хедере. И
пусть местечковый хедер не бог весть какое учебное заведение, дело не в месте,
а в человеке. А человек он самый достойный, образованный человек! И почерк, что
за почерк! Сам Наум Зак, богатейший купец области,
заезжает побеседовать со старым Блюмом. Да что Зак!
Вы лучше скажите, к кому идут люди за советом, когда болеет наш раввин, а он
таки часто хворает, бедняжка.
Люди идут к Иосифу Блюму!
Но что стоил бы Иосиф Блюм без своей жены, Миры Абрамовны?
Вы можете зайти к Мирьям Блюм днем или ночью, в праздник или в самые серые
будни, и всегда увидите выскобленный добела пол и скатерть ручной вышивки на
столе. И чем бы вас ни угощали, пирогами на меду или гусиными шкварками, цимесом или куриной печенкой, никогда вы не услышите запаха
горелого лука или сбежавшего молока, не увидите закопченных кастрюль или
картофельных очистков. А видел ли кто саму Миру Абрамовну в рваном платье или
засаленном переднике? Нет, всегда на ней чистая белая кофточка, и брошка
приколота на груди, самая настоящая серебряная брошка.
А как она разговаривает с детьми! Можете ли вы
представить, чтобы Мира Абрамовна носилась по двору, словно взбесившаяся
курица, и бранила своих отпрысков по примеру других мамаш? Нет, она только чуть
сдвинет брови и скажет: «Давид, напои скотину, Сорэле,
вымой пол», и можете быть спокойны, повторять ей не придется, скотина будет
напоена, и пол вымыт.
– Ну, на детей нужно отдельное везение! – скажете
вы.
Что правда, то правда. Редко посылает Бог таких удачных
детей, какие выросли у Иосифа Блюма! Старшая, Рахель,
может быть, и не достигла красоты своей библейской тезки, за которую Иаков
работал семь лет, а потом еще семь лет, достался ей таки нос от старика Блюма,
но зато душа! Золотая душа! Добрей и приветливей девушки не найдется во всем
местечке. И что вы думаете, парни это понимают. Вот уже и сваты пожаловали, вот
и свадьбу сыграли. Выдали Рахель за переплетчика
Френкеля. А чем плохая профессия переплетчик? Культурная профессия. С книгами
человек дело имеет, дарит им вторую жизнь.
Следом за Рахелью идет старший
сын Иосифа – Давид. Царское имя дала Мира своему первенцу. И не зря –
такой умник уродился, в самого деда, незабвенного ребе Абрама Раппопорта. Мальчику семнадцать лет, а он уж в последнем
классе Могилевской гимназии! Ну да, гимназии. А что вы думаете, Иосиф Блюм таки
отдал своего старшего сына в гимназию! Что с того, что сам он из бедной
многодетной семьи, зато сын его, Давид Блюм, в городской гимназии лучший
ученик! И чем увлекается, паршивец? Математикой! Что тебе чистописание или
древнееврейский. Парень целый день рисует чертежи, пишет какие-то длинные
формулы, не заболел бы только. И уж Мира Абрамовна втайне мечтает о (страшно
сказать!) университете. А что, бывали такие случаи, что еврея принимали в
университет, право, бывали!
Да и младшие сыновья Блюма, Меер и Самуил, ничуть не
хуже. Вот где материны помощники! Крыльцо ли починить, дров ли заготовить,
Шмулик да Меер всегда рядом. И как сделают! Не у каждого взрослого получится.
Одна дурь у мальчишек – собирают истории. И все про полководцев! Ночью их
разбуди и спроси, сколько сражений выиграл Суворов или с кем воевал Наполеон в
1805 году, – выпалят, глазом не моргнув. Смешно даже рассказать
кому-нибудь. А с другой стороны, больших поводов для беспокойства нет, жизнь их
сама вылечит. Кем еврею не грозит стать, так это полководцем!
Вы думаете, это все? Нет, еще одна дочка есть у Иосифа
Блюма. Ах, Сара – Сорэле! Помянула Мира свою
любимую бабушку Сару, не зря помянула!
Ну что, кажется, можно рассказать о двенадцатилетней
девочке? Высокая, худенькая, ноги тонкие, как у козленка. А только, говорю я
вам, нет в местечке парня и даже взрослого мужика, что шел бы и не оглянулся на
Сорку Блюм! Только посмотреть на эти библейские тоскующие глаза с голубыми
белками! А косы? Роскошные, темно-рыжие, словно старинное золото, так и
струятся до колен, так и рвутся на свободу из тугой голубой шелковой ленты. У
ребенка, да чтоб такие волосы! Страшно подумать, что вырастет из этой девочки!
Но и это еще не все про семейство Блюм. Вы не знаете
самого главного: Блюмы поют! Нет, поют в местечке многие, еврею петь да плакать –
привычное дело. Но сравнить эти, с позволения сказать, песни с хором семьи
Блюмов не умнее, чем сравнить уличную канаву с прозрачной бегущей рекой!
Наступает вечер, и Мира Абрамовна, вышивая салфетку, тихо заводит: «Тум-бала, тум-бала…», «…а-а-ба-лалайка», – тут же подхватывают два неокрепших, но
чистых баритона, «…там-ла-ла-ла» , – как бы оплетает мелодию нежный голос Рахели, и, наконец, как две реки с разных концов, вливаются
тонкий голос Сорэле и рокочущий бас Иосифа. И звучит
Песня. Можно подумать, что семья Блюм не ест, не пьет, а только целый день
репетирует в городском театре! И как-то незаметно собираются соседи к крыльцу,
а впереди всех, конечно, переплетчик Френкель. И хоть нет у бедняги ни слуха,
ни голоса, сидит, любуется на свою Рахель.
И вот в этом
счастливом, святом, можно сказать, семействе случилось большое несчастье.
Заболела Мира Абрамовна. Хоть была она уже в годах и давно простилась с
короткой женской молодостью, но болезни до сей поры миновали, и ноги легко
носили ловкое, невзирая на многие роды, неощутимое тело. И вдруг прямо с утра
стала накатывать дурнота, темнело в глазах, тяжесть стояла под сердцем, не
давая дышать.
Соседки сочувственно качали головами, вздыхал длинными
глухими ночами Иосиф, притихли дети. И когда, наконец, могилевский фельдшер
произнес страшное слово опухоль, сразу постаревший Иосиф запряг свою
единственную тоже давно немолодую кобылу и повез жену в город Минск, к
знаменитому доктору Каценеленбогену.
И потянулись тоскливые дни. Кончился июнь, потом июль. От
Иосифа пришли два смутных письма, которые ничего не объясняли. И хотя пол в
комнатах сверкал по-прежнему и на столе лежала вышитая скатерть, жизнь ушла из
дома Блюмов. И вот уже соседка слева стала потихоньку звать детей сиротками, а
сосед справа решил разучивать с мальчиками кадиш… Как
вдруг однажды поздним вечером беззвучно открылась входная дверь, и взору
изумленных детей предстала, кто бы вы думали, сама Мира Абрамовна! Немного
худая, но совершенно невредимая и даже будто помолодевшая! За ней вошел сильно
смущенный Иосиф со свертком в руках. И тут же из свертка раздался пронзительный
и довольно-таки нахальный рев.
– Вот так всю
дорогу орет, – Иосиф вытер рукавом взмокший лоб. – Специально под
ночь собирались, чтобы соседей не пугать.
– Соседей! –
смеясь и плача, запричитала Рахель. – Ах,
мамочка, известно, что скажут соседи! Ведь мне самой не сегодня-завтра рожать,
вот стыда-то не оберешься! Дядя народился!
– Лучше
бы выкинули его в речку, – сердито насупившись, проворчал Шмулик, – выкинули
по дороге, и всех делов!
Мира Абрамовна
прижала к груди маленького крикуна.
– Арончик, – сказала она, – его зовут Арончик, вашего братика. Так же, как звали моего младшего
брата, моего потерянного любимого озорника Арона Раппопорта.
Потому что Арончик – значит весельчак! И мы его
вырастим, вырастим веселым и здоровеньким, всем на радость!
ГЛАВА 5. СОСЕДКА
– Арончик! А-арон Осипыч, а я опять к вам!
Знакомьтесь, это пришла наша соседка Лариса Ивановна.
У Ларисы Ивановны волосы бело-желтые, как у моей старой
куклы, зато брови и ресницы черные-пречерные. Прежде чем войти к нам в
квартиру, Лариса Ивановна снимает тапочки. Вообще, у нее сложная система
тапочек. Дома она ходит в расшитых розовых сабо, мусор выносит в клетчатых
старушечьих ботах, чтобы пройти через общий намертво выдраенный мамой
коридорчик, переобувается в шлепанцы коричневого цвета, а в нашу квартиру заходит
исключительно в чулках.
– Может быть, она – йог? – размышляет
мама.
– Мадам, вы меня огорчаете, – вздыхает папа, –
где ваши светские манеры?
– Мамзер! – привычно
машет рукой мама и уходит на кухню.
Главная отличительная особенность Ларисы Ивановны – улыбка.
Она улыбается так ласково и душевно, что сразу хочется съесть соленый огурчик.
Однажды я слышала, как с такой же улыбкой она говорила соседкам во дворе:
– Иметь мужа еврея не так плохо. Поверьте, он сам
чистит картошку!
Это правда. Папа действительно сам чистит картошку, так
как жалеет наши с мамой руки. Мама – детский хирург, а у меня через месяц –
городской фортепианный конкурс.
– А по вечерам он развешивает белье! – лицо
Ларисы Ивановны просто сияет. – Правда, говорят, у них там что-то
отрезано…
– Почему ты ее терпишь, не понимаю? – ворчит
папа.
– Что поделаешь, соседей не выбирают. И потом, она
не такая плохая женщина – вежливая, аккуратная.
Мне часто кажется, что даже если мою маму поселить в
одной квартире с крокодилом, все будет прекрасно. Во всяком случае, для
крокодила.
– А-арон Осипыч! – лицо соседки излучает столько
доброжелательности, что папа прячется за шкаф. – А-арон
Осипыч, а я к вам! Маленькая просьба женщины. – Папа
тихо вздрагивает. – А-арон Осипыч,
выручите соседку, никак не выберусь в аптеку, а в доме совершенно закончилась
вата. Не принесете пачечки три-четыре?
Папа растерянно смотрит на меня и маму.
– В принципе, ничего не имею против, но я сегодня
как-то не собирался выходить. Да и аптека уже закрыта.
Лариса Ивановна заливисто смеется.
– Ах, ну что вы! С работы! Я имею в виду, с работы
принесите. Вы же в больнице работаете, там такой мелочи, наверное, пруд пруди!
– Ах, с работы, – папа свирепо смотрит на маму. –
Не думаю, что это возможно. Вата, видите ли, предназначена для больных!
Обиженная Лариса Ивановна надевает коричневые шлепанцы и
удаляется.
– Дочь моя, – папа задумчиво смотрит в окно и
непонятно улыбается, – дочь моя, знаешь ли ты, что в старые добрые времена
вору за кражу ломали правую руку?
ГЛАВА 6. ПОСТОЯЛЕЦ
– Мерзавец, мамзер
несчастный! Лучше бы я не дожил до этого дня! – Иосиф Блюм в гневе
размахивает ремнем. – Лучше бы я тебя младенцем выбросил в речку, как
советовал мудрый Шмулик! Да знаешь ли ты, паскудник,
что в прежние времена вору за кражу ломали правую руку?!
Вы удивляетесь, что Иосиф Блюм пустил постояльца? А
почему бы деловому человеку и не взять постояльца, если почти все его дети
разлетелись, как ласточки небесные. А какая от нынешних детей помощь, вы и сами
знаете!
Рахель, золотце, живет, слава Богу, неплохо, третью
дочку принесла своему переплетчику, теперь бы их прокормить! Давид, главная
родительская гордость, окончил-таки университет, и не просто окончил, а на
круглые пятерки. И послали его работать на большой завод, будущий
машиностроительный гигант. И должность солидная – инженер. Только, честно
признаться, пока с этой должности ходит он форменным образом без штанов, и отец
потихоньку от остальной семьи каждый месяц шлет ему двадцатку. А Семен с Мишкой
(тьфу ты, господи, от этих новых имен совсем очумеешь, были нормальные имена –
Шмулик и Меер, а теперь будто и не свои дети!), так вот эти герои хоть и в
штанах, так только потому, что им выдали казенные, как будущим командирам
Красной Армии. Хотя как подумаешь, что сыновья местечкового кантора скоро
выучатся на настоящих офицеров, аж дух захватывает! Сонечка, душа его Сорэле (это уж мать ее Соней зовет, на новый лад), в чем
только силы держатся, а тоже учится. В техникуме, в самом городе Витебске. И не
на кого-нибудь, а на зубного доктора. Знаете ли вы хоть одного человека,
который не уважал бы зубного доктора? А сколько ей надо запомнить, бедняжке.
Сидит и сидит над своими книжками. Хорошо, если раз в месяц домой выберется. И
то, шутка ли для ребенка – сто километров!
А тут еще недавно встречает Иосифа соседка Броха. А язык у этой Брохи что
тебе змеиное жало.
– Вот, ребе Иосиф, была я на прошлой неделе в
Витебске у зятя, да вы знаете – зять у меня большой человек, городской
столовой заведует, вот на обратной дороге и повстречала вашу Сонечку. Ох
красавица, ох умница, родителям утешение! Да только сдается мне, ребе Иосиф, не
чахотка ли у нее? Больно худенькая, ножки-ручки что твои тростиночки, и личиком
бледная, так и светится.
Как услышал Иосиф, просто сердце зашлось! Пропадет,
пропадет его доченька от тяжелой учебы. Нет сомнений, голодная да холодная
сидит целыми днями за книжками, какая там еда у студентов! Эх, ей бы козьего
молочка попить да парного, глядишь, и щечки бы зарозовели, и наука легче пошла.
И что вы думаете, делает наш Иосиф? Берет он свою любимую
козу Маньку и шагает с ней в Витебск. А что, скажите, сделается козе, если она
и прогуляется по свежему воздуху? Подумаешь, сто километров. Свет не без добрых
людей, переночевать пустят, а трава да вода, слава Богу, везде есть.
И вот приходит старый Блюм в Витебск и поселяется у
сторожа при техникуме. И целых десять дней поит свою доченьку козьим молоком. И
что вы думаете, ожила девочка, как розочка, зацвела!
А домой Иосиф уж совсем просто добрался. К дому-то дорога
всегда ближе.
Вот в это самое время, как Иосиф со своей Манькой ходили в город, и пустила Мира Абрамовна
постояльца. А что – хороший культурный человек, одних книг целый шкаф, да
все почитай на иностранных языках. И никому не мешает – целый день сидит в
душной комнате, пишет какую-то важную работу под названием диссертация. Только
к вечеру выйдет за ворота, похвалит целебный воздух да покой, а воздуха и не
видит совсем.
Иосиф новое дело одобрил. И комната зря не пустует, и
доход какой-никакой, и с умным человеком приятно поговорить. А вскоре старый
Блюм просто влюбился в своего постояльца. Мыслимое ли дело, человек свободно
говорит по-немецки, а читает по-английски! И что читает – все философия да
экономия! Слава Богу, Иосиф Блюм и сам человек не простой, и детям своим всегда
твердит о пользе образования, но такого не видал! И главное – серьезный
уважительный человек, а ведь молодой еще. Вон местечковые невесты хороводом
кружат у ворот, то за солью, то за картошкой, будто у Иосифа не дом, а
поселковая лавка. Мира Абрамовна уж отвечать утомилась, а постоялец будто не
замечает ихнего глупого внимания. И деньги все
заранее за три месяца внес, а разве ему кто вспоминал?
И вот у такого замечательного человека этот мамзер, этот негодный мальчишка, украл ножик!
Ножик! Ах, что это был за ножик! Складной, с четырьмя
лезвиями разной величины, ножницами и еще такой крученой штукой под названием
штопор.
Нет, Арон не дурак и не маленький уже – скоро восемь
лет, он знает, что чужого брать нельзя. Просто до смерти хотелось рассмотреть
ножичек поближе. И немного перед другом Славиком похвастаться, тем более Славик
давно дразнился, что Арон сдрейфит залезть к постояльцу. Никто бы и не заметил,
если бы не сестра Сорка. Черт ее принес на каникулы! Нет, вообще-то, она сестра
нормальная, добрая, не то что Меер, от которого одни подзатыльники, но зачем,
спрашивается, совать нос не в свое дело? И зачем ей знать, куда он бежит да что
у него в руке? Глупо так попался, вспомнить противно.
Ух отец орал! Думал, совсем убьет. Носится со своим
постояльцем, не кричи, не шуми, не прыгай, не мешай человеку работать, а
постоялец и не работает совсем! Арончик точно знает,
потому что, если перегнуться с крыши, всю комнату видно. Сидит их замечательный
постоялец и часами глазеет в окно, будто там что интересное показывают. А
никого за окном и нет, кроме его сестры, той самой Сорки-предательницы, носится
туда-сюда по двору, как веник. И ножик постояльцу совсем не нужен, сколько
лежал на столе без дела, аж запылился. Теперь хоть из дома убегай, никакого
выхода, отец кражу не простит! Хотя почему никакого? А залезть на крышу и
хорошо перегнуться? Да, если хорошо перегнуться, то запросто можно закинуть
ножик обратно в комнату, например, под стол. Пусть докажут, что Арончик именно этим ножиком играл! А может, ему Славик дал?
Идите проверьте! Славик – друг верный, не выдаст!
Тут главное не спешить. Комната хорошо видна, хоть уже и
темнеет. А постоялец на кровати лежит спиной к окну, он не заметит. Три-четыре –
Арон опирается на раму, и вдруг, о господи, дверь в комнату открывается. Сорка!
Опять ее черт принес. С полотенцем. А то этот барин сам не может полотенце
взять! И он тоже хорош – лежит, как их парализованный сосед Хаим, только
глазами хлопает в темноте. И Сорка, корова, стоит столбом, давно бежала бы по
своим делам, что Арону целый день на этой раме висеть?! Наконец, постоялец
поднимается, медленно-медленно так поднимается с кровати, будто ноги его и
впрямь отказали, и вдруг опускается на колени. Прямо перед Соркой опускается на
колени, прямо на неметеный пол, да еще прижимается лицом к ее юбке!
Тр—рах-х!!! Чертовая рама
уходит в сторону, нога скользит по карнизу, и Арончик
понимает, что летит, со страшной скоростью летит прямо в комнату постояльца!
Мама-мамочка! Громко хлопает входная дверь, звенит разбитое стекло, испуганно
вопит Сорка, но сквозь шум и гвалт Арон явственно слышит только одно – как
отвратительно и жутко хрустит его правая рука.
ГЛАВА 7. ДАВИД БЛЮМ – СТАРШИЙ СЫН
Какой
невозможно счастливый день! И даже погода соответствует – вместо скучного октябрьского
дождика сумасшедшее солнце выкатилось на полнеба, словно на дворе разгар июля.
Давид сбросил
куртку и радостно зашагал в одной рубахе к остановке районного автобуса. Ха,
так и до служебной машины недалеко! Нет, дело не в машине или собственном
благополучии, а в огромном доверии. Да, именно так, партия и Родина доверяют
ему, вчерашнему пацану Давиду Блюму, работу государственной важности! Значит,
все не зря – учеба в гимназии из последних родительских денег,
издевательства мальчишек над его картавым акцентом и бедной одеждой, насмешки
красивых надменных девушек. Спасибо революции, избавила от неравенства и
унижений. В университете уже много еврейских ребят училось, из самых глухих
местечек приехали – кто на рабфак, а кто и прямо на математический
факультет, как сам Давид.
Говорят, у них
в семье все любили учиться. Еще дед Абрам, местечковый ребе Абрам Раппопорт, считался большим мудрецом и книжником, жаль,
Давид его почти не помнит. Зато отца вспоминает почти каждый день. Милый
смешной добряк, всеми уважаемый Иосиф Блюм. Если задуматься, хоть и учитель, и
кантор, но ведь бедняк из бедняков был, орава детей на шее, а никогда ни руки
не поднял, ни куском не попрекнул, день и ночь требовал только одного – учиться!
И все повторял – ты старший сын, тебе без образования никак нельзя,
отвечаешь за семью! Как они с мамой накопили денег на гимназию? Да что
гимназия, отец еще пару лет назад ему потихоньку двадцатки слал,
дипломированному инженеру! И вот не дожил. Не дожил, не узнал о триумфе
старшего сына! Хорошо, пусть не триумф, но ведь победа, настоящая серьезная
победа.
И когда вызвали в Наркомат, догадывался, но боялся
поверить. Как это они сказали? «Перспективный молодой ученый, надежда нового
советского производства…»
Сразу главным инженером! Понятно, он уже не мальчик,
месяц назад исполнилось тридцать два, но сразу главным!
Отец бы гордился. Какая ужасная невезуха – крепкий
сильный человек, а умер в одну минуту, во сне. Сердце – страшная штука!
Что ж, теперь Давид должен отвечать за семью. Как раз зарплата прибавится,
нужно будет купить Арону новые ботинки, весь оборвался, мамин любимчик! Вот мамзер так мамзер, один футбол в
голове!
Да, отец бы гордился. А мама не понимает, ей главное –
дети да здоровье, то Рахель рожает, то Соня
простудилась. Теперь вот за его жену переживать взялась, мол, слишком нежная и
слабенькая.
Алина тем более не оценит, еще и плакать станет, что его
дома совсем не бывает. Никогда не думал, что так непросто обращаться с
женщинами. В чем-то мама права, Алина слишком нежная для сегодняшней жизни –
плечи тоненькие, как у подростка, волосы вьются золотой копной, так и хочется
обнять, заслонить. Как это Арон заявил? «Если женщина блондинка, значит, уже
красавица». Вот мамзер так мамзер!
Давид в его возрасте ничего кроме учебников не видел и не понимал.
Да, волосы вьются, но невозможно же все время только
любоваться. Когда человек после двадцати часов рабочего дня приходит домой, а
его встречают слезами, то какая должна быть причина? Умер кто-нибудь, пожар
случился? Нет, оказывается, он цветы забыл купить! Серьезный повод для обид и
переживаний!
А с другой стороны, сам виноват, мог бы и купить
несколько цветочков, на каждой остановке старухи с букетами стоят! Нет,
все-таки глуповато и смешно, разве цветы определяют отношения между людьми?
Разве Алина не знает, что она единственная на всю жизнь? Но женщины устроены
иначе, сестра Соня тоже обожала разные колокольчики и ромашки собирать, все
стаканы в доме перетаскает.
С сестрой отдельная история! Кто мог представить, что эта
малявка, отцовская баловница, вдруг станет москвичкой, женой абсолютно
взрослого ученого? Вот вам и постоялец! Писал-писал диссертацию, а заодно и
невесту приглядел. Но если серьезно, Яков замечательный человек и прекрасный
специалист, его недавно пригласили работать в группу Тухачевского. Правда,
Давид так и не решился расспросить, не исключено, что речь о закрытом проекте,
не стоит провоцировать человека. Да, было б здорово рассказать Якову про
назначение, но ведь не станешь звонить по телефону в Москву, кричать про свои
успехи на весь переговорный пункт!
Кого действительно не хватает – это братьев! Сейчас
бы посидеть всем вместе, отпраздновать, отметить по-мужски! Арончик,
ладно, пацан, что с него взять, но Семен с Мишей оценили бы! Верные его
подчиненные, Шмулик и Меер, как ни гонял в детстве, лучше товарищей не найти.
Но братья еще дальше, чем Яков, – оба в офицерском училище, один на
Дальнем Востоке, другой в Средней Азии. Семен Блюм и Михаил Блюм, отчаянные
будут красные командиры!
А здорово это придумали, имена менять. Страна равных
возможностей, новая жизнь, новые имена! И сестру так хорошо стали звать.
Сонечка, просто аристократическое имя. И сколько великих женщин его носили –
Софья Ковалевская, Софья Перовская…
Но сам Давид в подобные игры не играет. Неудобно как-то.
Да и мама огорчится, всю жизнь вспоминает, как они с отцом выбирали имя для
ненаглядного первенца. Царское имя! Небось дед посоветовал, ребе Раппопорт был слаб до всего великого – город Давида,
башня Давида. Забавно, что подобные глупости до сих пор сидят в голове. Крепко
вдолбили!
Какое все-таки счастье, что произошла революция! Кем бы
Давид работал сейчас? Учителем в хедере, сапожником, портным? Дед Абрам, до
чего талантливый человек, а что он знал кроме Торы? Нелепые отжившие сказки!
Хорошо, что жизнь так изменилась. Их с Алиной сынишка вовсе не поймет, чем
занимался прадед. И слово «ребе» уйдет, конечно, как поп или ксендз. Вместо
опиума для народа – настоящее светлое будущее!
Жена хотела дочку. Даже имя приготовила – Любочка. Нарочно не придумаешь! Нет уж, Давид Блюм будет
растить настоящего нового человека. Марлен, вот как он назвал своего сына –
в память Маркса и Ленина, двух главных вождей пролетариата! Только мама опять
все портит. Приспособилась малыша Мариком звать. Ну ничего, Давид эти глупости
прекратит, должна же мама понять, что наступили новые времена.
Да, теперь ведь зарплата увеличится. Почти в два раза!
Можно маме посылать рублей тридцать, чтобы ни в чем себе не отказывала на
старости лет. И Арону не отвертеться, поедет их мамзер
учиться в Ленинград! В мединститут! Мама только об этом и мечтает. Снилось ли
деду Раппопорту, что его младший внук станет
настоящим врачом? А Мишу недавно рекомендовали в военную Академию. Так и до
генерала недалеко. Генерал Блюм!
Только одного и жаль, ужасно жаль, что отец не дожил! Он
почему-то никогда не верил, что возможна такая прекрасная справедливая жизнь.
ГЛАВА 8. ЯНИС
Ночь. Мирно
стучат колеса поезда, колышется белая занавеска на окне. Я еду совершенно одна,
еду в незнакомую страну и незнакомый сказочный город. Вы только послушайте:
Лит-ва, Виль-нюс.
Прекрасные слова с буквой «л» меня никогда не подводили! Неужели возможна такая
прекрасная справедливая жизнь?
Я не сплю, разве человек может заснуть, когда его ждут
приключения? Поезд качается и скрипит, три скучные пожилые тетеньки, мои
соседки по купе, давно улеглись и засопели в подушки, дремлет проводник,
столик, лампа, полотенце на ручке двери, огромное пустое зеркало. Может быть, я
одна во всем мире не сплю этой ночью?
Стыдно признаться, я никогда по-настоящему не
путешествовала и не была ни в одном большом городе, кроме своей Москвы. Нет, не
волнуйтесь, родители регулярно возят меня на Черное море, в Феодосию или
Евпаторию – для профилактики рахита, бронхита и тонзиллита. Оздоровительно
и упоительно! Особенно вставать в шесть утра (на час раньше, чем в школу!) и
мчаться на городской пляж, чтобы успеть разложить поближе к берегу заветные
подстилки-полотенца. Ура, захваченная территория огорожена на день, и теперь
можно жариться, строго по часам переворачиваясь с боку на бок («а теперь спинку
на солнышко, а теперь животик»). Конечно, купание в бескрайней, невозможно
соленой и невозможно прекрасной воде искупает многие неприятности, особенно
если лежать на волнах, качаясь в такт и жмурясь от слепящего неба. Похоже на
двухтактный ритм – раз и-и два, раз и-и два, как в милом старинном
менуэте, но можете быть уверены, моя заботливая мама не зевает:
– Сонечка, сейчас же вылезай, ты уже полчаса торчишь
в воде! Организм остынет и не справится с инфекцией.
– Веруля, побойся бога,
какая инфекция в море?
– Именно в море! Ребенок не понимает, но ты-то
взрослый человек, да еще врач! Представляешь, сколько человек успели сюда
пописать с утра!
На самом деле, я люблю эти поездки. Пыльный шумный рынок
с клубникой и жареными семечками, нарядную толпу на набережной, сахарную вату
на палочке, домики из ракушек. И еще загадочные дореволюционные дома и дворцы,
которые положено посещать туристам. К ногам привязывают страшно неудобные
войлочные тапки, отчего все туристы кажутся клоунами, можно катиться по
гладкому красивому полу, уцепившись за папину руку, неудобные диваны с высокими
спинками сменяются витринами с чудесными фарфоровыми куклами и птицами, на
страницах огромных темных альбомов приседают нарядные дамы в шляпках, и не
хватает только музыкантов в париках и белых чулках, чтобы оказаться в настоящей
живой сказке. Но назавтра опять возвращается теснота, нудные очереди в столовую,
несъедобные плоские котлеты с макаронами. И моя любящая мама с огромным
махровым полотенцем наперевес. Лучше не вспоминать!
Я не сплю. За окном светлеет, голова моя кружится в такт
движению: тра-та-та, тра-та-та, будто аккомпанемент в старинном вальсе. Небо
серое и прозрачное, такое прозрачное, что сквозь него просвечивает маленький,
как будто простым карандашом нарисованный домик с острой крышей и крестиком на
верхушке. Из какой это сказки? Наверное, из Андерсена, где такие же высокие
остроконечные крыши и узкие улочки.
А мой поезд
все мчится и мчится, вперед и вперед, и вот, наконец, навстречу выплывает
Город. Прозрачно-серый и туманный, как бессонная ночь, город. Все медленнее
стучат колеса, город все ближе подступает к окну вагона, вот уже появился
перрон, высокие светловолосые люди плывут вместе с перроном, размахивая
букетами цветов. Так, сказка продолжается.
Я вижу в окно,
как самый высокий, самый прекрасный и золотоволосый юноша спешит к нашему
вагону. Это, понятное дело, принц. Значит, в нашем вагоне едет принцесса. Как
жаль, если она в обычной одежде. А вдруг нет? А вдруг на ней длинное сказочное
платье? Или хотя бы малюсенький шлейф? Я пытаюсь представить себя в длинном
платье со шлейфом, но очки как-то не вписываются. Кстати, госпожа принцесса,
собираетесь ли вы выходить? Все люди уже давно выстроились в проходе со своими
вещами. Вот ворона, в чем-то мама безусловно права! Как неудобно тащить по
коридору большой чемодан. Первые пассажиры уже выходят, а я все ползу от купе к
купе, выглядывая в окошки. Интересно, узнает ли меня дядя Славик? Хотя что там
особенно интересного, другую такую рыжую во всем поезде не сыщешь!
Снова
показался «принц», совсем близко – он тоже идет вдоль вагона, но снаружи,
как в зазеркалье. Вот я подхожу к двери, и он подбегает к двери, я улыбаюсь, и
он сияет улыбкой. И хотя я стою на самой верхней ступеньке, а принц на перроне,
его прозрачные синие глаза оказываются прямо напротив моего лица.
– Здравствуй, Соня, – говорит
принц, – я рад, что ты приехала.
Ну да. Это был Янис. Тот самый
последний сын тети Майи и дяди Славика.
Мы идем по пустынному странному утреннему городу. Тепло,
но солнца нет, может быть, поэтому кажется, что Янис
сейчас растает в тумане, как ежик из мультфильма. Ах, нет, это из-за очков! Я
все-таки успела сдернуть и запихнуть в карман свои дурацкие детские очки (при
чем тут фасон, главное, чтобы не жали за ушками!). Да-да, рыжая малявка, без
очков ты сразу станешь неотразимой! Как говорит наша учительница литературы:
«Оставь напрасные заботы». Мы бодро шагаем рядом по чисто выметенной мокрой
дорожке, при этом моя рыжая макушка едва достигает Янисова
локтя, а веснушки и ленты в косах, несомненно, завершают картину полного
позора. Дорогу во всех направлениях пересекают прозрачные веселые лужицы, мой прекрасный
принц легко перепрыгивает с краю на край, а я по-старушечьи обхожу по бортику,
потому что, если даже разбегусь, как на уроке физкультуры, плюхнусь не дальше
середины лужи. Подходит автобус, и Янис подает мне
руку. Признаться, мне еще никто и никогда не подавал руки. Дома, когда я еду
куда-нибудь с родителями, мама просто все время держит меня за руку, будто я
отстаю в психическом развитии, а если мы отправляемся с классом в театр или на
каток, то главное не зевать и запрыгивать поскорее, иначе можно остаться не
только без рук, но и без ног.
Представляю, какая красная у меня сейчас физиономия, но Янис ничего не замечает. Вот мы уже выходим, и он опять
подает мне руку, и я мечтаю, что сейчас подойдет еще один автобус, и мы будем
ехать и ехать, входить и выходить…
– Пришли – восклицает Янис,
останавливаясь у маленького одноэтажного дома со скворечником. – Ну,
прощай, я побежал.
– Сессия, – говорит Янис, –
каждые три дня другой предмет. Завтра химию сдаю. Зверская наука!
Я машу рукой и понимающе улыбаюсь. Конечно, химия – зверская
наука. Правда, она начинается с седьмого класса, а я только закончила шестой,
но что это меняет?
Дядя Славик, доложу я вам, почище моей мамы!
Мало того что он опрыскал комнату духами из
пульверизатора и пытался скормить мне две жареные куриные ноги, четыре котлеты
и тазик картошки, щедро политой сметаной (кушай, деточка, кушай, не стесняйся!) –
это все были цветочки, потому что еще через полчаса, с криком «нет, вы
посмотрите, какая красавица!» этот неугомонный дядя схватил меня за руку и
потащил через улицу – показывать соседям. Соседи, надо отдать им должное,
послушно восхитились и даже погладили по рыжей голове, как диковинную зверушку,
жаль, что я не могла приветливо помахать хвостиком.
Вскоре пришла с работы тетя Майя, и началось долгое и
серьезное обсуждение расцветок и моделей, которые мне особенно подойдут, потому
что любая хорошая мастерица может связать костюм за ближайшие три дня, но мало
кто разбирается в фасонах. Оказалось, дядя Славик работает на трикотажной фабрике,
где в особых случаях можно оформить частный заказ. На мои тихие протесты дядя
прослезился и принялся гладить по макушке, приговаривая: «Ах, скромница, ах,
красавица, вся в отца!»
Дальше начался настоящий карнавал. Меня поили и кормили
по сто раз в день, и если я по неосторожности или от маминого усиленного
воспитания хвалила, например, рыбу, то назавтра стол сверкал рыбой всех сортов,
а заодно икрой и селедкой. Про пирожные и конфеты лучше не рассказывать, просто
удивительно, как я вообще не лопнула. На третий или четвертый день дядя Славик,
застенчиво улыбаясь, достал из кармана коробочку с настоящими золотыми
сережками, а тетя Майя жестом фокусника вытащила из-за спины иголку и тут же
проколола мне оба уха. Скажу вам по секрету, мама с папой весь прошлый год
обсуждали, проколоть ли мне уши и не поранит ли такая операция нежную психику
ребенка.
В выходной был устроен праздничный обед в честь почетной
гостьи. Гостья восседала во главе стола на двух подушках, в свежесвязанном
ярко-зеленом костюме и золотых сережках, а с двух сторон высились огромные
беловолосые братья тети Майи и их такие же большие молчаливые жены. Все они
ласково улыбались, будто увидели живого гнома в колпачке, и ели мясо,
нарезанное на гигантских тарелках такими ломтями, что у меня захватывало дух, и
пили водку из тяжелых темных стаканов, не говоря ни слова и совершенно не
пьянея. И дядя Славик пил водку и обнимал меня, и тетю Майю, и по очереди всех
жен, и я готова была вечно жить в этом ласковом веселом доме со скворечником и
гудящей печкой в углу, потому что здесь было замечательно тепло, как в
настоящей доброй сказке.
И потому что здесь жил Янис.
В прошлом году папа купил магнитофон. Для меня. Чтобы я
могла записывать свое исполнение и потом находить ошибки. Это почти как смотреться
в зеркало, веселенькое занятие! Но зато вместе с магнитофоном мне досталась
катушка с песнями. Тихими странными песнями без названий и имен исполнителей.
Мой маленький гном, поправь колпачок… Понимаешь,
это странно, очень странно… Любви моей ты боялся зря, не так я страшно люблю…
Я влюбилась в загадочные песни, не понимая ни слова, как
когда-то в рисунки Матисса. Я бормотала их про себя с утра до вечера, словно
заклинание, словно пароль в другую, невозможно прекрасную жизнь. И мама,
конечно, решила, что у ребенка невроз переходного возраста, и по вечерам
консультировалась с подружкой-психиатром, тихо рыдая и прикрывая рукой
телефонную трубку.
Теперь, наконец, все стало понятно. Песни написаны про
меня.
Я старательно поправляю колпачок. Я понимаю, что все
очень странно. Я не так страшно люблю Яниса. Может
быть, я совсем его не люблю? Может быть, кто-то объяснит, наконец, что делать,
куда деваться с этой мучительной щемящей музыкой в моей бедной недозрелой
душе?!
Когда же ты уходил к другой или просто был
неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой плащ висел на
гвозде…
Весь дом полон Янисом. Кресло
отодвинуто, и раскрытая книга придавлена диванной подушкой. Еще влажное
полотенце в ванной. Недопитая чашка кофе на столе.
Я брожу по пустому утреннему дому, листаю его
книжку, пью кофе из его чашки, прижимаюсь лицом к мокрому полотенцу. За
окном тихий серый дождик, можно брести совсем без зонтика, седые старушки в
маленьком, как комната, кафе едят шоколадные пирожные.
К обеду все собираются домой. Янис
прибегает последним, смахивает намокшие волосы со лба, теребит мою косу
длинными, как у скрипача, пальцами.
– Как живете, караси? – весело и непонятно
спрашивает он.
Я не могу
ответить. Я даже дышать не могу, только заползаю в большое кресло в самом
темном углу гостиной и тупо моргаю, как карась из басни Крылова. Янис усаживается напротив, на уютном домашнем коврике, и,
как тогда в поезде, его синие глаза оказываются напротив моего лица. Веселые
прозрачные глаза, колени у подбородка. И я прекрасно понимаю, что, если сейчас
вместо меня поставить, например, горшок с фикусом, ничуть не изменится этот
ясный приветливый взгляд.
Каждый вечер Янис уходит.
– Повторять? –
спрашивает дядя Славик и подмигивает мне. – Не забывай, у тебя все-таки
сессия.
– Повторять,
повторять, – смеется Янис и забавно кланяется
моему отражению в зеркале. – Повторение – мать учения!
Он бежит по
переулку, легко, стремительно бежит, перепрыгивая лужи, а мы с дядей Славой
стоим у окна и старательно машем вослед.
Янис влюблен. Уже почти
год. В прекрасную студентку по имени Линда (бывают же у людей такие красивые
имена!). Линда на курс старше Яниса, и по ней сходят
с ума все мальчишки факультета, но она холодна и неприступна. Это дядя Славик
разболтал, посмеиваясь и сокрушенно качая головой.
И вот недавно Янис все-таки добился ответного внимания Линды (было бы
чему удивляться!). Это к ней он летит каждый вечер, невзирая на сессию.
«Значит,
принцесса все-таки существует, – думаю я, – чувствовало мое сердце!»
– Влюбился,
дурачок, – вздыхает дядя Слава, – не мог подождать пару лет! А я так
радовался, когда ты родилась у своего папы, – вот, думал, как складно
выходит, у меня – сын, у Арона – дочь, и разница в возрасте
подходящая, прекрасная пара могла бы получиться.
Нет, не подумайте, что я разревелась, хотя, конечно,
очень хотелось.
Я соскучилась. Вдруг ужасно соскучилась по маме, по
школе, по своему пианино. Так одиноко без музыки… Ой, какая непроходимая
тупица! Ведь есть музыка, единственная вещь, которая у меня получается в жизни,
а Янис даже не слышал, как я играю. Как же я не подумала!
– Как же мы не подумали, – дружно всплескивают
руками дядя Славик и тетя Майя. – Мы даже не слышали, как ты играешь!
– Еще два дня до отъезда, – восклицает дядя
Слава, – уйма времени! Пианино? Это уж вы не волнуйтесь, пианино я
организую.
Вы знаете, где дядя Слава «организовал» пианино? У себя
на фабрике! В актовом зале. И заодно наприглашал кучу
родственников и сослуживцев.
– Не волнуйся, деточка, люди очень обрадовались, что
такая маленькая девочка устраивает настоящий концерт! К тому же выходной день,
пусть культурно отдыхают!
Все было бы не страшно, в концертах, надо признаться, я
участвую с восьми лет, но утром в комнату заглядывает Янис,
как всегда, улыбающийся и прекрасный.
– Видишь ли, Сонечка, – он разводит своими
длиннющими руками, – я ужасно сожалею, но, наверное, не успею прийти на
твое выступление. Возникла одна срочная причина…
Да, я понимаю, возникла одна срочная причина. Я даже
знаю, как зовут эту причину, за которой бегают все мальчишки факультета.
– Может быть, ты сможешь попозже, не к началу? –
позорно прошу я. – Там самое красивое – финал.
– Прекрасная мысль, – восклицает Янис, – я постараюсь прямо к финалу!
Любви моей ты боялся зря, – шепчу я как
заведенная, надевая выходное платье и расставляя ноты, – мне было
довольно видеть тебя, встречать улыбку твою…
Я хорошо сыграла на этом внезапном концерте. Даже,
наверное, лучше, чем на городском конкурсе. Но Янис
не пришел. Он не успел и к финалу.
И в тихом ветре ловить опять то скрипок плач, то литавров медь. А что я с этого буду иметь, того тебе не
понять…
ГЛАВА 9. МИРА АБРАМОВНА БЛЮМ
Братьев – вот кого ей не хватает!
Вот кто разделил бы с ней радость, такую большую нежданную радость!
Пятерых детей вырастила Мира Абрамовна, но никто не дался
ей так тяжело, как этот последний, Арончик, ее
любимчик, мамзер ее ненаглядный. Уж не говоря про
поздние роды, вот стыда-то было перед соседями, и дальше ни минуты покоя не
знала Мира Абрамовна с младшим сынишкой: то в овраг убежит, то залезет в
соседский огород, а прямо перед Сонечкиной свадьбой
свалился с крыши и руку сломал. Хорошо хоть кривым не остался. И ведь такой
ласковый мальчик, и сердце доброе, но озорник, озорник!
И учиться ленился, в их-то семье, где все остальные дети
сплошь отличники! Давид раз не выдержал, так всыпал братишке, что тот два дня
на лавку не садился. А ведь помогло. Смешно сказать, как помогло: Арончик с того случая одни пятерочки в табеле носил! Хотя
сама она категорически против подобного воспитания. За всю жизнь руки на детей
не подняла.
Иосиф рано ушел, не дожил до нашего праздника. Первый
доктор в семье Блюм!
Как все радовались, когда Арончик
в медицинский институт поступил (хотя ничего особенного, с его-то памятью!), но
ведь и на этом не кончилось беспокойство для матери. В первую же весну
присылает телеграмму: «Встречайте еду
с Люсей». У Миры Абрамовны аж сердце оборвалось – женился,
негодник! Вместо учебы, вместо всех надежд! И хотя бы сообщил потихоньку,
как-то разобрались бы своей семьей, а он – телеграмму на весь свет, и
соседи узнали, и самая дальняя родня. Тут еще Давид гостил с семьей, жена его
Алина – красавица, слов нет, но уж больно хрупка да капризна, не опора
мужу. Но главное, такая тогда тяжесть на сердце легла, так душа изболелась от
Ароновой телеграммы, а ни поплакать, ни погоревать при чужом человеке.
Страшно сказать, не менее половины местечка отправилось
встречать младшего Блюма! Соседки аж лопались от любопытства и удовольствия –
ишь разбаловал парень на материны деньги, девицу везет, да городскую! А
поделом, не все семейству Блюмов похваляться ученостью! Душа Миры Абрамовны
горючими слезами обливалась, но что сделаешь, как запретишь, дорога-то общая, и
станция не за горами. А как остановился поезд, тут и вышел ее красавец, мамзер ее бессовестный… с куцей собачонкой на веревочке!
Чем вам не Люся?
Помнится, разгневалась она, разгневалась, как никогда в
жизни! И перед Давидом стыда не оберешься. Сколько сил и денег вложил старший
брат в этого паршивца, а он шутки шутит, насмехается над всей семьей! На другой
же день отправилась Мира Абрамовна на станцию и купила своему мамзеру обратный билет. Да еще и наказала: «Пока диплом
доктора не получишь, чтоб духу твоего здесь не было! И ни про каких твоих жен и
девиц слышать не желаю!»
Конечно, в гневе она сказала, в сердцах, а он, дурачок,
поверил. Четыре года носу не казал! Правда, письма присылал регулярно и учился,
учился на совесть, это уж ей знакомые сообщали. Но главного-то Мира не узнала –
он ведь и вправду женился, ее дорогой мальчик! Тайком от матери, без денег, без
жилья. И сообщил только после получения диплома. Красиво так написал – мол,
не волнуйтесь, дорогая мама, наказ ваш выполнил, на врача выучился, приезжайте
в гости – на диплом поглядеть и заодно на нового внука. Оказывается, он
без пяти минут отец, жена – на последнем месяце!
Вот такая-то радость! Сыночек ее младший – и врач с
дипломом, и уважаемый семейный человек. И жена, говорят, хорошая, добрая
девочка, из семьи порядочной. Верочка Зак. Уж не того
ли Хаима Зака родственница, что подарил им на свадьбу
рюмки и ложки? Свято хранит Мира Абрамовна заветный сундучок, но уже давно
решила, как распорядиться наследством! Двенадцать рюмочек на шестерых детей
легко делятся, каждому по две штучки. Чтоб хранили память о семье и своим детям
рассказывали. А ложки старшей дочери отойдут, Рахели.
Так еще покойный Иосиф мечтал.
А что ж, вполне может Верочка оказаться родственницей
наших Заков. Говорят, их пять или шесть братьев было.
И все солидные уважаемые люди, только мечтать можно о такой родне! А отец их,
старший Зак, вроде клад нашел, еще по молодости, до
женитьбы. Отсюда и богатство, и детям хорошее воспитание. Все может быть на
белом свете. Вот ей, Мирке, тоже от бабушки богатство досталось, кому
рассказать – не поверят! Только где теперь ее богатство, помогло ли
любимым братьям?
Ох, как сердце бьется! А что удивительного, семьдесят
миновало, пора и честь знать. Нет, что ни говори, жизнь ей, Мирке Блюм, выпала
очень счастливая. И муж уважительный, и дети прекрасные. Хоть и мечтала она
когда-то об учебе, о гимназии, а Господь еще лучше распорядился! Дети за нее
выучились, да так выучились, кого ни возьми – главный инженер, врач, два
офицера – гордость не только для матери, всей стране украшение и польза! И
девочки не отстали – Сонечка хоть и вышла замуж за солидного человека, а
учебу не бросила, теперь работает зубным доктором в самой Москве, девочку
растит. И старшенькая Рахель при трех детях, а курсы
библиотечные окончила, кружок по ликвидации неграмотности ведет, вместе с
мужем-переплетчиком народную библиотеку организовали на селе. Все устроены да
счастливы, слава Богу, можно и помирать.
Одна только мука гложет сердце Миры Абрамовны, одна
тревога будит по ночам – братья! Три любимых братика, родные головушки. И
ведь сама допустила горькую потерю, вечную разлуку. Ни позвать теперь, ни окликнуть!
Да и живы ли вовсе?
А случилась та история перед самой войной. Или не перед
самой, а еще в тринадцатом году? Кто теперь подскажет! Помнит только Мира
Абрамовна, как пришел ее младший любимый брат Арончик,
туча тучей пришел, аж глаза ввалились, и стал шастать из угла в угол, пугая
маленькую Сарочку.
– Нету, нету будущего в этой подлой стране, – стонал
он, размахивая руками, – одна медаль на класс, они же нарочно издевались,
одна медаль на класс!
Мирка не в первый раз слушала жалобы брата и горевала с
ним вместе. Потому что не приняли Арона в университет. Ни его, ни двух других
сыновей Абрама Раппопорта. Не удалось им окончить
училище с золотой медалью, а без медали какая дорога еврею?
– Что, лавку открывать? – кричит Арончик. – Сапоги чинить?! Нету, нету будущего!
Помнится, душа ее рвалась на части. Мало того что самой
Мирке не случилось попасть в гимназию, сколько ни мечтала, но ведь не сбылась и
мечта их покойной мамы Рахели, благословенна ее
память! Не попали мальчики в университет, ни один не попал, такое вот горе. Но
что делать, где найти выход?
– Есть выход! – вдруг говорит Арон, и глаза его
загораются. – Америка! Нужно уехать в Америку! Нам всем троим нужно
уехать!
Ах, как испугалась тогда Мирка! Даже слушать не хотела.
Где она, эта Америка, как туда добраться, как устроиться?
– Только там и можно устроиться, – шепчет Арончик, – как ты не понимаешь, глупая, только там и
можно! Было бы чего бояться после нашей-то жизни. Америка – великая
страна! И все, все равны, никакой черты оседлости! Сегодня ты чистишь ботинки,
завтра – первый миллионер. Работай и себя не жалей – вот и весь
закон. И в университет всех одинаково принимают, представляешь, хоть ты еврей,
хоть француз!
– Сапожниковы уехали, – говорит Арончик, – Шульманы, Злотники! Нам бы только денег на
дорогу, только выбраться отсюда…
И тут решилась Мирка, Мира Абрамовна Блюм, а правильно
ли, один Бог рассудит. Да и что ей это ожерелье? Так, память о любимой бабушке.
Но память не в ожерелье, а в сердце. Правда, думалось сохранить дочкам на
черный день, все-таки богатство. А подумаешь, как бы лишней беды на них не
навлечь? Вдруг рассорятся, или ограбит кто, или донесет недобрый человек.
Решилась Мирка, Сарина
любимица.
– Бери, Арончик, – быстро
шепчет она и сует брату в руки заветное ожерелье, – думаю, вам всем троим
хватит на дорогу в Америку. Только в местечке никому не показывай, свези в
Минск, к Мотлу Шапиро, он хорошую вещь не упустит,
много может заплатить.
Вот так и случилось. Своими руками отправила братьев,
разлучилась с самыми родными людьми! А ведь совсем близко были и равноправие, и
университеты! Каких-нибудь пять лет до революции. И кто теперь помнит ее –
жуткую, казалась, навсегда назначенную черту оседлости? Нету никакой черты! Все
равны, как в самой лучшей Америке.
Нет, не доехали братья, как ни мечтай. За всю долгую
жизнь ни разу не получила Мира Абрамовна письма или весточки. Правда, и другим
соседям письма не доходили, но там целые семьи выезжали, не то что ее братишки,
бесхозные да непрактичные. Все трое пропали, она сразу сердцем почуяла. Не зря
младшего сына назвала именем любимого братика.
И вот тебе, пожалуйста, – маленький Арончик уже доктор! Ах, как она соскучилась по нему,
родному мальчику, мамзеру своему ненаглядному!
ГЛАВА 10. САША КАМИНСКИЙ
– Нет, я просто не понимаю, как она поедет одна, –
говорит мама, – ребенку еще нет восемнадцати!
– Ой, здравствуйте, Саша! Входите, пожалуйста,
входите!
У нас гость, папин коллега и любимый ученик, Александр
Яковлевич Каминский.
Красивое имя – Александр. По-гречески значит – защитник.
Но все-таки даже с буквой «л» чего-то не хватает. Может быть, ласки или любви?
Когда Саша входит в комнату, кажется, что внесли
небольшой шкаф. Не большой, но и не маленький. Видно, Саше самому неловко,
потому что он долго возится в прихожей, снимает свои слоновьи ботинки,
раскладывает по карманам пальто огромные перчатки, аккуратно вешает шарф.
Саша вообще очень аккуратный и точный человек. Идеальные
качества для хирурга, но немного утомительные для рядового человечества. Если
мы приглашаем Сашу к семи, он приходит без одной минуты семь и потом долго
стоит в прихожей, развешивая свой шарф и старательно не замечая, как мама
сдергивает с головы бигуди, а я пролетаю из ванной в мокром халате.
– Входите, Саша, входите.
Саша входит в комнату, садится, аккуратно поддернув на
коленях брюки, и молчит. Он вообще говорит мало и очень медленно, обдумывая
каждое слово. Действительно, идеальный характер, особенно на фоне нашего
семейства.
Однажды папа решил повесить полочку на кухне.
– Не нужен никакой мастер, – заявил он маме, –
минутная работа!
Папа действительно молниеносно вбил два гвоздя и повесил
полку.
– Вот видишь, – сказал он.
В ту же минуту полка упала и разбила тарелку.
– По-видимому, плохо гвоздь вбил, – извинился
папа и выбрал гвозди покрупнее.
На этот раз полка продержалась минут десять, потом опять
рухнула со страшным грохотом и придавила маме палец.
Дальше лучше не рассказывать. Полка летала по кухне, как
птица, папа гонялся за ней с гвоздями и молотком, постепенно разбивая одну за
другой любимые мамины тарелки, а за папой гонялась мама, горько стеная и
вытирая полотенцем пот с натруженного папиного лба.
И тут появился Саша. Сначала он снял висящую на одном
гвозде полку и аккуратно поставил ее в угол. Потом выстругал какие-то палочки,
удивительно ловко поворачивая нож своими огромными пальцами. Потом он взял у
мамы сантиметр и долго мерил стены, потолок и даже, кажется, пол. Мне стало
скучно, и я ушла в комнату. Минут через десять Саша тоже вошел в комнату и
молча сел, аккуратно поддернув брюки. Я помчалась на кухню. Полка висела строго
параллельно стенам, как солдат в строю, в ведре лежали аккуратно сметенные
осколки тарелок, а над ними прямо в воздухе парил веник.
– Я там вбил маленький гвоздик, – вежливо
объяснил маме Саша, – чтобы нижний край веника не заламывался.
* * *
Саша, вы представляете, она собирается одна ехать в Прагу
на конкурс! Совершенно одна!
Я быстро ретируюсь за шкаф. Вот и старое зеркало, мой
вечный недруг. Нет, надо признаться, положительные сдвиги есть. Во-первых, я
выросла. Конечно, до Софи Лорен нужно прибавить еще сантиметров десять в
высоту, уж не говоря про бюст, но все-таки меня видно из-за рояля! Думаю,
теперь даже рядом с Янисом я бы не выглядела так
безнадежно нелепо.
Янис… Как будто чья-то холодная жесткая лапа сжимает
сердце.
Перевесь подальше ключи, адрес поменяй, поменяй…
Так. Лучше вернемся к зеркалу.
Очки тоже исчезли. С тех пор как я безжалостно запихала
их в карман на платформе в Вильнюсе, они появляются на моей физиономии только в
крайних случаях, например, на очень важной лекции. И ничего, зрение даже лучше
стало. И лент поубавилось. Но одну я все-таки оставила. Темно-коричневую,
бархатную, я завязываю ее бантом на заплетенную косу, и получается очень
трогательно, как у гимназисток на старых фотографиях. Наша учительница
гармонии, почтенная Эмилия Леопольдовна, тихо тает при виде моей прически и
явно завышает оценки. Феликс тоже говорит, что у меня очень красивая коса и
романтический вид.
Да! У меня же появился поклонник. Феликс Горохов, со
скрипичного отделения. Он провожает меня из училища, послушно волоча оба наших
портфеля, скрипичный футляр и папку с нотами. Пусть скажет спасибо, что я не
играю на виолончели!
Феликс
считает, что он гений. Впрочем, у нас в училище почти все гении и потенциальные
победители мировых конкурсов, особенно если послушать их разговоры на
переменках. Вот и Феликс всю долгую дорогу в троллейбусе вдохновенно планирует
будущие гастроли в Карнеги-холл и парижском зале Олимпия. По-своему удобно –
можно вежливо кивать и думать о своем. Удивительно, какими занудами иногда
бывают музыканты!
Ура! Вход в квартиру загораживают огромные Сашины
ботинки, аккуратно стоящие строго посередине коврика.
– У нас гости! – радостно сообщаю я Феликсу. –
Неудобно заниматься при посторонних, извини. И, чмокнув в щеку, быстро
выпроваживаю его за дверь.
Со мною вот что происходит, совсем не та ко мне
приходит…
Саша пригласил меня в кино! Вот потеха.
Мы идем по улице в сторону моего любимого кинотеатра
«Ударник». Нет, это Саша спокойно шагает по улице, как дядя Степа, – аккуратно
обходит лужи и выбоины в асфальте, рассматривает афиши. На каждый его шаг
приходятся моих три, а то и четыре, я вприпрыжку догоняю и одновременно пытаюсь
сообразить, как называется моя походка – рысь или галоп? Вот дылда
несчастный, хоть бы в карман посадил, что ли. Будто услышав, Саша наклоняется и
предлагает взять его под руку. Ха! Ну что ж, будем учиться ходить под руку.
А что тут смешного? С кем я, скажите на милость, могу
ходить под руку? Папа на любой прогулке мчится впереди нас с мамой, как в
пионерской игре «Зарница», так и хочется вручить ему красный флажок. А с
Феликсом хождение под руку невозможно по техническим причинам – под рукой
он таскает скрипку.
Кино называлось странно и грустно, «Жил певчий дрозд», и
было совсем не про дрозда, а про смешного нелепого музыканта из оркестра. Он
разговаривал ни о чем с разными людьми, и спешил, и опаздывал на свои
репетиции, и лежал на траве, а за кадром лилась и лилась музыка, и я могла
пропеть ее такт за тактом. «О мой Бог…»
Интересно, как аккуратный обязательный Саша должен
воспринимать такой фильм? Я повернулась, и тут же раздался громкий шепот:
– Девушка, – попросите своего супруга снять
шапку, наконец! Ничего же не видно!
Саша снял шапку и начал извиняться перед сердитой теткой.
Вот злюка, попробовала бы она сама уродиться такой великаншей! Да еще супругом
обзывается. Как это пел Ленский? Приди-приди, желанный друг, приди-приди, я
твой супруг.
А что? За Сашу вполне можно выйти замуж, подумала я,
искренне радуясь своей разумности и практичности, когда-то ведь придется
выходить замуж.
Мы возвращались поздно вечером, молча глядя из окна
троллейбуса на темную улицу. Ничего примечательного на улице не было, усталый
водитель зевал, пожилой человек в углу лениво листал газету. Да-а, Феликс хотя
бы рассказывает про свои успехи и концерты. А этот шкаф ходячий сам приглашает,
а сам доброго слова не вымолвит. Можно подумать, его каждый день называют моим
супругом!
У входа в подъезд, когда я уже вовсю собралась прощаться,
Саша вдруг наклонился, будто заслоняя меня надежной спиной от серого холодного
города, и поцеловал. У него были удивительно теплые уютные губы. И щека
шершавая, но абсолютно родная. «Александр – означает защитник», – вспомнила
я и тут же пожалела, что никто не слышит такую красивую фразу.
Представьте, жизнь иногда может оказаться очень хорошей и
радостной!
* * *
Иногда жизнь может оказаться очень хорошей и радостной. В
доме суматоха. Папа отменил два дежурства.
К нам приехал дядя Славик!
– Ты же понимаешь, по дороге из санатория, просто не
мог не заскочить!
Сначала он сто
раз расцеловался с папой и мамой. Потом бросился ко мне, прижимая одну руку к
сердцу, а другой прикрывая глаза, чтобы не ослепнуть от моей нестерпимой
красоты. И тут же потребовал сыграть «ту чудесную вещицу», что я исполняла на
их незабвенной фабрике. (Господи, что ж это было?)
Дальше
началась небольшая пресс-конференция.
– Майя?
Вышла на пенсию. Что-то устала очень. Нет, нет, здорова. Да, видно, накопилось
за жизнь.
– Янис? Женился, красавчик! Уговорил-таки свою Линду. Я же
вам писал! Как она? – дяди Славино лицо кривится, будто он лизнул лимон. –
Ничего, сам выбирал, сам пусть и живет! Мальчику два года. Она с ним только
по-литовски разговаривает.
– Так!
Что же это мы сидим?!
Жестом
фокусника дядя Славик достает из чемодана пять бутылок грузинского вина и
огромный сыр.
– Пир! –
кричит он. – Я семь лет не видел своего лучшего друга! По такому случаю мы
обязаны устроить пир!
На пир срочно
вызывается Саша. Дело в том, что папа совсем не может пить, у него больная
печень, но немыслимо огорчить дядю Славу.
Саша является
строго в семь с бутылкой водки, двумя банками шпрот и большим шоколадным
тортом. Папина печень плачет горючими слезами.
– А,
наплевать, – кричит папа, – один раз живем!
Нет, это надо
было видеть! Бутылки составлялись под стол по мере опустошения, чтобы мама не
могла сосчитать и не расстраивалась зря. Тосты сопровождались песнями и даже
немножко плясками, как будто дядя Слава был не инженером на ткацкой фабрике, а
самым отчаянным джигитом. На третьем часу папа сомлел и прилег в углу на
диванчике. Саша держался на высоте. Он наполнял рюмки с хирургической
точностью, одновременно виртуозно разделывал жареную курицу и подпевал дяде
Славе в самых ответственных местах. Пел он, надо признаться, ужасно, что не
помешало дяде Славику полюбить его самой горячей любовью. Они тут же назначили
день приезда Саши в славный город Вильнюс, потом решили для полной картины
прихватить и нас с мамой, я уже собралась было, но тут мама заявила, что если
мы сейчас же не отправимся спать, то она за себя не ручается. Дядя Славик
как-то очень послушно согласился, вдруг стало заметно, как он устал.
– Ну ты
хватил, – сказала я Саше, провожая его до дверей. – Кажется, у вас
принято рассчитывать лекарство на килограмм веса. Не все же такие слоны!
– Да,
есть малость, – виновато вздохнул совершенно трезвый Саша. – Увлекся.
Уж очень классный дядька! Он что, брат Арона Иосифовича?
– Нет, –
сказала я, – у моего отца нет братьев.
ГЛАВА 11. БРАТЬЯ БЛЮМ
Мишу и Давида арестовали в один день.
– Это какая-то ужасная ошибка, – твердила
заплаканная Вера, укачивая Марьяшу, – дикая,
немыслимая ошибка.
Но это не было ошибкой. Арон все понял, наконец.
Два месяца назад забрали Якова, мужа его младшей сестры
Сони. Мудрого спокойного Якова, ученого, самого порядочного человека на свете!
Тогда тоже все говорили, что случилась дикая нелепая ошибка, хотя вокруг уже
начались жуткие и такие же непонятные аресты. Арон рванулся в Москву – разобраться,
помочь. Возможно, есть враги, ревизионисты, но Яков? Профессор, интеллигентный
человек.
С сестрой что-то ужасное творилось, просто на стены
бросалась. Незнакомый человек зашел, совсем молодой, может быть, ученик Якова,
и она совершенно неприлично принялась кричать на него, жутко, как ненормальная,
кричала, сбежались соседи, дети с улицы.
Яков, отцовский постоялец, милый добряк! Кому он мог
помешать?! Сколько Арон тогда в очередях отстоял, сколько бегал по знакомым и
сослуживцам. Ничего! Ни причин, ни объяснений. И приговор какой-то дикий –
десять лет без права переписки!
И вот теперь новая волна, Миша и Давид! Может быть,
неведомые вредители сознательно убирают самых лучших и талантливых? Может, речь
идет о какой-то страшной государственной диверсии? Давид – гордость семьи,
главный инженер огромного завода, он же недавно получил переходящее знамя! А
Миша? По комсомольской путевке направлен в Академию Куйбышева, мужественный
офицер, герой. Да, что за бред, в конце концов?!
Так. Главное – не поддаваться панике. Получается, что теперь он один,
пацан, мамин любимчик, постоянный объект насмешек, поцелуев и затрещин,
оказался опорой семьи. У сестры Сони есть комната и хорошая специальность
зубного врача, первое время продержится. А что с остальными? Люба, Мишина жена, –
учительница и человек практичный, написала, что хочет уехать на лето к Рахели в деревню. Это действительно выход, дети отдохнут от
издевательств. Господи, совсем недавно гордились отцом-командиром, а теперь
Мишиного сына исключили из пионеров как сына врага народа. Они еще ответят!
Так, теперь
Алина. Сказочная красавица, вся деревня охнула, когда Давид ее привез в первый
раз. Арон сам еще бегал подсматривать, как она утром умывается, глаз не мог
оторвать! Да, красавица, но никакой специальности, и сыну только шесть лет. Что
она будет делать одна с ребенком, на что жить? Даже подумать страшно. И не с
кем посоветоваться. Его собственная жена Вера только реветь может не хуже
маленькой Марьяши.
Мама, мамочка,
что мне делать?!
Нет, нельзя
так психовать. Мамы уже восемь месяцев нет в живых, страшных восемь месяцев.
Как он гордился тогда, идиот, что выдержал характер, четыре года не приезжал
домой, не познакомил никого с Верой, не сообщил о женитьбе. А ты хоть раз
подумал, как маме дались эти четыре года?! В семьдесят лет сама поехала к
умному сыночку, да с подарками в обеих руках! По лестнице пешком на пятый этаж!
Все спешила, все торопилась на Марьяшу глянуть.
Только в дверь и успела зайти. И что толку, что они с Верой – два врача?
Ничего, ничего не помогло! Ни искусственное дыхание, ни кордиамин. Хотя теперь,
наверное, радоваться надо, что она не дожила.
А может быть, жену Давида тоже к Рахели?
Затоскует она там. Ничего. Сейчас не до женских нервов. Да, это единственный
выход! Забрать обеих женщин с детьми и отвезти в родное местечко, дома и стены
помогают! Рахель – настоящая старшая сестра, у
нее хватит любви и мужества. Можно и Веру с Марьяшей
отправить на лето, а самому перейти на две ставки и все деньги им отправлять.
Летом в больнице всегда рук не хватает, никто не станет возражать. Да, решено.
Теперь нужно хоть поспать немножко. Хорош он будет завтра на дежурстве!
Что?! Стучат в дверь? Неужели пришла его очередь?! Нет,
нельзя так паниковать, они обычно раньше приходят, пока не рассветет.
Все-таки открыл не сразу, постоял немного, прислушался,
сдерживая озноб. Стук повторился. Очень робкий и тихий стук. Эти наверняка
долбят, не стесняясь!
На пороге в тусклом свете коридорной лампочки стояла
бледная дрожащая девочка, и он впервые почувствовал свое сердце, которое
кувыркнулось от ужаса и упало куда-то в живот. Потому что это была Фанечка, дочка сестры Сони. Фанечка
прижимала к груди огромную толстую книгу. Пушкин. Академическое издание. Первый
том.
– Арончик, – прошептала
Фанечка, – Арончик,
маму арестовали.
ГЛАВА 12. СНОВА ВИЛЬНЮС
– Этого не может быть! Это какая-то дикая нелепая
ошибка! – Мамин голос дрожит от слез. – Он три месяца назад был
здесь! Совершенно здоровый, веселый. Вы еще напились, как зюзи! А Майя сказала,
что он знал. Что уже летом нашли метастазы.
– Значит, он знал, – говорит папа, – и
специально приехал попрощаться. Вполне в его духе.
Умер дядя Слава.
Накануне Янис звонил целый
вечер. Но никто не отвечал. Это я виновата. Мама с папой, как всегда, на
работе, а я отключила телефон, чтобы не мешал заниматься. Первый международный
конкурс в моей жизни.
Мы выезжаем в Вильнюс вдвоем с папой. Мама уже не
успевает отменить операцию.
Все тот же поезд, то же небо на фоне красных черепичных
крыш, тот же Янис встречает нас на перроне. Сказочный
принц с грустными потемневшими глазами. Он совершенно не изменился, такой же
невозможно красивый и прекрасный, только стал немного меньше ростом. При виде
меня Янис вдруг охает и становится ужасно похож на
дядю Славика. Еще мгновение, и он прикроет рукой глаза, чтобы не ослепнуть от
моей неземной красоты.
Мы идем к автобусу по скользкой, покрытой мокрым снегом
улице.
– Отец ужасно страдал, – говорит Янис, – задыхался, не мог ни есть, ни лежать, мы с
мамой только молились, чтобы это скорее закончилось. Я хотел раньше написать
или позвонить, но он категорически запретил вам сообщать. И с работы никого не
впускал. Только повторял: «Пусть запомнят меня человеком!»
Огромный стол заставлен тарелками с жареным мясом,
колбасами, салатами, бутылками вина и водки.
– Пусть будет все, как он любил, – говорит тетя
Майя.
Она опять стала похожа на Снежную королеву. Старую
усталую Снежную королеву с ледяным лицом и потухшими глазами.
Рядом с тетей Майей за столом сидит Линда. Высокая
спокойная женщина с белыми волосами, очень похожая на жен тети Майиных братьев.
Может быть, такими принцессы становятся, когда выходят замуж? На руках Линда
держит пухлого белокурого мальчика с серыми глазками.
– Даже хорошо, что у Яниса
и всей его семьи литовская фамилия, – шепчет мне папа. – Представляешь,
этого ребенка звали бы Шнеерзоном!
Поздно вечером гости расходятся. Мясо съедено, и выпито
такое количество водки, что, несомненно, дядя Славик остался бы доволен.
Папа с тетей Майей сидят на кухне, а я тихо брожу по
дому, трогаю старое кресло в углу, полотенце, книжку… Любви моей ты боялся
зря…
Не хочется думать ни о чем, только плакать, и плакать, и
плакать. Вот еще глупости, совсем распустилась, тете Майе без меня хватает
огорчений! Нужно поскорее лечь спать, уткнуться носом в подушку, никто и не
заметит. Я старательно чищу зубы, смываю сопли и слезы с покрасневшей
физиономии, расплетаю косу. Самое ненавистное занятие – расчесывать на
ночь волосы, но иначе утром придется выдирать целыми прядями. Волосы
рассыпаются по плечам и спине, вредные колечки путаются и цепляются…
Почему человек чувствует, когда на него смотрят?
– Соня, – голос у Яниса
странно тихий и звенящий одновременно, словно кто-то случайно коснулся струны. –
Сонечка, боже мой, какая ты прелесть! Просто принцесса из сказки. Настоящая
маленькая принцесса-златовласка, я как раз недавно
читал малышу. И папа всегда твердил, что ты красавица, почему я раньше не
замечал, болван? Слушай, только не удивляйся, давай выйдем, погуляем немного,
а? Попробуем уйти из этого тяжелого грустного дня.
Мы идем по замерзшему ночному Вильнюсу. Какое счастье,
что так сыро и скользко, что пронизывающий ледяной ветер завывает и сбивает с
ног, и Янису ничего не остается, как крепко держать
меня за руку. Пусть, пусть, молю я тихо, пусть будет ураган и дождь, пусть
ледяные осколки бьют по лицу, только бы не кончалась эта безумная немыслимая
прогулка! И дождь откликается! Он врывается откуда-то сбоку из-за угла, он
пытается разорвать наши руки, но не тут-то было! Янис
почти бегом тащит меня к огромному старинному дому. Нет, это не дом, а
настоящий красивый собор с крестиком на макушке. Опять собор, подумать только,
опять собор, как тогда в окне поезда! Может быть, это счастливый знак самого
Господа? «О мой Бог…»
Мы стоим вдвоем, одни во всем мире, под тяжелым каменным
козырьком собора, и Янис обнимает меня, закрывает от
ветра, дышит на мои ледяные руки, прижимает их к своим щекам. Неужели?! Неужели
мы встретились, наконец?! Янис, мой невозможный
недоступный принц, неужели ты на самом деле обнимаешь меня? И старый собор, как
верный свидетель, звонит нам во все колокола? Вот ты прижимаешь губы к моему
замерзшему уху, твое дыхание обжигает мое лицо…
– Сонечка, родная, – шепчет Янис, –
отец тебя очень любил. И я тоже. Я тоже очень тебя люблю. Ты как будто моя
сестра. Чудесная маленькая сестра с золотыми волосами! Слушай, я хочу тебе
что-то рассказать! Линда ждет второго ребенка. Это будет девочка, я уверен!
Хочешь, я назову ее в твою честь?
Сказка разбивается с тихим звоном, как и положено, когда
принцы уходит навсегда.
– Нет, – весело говорю я, – не стоит. Не
уверена, что Линде понравится такое глупое имя. И вообще, я думаю, у вас
родится еще один мальчик.
ГЛАВА 13. ОБО ВСЕХ
Однажды серым осенним вечером, когда папа в очередной раз
дежурил, а мы с мамой сидели и смотрели в окно, как разрастается никогда не
просыхающая лужа у нашего подъезда, мама рассказала мне обо всем.
Главное, папа совсем не растерялся. Он вел себя как
настоящий мужчина, он уверенно принял на свои плечи всех женщин и детей, хотя
самому едва исполнилось двадцать два года. И только один раз заплакал, в ту
ночь, когда приехала Фанечка.
С женой Миши оказалось проще всего. Это была очень
мужественная и веселая женщина. Она сразу решила уволиться из школы, забрать
обоих детей и уехать к Рахели в деревню, папа только
помог им списаться. Кажется, он послал ей денег на дорогу, впрочем, какое это
имеет значение.
Гораздо больше папа волновался за Алину, жену Давида.
Милая красавица, избалованная жена главного инженера. Вдруг она не справится с
вещами и билетами или испугается дальней поездки в Белоруссию? Он решил сам
поехать за Алиной в районный город, где еще недавно все любили и уважали
Давида, и даже заранее послал телеграмму с датой своего приезда из Ленинграда.
Но Алина ничего не испугалась. Ничего.
Удивительно, как четко и продуманно она все организовала,
до мелочей продуманно, никто не ожидал от такой беззащитной слабой женщины! С
самого утра Алина отвезла сына к надежным знакомым, положив ему в карман
конверт с папиной телеграммой. Потом она убрала квартиру, выключила свет и
плотно закрыла все окна и двери, чтобы газ не выветрился раньше времени. Она
даже заранее завесила зеркала, чтобы папе не пришлось заниматься таким грустным
делом. Жен парторга и директора их завода к тому времени уже арестовали, и уже
стало известно, что детей любого возраста тоже забирают и отправляют в какой-то
специальный интернат для врагов народа.
Только к вечеру папа нашел мальчика. Тихого красивого
мальчика, с красивым иностранным именем Марлен.
Так и получилось, что осенью 40-го года в родительской
семье оказалось целых трое детей – их собственная двухлетняя Марьяша, Сонина дочка Фанечка и
сын Давида – Марик. Конечно, восьмиметровая комната в общежитии сразу
стала ужасно мала, но тут опять появилась Соня номер один, то есть мамина
старшая сестра. У нее была чудесная особенность появляться в случае острой
необходимости и потом незаметно исчезать. Соня забрала к себе Фанечку, а для Марика принесла матрас, который прекрасно
убирался днем под стол.
– Надо не поддаваться обстоятельствам! – сказала
она и записала детей в кружок хорового пения от профсоюза медработников. Половина
ее зарплаты как-то незаметно перекочевала в мамин семейный бюджет, но мама не
могла возражать, так как почти вся папина зарплата каждый месяц уходила на
адрес Рахели. Так они пережили 40-й год и перебрались
в 41-й.
Единственный оставшийся на свободе папин брат Семен Блюм,
отчаянный майор авиации, служил в то время на Дальнем Востоке, и папа, сколько
мог, скрывал от него страшные новости. Но он узнал той же весной, стал рваться
в Москву, атаковал начальство, слал рапорт за рапортом. Начальство отмалчивалось,
рапорты исчезали бесследно. Видно, в их жуткой карательной машине произошел
какой-то сбой, Семена не только не тронули, но даже повысили в звании. Войну он
начал уже подполковником, в 42-м погиб под Сталинградом и похоронен с почетом,
как и полагается старшему офицерскому чину.
Наверняка это была идея Рахели –
забрать детей из Ленинграда на все лето в деревню, в старый уютный родительский
дом.
«Френкель расширил веранду, – писала она, – погода
стоит чудесная, картошка уже зацвела. Люба мне очень помогает, новых курей
развели и каждый день едим свежие яйца! Решайте поскорее и приезжайте всей
компанией, пока совсем не зачахли от вашего гнилого Ленинградского лета».
В мае 41-го папа отвез всю компанию – маму с
маленькой Марьяшей, Марика и Фаню – в родное
местечко под Могилевом. Жена его лучшего друга Славика, очаровательная
блондинка Майя, уже второй год приезжала туда же с двумя сыновьями. Воистину
компания, не соскучатся! Сам он набрал кучу дежурств и надеялся на свободе
заработать побольше, потому что просвета не предвиделось – вестей не было
ни от Давида, ни от Миши, ни от сестры Сонечки.
ГЛАВА 14. СОНЯ НОМЕР ДВА
Так мирно стучат колеса. Тра-та-та. Тра-та-та. Как
аккомпанемент в вальсе. Неужели все это случилось, случилось на самом деле?
Она, Соня Блюм, мирный зубной врач, мама хорошей воспитанной девочки, жена
уважаемого ученого, и вдруг стала арестанткой?! И теперь ее везут куда-то в
ссылку вместе с другими преступниками? И что теперь будет с Фанечкой,
с Яковом?
Яков! Об этом надо думать в первую очередь. Как он сказал
перед уходом? Это просто период, неудачный период. И рукой еще помахал.
Так весело помахал, будто и не расстаемся. А вдруг правда? Яков мудрый человек,
он никогда не ошибается! Он еще что-то говорил, что-то важное? Ах да – держись
братьев. Он же не знал, что братьев тоже арестуют. Ее чудесных талантливых
братьев, преданных Родине тружеников, арестуют, как позорных преступников! Нет,
нет, еще остался Арончик.
Арончик – ее опора? Черные глазки, вихор на
макушке. Как они растерялись, когда мама с папой привезли младенца! Рахелька даже плакала – вот стыд перед соседями, сама
на сносях, Давид ужасно смеялся, а Шмулик ворчал и предлагал выбросить крикуна
в речку.
Арончик, игрушечка моя. У мамы совсем не оставалось сил
за ним смотреть: «Сорэле, покачай люльку, Сорэле, смени штанишки, Сорка, беги скорей, он сейчас
свалится с крыльца!» Чтобы мальчик так любил прыгать! Не успеешь оглянуться, он
уже летит – с дивана, со стола, с крыши. Нет, хорошо, что у нее самой
родилась девочка. Такая умница, часами играет тихонечко, в пять лет читать
научилась. Яков и хотел девочку. Яков. Яков… Преданный домашний человек, такой
хороший отец, а она! Предательница. Да, это она, она сама во всем виновата!
Замужняя женщина, мать, уважаемый дом – и вдруг интрижка на стороне. Неправда!
Это не было интрижкой! И если заплакать, то – о любви…
Солнце светило жаркое, совсем южное. И высокий молодой
человек в белой панаме. Какая смешная шляпа! Боже мой, но почему же сразу
выбросить! Это так мило – дом отдыха, белая панама. Веер? Ха-ха, это уж
слишком. Даже в руках никогда не держала!
Боже, о чем она! Зачем дурманящие мучительные
воспоминания, когда Яков… Яков арестован. А она сама?! Она ведь тоже
арестована. Безумие. Какое-то дикое коллективное безумие!
Куда они везут нас? Все женщины, одни женщины. А дети?
Куда они подевали детей?! Совсем маленьких отрывали от матерей. Совсем
маленьких… А Фанечка уже большая. Она и в пять лет
казалось взрослой, такая умница. Яков гордился, ни одной четверки в полугодии!
Яков, Фанечка… Почему так путается в голове?
Десять лет без права переписки! Что они делают с нами?
Через десять лет ей будет сорок два, нет, уже сорок три. Какая разница! А Фанечке двадцать два! Боже мой, почти как ему
сейчас!
Правда, это забавно, белая панама? Я хотел, чтоб
вы рассмеялись… И если заплакать, то о любви…
Губы горячие, обжигают пальцы, ладони, шею. А щека
гладкая, мальчишеская. Как у Арончика. Боже мой, он
же ровесник Арончика! Какие жаркие губы, словно
теплый вихрь… голова кружится… да, вот так раствориться в этом тепле, в этом
жаре, не дышать… Как невесомо тело, или это руки его обнимают так крепко… земля
плывет, губы в губы, дыхание в дыхание… Да! Да! Раствориться в этой нежности.
Мальчик мой! Безумие мое! А как же Яков? Я не знаю. Я ничего не знаю. Только
этот миг, еще миг. Я уйду. Я сама уйду. Боже мой, я люблю его! «И если
заплакать, то о любви…»
Яков догадывался. Яков, ее муж, близкий, родной человек,
словно Рахель или папа. Какое везенье родиться
младшей дочкой в семье. Сорэле, папина любимица.
Борода седая, в тугих колечках, так и тянет намотать на пальчик. Папа жмурится
и смеется. Спой, спой, девочка, птичка моя! Как легко и радостно петь у папы на
коленях, а сам он подтягивает басом, будто другую песню, но маленькая Сорэле чувствует, что получается еще красивее. Папа,
папочка! Как все смеялись над твоей козой. Подумать только – пешком с
козой до самого Витебска! Накормил свою птичку. А как звали козу? Зорька,
Манька? Нет, не вспомнить.
Папа умер во сне. Смерть праведника. Они оба были праведниками,
ее родители, – настоящими праведниками. И мама ушла легко и счастливо.
Приехала проведать Арона с молодой женой, да так и упала на пороге. Арончик страшно плакал, горше всех детей. Конечно, еще
совсем мальчишка, и сразу – круглая сирота. Почему она сама так мало
горевала о папе? Бессердечная эгоистка! Нет, слишком многое тогда навалилось –
замужество, Москва, Фанечка.
Это папа придумал пустить постояльца. Немолодой почтенный
человек. Виски седые. Господи, она боялась даже разговаривать при нем! Милый
Яков, ему тогда едва исполнилось тридцать! Как он вдруг встал на колени. Словно
в настоящем романе! Чуть не умерла от радости, дуреха восемнадцатилетняя.
А Арончик в тот день сломал
руку. Кажется, опять откуда-то спрыгнул, чуть весь праздник не нарушил!
Вот так же она лежала тогда, закрыв лицо руками, и думала –
неужели это случилось? Студентка, деревенская девочка – и вдруг жена
взрослого уважаемого человека? Москвичка, хозяйка дома?
Все было в первый раз – огромный город, собственная
комната на пятом этаже большого красивого дома, длинное платье с плечиками и
широким поясом. Прием сослуживцев мужа, это вам не студенческая вечеринка!
Седой полный военный почтительно наклонился и поцеловал руку: «Яков Михайлович,
у вас очаровательная жена!» Целый месяц с упоением обставляли комнату,
подбирали люстру и шторы. Огромный трехстворчатый шкаф все не пролезал в дверь,
пришлось даже отпилить кусок.
Вот только ночи. Неуютные, мучительные ночи. Она долго
возилась на кухне, перетирала сухую посуду. Потом все-таки ложилась, стараясь
не касаться чужой спины и жестких коленей. Тело сжималось и холодело от одного
его прикосновения. Яков не настаивал, молча уходил на кухню, курил. Хотелось
плакать от стыда – он хороший, добрый, он мой муж, я люблю его, я горжусь
им! Потом постепенно привыкла, научилась отвечать ласкам и даже немножко
стонать во время объятий. Потом появилась Фанечка.
Господи, почему они решили не снимать дачу? Каждый год
снимали, прекрасное место, Фанечка там просто
расцветала. А тут вдруг дом отдыха, да еще одна с ребенком, что за нелепая
идея? Да потому, что у Якова неприятности на работе! Кого-то из сотрудников уже
арестовали, он нервничал, не хотел уезжать из города. Это она сама ничего не
хотела видеть, черствая слепая эгоистка!
Оказалось, дом отдыха – очень мило и забавно.
Открытые веранды, музыка по вечерам. Буквально на второй день образовалась
прекрасная компания. Совершенно юная компания – она впервые старше всех!
Сначала в столовой познакомились с парой симпатичных молодоженов – комсомольский
вожак с задорным чубом и стеснительная, вся в светлых веснушках, девушка с
фигурой нимфы из Летнего сада. Молодожены радовались любому пустяку – радуге,
катанию на лодке, полевым василькам. Фанечка
счастливо, до восторга подружилась с одной совсем большой девочкой, на два
класса старше! Они ходили в обнимку, шептались загадочно и томно. Комсомольский
вожак хохотал и обзывал девчонок барышнями, жена его тихонько одергивала. И
наконец, однажды вечером к ним подошел скучающий молодой человек.
– Какое очарование встретить в нашей глуши столько
прелестных женщин! Студент ИФЛИ и позорно молод, сознаюсь и каюсь. Только не
прогоняйте сразу, даже преступнику положен шанс на исправление.
Откуда он взял такую смешную панаму? Старомодную
широкополую панаму, словно с картины Коровина? Безудержно хотелось смеяться,
бездумно упоительно смеяться, раскачиваться в гамаке, мчаться за бабочкой с
неуклюжим марлевым сачком, бродить по ночному парку в насквозь промокших
парусиновых туфлях. Однажды даже затеяли поход за грибами, совершенно ненужный
поход, потому что не было ни плиты, ни посуды для готовки, и вот – вопреки
разумным доводам отдыхающих и засушливому лету – набрели на целую поляну
чистеньких круглых сыроежек! И, конечно, не удержались, дружно и жадно
бросились срезать, без корзины или самой захудалой авоськи, одно слово – грибники!
Как он здорово сообразил – тут же стянул рубашку, завязал рукава и ворот –
пожалуйте, прекрасный мешок. Девчонки с визгом принялись укладывать грибы,
смеялись, спорили, лучше ли проложить листьями или травой, и совсем не
заметили, как вспыхнуло его лицо, жарко отчаянно полыхнуло под ее неспокойным
женским взглядом.
Каждое утро он приносил цветы, целые охапки цветов –
ромашки, клевер, васильки, сладкий дурманящий лабазник, розоватую душицу. Вазой
служило половое ведро, обернутое куском кумача от старого плаката. Фанечка придумала поставить ведро на табуретку в углу,
лепестки медленно осыпались, новые букеты не влезали, даже если совсем обрезать
стебли. Ее девочка упивалась свободой и новой подружкой, подросла, загорела,
как индеец. Не хотелось даже вспоминать скучную сонную дачу прошлых лет!
Потом кто-то придумал концерт самодеятельности. Да, она с
удовольствием споет. Она обожает петь! И призы? Ах, какая прелесть, невозможно
отказаться! Аккомпаниатор попался вполне приличный, сразу поймал тональность. И
нет в мире очей и милей, и черней… Почему он не хлопал, не смеялся вместе с
другими, только смотрел внимательно и странно?
Ей устроили настоящие овации! Пришлось спеть еще два
романса и повторить на бис припев, сто лет так не веселилась! И про призы
оказалось правдой! Огромный том Пушкина. Академическое издание, и совсем новое –
тридцать девятого года. Жаль, что только один том, ну ничего, остальные скоро
издадут, можно будет докупить. Какой хулиган был Пушкин, позволял себе
совершенно неприличные строчки! А Фанечка все
понимает, смеется, словно взрослая. Поздно вечером он вложил в книгу листок: «Прочтите
потом, пожалуйста. Только не смейтесь, я и сам знаю, что слабый поэт».
Через две недели арестовали Якова.
ГЛАВА 15. СОНЯ И САША
И если заплакать, то – о любви.
Догнать. Дотянуться. Окно затворить.
Утратить, очнуться. Страдать и молить.
Но лишь о любви. Лишь о любви…
Эти стихи я нашла в старом томе Пушкина. Огромный
пожелтевший том в бежевом переплете. Академическое издание, 1939 год. Слова
написаны от руки, на тонком, тоже пожелтевшем листочке.
Мама уверяет, что не помнит, откуда взялся у нас этот
том.
– А что, стихи о любви? – она берется рукой за
сердце. – Все ясно, какая-то папина тайная поклонница! Кто еще мог
придумать такое безобразие?
…Честно признаться, стихи не слишком большой шедевр,
особенно на фоне самого Пушкина. Но почему-то они меня окончательно доконали.
Вот уже два месяца, как мы вернулись с похорон дяди
Славика. У меня – полная свобода. Мама с папой в отпуске, международный
конкурс приказал долго жить, гуляй не хочу.
Нет, конкурс состоится, просто «требуется более
тщательный отбор участников». Это я подслушала разговор директора комиссии с
нашим парторгом. Подслушивать, конечно, нехорошо, но уж больно тонкая
перегородка в классе по гармонии.
– Эмилия Леопольдовна, дорогая, – басит
директор, – вы мне объясните, что это такое?! Да, вот здесь. Софья Блюм!
– Это очень хорошая девочка, – поет дорогая
Эмилия, – вы не помните, такая рыженькая, с косой?
– Вот именно, рыженькая! Эмилия Леопольдовна, мы с
вами взрослые люди, спуститесь на землю! Никто не разрешит нам отправить за границу
девушку с такой фамилией, да еще с такой вызывающей внешностью.
– Но она самая сильная в группе пианистов. Разве
возможно в самый последний момент исключить лучшую пианистку из конкурса без
всяких объяснений?
– Пошлите не пианиста! Горохова, например,
прекрасная биография, из семьи рабочих. Не ищите проблем там, где их нет! И
объяснения мы никому не обязаны давать! Впрочем, если вы считаете нужным, можно
сказать, что у нее маленькие руки.
Но если заплакать, то о любви… – твержу я, сжимая
в кулаки свои «маленькие руки». – О любви… о любви…
Иногда заходит Саша, и мы гуляем по ночной Москве. Весна
в разгаре, уже растаяли последние сугробы в тени у подъездов, и только в моей
груди прочно поселилась большая толстая льдина. Как будто я на самом деле
побывала в доме у снежной королевы.
Саша, как обычно, молчит. Иногда это большое удобство,
нет необходимости отвечать и делать вид, что тебе интересно. Мы идем по ночной
пустынной улице в сторону реки, ну да – влюбленные в фильмах всегда гуляют
вдоль реки, держатся за руки и беззаботно смеются. Или еще лучше – она
убегает, а он с идиотским восторгом догоняет. Жутко романтично, особенно с
ледяной глыбой в горле. Вдруг налетает ветер, Саша прикрывает меня своей
широкой спиной, знакомое дело, меня уже прикрывали спиной. Да, прикрывали и грели
губами замерзшие руки. И мне так же хотелось зареветь, отчаянно зареветь,
потому что и старый собор, и набережная, и даже теплый домик со скворечником –
только обман-обман-обман…
– Что? – растерянно спрашивает Саша. – Что
случилось, я тебя расстроил? Я не очень ловкий человек, Сонечка, это правда,
но…
– Нет, нет, – я виновато мотаю головой, – не
обращай внимания, девичьи капризы, слезы, мимозы. Ты что, Тургенева не читал?
– Пробовал, в седьмом классе, – говорит Саша, –
там один тип якобы на гвоздях спал, но это физически невозможно, кожа не
выдержит напора острия. Пошли отсюда, – говорит Саша и берет меня за
руку.
Да, берет за руку и ведет за собой, и я послушно шагаю в
неизвестном направлении, не все ли равно! Впрочем, почему в неизвестном
направлении, я как раз хорошо запомнила дорогу, мы идем к Сашиному дому.
Недавно Саша уже приглашал меня к себе, чтобы познакомить
с мамой. Мы сидели за столом, как именинники, а высокая статная женщина с
большими прекрасными руками радостно суетилась, расставляла тарелки,
раскладывала нарядные накрахмаленные салфетки.
– Мой сын – очень скрытный человек, – приговаривала
она, улыбаясь. – Кто мог знать, что у него есть такие милые знакомые! Нет,
нет, девочка, не поднимайте салатницу, вам будет тяжело. Давайте-ка я сама.
– Он пригласил тебя в гости?! – ахала мама,
всплескивая руками. – Не забудь, что еще недавно знакомство с родителями
считалось очень серьезным шагом, почти предложением руки и сердца.
Поделом мне! Будто не ясно, что единственный способ
выжить в нашем доме – это никогда ничего не рассказывать!
И вот мы опять идем к Саше домой. Но я знаю, что его мамы
там сейчас нет, она в санатории для сердечных больных. У больших грузных людей
часто бывает слабое сердце.
Мы молча заходим в темную квартиру, Саша тянется к выключателю
и вдруг обнимает меня, очень сильно обнимает, как всегда, ничего не говоря.
Боль в ребрах перехватывает дыхание, но мне все равно, сам сломает, сам и
починит, большое удобство крутить романы с врачом. Только жаль, что Саша
хирург, а не анестезиолог, лучше бы вообще ничего не видеть и не ощущать. И не
думать, главное – не думать ни о чем. Он поднимает меня на руки и несет в
комнату. Пусть. Пусть несет, пусть не зажигает свет, только бы подлая льдина
хоть немного растаяла и дала мне дышать и жить.
– Соня, скажи, – спрашивает Саша глухим осипшим
голосом, – у тебя было что-нибудь?
– Да, – отвечаю я спокойно. – Было.
Нет, я не идиотка и не отстающий в развитии переросток, я
прекрасно понимаю, о чем думает Саша. Но мне плевать, о чем он думает. Потому
что у меня было!
Был ночной поезд, и пустой утренний дом со скворечником,
и полотенце, и чашка. Была ветреная холодная ночь у стен старого собора, и
Янис, который обнимал меня и грел мои руки. И звонили колокола, и добрый
беспомощный Бог пытался нас благословить, но не смог. О мой Бог, Ты опять не
смог ничего поделать.
Мне не плохо, и не страшно, и не радостно. Мне никак.
Просто немного больно в не самом приличном месте и очень хочется залезть под
горячий душ. Вот, оказывается, как это происходит.
– Соня, Соня, Сонечка… – повторяет Саша, тяжело
уткнувшись головой мне в грудь, – прости, прости, пожалуйста, я идиот,
старый чугунный осел! Мне не надо было спрашивать, недопустимо было спрашивать!
Бедный Саша, положительный точный человек! Конечно, тебе
не надо было спрашивать. Впрочем, какое это имеет значение!
Он провожает меня до квартиры. Хорошо, что мама с папой в
отпуске, не надо общаться и отвечать на ненужные вопросы. Саша обнимает меня,
склонившись в три погибели, трется носом о холодную щеку. Без всяких очков
видно, какие у него усталые глаза, ресницы намокли и слиплись от снега. Он
неловко шарит по карманам пальто, потом все-таки находит платок, идеально
чистый идеально сложенный платок. Нет, я тоже хороша! Сама напросилась гулять,
отправилась в пустую квартиру. Не газеты же читают в середине ночи наедине с
мужчиной. А теперь огромный неуклюжий Саша огорчается и страдает от моей
тупости. Может, он даже любит меня немножко? Ведь запросто мог пригласить к
себе какую-нибудь другую гостью, веселую и ласковую, без закидонов. Говорят,
все медсестры в больнице мечтают о романе с хирургами.
Я поднимаюсь на цыпочки и целую Сашу в мокрую шершавую
щеку, разве мне жалко!
– Я позвоню после работы, – радостно говорит
Саша, – завтра всего две операции, приеду и сразу позвоню!
Он спешит в сторону проспекта, где можно поймать такси,
но на углу улицы все-таки оборачивается и чуть не врезается в фонарный столб.
Как там спрашивали в «Недоросле», целы ли ворота?
На улице уже совсем рассвело, гудят первые машины, и
бледный шарик солнца решительно пробивается сквозь ползучие грязные облака.
И тут жесткая льдина в моей груди, наконец, растворяется,
и я начинаю дышать.
«Как легко нам дышать, оттого что подобно растенью
в чьей-то жизни чужой мы становимся светом и тенью».
ГЛАВА 16, САМАЯ КОРОТКАЯ
Мама говорит, что в начале теплого раннего лета 41-го
года жизнь в доме Рахели выглядела так мирно и патриархально, что все недавние
аресты казались глупым отвратительным сном.
Марьяше шел третий год, она начала прекрасно говорить. На
грядках как раз появилась первая зелень, Марьяша садилась на корточки перед
каждым кустиком, хлопала в ладоши и восклицала: «Ой, циточек!» У нее
прорезались жевательные зубы, и она постоянно проверяла их пальцем.
– Ну как? – спрашивала мама.
– Еще не расцвел, – отвечала Марьяша, сокрушенно
качая головой.
Фанечка очень привязалась к Марику, по вечерам читала ему
вслух Марка Твена и учила отличать хорошие грибы от поганок. Люба, даром что
жена майора, ловко доила козу на ранней зорьке и «впаивала» каждому ребенку
стакан парного молока. По субботам приезжали дочери Рахели, совсем взрослые
девушки, одна даже старше мамы. Иногда приходила в гости Майя, жена папиного
друга Славика, она отдыхала с маленькими сыновьями у родителей мужа.
Все было хорошо, но сердце мамы сгорало от тоски и
ревности. Ей мерещились коварные практикантки с косами и вышитыми воротничками,
которые плотным кольцом окружали юного прекрасного доктора Блюма и уводили его
из семьи. Медсестры были еще опаснее, потому что постоянно находились рядом с
врачом, днем и ночью, а уж мама-то знала, что бывает на ночных дежурствах в
больницах!
15 июня, оставив Марьяшу на попечение Любы и Рахели, мама
вернулась в Ленинград.
Дальше мне не хочется рассказывать. Да вы и так уже
догадались.
Их убили. Всех. Раздели догола, согнали в одну большую
толпу и расстреляли из автоматов. Потому что в феврале 1942 года в Белоруссии
еще, слава богу, не использовали газовых камер.
Впрочем, что я такое говорю. При чем здесь слава в этой
истории.
И при чем здесь бог.
ГЛАВА 17. «ОНИ ВСЕ-ТАКИ НАС УБИЛИ»
– Я просто не в силах поверить! – моя бедная
мама мечется по кухне. – Кошмар какой-то! Арон, что ты молчишь? У ребенка
вся жизнь рушится!
Мама, как всегда, преувеличивает. Никакого кошмара. И
жизнь моя вполне благополучна, ничего не рушится. Просто я беременна.
Оказывается, забеременеть очень легко, достаточно одного холодного вечера на
набережной, дозы разочарования и тоски да пустой квартиры какого-нибудь Саши.
Вполне естественная вещь, тем более мне уже исполнилось восемнадцать. Теперь
Саша, как порядочный человек, на мне женится, и я рожу мальчика. Или девочку.
Об этом еще надо подумать.
– А как же свадьба? – говорит мама. – А
платье? Пока оформим документы, ты ни во что не влезешь!
– Товарищи, не ищите проблем там, где их нет, –
строго говорю я голосом директора художественной комиссии. – Кого ты,
интересно, собираешься приглашать на свадьбу? Ларису Ивановну? Ребята, – кричу
я жизнерадостным голосом нашей пионервожатой Люси, – давайте лучше дружно
решать, как мы назовем мальчика? Жду ваших предложений!
– Давид, – говорит мама,
– Иосиф, – говорит папа.
– Товарищи, спуститесь на землю. Булгакова
начитались! Здесь вам не славный город Ерушалаим. Да, у нас ребенка не то что
на международный конкурс, в ясли не примут с таким именем!
– Ну, тогда Миша, – говорит папа. – Семен, –
говорит папа. – Яков…
– Марик, – добавляет мама.
У меня сжимается сердце. – А девочку?
– Мира, – говорит папа, – Рахель, Фанечка,
Люба…
– Марьяша, – шепчет
мама.
Ребята, вот видите, а вы огорчаетесь. Хорошо, что я рано
начала. Это же успеть надо, их всех родить! Представляете? Мальчиков и девочек.
Рыжих и не рыжих. И все умные, и прекрасные, и счастливые! И все похожи друг на
друга! Нет, им не удастся нас так просто убить! Вы слышите? Не удастся!!!
– Не кричи, – говорит мама, – тебе вредно
волноваться.
* * *
Вы знаете, какая новость? Ни за что не угадаете!
У меня будет двойня! Мальчик и девочка. Совершенно точно
известно. В папиной больнице есть шведский ультразвуковой аппарат, и мне по
большому блату устроили частную консультацию. Чего только не придумает
современная медицина!
Еще почти два месяца до родов, а мои дети уже живут
совершенно самостоятельной, отдельной от меня жизнью. Они веселятся с утра до
вечера, топочут пятками и размахивают кулаками. Откуда я знаю? Еще бы мне не
знать, когда эти самые кулаки и пятки так и лупят изнутри по моему животу, да
еще и вытарчивают то тут, то там. Вот потеха!
Все бы ничего, но складывать дорожную сумку с таким
животом не большое удобство. А мама категорически отказалась помогать. Говорит,
она не желает принимать участие этом в безумии. А безумия никакого и нет.
Просто шефский концерт в Павловом Посаде. Два часа езды! В принципе, можно
взять справку у врача, но за участие в шефском концерте наша ответственная
Эмилия Леопольдовна обещает поставить зачет. Три дня, и я буду избавлена от
зачета по гармонии!
С именем для девочки все уже решено. Мария. Тут тебе и
Мирьям, и Марьяша, и банальная Маша – все подходит. А вот с мальчиком
что-то застопорилось.
– Давай все-таки остановимся на Давиде, – предлагает
Саша, – прилично звучит.
– А может быть, лучше Славик?
– Нет, нет, Славиком не надо, – торопится мама, –
Славиком Янис назвал своего второго сына. Не принято называть тем же именем при
живом родственнике!
Янис. Мой прекрасный принц с прекрасным именем.
– Мама, а почему при живом не принято?
– Сама точно не знаю. Предрассудки, конечно. Вроде,
у евреев считается, что вместе с именем к человеку переходят непрожитые годы
близкого человека, его счастье, удача…
Да, хорошенькие предрассудки. Нет, не хочу я забирать у
Яниса удачу и непрожитые годы. Даже для собственного сына.
– Ладно, пусть будет Давид. Тоже ничего, царское
имя!
В приемном покое стены серого цвета. И простыни серого
цвета. И даже клеенка. Что, у них краски кончились, что ли, в этом Павловом
Посаде?
Кажется, на этот раз мама оказалась права. У меня
преждевременные роды.
Две сердитые тетеньки на скорой помощи отвезли меня в
местную больницу, а Эмилия побежала звонить папе. Пока она дозвонится, пока
папа сможет приехать… Нечего паниковать, по всему свету рожают детей, и даже
без помощи родственников! Но почему время тянется так медленно? Почему так страшно
тошнит и болит спина?
– Извините, пожалуйста, – зову я акушерку.
У акушерки уютный, совершенно домашний вид. Она вяжет
носок сразу на пяти спицах. Надо же. Целая наука.
– Извините, пожалуйста, – зову я, – мне
ужасно больно.
– А что ж ты хотела, милая. С мужиком спать – и
чтоб было не больно!
Папа любит повторять, что простота хуже воровства.
– Но у меня особый случай. У меня двойня.
– Здесь у всех особый случай. Вон еще одна
надрывается, все уши заложило. Нет, я вам одно скажу, избаловались совсем бабы!
На соседней кровати светловолосая женщина кричит, закинув
голову и раскачиваясь из стороны в сторону: – Ой, мамочка, ой, родненькая,
ой, не хочу больше!
– Во, вишь, – смеется акушерка, – не хочет
она! А с мужиком своим небось хотела!
Неожиданно женщина затихает и поворачивается ко мне.
– Меня Валей зовут, – она улыбается искусанными
губами. – Третий раз мучаюсь, все надеюсь девочку родить. Ох, крепко
берет, наверное, скоро. Ой, мамочка, ой, родненькая!
Уже темнеет. Или это у меня в глазах темно? Разве человек
может вынести такую муку?! Где мама, Саша? Почему все оставили меня?! Господи,
помоги мне! Да сделайте же что-нибудь!
– Подойдите, подойдите ко мне! Я не могу больше!!
А-а-а!!!!!!!
– Сегодня день хороший выдался, спокойный, – говорит
кому-то акушерка, – только троих приняла. И чайку успела попить, и
пообедать. Вот только та рыжая больно капризная. И откуда взялась на мою
голову? Приезжая, что ли? О, смотри, из самой Москвы! Каминская Софья Ароновна.
Ну, интересный народ эти евреи! Как тараканы. Ты их хоть трави, хоть топи, все
равно опять выскакивают!
Что-то страшное поворачивается во мне, и на кровати
растекается большая черная лужа. Это кровь, вдруг понимаю я. Это кровь моих
детей!
– Папа! – я уже не молю, я кричу и вою, я
разрываюсь от собственного крика. – Папа-а-а-а!!!
И вдруг сквозь ужас и невозможную нестерпимую муку
раздается такой родной знакомый голос:
– Варвары! Головотяпы! Я вам покажу, кто здесь
посторонний!
Последнее, что я вижу, – папино серое перевернутое
лицо.
– Папа, – шепчу я, – они убили нас. Они
все-таки нас убили.
* * *
– И что ты так горюешь, – вздыхает Валя,
обдергивая на груди широкую бесформенную рубаху, – девочка-то осталась!
Совсем хорошая девочка, не задышливая, не синяя, считай, повезло тебе. У меня
вон третий раз, и опять парень. Сыновей растить – что улицу топить! Да не
закатывайся ты, голубка моя, поешь, поешь лучше. Ой, да что ж это делается!
Открывается дверь, и в палату заходит женщина. Серая
женщина в сером халате. Редкие бесцветные волосы затянуты в серый пучок.
– Кто здесь Каминская? Вы? Здравствуйте, мамаша. У
меня есть несколько вопросов относительно вашего мальчика.
– Что?!
– Не волнуйтесь, мамаша. Это такой порядок. Мы
должны заполнить документы на умершего ребенка. Ничего, я вот здесь сяду? Так.
От первой беременности. Пол. Вес. А, вот это! Имя. Как вы собирались назвать
сына?
Я закрываю глаза. Забыть. Все неправда. Наваждение.
Кошмарный сон.
– Мамаша, вы что, не слышите? Я спрашиваю, как вы
его собирались назвать? Имя мальчика?
– Отстань от нее! – кричит Валя. – Документы,
твою мать! Совсем с ума посходили!
– Зря вы так, мамаша. Есть же порядок. Ну, раз вы
молчите, я пишу по имени отца. Александр Александрович. Вы не возражаете?
«Пусть будет так, – думаю я. – Пусть будет
Александр. Значит, к Саше перейдут непрожитые годы и удачи его сына. Первый
зуб, простуды, подарки, велосипед, коньки, разбитая коленка, футбол, олимпиада
по математике, признание в любви, отчаяние, восторг, поминальная молитва.
Просто одна непрожитая жизнь одного мальчика. Ой, мама-мамочка!»
Перед выпиской меня осматривает профессор, специально
привезенный папой из Москвы.
– Так, температура, лейкоциты… Все в порядке. Можно
спокойно ехать домой. Вот только, – он смотрит в окно, смешно сморщив
длинный нос, – спаек многовато. Боюсь, многовато спаек. Слишком поздно
пошли на кесарево сечение.
– А что, это опасно?
– Опасно? Нет, это совсем не опасно. Для жизни. Но
вот детей… детей у вас, возможно, больше не будет.
ГЛАВА 18. СТАРШАЯ СЕСТРА, ИЛИ СОНЯ НОМЕР ОДИН
Забыть. Все неправда. Наваждение. Кошмарный повторяющийся
сон. Стряхнуть и забыть, как она уже сделала однажды.
Холодно. Все никак не кончается мучительная блокадная
зима. От холода страдаешь больше, чем от отсутствия еды. Но сейчас все это не
важно. Сейчас она должна сосредоточиться и найти решение. Она обязана найти
решение!
Сонечка Зак, всеми уважаемая Софья Семёновна, старшая
медсестра второго терапевтического отделения, лежит на узкой больничной
кушетке, завернувшись с головой в застиранное до бесцветности больничное одеяло
и плотно закрыв глаза.
– Нельзя поддаваться обстоятельствам, – сказала
Верка-голубка.
Милая родная Верка-Верочка! Как старательно и успешно
забыла тебя Сонечка, что ж ты опять явилась, словно живая?
Да, она сумела забыть. Навсегда. Во сне и наяву. Днем и
ночью. Забыть гимназию, учителей, девочек из класса, родной город Кишинев,
папу, братьев, маму…
Самое страшное – забыть маму. Карие круглые глаза,
теплые руки. Милую родную маму, которую любили все, начиная со старой ребецен Блох
и кончая непутевой Веркой-голубкой. Хотя что,
спрашивается, маме до Верки, позорной девки? Мало того что из пришлых, то ли
русских, то ли молдаван, так еще и выпить горазда – чуть не каждый вечер
бредет, качаясь, к серому облезлому домишке в конце улицы, косы по ветру, нога
за ногу, а она себе песни поет! Но не только за пьянство прозвали Верку
непутевой. Что-то еще постыдное и манящее скрывается в ее жизни, не зря жарко
шепчутся соседки, глядя вслед и покачивая туго повязанными головами.
Соня догадывается, она уже не маленькая, в пятом классе
гимназии, догадывается, но молчит, конечно. Девочке из хорошей семьи даже
думать про такое не положено.
А мама жалеет Верку, подкармливает домашним супом,
потихоньку от мужа дарит старые ботинки и платья. Потому что Верка-голубка несчастная, как подбитая птица. Несчастная,
но добрая – ни упрека, ни зависти, всем улыбается, всех соседок-обидчиц
голубками зовет.
Папа, конечно, сердится на маму за Верку. Мыслимо ли его
жене, почтенной Эстер-Малке, якшаться с такими негодными женщинами!
Сонечкин папа Соломон Зак – серьезный и строгий,
борода у него всегда красиво расчесана и лапсердак выглажен и сверкает новыми
пуговицами, не то что у других евреев! Все соседи ему кланяются первыми, даже
старшие по возрасту, и в синагоге всегда оставляют почетное место. Соня не раз
слышала от болтливых соседок, что папин отец нашел в стене своего дома
настоящий старинный клад! Мол, поэтому у всех его сыновей богатые дома. Звучит
загадочно и невероятно, как из книжки приключений. Но спросить нельзя, папа
только зря рассердится. Хотя он сам любит рассказывать, что все шесть сыновей
деда Даниила получили хорошее образование и наследство. Хаим Зак, Наум Зак, Соломон, Янкель, Мордух, Эфроим – кого ни назови, краснеть не придется, каждый
известен в народе как солидный порядочный человек! И каждый из сыновей не
только умножил авторитет отца, но и укрепил его фамилию собственной большой
семьей. Сонин папа любит шутить, что на свете теперь Заков не меньше, чем
городов в Малороссии. Вот и у него, Соломона Зака, уже четыре своих сорванца
подрастают, не считая умницы дочки. И самый крепкий и уважаемый дом во всем
районе. Ему ли бояться всех этих басен про погромы! Можно ли верить в погромы
сейчас, в XX веке, когда евреев стали принимать в
университеты и вот-вот отменят черту оседлости!
Нет, нет! Дальше Соня не будет вспоминать. Ни страшный
стук в дверь, ни звук разбиваемого стекла, ни мамин безумный нечеловеческий
крик. Она не помнит, не хочет вспоминать, но из темноты опять надвигаются
пустые серые глаза, рыжая борода, оскаленный рот. Холодные жесткие руки хватают
ее за грудь, за колени, отвратительная, залитая пенистой едкой слюной борода
колет щеки, ужасная стыдная боль разрывает все тело…
Нет, нет, Верочка, я не вспоминаю, просто тошнит и рвет
от любого куска, даже от глотка воды тошнит до холодного пота. А маму и братьев
сложили во дворе у сарая – всех четырех братиков в ряд, а папу я совсем не
увидала, не смогла разглядеть на залитом кровью полу и все озиралась, пока ты
вела меня по оглохшей улице прочь от красивого дома к своей забытой богом
хатке.
И лежала Сонечка в Веркином доме за пестрой занавеской
дни и недели, дни и недели. И ее все тошнило и тошнило, рвало и рвало, пока
однажды Верка не охнула, не всплеснула тонкими руками:
– Голубка моя, да ты ж беременная!
Нет! Она не станет жить. Она не будет носить в своем теле
этот мерзкий плод, это семя убийцы, насильника, ненавистного ублюдка! Ужас и
отвращение огнем сжигают Сонины пролетающие дни, а ночами из темноты опять и
опять надвигаются серые пустые глаза, рот скалится в рыжей бороде, «Мама, –
шепчет он, – мама…»
– Никуда не годится, – вздыхает и ругается
обычно ласковая Верка. – Бог тебя спас из всего семейства не для того,
чтобы ты у меня тут загасла, как лампадка! Вставай давай. Нельзя поддаваться
обстоятельствам!
Вот так умно сказала вдруг Верка-голубка,
смешная непутевая Верка-спасительница.
– И что ты все дитя клянешь, охальница, прости
господи! Безгрешное оно, дитя-то. Тебе одной предназначенное, братиков твоих да
мамы-голубушки единственная родная кровь, вот ведь как обернулось. Вставай,
вставай, девочка моя, худо ли, хорошо ли, а надо жить дальше!
И встала Сонечка, круглая сирота Соня Зак, без роду, без
племени, потому что лучше навсегда стать потерянной и безродной, чем опозорить
свой род навеки. И принялась жить дальше, и пришел срок, и родилось нежеланное
дитя, упало на преданные Веркины руки, закричало, заголосило…
– Ах, голубушка, ах, красавица, – запричитала
Верка.
С мукой и изумлением глянула Соня в кричащую мордашку, а
в ответ ей открылись круглые мамины глаза. Родное мамино лицо вставало из
нечетких младенческих линий! И как в подтверждение заголосила Верка: – Батюшки
мои, Эстер-Малка, голубушка моя, ну вылитая Эстер-Малка!
Вот так и появилась у пятнадцатилетней Сони Зак родная
девочка, для всех чужих людей – младшая сестричка. Да, любимая ненаглядная
сестричка Верочка.
Темной глухой ночью, когда даже фонари не сумели рассеять
сырую мглу, бежала Соня из Веркиного дома со своей единственной бесценной
ношей. Прочь, прочь от родного города, от знакомых лиц! Чтобы шла по жизни ее
Верочка с добрым именем, чтоб не узнала позора и муки своего рождения.
* * *
До самого города Питера гнал Соню холодный черный страх,
а тут вдруг пожалел да отпустил. И на работу утроилась, и жить начала. И
выросла ее девочка, вылитая мамочка Эстер-Малка – и лицом, и сердцем. И
выучилась на детского доктора, и в положенное время отдала свое сердце
возлюбленному, самим Господом нареченному красавцу Арончику. Нет, нет, не
ревновала Соня, наоборот, словно на небеса взлетела, когда в дом ее вошел милый
высокий юноша с породистым еврейским лицом и темными кудрями. Ликовала и пела Сонечкина
душа – конец, конец страшному позорному прошлому, по закону получает
родная Верочка и благородную семью, и хорошую добрую фамилию Блюм. Кончилась
мука всей ее жизни!
Только раз еще сжалось сердце, когда молодые родители
развернули принесенную из роддома Марьяшу.
– Видите, какая золотая! – засмеялась Верочка. –
В кого бы это?
Сжалось, в ледяной комок сжалось Сонино сердце, но тут
новоявленный папаша, их ненаглядный Арончик, гордо похлопал себя по груди.
– Наша кровь, Блюмов, вернее, Раппопортов! У нас по
маминой линии полно рыжих было, еще со времен деда Абрама!
И растаял ледяной комок. И жизнь потекла светлой рекой
любви и надежды. Даже страшные непонятные репрессии в семье Арончика не могли
поколебать Сониной радостной любви. Она только еще больше поняла свое назначение
в глазах Господа – хранить и оберегать Верочкину семью, братиков и мамы
родную кровь.
Но тут началась война.
* * *
Мама говорит, что сначала никто не понимал, какая их
ожидает страшная длинная война. Она даже обрадовалась, что Марьяша в деревне,
пусть побудет до осени, а там, глядишь, все и закончится. Папу оставили военным
врачом в госпитале, а ее бросили на эвакуацию детей. Будто детский врач может
лучше организовать эвакуацию. И хотя мама всю жизнь боялась милиционеров и
начальников, но когда речь зашла о детских жизнях, она прекрасно научилась
стучать по столам и выбивать транспорт и дополнительные пайки. Настоящий ужас
пришел с наступлением блокады. Впрочем, про это уже все рассказано. И про
смерть на улицах, и про Ладожское озеро. Мама еще много лет после войны хранила
списки отправленных через это озеро детей. Тех, что не нашлись, конечно.
Две долгие блокадные зимы они продержались, но в феврале
44-го года папа все-таки слег.
– Это конец, – сказала мама своей сестре Соне. –
Я знаю, что он умрет. Я не переживу этого! Этого я не переживу!!!
– Возьми себя в руки! Нельзя поддаваться
обстоятельствам! – сердилась Соня. – У тебя дочь (благодаря блокаде
они еще не знали о судьбе Марьяши), кроме любви к мужу существует
ответственность и разум. Ты же врач, в конце концов! Надо бороться.
И мама стала бороться. Скрывая от папы, она сдала кровь и
получила положенный донорам дополнительный паек. Она нашла спекулянтку и на три
куска сахару обменяла обручальное кольцо покойной свекрови Миры Абрамовны. Она
пыталась незаметно отдавать папе свою порцию, но он сразу вычислил ее маневры и
закатил такой страшный скандал, что чуть не умер на месте от потери сил. Потом
она придумала выдрать и сварить кожаное сиденье из кресла главврача, потом
ненадолго спас суп из хлебного пайка, воды и микстуры от кашля, случайно
найденной в опустевшем детском отделении. Короче, благодаря маминым стараниям
жизнь папы не угасала окончательно, но и разгораться ей было особенно не с
чего.
И тут случилось чудо. Настоящее чудо, как в самой
придуманной сказке. Рано утром раздался стук в дверь, еле слышный стук, но
когда мама все-таки открыла, на пороге лежал сверток. Довольно большой сверток!
И в нем – десять кусков хлеба, каждый с их дневную порцию, шоколадка, две
плитки казеинового клея и настоящая толстая луковица! Не просто чудо, сама
жизнь лежала на пороге!
Через неделю папа встал. И тут они вспомнили про мамину
сестру Соню. Она никогда не исчезала так надолго. Мама шла в больницу, где до
сих пор жила Соня, и ноги ее подгибались от страха. И она не ошиблась. Соня
умерла. Умерла ровно неделю назад. От голода. Потому что это были ее десять
кусков хлеба. Весь паек за последние десять дней.
Такая вот история.
ГЛАВА 19. ПРОСТО УЧИТЕЛЬНИЦА МУЗЫКИ
– Нет, я не понимаю, как она пойдет одна
вечером, – говорит мама. – Ребенку все-таки тринадцать лет, а не
тридцать!
Да, моей дочери Машке уже тринадцать! Ну и
вымахала. На полголовы выше матери. Про размер ноги я вообще молчу. Взрослая
личность!
Личность морщит круглый нос:
– Мамочка, я, конечно, все понимаю – восемнадцать
лет, любовь и так далее… Но прежде чем выходить замуж, ты могла все-таки
посмотреть на папины ноги?!
Видали такую нахалку?
– Скажи спасибо, что я посмотрела на рост!
Меня в твои годы из-под стола видно не было.
– Гм! Трудно сказать, что ты с тех пор
принципиально изменилась.
Мои родители, как всегда, дружно восседают на
диване и с умилением слушают наш диалог.
– Знаешь, в ней есть что-то от Рахели, – папа
откровенно любуется своей умной воспитанной внучкой. – Вот посмотри
отсюда, сбоку.
– А мне кажется, она больше похожа на мою сестру
Соню, – вздыхает мама. – Соня тоже была довольно высокого роста.
В этих обсуждениях я не участвую. Потому что
по-настоящему Машка похожа только на одного человека – Сашину маму. Вот
кто бы обрадовался! Но Сашина мама умерла одиннадцать лет назад. От сердечного
приступа.
– Сонечка, вам просто повезло, – говорит
Лариса Ивановна, – лучший муж – это сирота!
Ну, вот опять! Как начнешь беседовать с моим прекрасным
семейством, так все на свете позабудешь! На этот раз я опаздываю на педсовет.
Совещания, заседания, социалистические обязательства – именины сердца!
Я вылетаю из квартиры, на ходу складывая
разрозненные нотные листочки в тяжелую, как утюг, картонную папку, пересекаю
переулок и захожу в здание музыкальной школы. Вот и вся дорога, даже не
соврешь, что долго ждала троллейбус.
– Бежит, торопится, твою мать, не хочет огорчить
начальство! Не сомневайтесь, товарищ педагог, родная школа оценит ваше усердие.
Оценит, но не простит.
Это Екатерина Ивановна, наш завуч.
– Ладно, ладно, не делай такой несчастный вид.
Педсовет отменили.
Катерина – Ломоносов от музыки. Она родилась в
каком-то богом забытом поселке, в многодетной и многострадальной крестьянской
семье, где запойный папаша только и делал, что дрался да играл на баяне. И
Катька научилась играть на баяне лет с шести и наяривала себе целыми днями
песни, гимны и даже оперные арии, пока ее не заметили на районном смотре
народных талантов и не привезли в Гнесинскую школу. А через два класса уже
перевели в училище, потому что всю школьную программу она отбарабанила за один
год, вздыхая и притопывая правой ногой. Короче, лучшего завуча музыкальной
школы не найти вовек. Во-первых, Катерина очень подходит для руководителя по
биографии и партийной принадлежности, а во-вторых, по-настоящему любит музыку.
Согласитесь, довольно редкое сочетание.
До прихода моего первого ученика остается еще минут
двадцать, можно было бы использовать так удачно отмененный педсовет и попить
чаю, например, или поглазеть в окно на рано облетевшие пронзительно желтые
листья (где-то сейчас Марина Петрова?), но Катерина вслед за мной проходит в
двери пустующего класса и садится у рояля. Та-ак. Кажется, на этот раз наше
общение не ограничится замечанием, обогащенным близкой Катиному сердцу
неформальной лексикой. Предстоит серьезный разнос.
– Соня, ты не подумай, что я придираюсь, – Катерина
уныло вздыхает, – ты знаешь, как я тебя уважаю, но тут одна родительница принесла
дневник. С домашним заданием. Вот, смотри, ты пишешь: «Топать копытами. Хвост
не поднимать». Это что, такое задание?
– Ну, это только на два дня, – я послушно
просматриваю дневник. – А потом, я новое задам, не сомневайся.
Катерина краснеет, как пионерский галстук, и
садится на свою новую шапку.
– Да ладно, – мне становится ее жалко, – не
обращай внимания. Понимаешь, мы «Смелого наездника» разучиваем, строго по
программе первого класса, не волнуйся. И я просто объясняю ребенку: «Вот пальцы –
это копыта, а локоть – хвост. Хвост не поднимай!» Он же маленький, ему так
веселее. И запоминается лучше.
– Ну хорошо. Пусть хвост. Но она еще говорит, что ты
танцуешь на уроке!
«…Но, боже мой, какая скука!» – сказал великий
поэт.
– Кать, ты только подумай, что у нас в программе?
Менуэт, полонез, полька… Танцы, понимаешь? А современный ребенок и названий таких
не слышал. Вот я вместо занудных объяснений потанцую немножечко по классу, ты
не думай, что я там шурую вприсядку, и он сразу подхватывает в правильном
направлении. И чувство ритма хорошо развивается. Или, по-твоему, лучше стучать
линейкой по спине?
Я знаю, что Катерина не придирается. Да и не так
часто на меня жалуются родители. Скорее наоборот, в мой класс очень трудно
попасть даже по предварительной записи, а с прошлого года официально объявлен
особый конкурсный набор одаренных учеников в класс педагога Каминской. Ой, что
это я расхвасталась. Воистину блистательная карьера – учительница районной
музыкальной школы! Нейгауз районного масштаба.
– Соня, – говорит Катерина примирительно, –
ты не возражаешь, я посижу у тебя на уроке?
– Валяй, – соглашаюсь я, – сиди.
Только сегодня самые маленькие, ничего интересного.
– Знаешь, – я начинаю рассказывать быстро, пока
малыш не заскучал, – знаешь, жили на свете колючие ежики. Они так и кололись
своими иголками, буквально каждую секунду! Поэтому их и прозвали – секундами.
Я ставлю пухлую лапу своего будущего Рихтера на две
соседние ноты. – Вот, слышишь?
– Но некоторые секунды, самые маленькие,
всегда были голодными и поэтому особенно колючими. А другие – побольше и
подобрее. Потому что в животе у них сидела большая черная муха!
Я указываю на черную клавишу. Малыш восторженно
лупит по большим и малым секундам, действительно, эта менее колючая, эта –
более.
– Целыми днями играет, – радуется и
гордится молодая мама, – такой впечатлительный ребенок, вчера еле спать
уложили.
Мне не хочется ее огорчать и объяснять про новую
методику преподавания музыки, благодаря которой любой малыш кажется сказочно
одаренным. Тем более я сама эту методику сочинила, еще всыпать могут за
произвол и вольномыслие. Счастье, что есть такие руководители, как наш завуч.
Кстати, этот самый завуч уже давно делает за спиной
родительницы какие-то странные знаки:
– Софья Ароновна, дорогая, извините, пожалуйста (ах,
что за душка Катерина),
да, извините, что прерываю интересный урок, но я совсем забыла сказать! Вам
звонил один человек.
– Что-то важное? – я вдруг пугаюсь.
– Не знаю. Но очень, очень просил передать.
Сказал, что брат.
Мама с малышом раскланиваются и уходят.
– Катя, о чем ты говоришь? Что за брат, когда у нас
ни одного родственника нету?
– Ешкин кот, с какого бодуна я стану
сочинять?! Ясно сказал – брат, проездом, разыскивает Софью Ароновну, я
даже записала. Вот, пожалуйста: «Брат Янис».
– Боже мой! – я целую Катерину. – Что
он сказал? Где он?!
– Это же надо так радоваться брату! – фыркает
Катерина. – Да не млей, не млей, скоро перезвонит. Вот, пожалуйста, в
16:00 часов, все записано, как в аптеке. Ты лучше скажи, что мужу отвечать,
если позвонит? Может, что ты на педсовете?
* * *
– Сонечка! – Янис обнимает меня и целует в обе
щеки. – Просто поверить невозможно. Учительница, мать взрослой
девочки! Сколько же мы не виделись? С тех пор как не стало папы…
– Четырнадцать лет, – отвечаю я, – четырнадцать
лет и два месяца.
– Ну и память! – восхищается Янис. –
Да, ты всегда была умницей. Такая серьезная девочка с косичками.
– Ты путаешь, – смеюсь я. – Косички
были намного раньше! Я тогда в самый первый раз одна приехала, после шестого
класса. А ты встречал меня на вокзале и сразу узнал!
– Действительно встречал! Женщины – удивительные
существа, никогда ничего не путают и не забывают! Но я тоже помню, как ты
храбро шагала по лужам. В жизни не встречал такой рыжей девчонки!
– Да уж – рыжая, стеснительная,
некрасивая…
– Неправда, – смеется Янис. – Ты
была очень симпатичной! Симпатичная маленькая девочка с двумя косичками. Только
ужасно сердитая. Со мной совсем не хотела разговаривать. Я даже пытался с тобой
заигрывать, ничего не помогало!
Вот так! Он пытался со мной заигрывать!
– Это от страху. Просто я тогда безумно в тебя
влюбилась, – я смеюсь как можно веселее, – до потери
сознания влюбилась! Даже смотреть боялась в твою сторону. Знаешь, утром, когда
все уходили, я потихоньку допивала кофе из твоей чашки. Представляешь?
– Я ничего не знал, – тихо говорит Янис, –
совершенно не догадывался. Послушай, – лицо его бледнеет, – а потом?
Когда ты приехала во второй раз? Помнишь, когда умер папа?
– Еще больше, – хохочу я. – О, это
была самая безнадежная любовь на свете!
– Боже мой! – Янис берет мою руку и
прижимает к своим губам. – Боже мой, слепой дурак! Тогда все смешалось –
папина смерть, гости, слезы. Ты сидела у зеркала и расчесывала волосы. Ты была
невозможно хороша! – Янис проводит рукой по моей голове, тут же вылетают
непослушные шпильки, рассыпаются закрученные пряди. – Сказочная девочка,
сказочные золотые волосы. Как я мог не понять?!
– Ничего, не расстраивайся, – отвечаю я, –
это Пушкин виноват.
– Пушкин?
– Ну конечно! Это он придумал, чтобы женщины
сами объяснялись в любви. С тех пор мы и не даем вам покою. А так жил бы мирно,
ничего не знал.
– Жил бы, – растерянно повторяет Янис.
Он сжимает мои ладони. Очень сильно сжимает, но я
почти не замечаю. Только саднит палец под обручальным кольцом, когда-то
подаренным Сашиной мамой. Он склоняет голову и целует мои руки. Каждый палец в
отдельности, а потом – ладонь. В густых светлых волосах почти незаметны
серебряные ниточки, только немного у висков.
И если заплакать, то о любви.
Я давно собираюсь поменять часы. Мои уже очень
старые. Наверное, поэтому цепочка расстегивается, и они падают на землю.
– У меня поезд, – растерянно говорит
Янис, глядя на мои часы, – через сорок минут. Командировка, понимаешь?
– Понимаю, – я с готовностью киваю
головой, – химия, экзамены, дети, командировка.
Мне-то все равно, все равно. Я уговорю сам
себя. Будто все за нас решено. Будто все ворует судьба…
– Командировка – серьезное дело! Я тебя
провожу.
– Нет, Соня, скажи, – Янис смотрит мне прямо в
глаза, и я чувствую, как мое сердце спотыкается и падает куда-то в
дрожащие колени, – скажи, тогда, четырнадцать лет назад, ты бы вышла за
меня замуж?
Он опять целует мои ладони, глаза, волосы, горящие
щеки. Он обнимает меня, и земля уходит из-под ног, но я не падаю, а лечу по
старому московскому двору куда-то вверх, к крышам и заходящему солнцу. О мой
Бог…
Хорошенькое занятие для учительницы в двухстах
метрах от собственной школы!
– Ты забыл, – говорю я. – Четырнадцать лет
назад ты уже был женат. Окончательно и безнадежно женат. Мы
разминулись. Мы просто здорово разминулись. Я опоздала тогда, понимаешь? А
сейчас ты опоздаешь в свою командировку, и тебя уволят с работы. Вон автобус
подходит!
– Ты умница, – говорит Янис, – все
такая же умница-разумница, хоть и без косичек. А я уже хотел выбросить этот
чертов билет. Вот болван, правда?
Он бежит к автобусу, не оглядываясь, легко
запрыгивает на ступеньку… люди посланы делами, люди едут за деньгами,
убегают от обиды, от тоски… Автобус рычит и трогается, обгоняя грузовики.
Нет, скажите, уместно ли такой взрослой тетке
реветь посреди улицы, отчаянно тупо реветь на глазах у прохожих, да еще
сморкаться в ноты сороковой симфонии Моцарта?
ГЛАВА 20. СТАРЫЕ СТИХИ
Теплый субботний вечер, мы, как обычно, в полном составе
культурно отдыхаем у телевизора, вся моя любезная компания: мама, папа и Маша.
Нет, не подумайте, что Саша нас бросил! Доктор Каминский на дежурстве, срочная
операция – нормальное дело. На экране два известных актера старательно
изображают потомственных рабочих.
– Машка, – говорю я, – что-то меня в
последнее время на прекрасное тянет. Не рвануть ли нам в Ленинград на следующие
выходные? Обожаю города с буквой «л».
– Ты имеешь в виду Питер? – уточняет моя
дочь. – Ну, давай рванем. Только с одним условием – пойдем в
какое-нибудь веселое место, а не только в один твой Эрмитаж!
Действительно, Питер. Даже Санкт-Петербург. И буква «л»
здесь совершенно ни при чем.
– Конечно, – говорю я, – не беспокойся.
Как можно пойти в один Эрмитаж, когда еще есть Русский музей!
Я родилась в Ленинграде. На улице с названием Московский
проспект. Как будто сама судьба предрекала моим родителям путь в столицу. Так и
случилось, теперь они живут в Москве, на проспекте с не менее символическим
названием. Да-да, вы угадали, на Ленинградском. И даже научились называть белый
хлеб батоном, а не булкой. Правда, путь в столицу оказался тернистым и пролегал
через Сибирь, куда папу как военврача направили на долгих три года поднимать
местную медицину. Конечно, он не смог отказаться, кого из начальства волновали
такие сантименты, как новорожденный ребенок или пережитая блокада. Собственно,
папа вообще не надеялся, что я появлюсь на свет и что для мамы возможны еще
одна жизнь и любовь после Ладожского озера, смерти сестры Сони и всего того,
что случилось в Белоруссии.
– Но, вероятно, сам господь бог понял, что
переборщил, – говорит папа, – это же просто свинство не оставить ни
одного наследника всему семейству Блюм!
Как ни странно, три сибирских года прошли вполне
благополучно, если не считать небольшой коллективной цинги, которую папу быстро
вылечил хвойным отваром. Мама даже решилась отдать меня в местный детский сад и
вновь начала оперировать, папа получил должность главврача области, но потом я
все-таки схватила двухстороннее воспаление легких, появилось подозрение на
туберкулез, и посиневшие от ужаса родители добились перевода в Москву. Не
беспокойтесь, в детский санаторий меня не отдали. Папа разработал собственный
курс лечения из масла, меда, козьего молока и беспрерывной дыхательной
гимнастики, родители сняли домик в Купавне, потом получили комнату в огромной
старой квартире на Новокузнецкой. В общем, я выздоровела, но в Ленинград мы
больше так и не вернулись, только раз в году, в самый разгар зимы, мама,
несмотря на все наши протесты, уезжает одна на ночной Стреле «проведать Соню» и
следующей ночью возвращается обратно. Хотя мы все знаем, что Сониной могилы не
сохранилось.
Весна в разгаре. В Летнем саду вынули из ящиков
скульптуры. Я сижу на скамейке, а Машка скачет по дорожкам, размахивая руками
от избытка впечатлений.
– Нет ничего прекрасней весны и искусства, – говорит
элегантный пожилой человек, сидящий рядом со мной. – Когда-то в молодости
я знавал одну милую молодую девицу с точно такой фигурой. Будто живая
скульптура из Летнего сада! У нее еще был смешной простоватый муж. Типичный
комсомольский вожак.
Я невольно улыбаюсь.
– И вы, конечно, были в нее влюблены?
– Я был безумно, смертельно влюблен! Но не в нее, а
в другую женщину. Прекрасную, потрясающую, совершенно взрослую женщину с дивным
оперным голосом. Да, взрослую замужнюю женщину. Подумать, деточка, ведь она на
тот момент была не старше вас! Как забавно шутит время. И даже чем-то похожа на
вас. Да-да, не смейтесь! И у нее тоже была дочка. Очень хорошая спокойная девочка.
Поверьте, в жизни не часто случается переживать такую
всепоглощающую страсть. Я совершенно потерял себя. Я отчаивался и сходил с ума.
Я боготворил каждый предмет, которого касалась ее рука. Знаете, бывает такое
чувство, когда любая пустяковая вещь, косынка, чашка вдруг обретают особый
смысл…
– Знаю, – тихо говорю я.
– Это было летом, в милом подмосковном доме отдыха,
словно в кино: чудесная погода, луна, парк, белые парусиновые туфли, намокшие
от росы. Странное легкомысленное лето 37-го года. Совершенно случайно собралась
небольшая компания, мы устроили поход за грибами, вместо корзины притащили из
кухни какое-то ужасное ведро. И все время хохотали, хохотали, как сумасшедшие.
Я носил шикарную белую панаму, каждое утро собирал охапки цветов, воображал
себя поэтом. Она так замечательно радостно смеялась.
А потом случилось чудо.
Деточка, я никогда никому не рассказал о нашей внезапной
безумной близости, но уносить с собой воспоминания слишком печально. А вы так
мучительно и странно ее напоминаете. Поверьте, это была не страсть, но самая
нежная, самая упоительная любовь – глаза в глаза, дыхание в дыхание. У
меня сердце останавливалось от ее голоса, медных волос, ослепительной кожи,
россыпи веснушек на щеках. Почему-то веснушки отдельно сводили с ума. Господи,
как я был счастлив. И как слеп. Слеп, словно глупый юный глухарь на своем
первом току. 37-й год, доносы, репрессии – я же ничего не понимал!
Представляете, я подарил ей стихи, очень слабые, но страшные, почти пророческие
стихи. Словно не случайная мешанина глаголов и чувств, но сама судьба
постучалась в дверь. Через две недели арестовали ее мужа.
Я сразу понял, что это конец. Она отказалась меня видеть,
не давала возможности ни утешить, ни поддержать. Может быть, даже, о ужас, она
считала меня виновным? Один раз я все-таки пришел, но она принялась так страшно
кричать, что сбежались соседи.
Через неделю ее тоже арестовали. Невинную, беззащитную
женщину, замечательную певицу, красавицу! Я только успел забрать девочку. Да,
единственное, что я сделал для нее, это отправил девочку к родственникам в
Ленинград. Счастье, что в доме хранился адрес младшего брата.
– А сама женщина?
– Она умерла от пневмонии. В поезде, по дороге в
ссылку.
– А стихи?! Вы можете почитать мне эти стихи?
– С радостью. Если вам интересно.
И если заплакать, то – о любви…
ГЛАВА 21. ПЕРЕСТРОЙКА
– Перестройка, твою мать, – говорит Катерина, –
ждали-ждали, дождались!
В нашей школе раздают талоны на сапоги. Белые сапоги, кажется,
итальянские. Очередь длинная и сосредоточенная, потому что училок у нас
хватает, а талонов мало. Над очередью тихо парит атмосфера ревности и взаимной
нелюбви.
Надо сказать, дело не только в сапогах, да еще
итальянских. В последнее время вокруг творится полное безумие. В течение
нескольких месяцев в магазинах вдруг пропали почти все продукты, стиральные
порошки, шампуни, соль и спички. Потому что ходят самые ужасные слухи про
наступающий голод и разруху. Ветеранам войны в ЖЭКе выдают «наборы» с гречкой и
консервами, и папа каждый месяц добросовестно строится в очередь с такими же
усталыми униженными стариками, хотя его печень совершенно не переносит жирную
тушенку. Зато если перемешать ее с отварными макаронами, получится вполне
сытный ужин для Саши – хирургу после долгого дня в операционной не до
капризов! А с прошлой недели каждому прописанному жителю микрорайона начали
выдавать продуктовые карточки – десяток яиц, масло, килограмм сахара в
одни руки. При виде карточек мама чуть не потеряла сознание и стала потихоньку
прятать сухой хлеб между простынями в шкафу.
Не дай мне Бог сойти с ума…
– Катя, все, уходим! – шепчу я. – Все
равно ни твоего 40-го, ни моего 35-го не будет. Неходовые размеры не привозят.
А Машке еще рано за такие деньги.
– Стой, – строго говорит Катерина, – мать
называется! Это моей Ленке рано, а твоя скоро школу закончит!
– Вот-вот, только ей не хватает явиться в школу в
белых итальянских сапогах. Вчера на воротах опять написали: «Бей жидов!» Я
боюсь, понимаешь, я просто боюсь за нее!
– Глупости, – шипит Катерина, – не
нагнетай, какие страхи в наше время! Фашисты, слава богу, давно вымерли. Вот я
завтра у Валерика спрошу, что происходит на самом деле.
Нежным именем Валерик зовут Катиного мужа. Он милиционер.
Огромный веселый дядька, пожалуй, не ниже Саши, но уж точно толще.
– Ну, спроси, спроси, – бодро отвечаю я, –
может, Валерик махнет своей палочкой, и весь окружающий бардак полетит к чертям –
и очереди, и карточки! А заодно и общество «Память».
– В этой стране нет будущего! – Саша
взволнованно ходит по кухне.
В нашей пятиметровой кухне и мне не разбежаться, а тем
более Саше, и я опасливо смотрю, как покачиваются чашки в буфете. Так Ленин
ходил по камере в каком-то фильме, три шага в длину, два в ширину.
– Что ты смеешься, не понимаю! – обижается
Саша. Мы на последнем дежурстве потеряли больного от отека легких. От
элементарного отека легких, потому что закончились мочегонные, твою мать!
Преступная бездарная страна!
– При чем здесь моя мать, в конце концов?! Вы что,
сговорились с Катериной меня доконать? Русский язык формировался почти тысячу
лет, и в нем достаточно слов, чтобы цивилизованный человек мог выразить все
чувства, от гнева до восторга!
– Значит, недостаточно, – улыбается смущенно
Саша. – По крайней мере таким цивилизованным людям, как мы с Катериной.
– Нет, ты подумай, – опять начинает Саша. –
Дело не только в отсутствии денег. Коллективное бесконечное наплевательство!
Детей заразили СПИДом из-за грязной капельницы! Во всем мире наркоманы болеют
СПИДом, а у нас – дети! А ты посмотри, что творится в правительстве! Да
зачем в правительстве, посмотри на нашу администрацию. В больнице теснота,
послеоперационный блок сто лет не ремонтировали, инфекция бесконечная, а они продали
этаж иностранцам! Теперь у нас в шикарных условиях лечатся с перепоя финские
рабочие, а старый профессор заглядывает к ним в тарелку и глотает слюни. Зато
на вырученные деньги вся верхушка поехала в Париж для обмена опытом! Хорошо, я
не говорю про диссертацию, про международные конгрессы, но хотя бы без этого
ежедневного унижения!
– Но что же делать? – спрашиваю я. – Какой
выход?
– Выход только один – надо уехать. В Америку.
Великая страна, что бы ни говорили. И там действительно существует равноправие.
Ты знаешь, однажды американского дирижера спросили, сколько у него в оркестре
евреев, так он не знал!
О господи! Это же из анекдота. Саша совершенно не помнит
анекдоты.
– Послушай, – говорю я, – у нас уже есть
одна великая страна. Может быть, выберем что-нибудь поскромнее?
– Что именно? Ты опять про свой Израиль? Романтика
еврейского местечка? Или ты думаешь, весь мир нас дожидается?
Нет, я не думаю, что нас дожидается весь мир. Более того,
я думаю, что нас не дожидается никто. Но я не хочу в Америку. Я боюсь. Я боюсь,
что туда не пропустят маму с папой, я боюсь, что Машка уедет от меня, сядет в
автомобиль и уедет в какой-нибудь другой далекий штат, говорят, там все
студенты уезжают из дому. Я боюсь, что никому не понадобится моя музыка
районного масштаба, и я переучусь на программиста и останусь одна-одинешенька с
компьютером и молчаливым далеким Сашей…
И еще есть одна причина, но про нее даже неудобно
рассказывать. Я не хочу идти в американское посольство и рассказывать, как нас
угнетают и обижают в России. Именно нас так сильно угнетают и обижают, что мы
просим предоставить нам статус беженцев.
– Ты что, соратник Сахарова? – спрашиваю я
Сашу. – Борец за свободу чешского народа? Убежденный сионист?
– Это правила игры, – кипятится мой обычно спокойный
муж, – ты что, не понимаешь? Сотни прекрасных достойных людей получили
статус беженца. У американцев своя бюрократия и свои правила, приходится с этим
считаться.
Да, я понимаю. У американцев есть свои правила и свои
игры. Добрые богатые американцы любят играть в угнетенных негров, голодных
албанцев, беженцев из жестокой коммунистической России…
– Ты думаешь, они не помогают Израилю? То же самое!
Ты приедешь и получишь пособие из тех же самых американских денег.
– Ну, давай не поедем, – быстро соглашаюсь я, –
что мы там вообще забыли? И диплом врача нигде не признают. Или ты думаешь, в
Америке острый дефицит учителей музыки?
– Машку жалко, – устало отвечает Саша. – Просто
жалко Машку, ей расти и жить в этом позоре.
* * *
– Соня, – Катерина сегодня какая-то задумчивая
и скучная, – Соня, мне надо с тобой серьезно поговорить.
– Валяй, – соглашаюсь я, – говори. Опять
кто-то пожаловался?
– Нет, не в этом дело. Соня, ты знаешь, я думаю, вам
лучше уехать из России.
«Ничего страшного, – говорю я себе, – не надо
так паниковать, человек не может вообще не дышать. Значит, нужно немного
переждать и опять попробовать».
– Кать, – я наконец вдыхаю, – Кать, ты
что, вступила в общество «Память»?
– Соня, ты не смейся, пожалуйста. Я совершенно
серьезно говорю. Помнишь, ты рассказывала про «бей жидов» на заборе в школе? Я
вчера спросила Валерика, допускает ли он возможность погромов в Москве. И ты
знаешь, что он ответил? В принципе, не исключено! Соня, это еще не всё! Тогда я
его спросила: «Ну хорошо, допустим, в нашем подъезде начнут бить евреев или,
например, армян, что ты будешь делать?»
Мне становится жалко Катерину.
– Да ладно, брось ты эту тему!
– Нет, Соня, ты знаешь, что он ответил? Возьму Ленку
и запру дверь изнутри! Я спрашиваю: – И не выйдешь? Он говорит, нет, не
выйду.
– Соня, если Валерик не выйдет, никто не выйдет! Ты
понимаешь?!
* * *
– Соня! – Саша растерянно сидит посреди
разоренной комнаты. – Если ты не вмешаешься, я за себя не ручаюсь! Я и так
совершенно не понимаю, что делать с книгами. Отправлять посылками по четыре
килограмма? Или выбросить все к чертовой матери?
Да, это случилось. Совсем недавно, заполнив пачки
документов и отстояв четыре часа в пестрой очереди у израильского консульства,
мы получили право на репатриацию. То есть возвращение на Родину. Звучит очень
красиво и утешительно, но сам Бог не ведает, что нас ждет и чем станет
неизвестная жаркая страна. Совсем крошечная страна между морями и пустыней, и
на карте-то не найдешь! Зато наша нынешняя огромная и необъятная Родина
отказалась от семейства Каминских-Блюм довольно легко. За непонятную сумму,
равную пятнадцати учительским зарплатам (хорошо, что у родителей сохранились
старые облигации!), нас быстро лишили российского гражданства, то есть права
выбирать и быть избранными. Просто обидно платить за такую ерунду! Заодно,
правда, мы лишены права работать и учиться, а также жить в собственном доме,
но, как говорит мама, снявши голову по волосам не плачут!
Саша с отчаяньем смотрит на четыре больших чемодана,
набитых доверху. Как поместить жизнь пятерых человек в четыре чемодана?
– Соня, я очень уважаю Арона Иосифовича, но все-таки
существует мера любым капризам!
Так, кажется, они решили дружно меня уморить.
– Соня, твой отец отказывается ехать! И знаешь из-за
чего? Двух старых рюмок и книги Пушкина! Он что, такой любитель поэзии?
– Да в чем дело, в конце концов! Ты можешь внятно
объяснить?
– В багаж не принимают серебряные вещи и старые
книги. Правила такие, понимаешь, правила, а не чья-то конкретная злая воля!
Если бы Сашу назначили управлять миром или хотя бы
небольшим его участком, то на этом участке воцарились бы разум, порядок и
взаимоуважение. К сожалению, его не назначили даже заведующим отделением,
потому что беспартийные интеллигенты начальниками не становятся.
Папа сидит надутый, постаревший и упрямо смотрит в окно.
Если учесть, что окна нашей квартиры выходят на кирпичную стену соседней
пятиэтажки и что этот пейзаж папа наблюдает по крайней мере лет двадцать, дело
зашло далеко. Мне становится ужасно жалко и его, и Сашу.
– Товарищи, спуститесь на землю. Давайте искать
компромиссы.
– В нашем доме, – говорит папа задушенным
голосом, – в нашем доме было столовое серебро. Да, да! Вы можете смеяться
сколько угодно, но у нас было столовое серебро – двенадцать рюмок и целый
набор ложек, с чеканкой, царского завода! А у моей мамы было шестеро детей.
Шестеро прекрасных достойных детей, я не побоюсь это сказать, хотя и сам
отношусь к их числу. И каждому ребенку перед отъездом из дому мама вручала по
две рюмки. Наконец, их осталось только четыре. Потому что я был еще мал, а
Рахель никуда не уехала, она любила наш городок и хотела там жить и умереть.
Потом я дорос до медицинского института, но оставался глупым избалованным
мальчишкой. Я даже вообразил, что у меня есть характер и четыре года не видел
маму, потому что она меня несправедливо отругала! И тогда она сама приехала!
Приехала одна, в далекий незнакомый город, хотя ей было уже больше семидесяти
лет. Она так торопилась увидеть меня, тупого самодовольного идиота, что почти
бежала по лестнице. Она умерла в дверях, сразу за порогом, прямо у меня на
руках. А в сумке лежали подарки: яблочное варенье, свитер ручной вязки и две
серебряные рюмки.
– Даже в блокаду, – голос папы дрожит, – даже
в блокаду я их хранил для Марьяши…
С грохотом падает на пол книжка.
– Ненавижу, – кричит Машка, – ненавижу все эти
правила, Сталина, Гитлера, Брежнева, КГБ, МВД… Ненавижу, ненавижу, ненавижу!
– Мыслимо ли так изводить ребенка и ранить детскую
психику, – вздыхает мама. – Нужно спокойно подумать и найти выход! И
не поддаваться обстоятельствам, вот что я вам скажу, нельзя так легко
поддаваться обстоятельствам.
* * *
– Правила? – спрашивает Катерина. – Ядрена
корень, на все у них правила! Ладно, не горюй. Оставляй у меня и рюмки, и книжку,
как-нибудь переправим.
– Катя, – прошу я, – давай только рюмки.
Книга большая очень, не спрячешь. Оставь себе на память.
– Спасибо, – Катерина подозрительно шмыгает
носом. – Спасибо, Соня. Знаешь, у меня, конечно, есть Пушкин, но такого
красивого издания я даже не видела никогда!
– Вот и прекрасно. Это академическое издание, без
купюр. Полистай, узнаешь много нового и интересного. Пушкин такой матерщинник
был, тебе и не снилось!
– Папа, – спрашиваю я, хотя это глупо – зря
его расстраивать. – Папа, а что стало с ложками?
– Ложки мама подарила Рахели на свадьбу. Все-таки
старшая дочь. Ложки и последние две рюмки. Так что, наверное, растащили чужие
люди. А может, «экспроприировали» фашисты. Они, говорят, хорошо разбиралась в
красивых вещах.
ГЛАВА 22. РЕПАТРИАНТЫ
– Этого не может быть! – папа хватается за
голову. – Просто безумие, настоящее безумие!
Люблю знакомые фразы. Помогают жить. Особенно когда
вокруг все малознакомое или совсем чужое.
– Ма нишма? – ласково спрашивает соседка по
лестничной площадке. – Ма шломех? Аколь беседер?
Седьмой месяц мы живем в Израиле. Правда, «живем» в
данном случае не очень точное слово, мы выживаем, выплываем сквозь волны
отчаяния и ужаса, тянем в гору жесткий негнущийся крест воспоминаний и
сожалений. Благо Голгофа тут же рядом, можно за час доехать на автобусе.
«Миштара, мемшала,
иштальмут, итмахут», –
целыми днями как заведенный бормочет Саша, обмотав голову мокрым полотенцем.
– Соня, ты ощущаешь хоть какую-то разницу в этих словах?
– Не может быть! – папа, обряженный в шорты и
шлепанцы и жутко похожий на продавца ракушек из моего курортного детства, тихо
ожесточенно спорит с мамой. – Только не оправдывай! Не оправдывай, прошу
тебя! Боже мой, какой позор!
– Не суди, – шепчет мама, – человек не
всегда волен выбирать. Ничего особенного не случилось.
Что настораживает меня в их разговоре? Ах да, мама и папа
поменялись местами! Ведь обычно мама переживает, а папа ее утешает.
– Господа, – строго говорю я, – огласите
тему диспута, пожалуйста!
Папа смотрит в окно. Наверное, незабываемое зрелище,
особенно если учесть, что на улице 32 градуса и жалюзи плотно закрыты. Мама
усиленно вяжет носок.
– Да что случилось? – я ужасно пугаюсь и опять
перестаю дышать, как при разговоре с Катериной.
Да-а, мамины гены явно прижились в моем организме.
– Майя уезжает в Германию, – говорит мама, не
отрываясь от носка.
– Зачем? (Ох, главное – вовремя задать умный
вопрос.)
– За светлым будущим! – восклицает папа. –
Пора строить планы, ей как раз исполнилось восемьдесят!
– Арон, не язви, – мама переворачивает носок на
следующую спицу, пять штук, целая наука.
Терпеть не могу, когда вяжут носки!
– Да можете вы объяснить толком, в конце концов?!
– Нечего объяснять. Янис с Линдой решили
эмигрировать в Германию. В Литве разруха и неразбериха, мальчики рвутся в
Европу – другое образование, другие перспективы, вот они и подали
документы. И Майю забирают с собой. Не может же она остаться одна!
– Господа, – ору я как можно жизнерадостнее, –
не вижу катастрофы. Фашизм давно уничтожен, и немцы стали другими хорошими
людьми. К тому же сегодня весь мир сдвинулся, почему бы и Янису не
поучаствовать! Только я не понимаю, пап, разве литовцам так просто переехать в
Германию?
– Литовцам – непросто, а евреям – вполне.
Именно в Германию. Потому что у твоих хороших немцев коллективное чувство вины.
Буквально ночи не спят от раскаяния, и пепел сожженных стучит в их израненное
сердце. Что может быть лучше коллективного чувства!
– Подожди ворчать! Я ничего не понимаю, Линда и
дети… Разве они евреи?
– В принципе, фамилия наследуется по отцу, – устало
говорит папа. – Вполне законно. Янис поменял фамилию и национальность, а
за ним и вся семья. Они теперь все Шнеерзоны. Вот Слава бы порадовался! Гулял
бы себе по Германии, слушал незабываемую немецкую речь и радовался, радовался…
– Товарищи, давайте трезво смотреть на жизнь, пока
она нас окончательно не прихлопнула. Ведь еще глупее им приехать сюда, пусть
даже Шнеерзонами. Переварить наш Восток без специальной подготовки? Кашрут,
сохнут, черные шляпы, министерство абсорбции, Песах, Пурим…
– И говорят, там климат легче для пожилых, – быстро
соглашается мама, не отрываясь от своего дурацкого носка, – и пособие
больше…
– Да, пособие – это дело, – говорит папа, –
это аргумент, это не какие-нибудь там тридцать сребреников…
Дверь с треском открывается, обдавая нас влажным паром с
улицы.
– Соня, – кричит Саша, обтирая рукавом
обгоревшее потное лицо, – Соня, я прошел предварительное собеседование, и
меня направили в хирургию! Правда, пока без права оперировать, но в хирургию!
Ты слышишь?!
* * *
Я сижу на остановке и жду Машку. Нет, не поздно, и не
темно, и по улицам здесь ходить не опасно, просто хочется иногда повидать
родное дитя. Заодно пройдемся пешком на автобусе сэкономим.
Рядом со мной в скверике шумит группка здоровенных
смуглых парней в разноцветных футболках, двое крутятся на турнике, остальные
просто с разбегу переворачиваются в воздухе, отлетая от земли, как резиновые
мячики. Интересно, как природа ухитряется создать такое разнообразие лиц из
одинаковых коротких стрижек и наглых темных глазищ? «Лица» подмигивают
проходящим девчонкам и радостно гогочут, совершенно не зная, что еврейскому
мальчишке от рождения назначены робость, неловкость и узкие плечи. Вдруг вся
компания охает и застывает в коллективном восторге. Нет сомнений – в конце
улицы появилась Маша, плавно переставляя свои бесконечные ноги и потряхивая
золотистой головой. Как быстро, как невозможно быстро лягушонок превращается в
прекрасную принцессу. Жаль, что рядом не видно королевы-матери…
– Эй, краса-выца! – старательно выговаривает
самый шикарный под одобрительный гул друзей. – Эй, иды суда, тры шекель дам!
Вот заразы, еще из яйца не вылупились, а туда же! Добрые
самаритяне! Вчера в центральной газете, которую мы с Сашей читаем перед сном,
утопая в каждом слове и давясь от собственной тупости, так вот вчера за
какие-нибудь полчаса мы дружно разгадали заголовок заметки: «Не все русские
проститутки». Оказалось, очень милая заметка об успешной карьере одной
приехавшей художницы. Аборигены чертовы, разве вам понять, что российские
женщины, ошалевшие от работы, замученные претензиями родителей и болезнями
детей, навсегда униженные бывшими мужьями, навсегда одинокие… Да, они немеют
и тают от любого ласкового слова и пресловутой чашечки кофе, да, они улыбаются
таксистам и дворникам. Нас так воспитали, понимаете вы, наглые тупицы, нам
слишком редко улыбались в прошлой жизни! Но Машку, мою нежную трогательную
девочку, покупать за три рубля?!
Я вылетаю вперед и, как могу, прикрываю собой переросшее
на голову дитя.
– Господа! (Боже, какие господа! А как иначе сказать –
дети? Друзья? Товарищи?)
Язык застревает в горле, я заикаюсь и задыхаюсь от
отчаяния, немногие недавно зазубренные слова, как вольные пташки, вылетают из
памяти, и я ору, отчаянно ору на всю улицу, на всю эту чертову эмиграцию,
безъязыкость, бездомность, безродность:
– Уроды, вашу мать! Подонки! Обормоты хреновы!
Немедленно отойдите от моей дочери. Зот! Бат! Шели! (Это моя дочь.)
Нет, они не просто испугались. Они ужасались и каялись,
виновато свесив головы, они складывали ладони у лица и на трех языках
объясняли, что очень любят всех русских, буквально обожают русских, и особенно
недавних эмигрантов. Более того, почти у каждого оказалась русская бабушка,
тетя или по крайней мере соседка, которую они уважали, как родную мать, и
никогда, поверьте, госпожа, никогда не обижали.
– Машка, – я стараюсь рассмеяться, – а ты
пользуешься успехом! Как они ахнули при твоем появлении! Просто балбесы еще, повторяют
чужие глупости. Не обращай внимания!
– Придурки, – мое дитя морщит нос, – тупые
восточные придурки! Квадратные головы!
– Ну, это ты загнула! – справедливости ради
говорю я. – Они ничего себе. Симпатичные, спортивные. Еще когда-нибудь
замуж выйдешь за такого вот красавца.
– Мама, я тебя умоляю, я ни-ког-да не выйду за них
замуж! Я ненавижу их тупые рожи, шутки, приставания! Зачем, зачем мы сюда
приехали?!
ГЛАВА 23. МАША
Нет, она не останется в этой дурацкой стране, пусть и не
думают! От одной жары можно сойти с ума, в любимых джинсах ноги и попа горят,
как в печке, вчера еле дотерпела до конца уроков. Маме что! «Надень юбочку».
Очень приятно ходить в юбке, когда все здешние мужики только и делают, что
пялятся на твои ноги, чуть из машин своих не выпадают!
В школе то же самое. Придурки! Скачут, кривляются,
толкаются на переменках. Еще этот козел в скверике: «Три шекель дам!» Да Маша
за три миллиона с ним разговаривать не станет, пусть и не мечтает! Глупые
восточные обезьяны.
Нет, что говорить, есть и классные ребята. Вот Ави
Толедано из 12-го В, местный мажор, ничего себе – такой длиннющий
красавчик, даже выше Машиного папы, капитан баскетбольной команды. И на гитаре
обалденно играет, и отличник по всем предметам, но он вообще Машу не замечает,
проходит, как мимо столба. Дожидайтесь, станет коренной израильтянин
разговаривать с какой-то русской! Расисты проклятые.
По вечерам ребята из класса собираются и все вместе
куда-то едут, кажется, в бар. Или в паб. Интересно, в чем разница? Так хотелось
бы посмотреть, послушать музыку, потусоваться, как нормальный человек, но разве
пешком доберешься? Этим что, берут себе папину машину! А от Машиных
родителей помощи ждать не приходится. Отец и раньше на нее внимания не обращал,
только про свою операционную может думать. Однажды, еще в Москве, забыл, в
каком Маша классе! Говорит, в шестом, а она уже в середине седьмого! А здесь и
подавно: или работает, или спит. Мама, наоборот, с утра до вечера занималась
Машиным воспитанием, не продохнуть: балет, музыка, рисование, Третьяковская
галерея. А что толку?! Лучше вообще не упоминать, все равно никто из местных не
поймет.
Нет, она уедет обратно! Вот окончит школу и уедет. В
крайнем случае, после университета. Тяпа только и пишет: «Приезжай, мы
тебя ждем!»
Одну вещь мама когда-то правильно сделала, отдала ее в
математическую школу. Девчонок мало, зато какие! Три ее вечные Ирки, три лучшие
подружки: Тяпкина, Левина и Смирнова. Тяпа – самая добрая, но ужасно
смешная и шумная и каждый раз увлекается чем-нибудь до потери сознания, то
театр, то стихи, то соло на гитаре.
А эти в театры вообще не ходят, даже рассказывать
им бесполезно ни про Большой, ни про Современник.
У Левиной родители тоже в Израиль собирались, но вовремя
остановились. Теперь занимаются квартирным бизнесом, Ирке ни о чем заботиться
не надо – летом даже ездила в Париж, в самый настоящий Париж! А Маша,
чтобы минимальную финансовую свободу обрести и не просить у бабушки шекель на
жвачку, второй месяц таскает по лестницам тяжеленное ведро с цветами: «Купите
букетик!»
Почему, почему никто ничего не понимает?! Мама, например,
решила, что Маше теперь пятьдесят лет, и она сама все должна решать – какие
предметы выбрать для аттестата, где раздобыть денег на экскурсию, что сказать
учителю английского. Главное, все вокруг восторгаются: «Ах, невозможно
поверить, ах, какая мама молодая, просто две сестрички!» Конечно, мама с
раннего утра тоже напяливает джинсы (у них даже размер одинаковый) и мчится в
свою музыкальную школу – видите ли, скоро первый классный концерт! Можно
подумать, она их на конкурс Чайковского готовит, своих ненаглядных учеников,
только про учеников и разговаривает – этот гениальный, тот страшно
одаренный. Местные толстые мамаши просто млеют от восторга. А Маша не
гениальная, на нее можно вообще не обращать внимания.
Если бы на самом деле иметь сестру. А еще лучше брата! У
всех местных ребят по трое или четверо детей в семье, не слоняются целыми днями
в полном одиночестве. Но русские родители на такие подвиги не способны. С мамой
даже заикнуться нельзя ни про каких братьев, сразу злится и меняет тему.
Но в любом случае никому не объяснишь, что если бы Маша и
хотела сестру, то в дополнение к маме, а не вместо, вот в чем дело.
Есть, конечно, бабушка. Но ей лишь бы кушала хорошо. Мало
того что Маша самая длинная в классе, нужно, чтобы стала и самая толстая! Дед
того лучше, вчера заявил: «Ты самая красивая во всей школе!» Ха-ха, лучше не
спорить! Даже если у нее завтра вырастет третье ухо, дедушка станет всех
уверять, что с тремя ушами особенная редкая красота. И имя, нет сомнений, тоже
дед придумал! Якобы в память о своей любимой маме. Но маму звали Мира
Абрамовна, нормальное человеческое имя, а не это уродство! Как они произносят
противно: Мар-рыя. И еще смеются, лишь бы в душу наплевать!
В московской школе все Машу любили, толпа мальчишек
провожала после уроков. А здесь даже не позвали участвовать в школьном
празднике. Праздник, кстати, очень классный получился, с карнавальными
костюмами и масками, в их классе даже настоящий фильм сняли, с пародиями на
учителей и родителей. Главное, никто из учителей не ругался, а наоборот, все
умирали от смеха.
А Маша сидела в зале с бабушками, как чужая. Самая чужая
на всем белом свете.
Нет, она не вынесет этой жизни, она уедет, уедет обратно
в свою родную Москву! Вот окончит школу и сразу уедет!
* * *
Вечерами мне кажется, что я не вынесу этой жизни – чужого
языка, конкуренции, тупого начальства. И ужасно хочется плакать. Особенно когда
после двенадцати часов работы ложусь в свою холодную одинокую кровать. Вы
думаете, Саша меня бросил? Не дождетесь, как говорит старый еврей, когда его
спрашивают про здоровье. Просто Саша дежурит.
Саша дежурит в понедельник, потому что в начале недели
много больных, и в среду, подменяя коллегу, уехавшего на свадьбу (если в семье
восемь братьев и сестер, жизнь плавно переходит от свадеб к похоронам и
обратно, можно и домой не заходить!). Саша дежурит в четверг, потому что не
будет начальства и его обещали поставить ассистентом, ну и, конечно, в субботу.
Кто же дежурит в субботу кроме врачей-эмигрантов!
Если вы думаете, что наш дом ломится от заработанных
Сашей миллионов, то отнюдь! Саша работает, как Ванька Жуков – за харчи и
науку. Обеды в больнице и правда очень дешевые.
– Тебе не кажется, что они тебя просто используют?
Ни один самый захудалый местный врач не согласился бы работать на таких
условиях.
– В принципе, – говорит Саша, – в
принципе, я всегда очень мало зарабатывал. Просто там, в мире уравниловки, это
было не так ощутимо. А здесь – рынок.
– Бывает рынок экономический, а бывает
рабовладельческий!
– Да, – Саша улыбается, – иногда я себя и
вправду негром ощущаю. Вчера один стажер, пацан сопливый, подходит и заявляет:
«Каминский, сбегай-ка в рентген за снимками, а то мне некогда». Некогда ему,
представляешь?! У меня в отделении такие стучались, прежде чем в дверь войти!
– Ты его послал, надеюсь?
– Понимаешь, чтобы послать, надо как минимум знать
язык. Пока я пытался фразу покрепче составить, успел и в рентген сходить, и
вернуться! Смех один! А в принципе, все нормально. Пока я не освою местный язык
и особенности, я не конкурентоспособен. Или ты думаешь, кто-то добровольно
уступит свою частную практику?
– Но зато, Соня, – Сашины глаза загораются
неведомым мне прежде огнем, – какие возможности! Если бы ты только знала,
какие возможности! Любые антибиотики, диуретики, стероиды внутривенные. И
назначай, что хочешь, были бы показания. А лапароскоп! Да если бы у меня был
такой лапароскоп и такие антибиотики, мой Ванечкин никогда бы не умер от
сепсиса!
– Какой Ванечкин? – испуганно спрашиваю я.
– Ну, Ванечкин. Я же с ним два месяца бился. Разве я
тебе не рассказывал?
– Ты мне никогда ничего не рассказывал.
– Да, правда, извини. Ты ведь, собственно, не
интересовалась.
Саша кладет голову на спинку дивана и мгновенно засыпает.
Я не знала, что Саша бился два месяца. И что ему не
хватило антибиотиков. И что Ванечкин все-таки умер. Я совсем не знала никакого Ванечкина и понятия не имею, что такое лапароскоп.
Но ведь я, собственно, и не интересовалась.
* * *
Если, входя в класс, ученик говорит «здрасьте»,
если у него вымыты руки и завязаны шнурки на кроссовках – это ребенок
эмигрантов.
Я с облегчением перехожу на русский язык:
– Ну как? Все получилось?
– Получилось, – отвечает он, вежливо шмыгая
носом, – аваль, бе перек а-шени аккомпанемент непонятный. Там три раза
стучать или маспик штаим?
Уже почти год я преподаю фортепиано в консерватории. Консерватория –
это районная музыкальная школа для детей, желающих учиться музыке, и родителей,
имеющих возможность платить за это довольно большие деньги. Великая страна и
величественный язык. Здесь даже туалетный бачок называется ниагара. А
что, он ведь тоже своего рода водопад!
А где же учатся взрослые, спросите вы. Что за вопрос! Взрослые
учатся в Академии. Музыкальная академия, Академия естественных наук,
Академия языка иврит, Академия парикмахерского искусства… Каждый народ имеет
право на своих академиков!
За дверью раздается выразительное пыхтенье, и в щелку
пролезает палец. За пальцем появляется круглый черный глаз, потом длинная прядь
смоляных волос, прикрывающая второй глаз, и вскоре весь персонаж деликатно
протискивается и усаживается на пол, разложив вокруг себя тетрадки, ноты и надкусанный
бутерброд с шоколадным маслом. Он преданно ест меня единственным
функционирующим глазом – разве госпоже учительнице непонятно, что пора
прогнать этого нудного предыдущего ученика и только к нему обратить свое
внимание и любовь?
Израильские дети обожают учиться музыке. Слух у них
потрясающий, и такая же степень свободы. Разноцветные кудрявые головы и
загорелые тонкие пальчики с упоением подхватывают любые мелодии и ритмы,
вариации и композиции. Потому что музыка – это и есть слух и свобода.
Но не приведи Бог намекнуть на домашнее задание! Вся
любовь тут же заканчивается. Потому что еврейский ребенок должен быть счастлив,
не переутомляться, хорошо кушать и делать только то, что ему хочется. А если у
госпожи учительницы нет подхода к современным детям, то никто и не настаивает.
Учителей, слава Богу, хватает. Самый распространенный анекдот про нашу алию:
«Если по трапу самолета спускается российский репатриант и в руках у него нет
скрипки, что это значит? Это значит, что он играет на пианино».
Я ищу подход. Мы играем на двух роялях, мы сочиняем слова
к этюдам Черни (и подписываем их справа налево навстречу нотам), мы
танцуем парами и дружно хромаем при каждой ошибке… Видела бы моя незабвенная
Катерина!
Кстати, она
недавно прислала письмо: открыли с Валериком ларек по продаже пирожков и
напитков, устают страшно, но все-таки появился шанс выжить и оплатить Ленке
учебу в университете.
Господа, товарищи, только бы не сглазить, процесс пошел!
К весне (при чем здесь начало учебного года, если ребенку захотелось учиться в
марте!) мой класс насчитывает шестнадцать человек. Это почти треть всего
фортепьянного отдела консерватории. Я выдвигаю Пашу Когана на концерт для
фортепьяно с оркестром. Паша не подведет, он у меня учился еще в Москве, в
классе для одаренных детей, и оркестр из местных любителей духовых и струнных
инструментов ему не помеха – никаким самым старательным пилением и
дудением Пашу им не заглушить! Через месяц у меня еще пять претендентов на соло
с оркестром, и я, вспомнив былые подвиги, сажусь за второй рояль и адаптирую на
себя оркестровую партию – пусть ребенок получит ощущение простора и
полета! На заключительном экзамене мой бодрый разномастный коллектив прочно
занимает все ведущие места, а две совершенно местные девочки под названием сабры
вместо безразмерных футболок и шлепанцев на босу ногу являются на экзамен в
нарядных выходных платьях с оборками. Можете не верить, но одна из мам даже
принесла букет цветов, настоящий букет, перевязанный розовыми лентами!
К осени ко мне в класс записались еще двадцать человек,
из них семнадцать сабр.
ГЛАВА 24. ГЕРМАНИЯ
Мой чемодан уже собран.
– Смотри не потеряй билет, – волнуется мама. –
И внимательно слушай, когда объявляют рейсы!
– И не разговаривай с незнакомыми мужчинами, – невинно
добавляет папа.
Что, безусловно, дала эмиграция, это возможность
путешествовать. У меня в голове целый список городов, которые надо посетить в
первую очередь. Довольно банальный список, честно говоря: Париж, Венеция,
Барселона…
– Мама, – задумчиво спрашивает Машка, – я
что-то забыла, почему вы никогда не ездили за границу? Нужны были какие-то
особые путевки?
Вот так вот. Забыла она!
– Если бы! Даже с самыми прекрасными путевками ты не
могла поехать в самую незатейливую Болгарию, пока не пройдешь собеседование в райкоме
и не расскажешь биографию Георгия Димитрова.
– А кто такой Георгий Димитров?
Вот и поговори с ней! Как в анекдоте: «А что такое
очереди?»
– Знаешь, Машка, ну его совсем! Что нам Георгий
Димитров? Давай поговорим лучше о Большом театре или Третьяковской галерее. Или
еще лучше – об Эрмитаже. Роскошный все-таки музей, не стыдно вспоминать!
В голове у меня целый список прекрасных городов, которые
надо посетить в первую очередь. Но среди них никогда не было города
Дюссельдорфа. Хотя название вполне красивое, и даже с буквой «л».
Тетя Майя прислала письмо: «В принципе, это не болезнь,
просто старость. А медицина здесь, кстати, прекрасная, особенно лекарства. И
еще нам очень помогает еврейская община, приглашает на праздники – Песах, Пурим, помогает в съеме
квартиры. И электротовары выдали совсем бесплатно, подержанные, но в хорошем
состоянии. Пожалуйста, приезжайте, посмотрите на красивый город. Так хочется
попрощаться…»
Папа отказался наотрез.
– Дюссельдорф, Мюнхен, Берлин – зачем смеяться
над старым человеком. Вы еще предложите Дахау! Можно хотя бы старость и конец
жизни провести спокойно, без приключений?
Он начинает усиленно страдать и хвататься за поясницу.
– Судя по биографии нашей семьи, конец жизни совсем
не всегда совпадает со старостью, – ворчу я, хотя это жестоко.
Но и он тоже хорош! Всех достал со своей непримиримостью
к Германии. Будто никогда не существовало антифашистов, гуманистов, великих
немецких писателей.
– Томас Манн, – говорю я, – Генрих Белль,
Рильке, Ремарк! И Цветаева, между прочим, очень любила Германию, разве ты не
помнишь?
– Любовь – вещь интимная, – заявляет папа, –
и не всегда контролируется умом. Муж Цветаевой, если не ошибаюсь, пытался даже
полюбить НКВД. Но почему-то не добился взаимности.
* * *
Янис встречает меня на чистеньком красивом перроне. Ни
тумана, ни луж, да и зачем нам прыгать через лужи? Он все еще похож на принца,
немолодого, уставшего в былых сражениях принца. Ну, может быть, не наследного.
Например, двоюродного брата короля.
Сообщение прекрасное. От аэропорта всего пару часов на
местном поезде. И город очень красивый. Даже не город, скорее старинный парк с
воротами, замками и смешными, почти игрушечными горами, по которым мы шагаем,
как два гнома, – вверх, вниз.
Тетя Майя почти не встает. Бедная, бедная моя Снежная
королева!
– Ты знаешь, это даже хорошо, что я сюда попала, –
говорит она шепотом. – Теперь меня похоронит община, по еврейскому обряду,
и значит, мы скоро встретимся со Славой! Как ты думаешь?
– Конечно, хорошо, – говорю я. – Конечно,
встретимся, – говорю я. – Обязательно встретимся.
* * *
Мы идем и идем по чудесному городу-парку, вверх-вниз,
вверх-вниз.
– В принципе, человек везде может жить достойно, –
рассуждает Янис. – Правда, на работу по специальности не приходится рассчитывать,
это очень маленький город, но здесь хорошая еврейская община, эмигранты
устраивают лекции в библиотеке при синагоге, даже поют в хоре на идише. И потом,
можно заняться изучением истории города, совершенствовать язык…
– А если поискать работу в другом городе? Взять да и
переехать?
– Все не так просто. Понимаешь, место жительства
определяет еврейская община, они же оплачивают аренду квартиры, медицинскую
страховку. Жизнь скромная получается, но вполне удобная. Можно даже съездить в
Париж на пару дней, есть специальная автобусная экскурсия.
– Ух ты, – я стараюсь не показывать зависти, –
для нас Париж пока недостижимая мечта. Еще работать и работать!
– Работать как раз здорово, – Янис мрачнеет, –
да еще по специальности! Здесь многие мечтают. А знаешь, что мы хотим
попробовать? Издавать газету для эмигрантов! Настоящую газету на русском языке –
с объявлениями, рекламой, веселыми рассказами. Можно и кроссворды помещать для
обывателей. Пойдет, как думаешь?
– Пойдет, – бодро киваю я, стараясь не вспоминать
бесконечные «русские» газеты в Израиле, сгорающие одна за другой, как бабочки-однодневки. –
Вполне может пойти. Мне кажется, это очень интересная идея.
– Ну, а как ты? – спохватывается Янис. – Как твоя музыка? Прилично платят?
– Музыка живет, и учеников оказалось очень много, но
платят пока средне. Понимаешь, преподаватели музыки во всем мире мало
зарабатывают.
– Что ты говоришь? Эх, надо было вам сюда приехать!
И Саша бы легче устроился, здесь же можно подтвердить диплом врача без
экзаменов. А для музыкантов – просто полное раздолье! Знаешь, – Янис
радостно смеется, – Линда подружилась с одной парой из Ленинграда, они
дают частные концерты. В замках! Город полон богатых людей, владельцев
поместий, и все они обожают музыку, настоящие меценаты! Кстати, ты хочешь пойти
на такой концерт?
– А это удобно? – удивляюсь я.
– Это прекрасно! Хозяин будет счастлив увидеть
нового человека. В принципе, у них тут довольно однообразная жизнь.
Концерт оказался совершенно профессиональным. Прекрасная
работа! Я просто влюбилась в эту пару из Ленинграда. И Моцарт, доложу я вам,
гораздо лучше звучит в замке со старинной мебелью и камином, чем в нашем
концертном зале, похожем на провинциальный советский кинотеатр.
– Большое спасибо, – говорю я хозяину замка,
улыбчивому немолодому человеку, – у вас очень красивый дом. До свидания.
Приятно было познакомиться.
Я стараюсь сказать еще что-нибудь приветливое и
оригинальное, но иврит так и лезет в каждую английскую фразу. Как же мне
надоели чужие языки!
– Как, разве вы не останетесь к чаю?
О, еще и чай. Вот уж мероприятие так мероприятие!
Сервировочный столик на мягких колесах легко катится по
пушистому ковру. Изящные вазочки. Изящное печенье. Прозрачные фарфоровые чашки.
– Какой красивый стол, – вежливо говорю я, –
и чашки…
– Да, – радуется хозяин, – это очень
старая посуда. В этом доме все старое – картины, портреты. А вы обратили
внимание на ложки?
Да, ложки тоже красивые. Темные, с рисунком. Какой-то
знакомый рисунок…
– О, да вы профессионал! – восклицает хозяин. –
Действительно, это очень интересные ложки. Из России, прошлый век. Здесь ведь
целый набор – столовые и чайные. Старинного царского завода. Вот и чеканка
есть. Они достались мне от отца. Можно сказать, семейная реликвия!
– А рюмки? – вдруг спрашиваю я.
– Да, и рюмки! – смеется хозяин и идет к
маленькому темному шкафчику со стеклянными дверцами. В России его бы назвали
смешным словом «горка». – Видите, и рюмки такие же. С чеканкой. К
сожалению, только две. Остальные не сохранились…
Я молчу, хотя он ошибается, наш милый хозяин. Сохранились
еще по крайней мере две рюмки. Очень даже хорошо сохранились и продолжают
храниться. У нас в серванте. На средней полке. Потому что верная Катерина
все-таки ухитрилась их переслать, несмотря на все их э-э-э… правила.
Я вдруг ощущаю, что и в родном языке мне остро не хватает
слов, чтобы выразить всю гамму нахлынувших чувств. Что-то про корень… Ах да!
…несмотря на все их ебаные правила! На хуй! Едрена
корень! Твою мать!!!
ГЛАВА 25. ИЗРАИЛЬТЯНЕ
– Мама, – со стуком распахивается входная
дверь, обдавая меня парами жаркого воздуха, – мама, угадай, кого я
встретила в университете?!
Да, Машка уже студентка. Все слезы радости по этому
поводу давно отплаканы, и все пироги испечены и
съедены, и только моя мама каждый день продолжает повторять с восторгом:
– Я знала, что доживу до этого благословенного дня,
я знала, что моя внучка будет учиться в университете!
Можно подумать, все остальные члены нашей семьи учились в
местечковом хедере.
Машка выбрала архитектурный факультет. И прошла, между
прочим, одной из лучших.
– Вот видишь, нытик, как хорошо, что я тебя таскала
на рисование и в Эрмитаж. Все-таки пригодилось!
– Подумаешь, – заявляет моя благодарная дочь, –
ты меня и на музыку водила, и на плавание. Но я почему-то не стала ни Наталией
Гутман, ни олимпийской чемпионкой в стиле брас.
– Серость! Сразу видно, как изучают литературу в
вашей израильской школе. Умные люди давным-давно признали, что архитектура –
это застывшая гармония и музыка.
– Друг Аркадий, – вздыхает мой будущий
архитектор, – друг Аркадий, не говори красиво! – и удаляется, гордо
задрав нос.
И ведь это я сама настаивала, чтобы она читала Тургенева.
Отцы и дети. Так что не на кого жаловаться.
– Мама, ты, как всегда, меня не слушаешь! А я
встретила Ави Толедано! Такой обалденный стал, можно умереть! Кстати, он
считался самым большим мажором в нашем классе.
– Машка, а минор тоже был?
– Мама! Тебе бы только смеяться! А он, между прочим,
в школе со мной даже не здоровался, а здесь бросился: – Что я, где я, на
каком факультете? Представляешь, ну просто лучший друг! Кстати, он поступил на
электронику, там психометрий нужно как минимум 700! А в армии он был летчиком,
представляешь, настоящим военным летчиком!
Да, ты же не знаешь самого главного! Представь, что он
мне сказал? Он сказал, что я всегда была самой красивой! Самой красивой
девчонкой во всей школе!!
– Так и сказал? – всплескивает руками мой папа. –
Самой красивой? Кто бы мог подумать!
* * *
Саша получил мумхиют по хирургии!
Нет, не подумайте, что это еще одно ругательное слово,
наоборот, очень почетное профессиональное звание. По-английски называется Senior.
– Соня, представляешь, они ничего не могли со мной
поделать! Под конец дали целую пачку снимков – СиТи живота. А я-то хитрый!
Я последний месяц все вечера в рентгене просидел!
Очки сползли с Сашиного вспотевшего носа, волосы победно
торчат вокруг худого замученного лица.
– Класс! – говорю я. – Ну ты им дал со
своим СиТи! Ну, теперь будем праздновать! Откроем частную практику.
– Ему бы сейчас коечку, – папа задумчиво глядит
на нашего новоиспеченного сеньора, – и рядом капельницу с витаминами. И
полстакана валерьянки. Поверьте мне, старому лекарю, без всякого СиТи.
– Празднуем! – кричит Машка. – Празднуем
победу доктора Каминского! Все идем в ресторан! Прямо в этот четверг!
Нет, только не в четверг. Ведь я уезжаю. В Прагу. У меня
международный конкурс!
Нет, конечно, не у меня, а у Юваля. Но все-таки любимый
ученик, первый международный конкурс в его жизни.
Юваля привели в самом начале моей местной педагогической
карьеры. Подтянутый израильский папа подтолкнул вперед ушастого мальчишку.
Веснушки в пол-лица. Пальцы сильные, длинные. Абсолютный слух.
«Эх, жалко, что поздно, – подумала я. – На вид
лет десять, не меньше, настоящего музыканта не получится. Ну ничего, пусть
приобщается к прекрасному».
Я объяснила ему строение инструмента, ноты, ключи – все,
как обычно на первом уроке.
– Это все? – усмехнулся ушастый. – А когда
играть?
Ах, играть тебе! Я достала с десяток простеньких пьесок.
Простеньких, но не для первого же урока, не мешает укоротить нос разным тут
воображалам!
Назавтра мальчишка сидел у двери класса.
– Что, не получается?
– Да нет, – замялся он, – я эту тетрадку
уже выучил. Давайте дальше!
Я молча ахнула и «дала дальше». Через неделю мы перешли к
программе третьего класса. А еще через неделю Юваль сломал руку. Правую.
– Не горюй, – сказала я. – Ты и так
поздновато начал, пару месяцев ничего не решат. Иди отдыхай.
На следующее занятие он явился как ни в чем не бывало,
держа перед собой загипсованную до плеча правую руку.
– Я пробовал дома, – он вздохнул, – вполне
можно играть одной левой. Только руку быстрее переставлять!
В конце года мы взялись за концерт для фортепиано с
оркестром.
Мы вылетаем рано утром, Юваль, его папа, я и директор
музыкальной школы. Нет, простите, консерватории. Мы с директором летим на
добровольных началах, но билет не слишком дорогой. И потом это же Прага,
настоящий праздник архитектуры, давно не мешало посмотреть!
Юваль спокойно глядит в окно, только пальцы, длинные
крепкие пальцы сжаты в побелевшие кулаки. «Лишь бы техника не подвела, – думаю
я, – эх, поздно начали!»
Нет, первое место нам не досталось. Первое место, как
всегда, получил ученик из России. Ничего не поделаешь, старая школа, у нас
всему государству в три раза меньше лет, чем Гнесинке. Но стать вторым на
международном конкурсе – тоже приличная победа! Юваля приглашают учиться в
Мюнхен.
– Прекрасно, – говорит его папа, – будем
покорять мир! Назло всем антисемитам. Вот только мама расстроится, что ребенок
так рано уедет из дому.
Вот именно, нечего так умирать! Даже дети всегда покидают
родителей, не то что ученики. Просто надо набирать с шести лет. Нет, с пяти!
Открыть свободную запись для малышей и постепенно вытянуть самых способных. Вот
тогда найдется время и для техники, и для подготовки к конкурсам. А что,
начальство разрешит! В мой класс уже давно объявлен отдельный набор, даже
существует предварительная очередь.
Да-а, расхвасталась. Менухин хайфского
масштаба!
* * *
– Заходите, заходите, Соня, у меня как раз перерыв.
Наша секретарша Дорит в своем обычном
великолепии. Руки сверкают искусственными ногтями и натуральными кольцами –
по два на каждом пальце, темно-бордовые искусно спутанные кудри скрывают
усталую от жизни шею, тесная блузка чуть не лопается на пышном бюсте. Наряд
довершает широкий золотой пояс намного ниже талии. Нет, мы еще забыли низкий
прокуренный голос, сигарету и нескончаемую чашку кофе с молоком на компьютерном
столике.
– Соня, дорогая, заходите, чайник только закипел!
Кажется, вы еще ни разу не пробовали мою запеканку с грибами и орехами. Кстати,
я давно хочу спросить вопрос.
(Не волнуйтесь, это просто дословный перевод с
иврита. Очень грамотная и распространенная фраза.)
– Соня, вы такая молодая (ох, эта восточная
любезность!), да, молодая и современная женщина, почему же у вас такое
старомодное имя?
– ???
– Нет, действительно. Когда я слышу имя «Соня», то
сразу представляю пожилую репатриантку из России, одетую в широкое платье до
колен и клетчатые тапочки. Согласитесь, у ваших женщин ужасная манера
одеваться!
– Видите ли, – я мысленно посылаю милейшую
Дорит по уже освоенному адресу, – видите ли, Соня – это русский
вариант имени Сара. В России не слишком любят некоторые имена – например,
Абрам или Сара давно стали именами из анекдотов.
– Анекдотов?! У вас рассказывают анекдоты из
Торы, кто бы мог подумать! Хотя везде теперь не модны старые имена. Но почему
не изменить? Вы, слава Богу, не в России, а в современной развитой стране!
Знаете, можно звать вас Софи, как актрису Софи Лорен. Вы слышали про такую
актрису? Прекрасная идея, не правда ли? Или, например, Сарит. Меня ведь тоже
мама когда-то назвала Дорой, но они вовремя уехали из Польши. Подумайте про
Сарит! Гораздо, гораздо более современно!
– Соня, – сегодня Дорит особенно
приветлива, и на столе красуются целых две аппетитные круглые запеканки по
случаю близких каникул. Да, как быстро летит время. – Соня, дорогая,
я давно хочу спросить один вопрос. Вы красивая и яркая женщина. Да-да, не
спорьте, даже для Израиля такой идеальный рыжий цвет большая редкость! И у вас
очень интересный муж. Не сомневайтесь, на него все обратили внимание. И дочка
уже совсем взрослая. Почему же вы не рожаете еще одного ребенка? Впрочем, в
вашем возрасте можно и двух успеть.
Та-ак, давняя песня. Сейчас опять не смогу
дышать, и сердце забарабанит в горло. Сдохнуть можно от их чертовой восточной
непосредственности. Вчера маму на остановке автобуса спросили, какой у нее размер
лифчика, – оказывается, открылся новый магазин больших размеров, и там
страшные скидки.
– Это старая история, – выдавливаю я через
силу, – у меня были неудачные роды.
Лицо Дорит полно незамутненного внимания. Она ждет
продолжения.
– Неудачные роды, – повторяю я, – давно,
девятнадцать лет назад. И врачи сказали, что детей больше не будет.
И зачем это секретаршам такие длинные перерывы?
– Что?! Вы хотите сказать, что с тех пор не
обследовались?! И в Израиле ни к кому не обращались? Нет, просто непостижимая
безграмотность, извините за правду, моя милая. Короче, записывайте.
Записывайте-записывайте, что вы стоите? Доктор Каценеленбоген, улица Вайцмана,
дом шесть. Вы что, сомневаетесь? Не волнуйтесь, уверяю вас, это лучший
специалист на Севере! Просто немного длинная фамилия. И не нужно сейчас меня
благодарить, все обсудим после родов!
* * *
Поздний вечер. Последний ученик собирает ноты. А мне еще
добираться! Саша, конечно, снова забрал машину. Вечные страдания – у него
дежурства, у меня концерты, автобусы так поздно не ходят…
– Дорогая госпожа Камински!
За дверью терпеливо сидит старый человек в белой рубашке
с галстуком, джинсах и шлепанцах на босу ногу. Ой, кажется, это дедушка Юваля.
Ну, теперь мне не отвертеться!
– Дорогая госпожа Камински!
Я пришел не отнять у вас много времени. Я знаю, как важно ваше время, чтобы
учить детей, а не разговаривать со старыми евреями. Но с того счастливого дня,
как Юваль сыграл на этом конкурсе, я понял, что должен прийти к вам и
рассказать одну историю.
Что? Я хорошо говорю по-русски? А почему бы мне не
говорить по-русски, если я родился почти в России и прожил там худо-бедно двадцать
три года.
Нет, вы не знаете моего городка. Его уже нигде нет, ну,
может быть, только в памяти таких сирот, как я. Но я не хочу говорить о
грустном! Я пришел поговорить с вами о музыке.
Вы знаете, дорогая госпожа Камински,
моя мама очень любила музыку.
Нет, ее некому было учить. Мама выросла в очень простой,
почти неграмотной семье, но у нее были соседи. Какие-то необыкновенные соседи,
целая большая семья – и все музыканты. Или певцы. Точно я не могу вам
сказать, но моя мама просто влюбилась в эту семью. Каждый вечер они пели, а моя
мама слушала, спрятавшись за занавеской, и плакала от счастья. А потом она
подружилась с девочкой из этой семьи, это была какая-то необыкновенная девочка,
ужасная красавица и певунья, и она стала приглашать маму в гости. А может быть,
мама просто влюбилась в одного из братьев, кто это сейчас может проверить, но
моя мама так полюбила музыку, что решила, что ее единственный сын станет
музыкантом. К ее несчастью, этим сыном оказался я.
А это было такое время, госпожа Камински, что у любого
мальчика дух захватывало. Со всех сторон только и звучало: электрификация,
индустриализация, коллективизация. И я не хотел быть музыкантом, я хотел быть
трактористом. И когда мне исполнилось шестнадцать лет, я записался на курсы
механизаторов.
Но, госпожа Камински, вы, наверное, не знаете, какое
влияние имеет еврейская мама на своего мальчика! Днем я учился на механизатора,
а вечером играл на баяне и пел гаммы под руководством бывшего кантора Иосифа
Каца, и ваше счастье, госпожа Камински, что вы не
слышали этого пения! Короче, еще неизвестно, кто бы победил в нашем споре, но
все решил Гитлер со своей войной. Я не стал трактористом, я стал танкистом.
Вы говорите, тяжелая служба? Ну, это как посмотреть. Хотя
бы крыша над головой! А каково было пехоте? А артиллерия? Они же все ходили
глухие.
И потом, знаете, госпожа Камински, я не очень боялся.
Ведь я уже подложил свинью своей бедной маме, когда бросил музыку, не мог я еще
и погибнуть в придачу!
Кстати, госпожа Камински, вам никогда не приходило в
голову, что выражение – подложить свинью – изобрел кто-то из евреев,
хотя оно и говорится на русском языке? Какому русскому человеку, скажите на
милость, может помешать лежащая свинья? Но это я так, к слову.
Короче говоря, я вернулся, или, правильнее сказать, не
погиб, потому что возвращаться мне было совершенно некуда. Не было ничего –
ни мамы, ни дома, ни даже нашего городка, уже не говоря про баян. Так что
вопрос с моей музыкой Гитлер решил окончательно.
Но я же не хотел говорить о грустном.
В 48-м году я уехал в Палестину – строить новое
государство. Ведь я почти окончил курсы механизаторов.
Да, вы правы, просто смешно рассказывать. Я опять не стал
трактористом, я опять стал танкистом, а потом даже командиром танкового взвода.
Вполне опытным командиром, между прочим. А когда в наших войнах наступила
передышка, меня направили на важную работу. Даже неудобно сказать, госпожа
Камински, меня назначили начальником отдела кадров большого завода!
Вы слышали, госпожа Камински, чтобы еврей был начальником
отдела кадров? Но что же делать, если в государстве одни евреи! Так и появились
и евреи-министры, и евреи-полицейские, и евреи-дворники, если хотите!
Но я не об этом. Вы помните, госпожа Камински, мы же
говорили, какое влияние имеет еврейская мама на своего мальчика? И вот в один
прекрасный день мы с женой купили пианино! Это было настоящее трофейное
пианино, огромное и черное, с такими подставочками для свечей, будто его
хозяева только и делали, что справляли Шабат. Как раз мой старший сын Меир
пошел в школу.
Но вы знаете, госпожа Камински, это уже не та страна, где
еврейские дети слушаются своих родителей. Мой сын не хотел быть музыкантом, он
хотел быть летчиком! Вы представляете? А что я мог поделать? И вы думаете, мой
сын не стал лучшим летчиком в своем отряде?
А потом началась война в Ливане. Вы знаете, сколько дней
продолжалась война в Ливане? Я знаю точно, потому что именно столько раз я
умирал. Каждое утро этой чертовой войны я умирал и каждый вечер воскресал не
хуже ихнего Иисуса Христа.
И что вы думаете? Мой мальчик вернулся! Целым и
невредимым. Ему, в отличие от меня, таки было куда возвращаться!
Он уже получил полковника, а ведь это неплохие деньги,
госпожа Камински, совсем неплохие. И они с женой решили построить виллу.
Вот так вот, виллу, госпожа Камински, из белого камня, с
двумя этажами и тремя туалетами! Правда, то, что находится вокруг этой виллы,
язык не поворачивается назвать садом, но если взять в масштабах самой страны…
Думала ли моя мама, госпожа Камински, что ее родной внук
будет жить в вилле с дубовой лестницей и тремя туалетами? Скажу вам по секрету,
госпожа Камински, я таки до сих пор не понимаю, зачем одной семье столько
туалетов, но не дай Бог спросить об этом молодых!
Короче говоря, когда вилла была достроена и во всех
туалетах выложен пол мрамором, как в центральной городской синагоге, ко мне вдруг
приходит мой мальчик, мой боевой полковник, и как-то так крутит головой, будто
не может говорить напрямик со своим родным отцом.
– Папа, – говорит он, – папа, что ты
думаешь насчет пианино?
– А что я могу думать насчет пианино? – отвечаю
я. – Стоит себе в целости и почете, и твоя мать регулярно вытирает с него
пыль, и это, кстати, довольно нудная работа из-за всяких завитушек и
подставочек. А что ты еще хочешь, чтобы мы делали с пианино? Может быть, ты
думаешь, что мы на нем играем?
– Папа, – говорит мой сын, – я вот что
хотел тебя попросить. Что, если мы заберем это пианино? Может быть, Юваль
захочет учиться?
Вот, собственно говоря, госпожа Камински, мы и
приблизились к концу моей истории. И знаете, если до этого благословенного
конкурса я не знал, где покоится душа моей бедной мамы, то теперь я уверен, что
она в раю, в самом настоящем раю!
И ведь знаете, что еще, госпожа Камински? Иногда я думаю,
что моя мама не так уж любила музыку. Я думаю, она таки немножечко завидовала
своей подружке и ее прекрасному семейству. И что забавно, госпожа Камински, она
так часто мне об этом рассказывала, что я до сих пор помню, как звали эту
девочку.
Блюм. Сонечка Блюм, вот как ее звали.
ГЛАВА 26. ПРИ ЧЕМ ЗДЕСЬ РИМЛЯНЕ?
Как вкусно пахнет пирогом из кухни! Не смоневайтесь, моя
мама всегда найдет повод испечь пирог и поплакать:
– Я знала, я знала, что доживу до этого дня!
«Ави + Маша» нарисовано толстыми кремовыми буквами
на крышке прекрасного, чуть покосившегося торта.
Да, Машка собралась замуж! Ничего себе летит время.
– Радуйтесь, радуйтесь, – Саша мрачно глядит в
окно, – вот так за одно поколение теряются все культурные традиции! Не
забудь, Соня, это была твоя идея – везти ее в Израиль. Теперь будешь с
внуками на иврите разговаривать! Толедано – и не приснится такая фамилия!
– Папа! – возмущается Машка, морща круглый нос
(и куда ее замуж, такую свистуху?). – Папа, ты не прав. Никакие традиции
не теряются, даже наоборот, Ави уже немного выучил русский.
– Да, да, – подтверждает мама, – вчера так
вежливо говорит: «Привет, бабушка». Культурный мальчик!
Саша молча машет рукой.
– И про фамилию. Про фамилию ты тоже зря. Отец Ави
рассказывал, что, когда евреи уходили из Испании, они поклялись пятьсот лет не
ступать на оскорбившую их землю. Так и сказали: «Толедо – но!» И кстати,
сдержали слово, в отличие от ваших современников! Вон сколько народу в Германию
поехало, и пятьдесят лет не прошло.
– Давай, давай хвали своих святых евреев! Посмотрим,
как они тебе устроят свадьбу, ханжи несчастные!
Да, это больной вопрос. Дело в том, что нам нужно
доказать еврейство Машки, чтобы она могла вступить в религиозный брак. Потому
что у ее родителей не было религиозного брака.
– Еще одна мамзерка! – радуется папа.
«Для доказательства нужно совсем немного, – сказали
нам в раввинате, – предъявить свидетельство рождения бабушки по
материнской линии».
– Может быть, пойти и объяснить? – вслух
размышляет мама.
– Вот, вот, пойди объясни им, что твоя покойная
сестра Соня в 1917 году бежала от погрома и по дороге потеряла все документы. А
заодно забыла имена своих родителей! Очень убедительно звучит! И почему,
кстати, тебя, ее родную сестру, назвали русским именем Вера?
Машка фыркает:
– Как забыла имена родителей? Вы что, серьезно?
– Нет, ты мне скажи! – Саша от возмущения
встает и возвышается над нами, как прокурор на трибуне. – Ты мне скажи,
почему национальность определяется по матери? Сначала у них одни праотцы –
Авраам, Исаак, Иаков, а потом вдруг по матери? Где же логика? Да у этих праотцов
дети уже не евреи, если так судить!
– На этот счет есть разные мнения, – говорит
образованная Машка. – Вроде бы во времена Иудейской войны, когда римляне
насиловали и забирали в рабство еврейских женщин, и появилось решение – всех
детей, рожденных от матери-еврейки, считать евреями. Независимо от отца.
– Вот, вот, – радуется Саша, – железная
логика! Как им удобнее, так и решают. А потом, пожалуйста, – Божий закон!
– Папа, как ты не понимаешь! Праотцы – они же
были, действительно, Отцы, они заботились о своих детях, гордились ими,
мечтали умножить в поколениях. А у детей, рожденных от насильников-римлян,
отцов не было. Вообще не было, понимаешь? У них были только матери. Но
ведь дети ни в чем не виноваты! По-твоему, лучше считать их изгоями?
Мама мешает суп и одновременно пытается найти в мусоре
очередную пропавшую вилку.
– И чего так кипятиться, – вздыхает она, –
чего спорить? «Римская война, праотцы, насильники», доисторические времена,
нашли, о чем вспоминать! Понятно, что в этом законе уже давно нет никакого
смысла, но девочку нужно замуж отдавать по-человечески, вот что я вам скажу!
Поэтому я сама пойду в раввинат и все объясню.
– Интересно, на каком языке ты собираешься с ними
разговаривать? Вот увидите, они еще помотают нам нервы!
– Бабушка, бабушка, – неожиданно зовет Машка из
коридора, – тебя к телефону. Из раввината!
Испуганная мама хватает трубку:
– Их бин Бобе, – вдруг кричит она, – йа!
Мейделе! Гурништ нихт гурништ! Зай гизунд! Азохен
вей!
Боже мой! Я в отчаянии беру вторую трубку.
– Благодарю вас, – извиняется вежливый
старческий голос на иврите. – Мы просто хотели поговорить с бабушкой
невесты. Она действительно помнит идиш. И фамилия – Зак. Мы думаем, этого
достаточно. Можете приходить за разрешением на свадьбу.
– Машка, – говорит Саша, – а теперь
объясни, Бога ради, для чего вся эта заваруха с религиозным браком? Поехали бы,
как нормальные люди, на Кипр и расписались!
– Папа, ты понимаешь, брак
должен быть освящен. Освящен! А иначе это просто еще одна еда в ресторане.
И потом, Ави… Ави сказал,
что для него огромное счастье стоять под хупой со своей любимой женщиной. Со
своей любимой женой…
– А что, и фамилия
неплохая, звучная, – вдруг говорит папа. – Помнится, у нас в роду был
какой-то Толедано.
Ох уж этот папа! Выдумает так выдумает. Ну откуда,
скажите на милость, у нас в роду мог взяться человек с фамилией Толедано?!
ГЛАВА 27. АМЕРИКАНЦЫ
– Господа, нам письмо! – Маша размахивает
большим конвертом.
– Счет за телефон? – ахает мама.
– Не счет, не отчет и не реклама. Настоящее письмо.
Из Америки!
– Из Америки – это точно мне, – смеется
папа, – наверное, от Клинтона.
– Господа, вы готовы к прослушиванию? Только прошу
не перебивать, я вам не синхронный переводчик.
Господа готовы. Они давно сидят рядком на диване, мама с
крючком, папа с газетой. Так скучна и однообразна жизнь, когда кончаются силы.
Не зря кто-то из великих сказал, что старость – это бестактность природы.
– «Мои дорогие друзья!» – начинает торжественно
Маша.
– Вот видите, – радуется папа, – мы его
дорогие друзья!
– Дедуля, не обольщайся. Это формальное приветствие.
– «Мои дорогие друзья! Я глубоко сожалею…»
– Сожалеет, – ахает мама, – я так и знала!
Что-то случилось…
– «Я глубоко сожалею, что отнимаю ваше время, но эта
тема волнует меня всю жизнь. Я разыскиваю родственников моего покойного отца…»
– Дедуля, а может, у нас есть богатые родственники в
Америке? А мы-то, дураки, вкалываем!
– Читай, читай, вертихвостка, – голос папы
вдруг садится, и он начинает кашлять.
– «Меня зовут Самюэль Раппопорт. Родителей моего
отца звали Авраам и Рахель…»
– Авраам! Папа, – кричу я, – ты слышишь,
Авраам Раппопорт! Ты же сколько раз вспоминал про дедушку-раввина. Точно –
Авраам Раппопорт! А как звали твою бабушку?
– Не помню, – папа растерянно разводит руками. –
Она очень рано умерла, еще когда моя мама была девочкой.
– «А моего отца звали Аарон Раппопорт. В 1912 году
он с братьями эмигрировал в Америку. Но в Белоруссии у него осталась сестра.
Белоруссия – это одна из провинций старой России…»
– Хорошо, что он нам объясняет, а то иди знай, что
такое Белоруссия!
– Читай, читай, – шепчет папа.
– «Сестру моего отца звали Мирьям Раппопорт. В конце
прошлого века она вышла замуж за Иосифа Блюма. У нее было пятеро детей. Отец
оставил мне список всех имен, но я не преуспел найти их в России. Моя жизнь уже
финиширует…»
– Как финиширует? – спрашивает
мама.
– Ну, подходит к концу, наверное, он старый человек.
– «Моя жизнь уже финиширует, поэтому я решил
написать вам, уважаемый господин Арон Блюм, хотя вас нет в этом списке. Но все
остальные данные подходят, и я посчитал, что вы могли родиться после отъезда
моего отца.
Я почти успел найти вас в России, но вы эмигрировали, и
это взяло еще время, пока мне ответил израильский департамент. Мой отец был
глубоко привязан к своей сестре, более того, он утверждал, что и он, и его
братья, которых в России звали Мотл и Герш, обязаны ей удачей и благополучием.
Всю его жизнь отец мечтал разыскать сестру, но, к сожалению, Советская Россия
не отвечала на запросы. Я живу надеждой, что успею выполнить волю отца. Я
прилагаю мои телефоны и прошу связаться со мной, если вас это не затруднит.
Может быть, вам интересно будет узнать, что отец и его
брат Георг (Гирш) прожили долгую успешную жизнь, а второй его брат Майкл (Мотл)
умер от опухоли головного мозга в 1928 году. У всех братьев были семьи, у
Майкла трое детей, у отца и Георга по четыре. Всего наша семья содержит сейчас
56 человек.
С глубоким уважением и надеждой. Самюэль Раппопорт».
– Звони, – кричит папа Маше, – звони
скорее!
– Дедуля, у них сейчас ночь.
– Ничего, ничего – разве можно ждать!
Маша с сомнением смотрит на меня, но у кого же есть
терпение ждать!
Она набирает номер. Отвечают очень быстро. Правду
говорят, что связь с Америкой прекрасная. Маша бесконечно извиняется, вот
только что получили письмо, дедушка очень разволновался…
– Это пр-р-рекрасно, – голос пожилой, но такой
громкий, что всем слышно и без трубки, – это пр-р-рекрасно, что вы звонить
сразу! Я так долго вас искал! Я верил, что вы меня понять!
Потом он все же переходит на английский. Маша бойко
тараторит в ответ. Это же надо, чтобы родной ребенок так хорошо говорил
по-английски! Наконец они прощаются.
– Что? – в один голос спрашиваем мы все.
– Он вылетает, – говорит немного растерянная
Маша, – с сыном, дочерью и тремя внуками!
– У меня есть один вопрос, – говорит практичный
Саша, – где вы их всех собираетесь разместить?
Оказывается, такой вопрос может возникнуть только у
бывшего советского человека. А у них уже все готово: билеты, отель и даже
экскурсия в Эйлат. Агент обо всем позаботился, сообщает нам мистер Самюэль, хотя
его самого интересует только встреча с родственниками.
И вот мы в аэропорту Бен-Гурион, ничего аэропорт,
выглядит вполне прилично. Мы – это папа, Саша и я, с большими плакатами
под мышками. Накануне долго спорили, какую писать фамилию, Раппопорт или Блюм,
потом решили, что напишем обе.
Вот уже и о прибытии рейса объявили. В огромном зеркале отражаются
выходящие пассажиры с тележками, и вдруг… я невольно выступаю вперед… прямо мне
навстречу идет женщина, невысокая совершенно рыжая женщина (знаю я эти чертовы
кудри!), ярко-зеленые глаза блестят среди веснушек. Ну просто не лицо, а
морковно-капустный салат!
Ничего удивительного, просто это была Сэра, дочка мистера
Самюэля Раппопорта.
Я бросаюсь к ней в объятья, а сзади поспешает папа, держа
в руках ненужные плакаты.
ГЛАВА 28 И ПОСЛЕДНЯЯ. «И ЗАМЫКАЕТСЯ КРУГ»
Давайте мы все вместе, все вместе
Выпьем немножко вина!…
Да, это мы поем. Поет, веселится наша свадьба,
торжественная и смешная, обязательная и немножко лишняя…
– Я думаю, нам нужен не слишком большой зал, – сказал
отец Ави, – приглашаем только самых близких, думаю, человек на триста вполне
достаточно.
А что вы смеетесь? Посмотрите, сколько студентов танцует
на нашей свадьбе! А педагогический коллектив консерватории во главе с
блистательной Дорит? А Сашины хирурги? А родственники! Мы же чуть не забыли о
родственниках!
Во-первых, семейство Толедано. Только у отца Ави шесть
братьев и сестер. И у всех жены и мужья, дети, снохи, шурины, племянники! Он
смеется, что нет ни одного города в Израиле, где бы ни жил какой-нибудь
Толедано. А наши американцы? Пусть не все 56 человек, но довольно большая
компания шумных веселых людей танцует в кругу, перекатывая во рту свое
знаменитое р-р-р и покачивая в такт рыжими головами.
И вы знаете, что они подарили невесте? Неужели не
догадываетесь? Ну, гляньте на ее шею, тоненькую длинную девчоночью шею…
Нет, нет, это, конечно, не то ожерелье. То давно кануло в
недрах дореволюционного Минска, в доме старого спекулянта Мотла Шапиро. Но
какая разница! Память не в ожерелье, а в сердце.
– Посмотри, – говорит Саша, ловя нашу
подпрыгивающую невесту за край платья, – ты только посмотри, Соня, – он
бережно, словно заживающего шва, касается ожерелья, – ты видишь, как
переплетаются! Будто сама жизнь, звено за звено. И замыкается круг!
Вот что значит влияние Востока. Ну можно ли было
представить, что мой муж заговорит так возвышенно и витиевато?
Ломир але инейнем инейнеи,
Микабл ди маме понем зайн!
Ах, как поет и плачет скрипка. Я встаю, улыбаюсь,
поплотнее запахиваю шаль…
– И что ты придумала со своей шалью, – весь
вечер ворчали родители, – замоталась, словно старуха! Сшили такое красивое
платье…
– Матери невесты положено, – вдохновенно вру я, –
обязательно нужна шаль, чтобы стоять под хупой. Религиозный обряд, святое дело!
Пора бы уже, конечно, рассказать им, но как-то язык не
поворачивается. Чтобы мама на свадьбе у собственной дочери…
– Мальчик, – сказал доктор Каценеленбоген на
последнем осмотре, – определенно мальчик. Хорошо развивается.
«Надо будет назвать Давидом, – думаю я, – царское
имя».
Давайте мы все вместе, все вместе
Выпьем немножко вина!