Главы из романа
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 52, 2015
ГЛАВА ПЕРВАЯ
На пятый год жизни в Израиле
вместе с должностью социального работника Лёня получил Ефима Самойловича Мильруда, который был поначалу ещё ничего, сам пи́сал без трубки и в очках читал газету. А потом
Ефиму Самойловичу стало хуже. Лёня за ним ухаживал, ухаживал
и случайно вместе с ним умер.
– Это ты зря на тот свет
увязался, – сказали какие-то незнакомые мёртвые люди, когда Лёня сломя
голову летел по чёрному туннелю вслед за Ефимом Самойловичем. – У нас тут
всё фрагментарно… и вообще, не обрадуешься…
Но Лёня не успел ответить,
подумал только, что оставил «Фиат» незапертым, и теперь приёмник сопрут.
После туннеля Лёня вместо Бога
попал в какое-то ободранное партбюро с портретом Маленкова на стенке. А Мильруд сидел в президиуме за столом, покрытым кумачовой
скатертью, и жадно пил воду из графина.
– Ефим Самойлович, мы
где? – спросил Лёня.
– Это коммунистический рай, –
сказал Мильруд. – Водички кипячёной хочешь?
– Так я же не член
партии.
– Ну, беспартийные, кто в
комсомоле себя проявил, тоже попадают. Слушай, а где же состав партбюро?
Мильруд встал и, шаркая тапками, вышел из комнаты.
В коридоре под потолком горела
тусклая лампочка, воняло примусами, жареной картошкой и мастикой на скипидаре.
Вдоль стен белели давно не крашенные двери с
табличками, а в самом конце коридора у тумбочки стояло знамя в бордовом чехле. Ефим Самойлович довольно потянул носом и толкнул
ближайшую дверь.
В заваленной папками комнате
сидел на стуле товарищ Суслов в очках и железными зубами кусал тараньку.
– Товарищ Суслов, я уже
умер, так разрешите встать на учёт, – сказал Мильруд.
– Все умрут, – заметил
Суслов и откусил от рыбы плавник. – А у кого в имени есть кавычки, те все
умрут ещё и не своей смертью. Раньше никто не знал, берегли раньше
государственную тайну.
Лёня наклонился и украдкой
поднял с пола пожелтевший линованный лист.
«Товарищ поэт Тихонов, – прочитал
Лёня, – сначала имел красную пипу,
потом чёрную, братских народов Африки, потом номенклатурную, лично от товарища
Сталина, с юбилейной пластинкой. А теперь у поэта товарища Тихонова пипы нету, и местный комитет,
партийная и комсомольская организации ходатайствуют о предоставлении тов. Тихонову временной пипы
для поездки в Крым на творческую конференцию писателей…»
Поперёк листа карандашом была
наложена резолюция: «Тов. Дрючан! Разберитесь и
предоставьте». А внизу мелкими буквами чернело: «Х. нет. Завхоз Др.».
Суслов неодобрительно
посмотрел на Лёню и начал быстро-быстро сосать плавник.
– Вы с какого года
мёртвый, товарищ? – спросил он стоящего по стойке «смирно» Мильруда.
– С девяносто восьмого, –
ответил Ефим Самойлович, щёлкая вставной челюстью.
– Ну и хрен с тобой… Тут в раю тоже бардак
хороший, никого не расстреляешь, все мёртвые… А ты, молодой человек, не
ройся, поклади назад!
Лёня наклонился и сунул ходатайство в кучу мусора.
– Мёртвые – несознательные, – веско
добавил Суслов.
Подталкивая Мильруда,
Лёня вышел в коридор.
– Слушай, да ведь это же член Политбюро! –
взволнованно сказал Ефим Самойлович. – А теперь стал настоящий пердун!
– Он и был пердун, – ответил Лёня. –
Только раньше это в газетах секретили и по телевизору
глушили… Слушайте, чего это я с вами умер? Какого чёрта? Не нравится мне
здесь…
– Да, рано тебе ещё. Значит, надо искать выход
обратно.
– Слушайте, Ефим Самойлович, а если мёртвый
умрёт, он не воскреснет, а?
– Где ж ты видел, чтобы
мёртвый умер? – удивился Мильруд.
– Так говорят же: мёртвые
хоронят своих мёртвых…
– Не знаю. Научный коммунизм ничего не говорит, что в
раю есть кладбища… Я так думаю, высшая задача
настоящего большевика – скончаться, попасть в коммунистический рай и
увидеть товарища Ленина, а всякие воскрешения – это религиозные глупости.
– Надо выход искать, – решительно сказал Лёня. – Я
назад в Хайфу хочу, а не этот коммунистический рай вонючий
нюхать. В гробу я его видал.
– Это точно, – ответил
громко Ефим Самойлович и толкнул следующую дверь.
За ней оказался кабинет с
красным ковром, на котором стоял письменный стол с табличкой «Тов. Бердичан».
– Эй, живой кто есть? –
крикнул Лёня и посмотрел на ширму в углу кабинета.
– У нас, товарищ, живых нету, – донеслось из-за ширмы, и показался лысый человек с горбатым
носом. – Посторонним вход запрещён!
– Мне бы на учёт встать, –
сказал Мильруд.
– У нас вторник – неприёмный день.
– А завтра?
– И завтра у нас вторник, –
сказал человек и нервно бросил взгляд на стенной календарь.
– И послезавтра? – догадался
Лёня.
– Да! Вот в понедельник я
вас приму. А сейчас у нас производственное совещание.
Из-за ширмы появилась полная
блондинка в блузке и габардиновой юбке, неаккуратно заправленной сзади в жёлтые
байковые рейтузы.
– Эль-вир-р-ра! – сделал выразительные глаза лысый.
Блондинка одёрнула юбку и
томно улыбнулась.
– Ну что, душа моя,
пойдёшь ко мне секретарём? – вдруг ласково спросил Мильруд. –
На даче будем уток кормить, а я тебе драповое пальто справлю с лисицами.
– Так товарищ уже
работает…
– Стоять столбом, болван! –
не поворачивая головы, сказал лысому Мильруд. – Эльвирочка, вам надо расти как молодому коммунисту. У меня
огромный опыт работы с партийной молодёжью.
– Товарищ полковник! Ефим
Самойлович! Не узнал! Виноват! – вытянулся лысый. – Разрешите идти?
– Кру-гом! –
скомандовал Мильруд.
Печатая шаг, лысый вышел.
Помимо стола и ширмы в
кабинете всю стену занимали полки с книгами, моделями и макетами. Больше всего
было миниатюрных моделей трёхлинейной винтовки со штыком и револьвера системы
«наган». Десятки фанерных макетов изображали бараки и вышки за колючей
проволокой. На нескольких Лёня разглядел надпись: «Материалы к кандидатской
диссертации “Сравнительные характеристики эффективности исправительно-трудовых
учреждений Советского Союза и концентрационных лагерей Германии”». На одной из
полок стояла старая фотография, на которой надменный Гиммлер
в чёрном мундире с указкой в руке объяснял сидящим полукругом генералам НКВД
устройство газовой камеры. Рядом стояла ещё одна фотография, на которой Лазарь
Каганович дарил Гитлеру красное знамя с вышитым портретом Сталина, а прямо за
спиной улыбающейся секретарши Эльвиры поблёскивал корешок тома того же
Кагановича «Умный рассудок – важнейшая отрасль промышленности». Левая же стена комнаты была почти голой, если не считать
портрета Энгельса и раскрашенного лубка, на котором полководец Кутузов саблей
выкалывал глаз циклопу.
– Знакомый, что ли? –
спросил Лёня Мильруда.
– Да, один такой… Моник Бердичанский, – ответил Ефим Самойлович, оглядывая
кабинет. – Капитан, значит, Николай Бердичан. В
НКВД у меня старшим проводником конвойных собак служил. Его и расстреляли в
пятидесятом, как собаку.
– А как же вы?
– А что я? – Мильруд взял за руку секретаршу. – Главное – это
битва за урожай! Правда, радость моя? Центнеры и удойность.
– Вы у нас и
политинформацию проведёте? – радостно спросила Эльвира, стрельнув в Лёню
глазами.
– И политинформацию, –
заверил Мильруд, показывая Лёне за спиной кулак. –
На тему «Коренная разница между рабочим и выходным в Советской стране».
Шаркая тапочками, Ефим
Самойлович повёл секретаршу за ширму, и там сейчас же заскрипела кровать.
Тогда дверь открылась, и на
цыпочках вошёл Бердичан-Бердичанский. Приложив палец
к губам, он лёг щекой на ковёр и начал подглядывать.
– А не стыдно? – спросил
Лёня тихо.
– Стыдно, стыдно… С собаками-то какая педагогика – гавкают. Не научил
её, понимаешь. Лежит, как бревно, органы позорит…
– Хорошо в раю! – довольно
проговорил Ефим Самойлович, выходя из-за ширмы и застёгивая пижаму. – Нам,
коммунистам, было за что умирать.
– А ваш знакомый
подсматривал, – сказал Лёня.
– Проблема, от которой
ответственному работнику плохо, всегда суётся за ширму, – объяснил Мильруд сурово. – А я приду – и высуну! Слушай,
надо бы сделать обыск. Будешь понятым.
Мильруд
подошёл к письменному столу, открыл ящик и вынул скрюченную обезьяну.
– Обезьяна одна, – казённым
голосом сказал он и понюхал. – Мертвее не бывает, а в раю все звери должны
бегать по пальмам, есть бананы и поддерживать высокий
уровень блаженства. Пиши протокол.
– Я не обязана бегать по
пальмам, – сказала вдруг ожившая обезьяна. – У меня справка
аристократа марксизма.
Мильруд
перевернул обезьяну и прочитал привязанную к хвосту табличку.
– Тут написано «Цюрупа», – сказал он. – Какая Цюрупа?
Товарищ Цюрупа Ленину ботинки выдавал, мы на
политзанятиях сто раз конспектировали.
– А-а… – сказала
Эльвира, показываясь из-за ширмы. – Это же праздничный
Цюрупа, их всем на Первое мая выдавали.
– Аристократ марксизма? –
спросил Мильруд. – С хвостом? Я вам скажу, даже
если макака с начальным средним образованием, она не может быть большевиком.
Обезьяны абсолютно непролетарского происхождения.
– А какого?
– Буржуазного… Потому что Дарвин был англичанин и буржуй!
– Его ценил товарищ Ка-арл Ма-а-аркс… –
завыла обезьяна и попыталась укусить Лёню за руку.
– Вот откуда она знает? –
поднял палец Ефим Самойлович. – Я вам говорю, это не Цюрупа!
– Вы – Троцкий, –
обратился Лёня к обезьяне. – А ну тысячу восемьсот тридцать два умножить…
– Троцкий… Троцкий…
– Занесите в протокол, – потребовал Мильруд. – Под видом праздничного товарища Цюрупы в коммунистическом раю распространялись живые
изображения Троцкого в виде макаки. Выявлены члены подрывной троцкистской
организации «Аристократы марксизма» Николай Бердичан
и Эльвира… как фамилия, радость моя?
– Жеребцова…
– И Эльвира Жеребцова, технический работник.
Мильруд встряхнул обезьяну и швырнул обратно в ящик.
– В чём дело? – спросил
он и посмотрел на Эльвиру, которая, раскинув руки, наклонилась вперёд и
вытянула левую ногу вдоль пола.
– У нас все должны
принимать райские позы, – объяснила Эльвира. – Есть указание. У меня
«ласточка». Каждый должен иметь индивидуальную райскую позу.
– Это всё равно как
раньше у каждого должен был быть индивидуальный творческий план, – догадался
Лёня. – Ефим Самойлович, а ну пошли отсюда, кто их знает, какие ещё есть
позы…
Но не успел он закончить, как
в кабинет ворвался Бердичан-Бердичанский с коричневой
шляпой в руке и тут же жадным ртом впился в губы Мильруда.
– Поцелуй Брежнева и Хоннекера, – прокомментировала балансирующая на одной
ноге Эльвира. – Целуется с фетровой шляпой на одном дыхании десять с
половиной минут.
– Как десять? А дышать? –
не поверил Лёня.
– В раю можно и не
дышать, – Эльвира опустила ногу на ковёр и, перепрыгнув через свалившиеся
рейтузы, побежала к ширме. – Пошли, пошли скорей, котик!
Лёжа на спине, Лёня рассеянно
разглядывал изображённую на внутренней стороне ширмы пожилую женщину,
склонившуюся с утюгом над большим грибом. «Ван Дод, –
вверх ногами с некоторым усилием прочитал он. – Прачка, разглаживающая складки
нижней части шляпки гриба мухомора».
ГЛАВА ВТОРАЯ
В коридоре грузная уборщица,
переваливаясь с ноги на ногу, толкала перед собой швабру.
– По раю у белых тапках ходить надо, – сообщила она. – Порядков не
знают, мрут как мухи… Убирай за ими…
Ефим Самойлович и Лёня стояли
у стены и рассматривали стенд с аккуратно приколотой рукописной газетой. Все
заметки были напечатаны на машинке, а картинки нарисованы химическим
карандашом. В это время неподалеку тихо открылась одна из дверей, и появилась
старуха с клюкой.
– О! – сказала уборщица. –
Наумовна!
– Преставилась, – ответила
та и перекрестилась.
– А где ж белые тапки? –
глядя на старухины галоши, всплеснула руками уборщица. – Опять без тапков! Не пропущу!
– Не, ты хто такая? – подступала к ней старуха. – Хто, херувимша?
– Я – старая пролетарша! – сказала уборщица.
– А я – старая
контролёрша. Жила в обстановке атеизма при керосиновой лампе. Меня щас фулюганы зарезали…
Стуча клюкой, старуха
просеменила по коридору и скрылась за дверью с табличкой «Цахес КПСС».
– Нет, ты обрати внимание,
что товарищи рисуют в раю, – сказал Ефим Самойлович.
«Сельскохозяйственные рабочие,
проходящие пешей колонной через роман Толстого “Война и мир” в “Поднятую целину”
Шолохова»… – прочитал под картинкой Лёня.
– Красиво… – вздохнул
Мильруд. – Великий Гёте говорил: «Легче всего
избежать действительности посредством искусства»… А я, дурак,
только схемы чертить научился…
– Назад хочу, – уныло
сказал Лёня. – Я из-за вас случайно умер.
– Умер-шмумер, лишь бы был здоров… – откликнулся Ефим
Самойлович. – А вот смотри: «Злодейское покушение на
товарищ Каплан! Ленин и Михельсон стреляли на
торжественном митинге рабочих в товарищ Фаню Каплан и
попали ей прямо в голову. Трудовые закройщики Жмеринки на демонстрации под
лозунгом “Пули прочь от товарищ
Каплан!”. Сообщение ЧК. Комендантом Кремля товарищем матросом Мальковым
заводчик Михельсон расстрелян»… А вот другое сообщение: «Ввиду невозможности
расстрела Михельсона по причине его проживания во Франции расстреляно
пятнадцать рабочих с его завода».
– А Ленин?
– Ну, значит, в тот раз
не поймали. Вот видишь, заметка: «Ленин командует бронепоездом на запасном
пути… Второго октября сего года вождь мирового пролетариата Ульянов-Ленин,
тайком пробравшись на ведомственный полустанок, из хулиганских побуждений
кричал в переговорную трубу команды, а когда караульный начальник с нижними
чинами пытались его урезонить, отбивался ногами и плевал на подвижной состав. В
транспортном отделении составлен протокол, сообщено Кайзеру Вильгельму, а также
по месту основной революционной деятельности. Камрад Ленин оштрафован на
пятнадцать рублей серебром»…
– Везде поспел, сволочь, –
сказала проходящая со шваброй уборщица. – Я протру, а он следит…
– Не рай, а райком
бардачный!.. – крикнул Лёня. – Ни черта не понятно, и начальства нет!
Коммуняки хреновы! Даже тут
совок устроили! Не спится им вечным сном!
– Над державой ночь
клубится, всех сморил глубокий сон. Только Ленину не спится, потому что умер
он… – процитировал Мильруд. – Ну, пошли,
чего кричишь…
На лестничной площадке возле
урны двое мужчин в сапогах курили махорку. Один был стрижен под «ёжик», а у
другого голова была забинтована.
– Здорово, мужики, –
поздоровался Лёня.
– Сдурел? – покачал головой стриженый мужчина. –
Я туберкулёзом болел, болел и умер молодым. А Фёдор вон у себя в колхозе под
трактор попал, ему всю морду переехало.
– Вот здеся,
от уха до уха, – похвастался забинтованный. –
А я только в партию вступил.
– Пьяный был? – строго
спросил Мильруд.
– Когда вступал?
– Нет, когда под трактор
попал.
– А-а… – ответил
Фёдор. – Бухой…
– Так почти и не видно
ничего.
– Регенерация, – объяснил
стриженый. – У нас товарищ Папо
Карло специальную лекцию читал. Это такая в раю, значит, забота о членах
партии.
– Карл Маркс? – спросил
с уважением Ефим Самойлович.
– Не, Папо
Карло, – ответил Фёдор. – Товарищ Маркс тут по другой части.
– Не он мёртвых на учёт
ставит?
– А что, нездешние?
– Здешние.
– Я вот махорку курю,
курю, – начал разговор мужчина, умерший от туберкулёза, – так надоело
уже. Папироски не найдётся?
– Не вредно при
туберкулёзе-то? – спросил Лёня, вынимая пачку «Тайма».
– Отмучился, – мужчина
деликатно спрятал вторую сигарету за ухо. – Трофейные,
видать?
– Почему же… – сказал
Лёня. – Я в киоске купил. В Хайфе.
– Жид?
– Разве ещё и в раю есть жиды? – неприятно удивился Лёня.
– Они есть везде, – тихо
сообщил мужчина. – В партии, в колхозе, в уборной… И
везде, значит, первыми лезут…
– Товарищ! – прикрикнул
Ефим Самойлович. – Товарищ!
– А я что, я ничего, –
пожал плечами мужчина. – Господь Бог наш Иисус Христос, тоже из жидов, но
такой милосердный, такой милосердный… Грехи прощает, блаженства всякие ввёл,
опять же, крылышки разрешили… Я ещё когда живой был,
говорил: уважаемая нация, а сволочи хоть у кого в роду есть.
– На этом этаже на учёт
не ставят, – сказал вдруг Фёдор. – Это у Швецова,
ниже. Он, значит, некрологи принимает и заверяет.
– А мы по-простому, без
некрологов, – сказал Мильруд. – Обжали нас
после смерти… – и торопливо стал спускаться по ступенькам.
– Комнату не спросили, –
через несколько ступенек спохватился Лёня. – Номер…
– Швецов, наверно,
антисемит страшный, и бумаг у нас никаких нету, –
сказал Ефим Самойлович. – Хочешь, сам иди. А я запишусь к главному, к
самому генеральному, или как тут его…
Этажом ниже оказался точно
такой же коридор с такими же облупленными дверями. Вдалеке у тумбочки стояло
знамя в чехле.
«Швецов», – прочитал на
самой первой двери Лёня и потянул ручку.
– Заходите, заходите, –
приветливо произнёс одетый в защитный китель Швецов, вставая из-за стола и
протягивая руку. – Гелий Гедалиевич.
– Леонид Борисович, – хрипло ответил Лёня, пожимая
руку.
– А что же ваш товарищ? –
заглядывая Лёне за спину, спросил Швецов. – Ну-ка…
Озираясь и цепляясь ногой за
порог, Ефим Самойлович тоже вошёл в комнату.
На Швецове,
кроме кителя с обшитыми сукном пуговицами, были также новые милицейские галифе
с кантом и валенки.
– Никакого отдела кадров
в раю нет, – просто сказал он. – Присаживайтесь, товарищи.
Формальность. Некрологи принесли?
– Некрасиво вышло, –
начал объяснять Лёня. – Я случайно умер. Знаете, социальный работник,
увлёкся ухаживанием… Какой некролог? У меня даже
машина незапертой осталась с корейским приёмником…
– Я вас понимаю, – вполголоса
сказал Швецов. – У меня у самого дочка в Израиле. Но здесь на форму
некролога смотрят широко, я вам дам бумагу… подождите.
Швецов стал рыться в ящике
стола и нашёл какой-то пожелтевший плакат.
– Вот. Это иллюстрация из
учебника «Возникновение государств».
Под картинкой, изображавшей
драку бородатых людей в каких-то расшитых серебром камзолах, стояла подпись:
«Вмешательство Международного союза лакеев во внутренние дела Швейцарии». У
одного из дерущихся изо рта вылетало ядовитое облачко со словами: «Швейцарам,
значит, можно! А лакеям – нельзя?!»
– Будете говорить, что
были убиты в этом конфликте, – объяснил Швецов. – Учебник – очень
солидное издание, сошлётесь на главу про аннексию территорий.
– Но ведь лакеи же –
не национальность… – сказал Лёня.
– А евреи – национальность? –
свистящим шёпотом спросил Швецов.
Лёня сложил плакат и молча сунул
в задний карман джинсов.
– А на вас, товарищ Мильруд,
некролог заведён ещё в пятьдесят четвёртом году, – сообщил Швецов. – Вот,
пожалуйста. – Он надел очки и, кашлянув, зачитал: «Некролог. На полковника
Мильруда Ефима Самойловича, тысяча девятьсот
девятнадцатого года рождения, национальность таджик, член Коммунистической
партии с тысяча девятьсот сорок пятого года. За время прохождения службы в
частях НКВД-МГБ полковник Мильруд Е. С. показал
себя как требовательный дисциплинированный командир. К своим обязанностям
относился добросовестно, пользовался авторитетом у подчинённых и осуждённых.
Неоднократно поощрялся руководством, награждён орденом “Знак почёта” и
секретной медалью “За оборону Ташкента”. Конвойную службу, правила содержания
заключённых и процедуры исполнения приговоров знал отлично. В общественной
жизни войск НКВД-МГБ принимал активное участие, был председателем товарищеского
суда и трибунала офицерской чести, членом комиссии по оформлению ленинских комнат.
Постоянно работал над совершенствованием своих знаний и закончил
высшие курсы политработников и руководителей исправительно-трудовых
учреждений. Жизнь прожил морально устойчиво, преданно линии партии и советского
правительства, поэтому репрессирован не был. Спи спокойно, дорогой товарищ
полковник. Мы продолжим твоё дело. Военнослужащие Девятой конвойной дивизии
МГБ, члены семьи».
– А почему национальность
таджик? – недовольно спросил Ефим Самойлович. – Безобразие.
– Не знаю. Так в
документе.
Мильруд взял бумажку и начал водить по ней пальцем.
– А у меня ещё орден
Дружбы народов! Где?
– Так вы на дату
посмотрите, на дату, – горячо сказал Швецов. – Пятьдесят четвёртый… Какая, к чёрту, дружба народов!
– Гадость, вздохнул Мильруд. – Я ведь тогда не умер. Я с этим некрологом
никуда не пойду. Тут везде НКВД, НКВД…
– Родина позвала – и
в органы пошёл, – застегнув пуговицу на кителе, сурово сказал Швецов. –
А другие на шахтах трудились или на транспорте…
– Или в цыганском хоре
пели… – невпопад вставил Лёня. – То есть такое время было. Трудное.
– Теперь такие биографии
не ценят, – убеждённо сказал Мильруд. – Что
вообще теперь понимают!
– ТАМ не ценят. А у нас
никто не забыт, ничто не забыто. Каждый на учёте, – подчеркнул Швецов. –
Тем более таджик.
Он встал, сдёрнул с гвоздя
защитный картуз, надел на голову и отдал честь.
– Мы теперь официально
оформлены? – спросил Ефим Самойлович.
– Так точно, – Швецов
снова сел за стол. – Процедура окончена. Можете идти, товарищи.
В коридоре навстречу Мильруду и Лёне попался странный человек в ватнике и с
пёсьей головой. Человек нёс в руке фибровый чемоданчик. Когда он проходил мимо,
то оказалось, что сзади ещё волочится грязный хвост.
– Оборотень, – шепнул
вжавшийся в стену Мильруд и быстро-быстро
перекрестился.
– Тоже
небось член партии, – тихо сказал Лёня. – Что это вы, Ефим
Самойлович, таджик, а креститесь по-православному?
А-а?
– Молчи… – сделал
страшные глаза Мильруд. – Тихо, он услышит…
Человек с пёсьей головой
остановился и, дёрнув хвостом, повернулся. Ефим Самойлович побелел и схватился
за сердце. Лёня хотел уже позвать из кабинета Швецова,
но не успел, потому что странный человек стремительно подошёл к Ефиму
Самойловичу и заглянул ему в лицо.
– У вас никогда в уголках
рта слюна не закипает? – отрывисто спросил он.
– Нет. Я только басом
вою… – ответил вытянувшийся в струнку Мильруд. –
И то… когда изо рта не воняет.
– Молодец, – похвалил
человек. – Моя фамилия членкор Галушко. Сенбернар такой учёный был в Пятьсот шестнадцатом почтовом ящике.
– На вас опыты ставили? –
спросил Лёня, сглотнув.
– Я сам был руководителем
работ. Почему вы спрашиваете, товарищ?
– А хвост?
– Что – хвост… У нас на это не смотрели. Да хватит вам про старое. Я вот
в баньку иду и к парикмахеру. Действительно… хвостом оброс…
Человек с пёсьей головой
повернулся и, не торопясь, пошёл по коридору, его волчий хвост поленом торчал
из-под ватника.
– Видел? – спросил
шёпотом Ефим Самойлович.
– Что?
– Это – символ… Это надо понимать в контексте загробного мира.
– Нечего тут понимать в контексте, –
сказал Лёня. – Был учёный сенбернар по фамилии Галушко. Мало ли кто по
почтовым ящикам сидел, поджав хвост. Там же люди подписку давали. А вот что
странно, так это банька… Ну не должно в раю быть бань,
потому что нет грязи. Вас не настораживает?
– Да что ты знаешь про
коммунистический рай? – возмутился начавший приходить в себя Ефим
Самойлович. – Тут всё наверняка предусмотрено. И бани есть, и
парикмахерская, и грязь, если надо… Нет, но какие
глаза волчьи…
– Идти можете?
– Я ничего, – сказал
Ефим Самойлович. – Ты о себе подумай. Ты же обратно хотел.
– А как же. Швецов
думает, плакатиком из книжки меня наградил, и всё? –
Лёня помог Мильруду отделиться от стены. – Швейцар,
понимаете, меня какой-то убил…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
– Я вот смотрю на эти
комнаты, на райком этот ваш райский, и он мне большую коммунальную квартиру
напоминает. Особенно запахи… – с досадой сказал Лёня. – Только в
коммуналке люди как-никак живут, а тут… это…
– А тут живут вечно после смерти, – нашёлся
быстро Ефим Самойлович. – А как же. Коммунистический рай – это и есть
коммуна. И смотри на пол – влажная уборка дважды в сутки. А ты, значит,
грязи нет… Я так тебе скажу, если коммуна, то, в
принципе, всё есть.
– Как в израильском кибуце?
– Вот-вот. Иначе это не
коммунистический рай, а места разложения…
– Ну
вы, действительно, скажете, Ефим Самойлович, тьфу…
– Коммунистический рай, –
поднял палец Мильруд, – это… бесклассовое
общество… заслуженных покойных товарищей. По Марксу и Энгельсу…
– Не было этого в курсе
научного атеизма, – проговорил Лёня, закуривая.
– Это потому, что у тебя
в голове одна антисоветчина. Мы в твои годы вредителей
арестовывали, а не Солженицына по чердакам читали.
– Да, – сказал Лёня, –
как же. В некрологе есть…
– Не всё там есть! –
запальчиво начал Мильруд, хотел ещё что-то добавить,
но промолчал.
– Не знаю, как вы, –
произнёс Лёня, – а мне уже пора принять райскую позу… Здесь
есть туалет?
Они прошли в конец коридора и
остановились у знамени в бордовом чехле. К древку была прикреплена картонка с
надписью «Ответственный тов. Муншлихт».
– О! Знаю я этого Муншлихта, – сказал Мильруд. –
Сначала был портным в Калуге, потом работником Совнаркома, потом вторым
секретарём не то в Мозыре, не то в Гомеле. А под конец в Москве служил
директором швейного треста…
– Знаю, знаю – а
потом, конечно, расстреляли в тридцать седьмом.
– Ничего не расстреляли.
Этот Муншлихт в сороковом году поехал с делегацией во
Францию и там остался с секретаршей. А женат был законным браком на моей
троюродной сестре Фире.
– Так какой же он после
этого товарищ? – удивился Лёня.
– А во Франции, – продолжал
Ефим Самойлович, – он вступил в коммунистическую парию под фамилией Шурухт, и когда пришли немцы, ушёл в партизаны.
– А ваша сестра Фира?
– Что – Фира? Фиру посадили…
– Откуда вы всё знаете, Ефим
Самойлович?
– В органах работал. Мне
доверяли, несмотря на родственную связь с врагом народа… А
потом, значит, этот Муншлихт эмигрировал в Израиль.
Я, кстати, был у него в девяностом на вилле, когда приехал.
– И что?
– Так…
Подарил старый диван-кровать и формочки для фалафеля.
Потом этот диван-кровать сломался, мы его еле-еле за пятьдесят шекелей продали… Вот не знал, что он умер.
– Он что же, до конца
оставался коммунистом?
– Он состоял в партии
МААРАХ и ещё членом этого… автобусного кооператива…
Лёня вдруг разглядел на одной
из дверей букву «М» и потянул за собой Мильруда.
В туалете резко пахло хлоркой,
кабинки не запирались, и в одной Лёня с Ефимом Самойловичем с удивлением
обнаружили присевшую над унитазом строгую даму в очках.
– Простите, но это, кажется,
мужской туалет? – нерешительно проговорил Лёня.
– Какая разница? – ответила
дама резко. – Справа и слева вам что, места мало? – она выпрямилась
и, прижимая конец юбки подбородком, зашуршала мятой газетой. Лёня с Ефимом
Самойловичем сразу опустили глаза.
– Хоть в раю добились
равенства полов! – сказала дама. – Я товарищу Карло много раз писала
и на приём ходила. Теперь на каждом туалете буква «М», а пользоваться могут
все.
Спустив с грохотом воду, она
подошла к умывальнику. Мильруд схватил Лёню за рукав
и потащил в коридор.
– Это коминтерновка? –
тихо спросил Лёня.
– Нет, прошмандовка! –
зашептал Мильруд. – Сейчас подмываться будет…
Нервно подтягивая брюки, Лёня
угрюмо смотрел на стенные часы, на которых стрелки почему-то сошлись на цифре
«12».
– Что смотришь? У
вечности другой счёт времени… – кивнул вверх Мильруд. –
Ещё Эйнштейн, значит, предсказывал..
Очкастая дама вышла из туалета и, вынув из кармана юбки
пачку «Беломора», вопросительно посмотрела на Лёню. Лёня суетливо чиркнул
спичкой, и дама, закурив, выпустила дым в потолок.
– Я работала с Кларой
Цеткин. Руководила половым воспитанием пролетариата, – сообщила она. –
Рабочим эмансипации ещё учиться и учиться.
– Это Клара Цеткин
научила вас ходить какать в мужской туалет? – спросил Лёня.
– Вы рассуждаете, как
мелкобуржуазный еврейский интеллигент. Как ваша фамилия?
– Ну, Чубайс, – сказал
зачем-то Лёня.
– А за развал советского
государства ответишь! – крикнула дама и, швырнув окурок под ноги, вдруг
побежала по коридору.
– Странно… Они что тут,
русское радио слушают? – помолчав, спросил Лёня.
– Мы – поколение
отцов и дедов. Нам же обидно, – засопел Ефим Самойлович. – Мы кровь
проливали…
– Чью?
– Ты не выступай давай. Здесь тебе не Израиль. А не нравится, можешь
это…
– Что – это?
– Ты меня на слове не
лови! – вскинул подбородок Мильруд. – Хотел
пи́сать – иди
писай! Судья нашёлся… Сейчас на другой этаж пойдём,
там посмотрим, какой ты герой…
Этажом ниже сидели вооружённые деникинцы. Тут не было
отдельных помещений, а был огромный зал с облупленными колоннами, битком
набитый людьми, лошадьми и карточными столами. Кое-где виднелись распряжённые
повозки, артиллерийские передки, и даже стоял зелёный броневик с дыркой в
борту. Пахло табаком, одеколоном и солдатским потом.
– Шухер… –
струсил Ефим Самойлович. – Белые…
– Какие, к чёрту, белые? –
отмахнулся Лёня. – Сейчас узнаем.
Он встал на цыпочки и
посмотрел поверх голов. Справа на стене виднелась надпись золотыми буквами «Рай
Российской империи» и висел двуглавый орёл с отбитой лапой, в которой должна
была находиться держава.
– Как же так? – сказал
Мильруд. – Это же коммунистический рай…
– Извините, господин
офицер, – обратился Лёня к бородатому штабс-капитану с огромной саблей. –
А почему здесь Рай Российской империи?
– А вы, мамочка,
коммунист?
– Я – нет, а вот
Ефим Самойлович…
– Ничего я не коммунист, – быстро возразил
побледневший Мильруд. – Я новый репатриант… У меня израильское гражданство…
– Вы, мамочка, по лестницам тут не ходите, – посоветовал
штабс-капитан, поглядывая на Ефима Самойловича. – Лифтом надо
пользоваться. В лифте, мамочка, есть кнопочки, там написано, и никогда не
ошибётесь. А то, не ровен час, саблей как дам!
Ефим Самойлович отскочил и
налетел на какого-то генерала в пенсне.
– А вы, стало быть, кто? –
недовольно спросил генерал, стряхивая невидимую пылинку с плеча.
– Полковник Мильруд, – вытянулся Ефим Самойлович.
– Деникин Антон Иванович, –
протянул руку генерал. – Мы с вами в Харькове не встречались, господин
полковник?
– Никак нет. Мал я ещё
был, – промямлил Мильруд.
– Да… да… – сказал Деникин. – А потом, стало быть, выросли…
– Антон Иванович, – вдруг нахально
выступил вперёд Лёня. – А почему красные гражданскую войну выиграли?
Генерал снял пенсне и начал
протирать стёкла белоснежным платком.
– Потому что красными командовали
белые офицеры, – сказал он. – Вам в школе не рассказывали, а раньше
все знали…
Деникин посмотрел пенсне на
свет, надел и пошёл в глубь зала.
– Давай… к лестнице… –
прерывисто скомандовал Мильруд. – Лифт ищи,
лифт…
Дорогу к лифту загораживала полевая
пушка с выгнутым щитом. Рядом сидел, прислонившись спиной к высокому колесу,
белокурый юноша в погонах прапорщика и рассматривал пожелтевший номер
«Московских новостей» на английском языке.
– Вот что пишут, – сказал
он, обращаясь к Лёне и Ефиму Самойловичу. – Лётчик-космонавт СССР Юрий
Гагарин – из простой трудовой семьи. А ведь я тоже Гагарин, но князь… Врут большевики?
– Ничего не врут. Лучше
быть лётчиком-космонавтом СССР, чем князем, – сказал Ефим Самойлович,
подвигаясь бочком к двери лифта. – Они все Герои Советского Союза.
– А я тонкий артиллерист, –
сказал юноша. – Я из орудия могу за тыщу шагов в
ведро попасть.
– То-то вы по вёдрам
стреляли, – протискиваясь вслед за Мильрудом,
проговорил Лёня. – А другие снаряды по-хозяйски расходовали. Социализм –
это, прежде всего, учёт…
В кабине лифта при тусклом
свете лампочки Ефим Самойлович начал слепо шарить по кнопкам.
– Что вы суетитесь, вот
же написано «Выставка достижений»… – отстранил его Лёня. – Дайте я.
Железные двери сошлись, и лифт
медленно пополз вверх. На электрическом табло попеременно зажигались лампочки
этажей, на которых вместо цифр были непонятные фигурки.
– Это пиктограммы, –
с апломбом объяснил Мильруд. – Такими
иероглифами польские шпионы слали донесения японским милитаристам на Дальний
Восток…
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Кабина остановилась, двери
разъехались, и Лёня с Ефимом Самойловичем оказались в хорошо освещённом холле.
Кругом стояли кадки с пальмами, розовые стены украшали пейзажи и портреты, а на
старинной резной двери, прямо напротив лифта, висела медная табличка «Выставка
достижений пролетарской мысли». На одном из портретов Лёня узнал маршала
Будённого с огромной гаванской сигарой, палкой торчащей из середины усов.
– Музей, – обрадовался
Мильруд. – Пошли?
– Всё мы с вами шатаемся
туда-сюда… Без цели, – сказал с досадой Лёня. –
Теперь вот музей какой-то. Не хочу.
– Любая дорога ведёт к
цели, когда не знаешь, куда идёшь, – мудро изрёк Ефим Самойлович. – На
учёт встали, попи́сали,
по лестницам походили, на лифте покатались…
– А мне выбираться отсюда
надо. Понятно вам?
– Ну
так нечего стоять столбом. Идём!
За резной дверью оказалось
необъятное выставочное помещение с витринами, схемами и макетами. Неслышно
появился экскурсовод, в котором по выправке угадывался бывший военный.
– Серов, – коротко
представился он. – Будем осматривать?
– Да, – сказал Мильруд. – Покажите нам раздел Клары Цеткин. Мы тут
недавно с одной сотрудницей беседовали.
– Ясно. Пройдемте в
«Отдел пролетарского полового воспитания». Макеты экспозиции подготовлены
нашими энтузиастами под руководством товарища Берзина, а тексты писал товарищ
Бухарин в соавторстве с Розой Люксембург.
Они подошли к застеклённому
стенду, и Серов, сжимая в руке указку, хорошо поставленным голосом произнёс:
– Гениталии женские,
сорок восьмой размер. Требуют гигиенического ухода и мужской ласки. Карл Маркс
и Фридрих Энгельс, полное собрание сочинений, том сто девяносто восьмой,
страница двести первая. Вид в обычном состоянии. Вид в возбуждённом состоянии.
В буржуазной среде принято использовать в порнографии и эротике, а также для
личной наживы, так называемая «проституция». В пролетарской среде служат для
отправления естественных надобностей и для половых сношений.
– Интересно, – невольно
проглотил комок Лёня.
– На следующем стенде, –
продолжал Серов, – вы видите гениталии мужские, пятьдесят четвёртый
размер…
– Нет, хватит, – попросил
Лёня. – Понятно уже.
Серов опустил указку и
посмотрел на Ефима Самойловича.
– А вот скажите, товарищ
Серов, – обратился к нему Мильруд. – Мы тут
случайно не туда попали… Так там, значит, не только
люди, но и оружие, броневик и даже лошади были… А зачем в раю лошади?
– Такое явление
встречается, – объяснил Серов ровным голосом. – Скажем, товарищу
Будённому, чей портрет работы Сикейроса вы видели при
входе, в порядке исключения было разрешено взять с собой кобылу Эмму.
– А Флобер говорил: «Эмма –
это я»… – вспомнил вдруг Лёня.
Серов внимательно на него
посмотрел, но промолчал.
– А это оттого, что, например, в песнях поют «погиб в
седле с оружием в руках»? Да? – продолжал допытываться Ефим Самойлович.
– Действительно, товарищ,
рай наводнён оружием разных систем и разных эпох, но здесь оно совершенно
бесполезно – некого убивать. Теперь перейдём к стендам раннего периода
социалистического строительства. Перед вами, товарищи, уменьшенная репродукция
картины Налбандяна «Сталин, совокупляющийся с Радеком в хозяйственном помещении Совнаркома». Оригинал
выставлен в зале «Преступления сталинизма», в отделе «Расправа над ветеранами
партии». Согласно материалам Двадцатого съезда, Сталин извращённо понимал
вопросы полового воспитания пролетариата и своевольно расширял рамки партийных
дискуссий…
– А кто такой Налбандян? – спросил
Ефим Самойлович.
– Народный художник СССР.
Товарищ Налбандян отражал современную ему
действительность доступными его таланту средствами. Был награждён советским
правительством Орденом Ленина.
– А что вы делали, Ефим Самойлович, после Двадцатого
съезда?
– Не твоё дело. Работал. Пошли дальше…
Что это вы, товарищ Серов, нам преступления показываете? Вон, я вижу, у вас
отдел искусства есть.
– Здесь, – останавливаясь у стенда с увеличенной
фотографией, сказал экскурсовод, – вы видите документальную иллюстрацию
«Советская балерина, убивающая одним ударом лошадь» к монографии Ю. Григоровича
«Нападение мустангов на Большой театр». Иллюстрация выполнена к главе «Оборона
уборных». За эту операцию советское правительство наградило товарища
Григоровича Орденом Ленина, а ряд балерин был удостоен медалей и памятных
знаков.
– А почему же мустанги напали на Большой театр? – шёпотом
спросил у Ефима Самойловича Лёня.
– Не знаю… Наверно, привлекли лошади, которые там на крыше есть.
Мустанги – это же дикие животные…
– Рядом, товарищи, висит
оригинал известной миниатюры «Маршал Ворошилов приглашает Молотова на белый
танец», – продолжал Серов. – Из серии «Золотые страницы советской
хореографии». А вот картина знакомого уже вам Налбандяна
«Пожилая Золушка показывает фее мозоли на опухших ногах». Это наша тематическая
экспозиция «Сказку сделать былью». Одно время товарища Налбандяна
критиковали за так называемую «лакировку действительности». Но это полотно со
всей очевидностью доказывает приверженность товарища Налбандяна
методу социалистического реализма.
– А по-моему, это
натурализм, – не согласился Лёня. – Почему у феи передние зубы
выбиты?
– Картина, товарищи,
скоро будет отправлена на реставрацию, – сухо сказал Серов.
– Эге, ну а это что? – спросил Мильруд и удивлённо присвистнул.
– Это наш уникальный экспонат, – ответил Серов. –
Репродукция татуировки «Кулак Морозов проигрывает в карты внука Павлика
комиссару продотряда» к работе В. И. Ленина «О замене продразвёрстки
продналогом». Оригинал выполнен на средней части живота в
исправительно-трудовом учреждении номер ВЛ-38/234 неизвестным автором.
– А оригинал где?
– А оригинал, товарищи, в
рай не попал.
– А Павлик Морозов?
– А Павлик теперь
возглавляет у нас пионерскую организацию имени Ленина. Он принимает по
понедельникам.
– Знаем мы, по понедельникам, – сказал Лёня. –
Сегодня у нас что?
– У нас на выставке вторник, – с непонятным
беспокойством ответил Серов.
– А завтра?
– И завтра…
– Ну, видите, Ефим
Самойлович!
– Что – вижу?
Вечность… – поднял брови Мильруд. – А ты
среду захотел, да?
– Среду… – повторил
Лёня. – А вот скажите, товарищ Серов, а машины времени случайно у вас в
музее нету?
– Машины времени нету. В отделе «Коллективизация» есть другой экспонат…
– Обратите внимание, – проговорил Серов, подводя
Лёню и Ефима Самойловича к деревянному сооружению на постаменте, – «Устройство
для терпения исторической необходимости». Колхоз «Светлый путь», Вологодская
область. Ручная работа, ни единого гвоздя.
– А щеколда железная, – заметил Лёня.
– Это единственная металлическая деталь. Для удобства
обозрения вынесена наружу, но конструктивно была расположена внутри.
– Знаю. В таких кулаки прятались, –
заявил Ефим Самойлович. – Сто раз видел.
– А это не вы тут две
дырки прострелили? – сейчас же поинтересовался Лёня.
– Не твоё дело. Пошли вон
в отдел «Просвещение».
– Нет, подождите. А это
что?
– А это, – поднял
указку Серов, – «Мужики и бабы, растаскивающие колхозное добро для
организации кибуца». Фотоматериал из закрытого доклада КГБ в
ЦК КПСС «Одичание русской деревни». Этот стенд, товарищи, у нас
заключительный в разделе «Коллективизация».
– Да-а, –
почесал затылок Ефим Самойлович. – Хотя не Эрмитаж, конечно…
– Вот если б вы такой
музей в Советском Союзе открыли, – мечтательно сказал Лёня, – году в
восьмидесятом, к вам бы стояла очередь из всего трудового человечества.
– А в раю можешь смотреть
бесплатно, – покровительственно произнёс Ефим Самойлович и похлопал Лёню
по плечу.
– Так, будем продолжать
осмотр? – спросил Серов.
– Пока хватит. А кафе у
вас здесь есть? – Лёня сунул руку в карман и нащупал мелочь. – Перекусить.
– И руки помыть, – добавил
Ефим Самойлович. – У евреев обычай после похорон руки мыть…
…В столовой выставки стояли
обыкновенные столики и железные стулья с пластмассовыми сидениями. Однако нигде
не было видно стойки буфета. Несколько посетителей ели пельмени и винегрет.
– Здесь, наверно, самообслуживание, – предположил
Лёня. – Только раздачи что-то не видно.
– Какое в раю может быть
самообслуживание? – сердито возразил Ефим Самойлович. – Сейчас придут
и примут заказ.
Через минуту к их столику
подошла немолодая совершенно голая официантка с огромной грудью и отвислым
рыхлым животом.
– Из яств есть только
пельмени «Русские» и «Московское» пиво, – сообщила она прокуренным
голосом.
– А винегрет?
– Кончился.
– Это безобразие! – начал
скандалить Мильруд. – Во-первых, вы на работе
без штанов. Во-вторых, в раю, тем более коммунистическом, всё должно быть! И
винегрет, и фаршированная рыба, и коньяк «Молдавский», и эти… марципаны!..
– А есть только «Московское»
и пельмени, – повторила безразлично официантка. – Заказывать будете?
– Мне две порции,
пожалуйста, – быстро попросил Лёня. – И бутылку пива.
– А мне «Жалобную книгу», –
упрямо потребовал Мильруд. – Посмотрим, как
винегрет кончился!
Официантка повернулась и пошла
между столиками. На её бесформенных ягодицах синей тушью были наколоты Берия и
Антон Павлович Чехов. При ходьбе ягодицы шевелились, и маршал Берия то
протягивал Чехову своё пенсне, то забирал.
– Что-то в вашем
коммунистическом раю много секса, – сказал Лёня, уплетая пельмени и
запивая их пивом. – То стенд с гениталиями, то Эльвира… – он
покосился на Ефима Самойловича, – то официантка голая. Если это относится
к райским наслаждениям…
– Что официантка, – ответил
рассеянно Мильруд, листая «Книгу жалоб и
предложений», – эта жопа – просто экспонат изобразительного искусства… Смотри, что пишут, – он через стол протянул раскрытый
том Лёне.
«Жалоба, – прочитал Лёня. –
Я, вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ульянов-Ленин, зашёл в столовую
нашей выставки выпить «Московского» пива. На моё
настоятельное требование подать бутылку охлаждённой, официантка тов. Кавалергарчик заявила, что у меня в Мавзолее и так
достаточно прохладно, а у них холодильник не работает. Ввиду
принципиальной невозможности расстрелять всю эту официантскую сволочь предлагаю
1-му отделу решить вопрос о лишении выставки Ордена Ленина, а официантку Кавалергарчик засунуть в холодильник «Саратов» с говном,
чтоб знала. В. И. Ульянов-Ленин».
– Смотри, какая сука, –
выдохнул Лёня.
– Нет, ты внизу, внизу почитай, – потребовал Ефим
Самойлович.
«Дорогое руководство столовой, –
продолжал читать Лёня. – Хочу выступить с предложением
установить в зале для приёма пищи деревянные ясли с зерном. Моя кобыла
мяса не ест, а компот с рыбьей чешуёй, потому что там селёдку варили. Красный
кавалерист маршал Будённый».
– А смотри, что в
объявлении написано, – ткнул пальцем в стену Мильруд:
«Посещать столовую Выставки достижений пролетарской мысли в конном строю
категорически запрещаю. П. Карло».
– Кто такой этот Карло? –
шёпотом спросил Лёня. – Смотрите, все про него говорят.
– Наверно, хозяин. Какой-нибудь генеральный секретарь
рая. Но это не Маркс, это точно. При Марксе бы такой бестолковщины
не было…
Лёня доел пельмени и запил их
остатком пива.
– Надо рассчитаться, –
сказал он.
– То есть как – рассчитаться? –
побагровел Мильруд. – Рай, коммунизм, какие
деньги!
Лёня тем не менее подозвал голую официантку и попросил
счёт.
– Сорок, – сказала она.
– Чего – сорок? –
не понял Лёня.
– Поели на сорок, – сказала
официантка и стала собирать со стола посуду. Интеллигентное, в ямочках, лицо
Антона Павловича оказалось при этом на уровне Лёниных глаз.
Лёня вынул из бумажника
пятьдесят шекелей. Официантка небрежно их скомкала в кулаке и, прижав к белой
груди грязные тарелки, удалилась.
– Это у неё не Чехов, –
шепотом сказал Мильруд и со значением посмотрел на
Лёню. – Это Шолом-Алейхем. Я узнал. Чехову не место на такой
жопе.
– А Шолом-Алейхему – место? – раздражённо
спросил Лёня. – Бандиты. В Хайфе за полтинник я обед из четырёх блюд мог
иметь.
Официантка, однако, вернулась
и дала на сдачу красную советскую десятку. Не найдя, что сказать, Лёня
тщательно сложил банкноту вчетверо и спрятал глубоко в бумажник.
ГЛАВА
ПЯТАЯ
Рядом со столовой находился
большой отделанный кафелем туалет. На двери была лишь буква «М», но дверцы в
кабинках оказались все исправны. Лёню приятно удивило наличие туалетной бумаги
и совсем новых сливных бачков. Правда, на внутренней стороне дверцы одной из
кабинок кто-то нацарапал «Карло – козёл» и «Тов. Землячка вам ещё
покажет!». Но в целом было очень чисто, и пахло туалетным мылом.
У большого зеркала споласкивал
над умывальником руки полный человек с окладистой бородой. Из кармана его
коричневого пиджака торчал номер газеты «Правда». Лёня встал рядом и взял
кусочек мыла.
– Товарищ, я извиняюсь, вы не скажете, кто такой Карло? – вежливо
спросил он, подставляя руки под кран.
– Усохло.
– Что – усохло? –
не понял Лёня.
– Моя фамилия – Усохло.
– А-а, извините, товарищ Усохло. Меня Леонидом зовут.
– Фамилия как?
– Зачем фамилия? – удивился
Лёня. – Вы из органов?
– Я не из органов, –
ответил человек с бородой. – Я из купцов второй гильдии.
– А что же вы делаете в
коммунистическом раю?
– А ты что делаешь? –
спросил Усохло, вытирая руки вафельным полотенцем.
– Я, вообще-то, умер
случайно… – начал объяснять Лёня. – Вышло неожиданно…
– Ты вот что, Лёня, –
сказал бородатый. – Ты, наверно, еврей?
– Еврей, а что?
– А вот что, – Усохло вынул из кармана «Правду». – Здесь напечатано,
что евреи Христа распяли. Ясно?
– У вас газета за какой год? –
срывающимся голосом спросил Лёня.
– Ни за какой. Это местная.
Лёня взял «Правду» и посмотрел
на передовую статью. Статья называлась «О пролетарских формализованных
структурах и адекватности прогнозируемых форм».
– Вот, вот, во втором
абзаце, – ткнул пальцем бородатый.
«Память пролетария перегружать
нельзя, – прочитал Лёня. – Рабочий фабрики должен помнить или свою
фамилию, или почин, который он поддерживает. Партия даёт нам столько починов,
что они вполне могут заменить фамилии. Так что если теперь работника фабрики
или завода задержит милиционер, то вместо того, чтобы спросить фамилию, он
просто спросит, какой почин поддерживает задержанный…»
– А где же тут про
Христа? – спросил Лёня.
– Ты читай, читай…
«Товарищ Шкловский из
Народного комиссариата культуры внутренних дел указывает, что возможность разноуглублённого разнопонимания –
это свойство органов социалистического правопорядка, – прочитал Лёня. –
А западный либеральный коммунизм есть попытка евреев избежать иудаизма».
– Ну, понял теперь? –
спросил Усохло.
– Туманно, – осторожно
ответил Лёня, возвращая газету. – Но, в общем, правильно, конечно…
– То-то. А ты – кто такой Карло… Товарищ Карло
на своём месте!
Произнеся это, бородатый Усохло закатил глаза и, выпятив живот, направился к выходу,
однако наткнулся на Ефима Самойловича, который как раз заходил в туалет.
– Здорово, Емельян! –
сказал Ефим Самойлович и хлопнул бородатого по животу. –
Всё вынюхиваем? Всё вредим?
– Ничего я не вынюхиваю,
гражданин начальник, – сдержанно ответил Усохло. –
Я теперь в раю.
– Странно. Ты же в партии
стоял на платформе левой купеческой оппозиции.
– Реабилитировали нас, –
сказал Усохло. – На шестом Вселенском соборе
Коммунистического интернационала. Вернули гильдию, капиталы и положение в
партии. Я даже медаль посмертно получил, – он достал из бокового кармана
удостоверение. – Видите: «Ударнику исправительно-трудовых строек
коммунизма второй степени».
– А почему второй? –
поинтересовался Лёня.
– Потому что первой
давали купцам первой гильдии…
– А разве в партии купцы
были? – спросил Лёня.
– Все были, – ответил
уклончиво Ефим Самойлович. – Но в основном, конечно, третьей гильдии.
Они-то потом и продвинулись. Слышал – выдвиженцы?
Мильруд зашёл в кабинку и заперся.
Ожидая Ефима Самойловича в
коридоре, Лёня от нечего делать посматривал на стоящего невдалеке Усохло, который разговаривал с пожилой женщиной, одетой,
как Анна Каренина. На жёлтом лице женщины были глубокие морщины, а в руках она
сжимала маленькую чёрную сумочку. Говорила она отрывисто и громко, поэтому Лёня
слышал каждое слово.
– …А потом в Одессе я
упала на Потёмкинской лестнице и катилась до самого низа. А внизу у меня украли
кошелёк цыгане.
– Сочувствую вам,
графиня, качая головой, ответил Усохло. – А я уже
в конце пятидесятых ехал как-то в плацкартном вагоне и сочинял «Целомудренный
марш»…
– Куда ехали? – громко
спросила графиня.
– Из Ивано-Франковска в Натано-Рыбакск, – ответил мрачно Усохло. –
Так попался мне какой-то негодяй, военный в погонах
старшего лейтенанта. Неудобно рассказывать, но что-то я не так сказал про бронетанковые
войска, и он меня, старика, тут же, в поезде, вызвал на дуэль. Ну, оружия, сами
понимаете, никакого у нас не было, и он, мерзавец,
предложил дуэль на зубах.
– Ах!.. – всплеснула
руками графиня.
– Да. Мы кусались с этим офицером золотыми зубами.
Прямо в тамбуре. Но он поступил нечестно. Достал из кармана кителя клык…
– Что вы хотите от этих разложенцев?.. – графиня
поискала в сумочке носовой платок. – Разве их воспитывал товарищ Ленин?
Сталин их воспитывал.
– Я не успел увернуться,
и он перекусил мне переносицу… – закончил Усохло. –
Врачи меня не спасли.
Лёня вынул «Тайм» и, чиркнув
спичкой, закурил.
– А вот этот молодой
человек, – вполголоса сказал бывший купец, – интересуется, кто такой
Карло.
– Он что, не знает?
– Он, дурак, вообще, по-моему,
ни живой ни мёртвый.
Графиня подошла к Лёне и
протянула сухую ладошку.
– Товарищ Трубецкая, –
сказала она. – С кем имею честь?
– Просто Леонид, – ответил
Лёня, осторожно пожимая ледяные пальцы.
– Воспитанные большевики, –
заметила Трубецкая, – целуют дамам руку.
– А я беспартийный. Так
уж вышло…
– Видите, Емельян
Семёнович, беспартийный. Этак здесь скоро и дворяне появятся. Помещики и
капиталисты.
– Но разве вы сами –
не графиня? – удивился Лёня.
– Кто вам сказал? – сделала удивлённые глаза
Трубецкая. – Кто вам наврал?.. Пойдёмте, Емельян
Семёнович, мы же опаздываем на партийное собрание. Трубецкие, – громко
говорила она, увлекаемая купцом Усохло по коридору, –
все старые большевики! Да хоть кого спросите. Да хоть Толстого Алексея
Николаевича… Мы все в раю!
Вышел Ефим Самойлович и
посмотрел вслед удаляющейся паре.
– Советский Союз умер – и вот он весь здесь, – сказал
с сожалением он. – Что ты застыл? Пошли искать Карло. Я за тебя сам с ним
поговорю.
ГЛАВА
ШЕСТАЯ
Оба конца коридора, однако, оканчивались
входом на выставку, а дверь посередине вела в столовую.
– Надо вернуться и пройти
через отдел «Просвещение», – припомнил Мильруд. –
Докуривай быстрее.
На Выставке достижений
пролетарской мысли их снова встретил подтянутый Серов.
– Скажите, товарищ
экскурсовод, – обратился к нему Мильруд, – как
нам вернуться к лифту, чтобы уйти с Выставки. И кстати, где принимает товарищ
Карло?
– С Выставки не уходят, – пониженным голосом
сказал Серов. – Потому что весь коммунистический рай и есть Выставка достижений
пролетарской мысли. Взрослые люди. Я вам должен это объяснять?
– Это что, официальная точка зрения? – озадаченно
спросил Ефим Самойлович.
– Это не точка зрения, а
имеющее место положение вещей!
– А как же рай Российской
империи, который внизу? – спросил Лёня. – Мы там Деникина видели.
– Да. Его Превосходительство
принадлежит истории советского государства. Так же, как и Юденич, и адмирал
Колчак. И Петлюра, и другие. С приданными им войсками они дислоцированы в
соответствующих отделах истории Гражданской войны и контрреволюции. С одной
стороны, они экспонаты, а с другой – классовые враги…
Особенно когда напьются коньяка.
– А-а… я всё понял, – протянул Лёня. – Чтобы
в раю коммунист себя чувствовал в своей тарелке… Большевик без классового
врага, без контрреволюции – и не большевик. Это что, одно из райских
блаженств? Я правильно говорю?
– Да. Вы близко, товарищ, улавливаете концепцию
коммунистического загробного мира. Как видите, устройство простое и гениальное.
– Нет, примитивное! –
не согласился Лёня. – Тот, кто это придумал, Кафку не читал. Или братьев
Стругацких. Да здесь же всё в сто раз святее можно было устроить!
– Ну, пролетарии,
действительно, не очень грамотные, – сказал Серов. – Не все даже
«Коммунистический манифест» читали. Зато у них очень развито классовое чутьё.
– Это не чутьё, а фанера, –
возмутился Лёня. – Коминтерновские дамы ходят
срать в мужской туалет, вместо некрологов служебные характеристики, а Суслов –
пердун.
– Лёня! – дёрнул его
за рукав Мильруд.
– Михаил Андреевич – доктор исторических и
экономических наук, – резко ответил Серов. – Верный ленинец и
теоретик классовой борьбы на современном ему этапе. Пройдёмте, товарищ.
Он твёрдой рукой взял Лёню за
локоть и повёл вперёд.
– Вот стенд, посвящённый
деятельности товарища Суслова, – торжественно объявил он. – Здесь
главные цитаты из его работ.
– «Революционная
романтика», – прочитал название Ефим Самойлович. – «Революционная
романтика состоит не в том, чтобы листовки расклеивать и бомбы в губернаторов
кидать, а в том, чтобы как можно больше молодых революционерок перетрахать. Или революционеров, кто как любит. А с
приходом к власти ещё раз всех революционерок и контрреволюционерок перетрахать, а потом расстрелять. Или в лагере сгноить.
Опять кто как любит».
– Это, по-вашему, тоже «фанера»? – язвительно
спросил Серов.
– Нет… – присматриваясь к наклеенным листкам,
пробормотал Лёня. – А как же это объяснить?..
– Документы тоже умирают, – сказал Серов. –
Буквенная шелуха осыпается, и остаётся душа документа. Вот она-то в рай и
попадает. Здесь вы видите работу «Логическая линия, леденящая Земной шар».
«Линия на деяйцезацию
мужского населения, – прочитал Лёня, – есть линия партии на
достижение размножения структурных организмов внеполовым
путём. Большевикам чуждо понятие алгебраического публичного дома. И хотя мы
живём во втором структурном слое, между слоями существует сексуальная связь
третьего рода. Об этом ещё в девятнадцатом году догадывались органы ЧК и, чтобы
изменить пол слоя, расстреливали буржуев из тех, кто играл в царском обществе
роль половых гормонов. Контрреволюция же тайно хотела размножаться методом
индукции, но не математической, конечно, а электрической. Здесь можно сослаться
на работу Ф. Дзержинского «Церебральная корниловщина на фоне синдрома калединщины. Опыт борьбы геноцидом Петроградской ЧК в
российской гражданской среде».
– Товарищ Суслов – классик
марксизма-ленинизма, – сказал Серов. – Сейчас он сидит у себя в
помещении и кушает тараньку. При жизни товарищ Суслов
был лишён этой радости.
– А какую должность он
сейчас занимает? – спросил Мильруд.
– Должность товарища
Суслова в коммунистическом раю – общественная, конечно, должность – продолжать
генерировать пролетарскую мысль. Товарищ Суслов не чужд и критике, от него
можно услышать, например, что мёртвые – несознательные.
– Хорошо ему, – сказал
Лёня Мильруду. – Сидит себе в комнате, набитой
бумагами, и мысли развивает. Ему-то бумажек до Страшного суда хватит.
– А разве будет Страшный суд? – сейчас же
насторожился Ефим Самойлович. – Скажите, товарищ, обратился он к Серову, –
что говорит в раю марксистско-ленинская теория насчет Страшного суда?
– Готовиться надо, – ответил Серов, – первоисточники
конспектировать.
– А я всё-таки не пойму, –
проговорил Лёня. – Рай, оказывается, выставка. Значит, для кого-то
постороннего? Значит, кто-то может прийти, полюбоваться на нас и уйти?
– Экспозиция
прежде всего для нас самих, – подчеркнул Серов. – Но ещё с других
планет прилетают. У них там нет деления на мёртвых, на живых. Нет и проблемы –
зайти в рай, выйти… Мы вот «Книгу отзывов» завели, жалко только, прочитать не
можем.
– Вы мне прямо скажите,
товарищ, – вдруг резко спросил Мильруд. – Бог
есть? Ответьте мне как коммунист.
– Бога нет, отвечаю как коммунист, –
твёрдо сказал Серов. – Когда он здесь появляется, массы выходят на
демонстрацию. Порядок у нас железный, но чуть не доходит до драки…
Серов вдруг неестественно
выгнулся назад и, выпучив глаза, приставил к ширинке указку.
– Что? – взволнованно
вскрикнул Мильруд.
– Товарищ принял райскую
позу, – объяснил Лёня. – Подошло время. А у вас, Ефим Самойлович, до
сих пор нету.
– А где её надо
утверждать? И в каком виде подавать на утверждение? – спросил беспокойно Мильруд. – Кому, товарищу Карло?
– Наверно, – сказал Лёня. – Вы сначала
выберите себе что-нибудь нейтрально-социалистическое, – он покосился на
Серова. – Я в русской газете недавно очень откровенную историю партии
читал…
ГЛАВА
СЕДЬМАЯ
Оставив Серова в райской позе,
Лёня с Ефимом Самойловичем довольно быстро нашли холл, из которого попали на
выставку.
– Главное,
на какого-нибудь Будённого не нарваться, – твердил Мильруд,
надавливая на кнопку лифта, – терпеть не могу кавалеристов.
– А в
конвойных войсках разве верхом не ездили? – спрашивал Лёня. – А как
же по сибирскому бездорожью в октябре?
– В
октябре уже подмораживало, можно и на «газике» проскочить, – объяснял Мильруд. – Но больше, конечно, на подводах, как при
царе. А кавалерия – вся деревенщина… и ноги кривые. Даже у женщин… Вот смотри, всё время горит, кто-то катается!
Двери лифта внезапно
распахнулись, и прямо на них выехал всадник на белом коне.
– Будённый! – ахнул
Ефим Самойлович.
– И не Будённый. Я матрос
Железняк, партизан. Понял? – сообщил всадник, наклоняясь в седле.
– Вы тот Железняк – ответственный
за разгон Учредительного собрания? – храбро спросил Лёня.
– Я шёл на Одессу, а
вышел к Херсону… – пропел матрос.
На нём был фрак, перепоясанный
пулемётными лентами, и шёлковые шаровары, заправленные в зашнурованные ботинки.
На правом боку в деревянной коробке висел «маузер». При этом матрос был в
интеллигентных золотых очках и красной кардинальской ермолке, заломленной на
затылок.
– Ты вот что, – обратился
он к Лёне. – Заходи давай в лифт, там тебя по
радио спрашивают.
– Как?.. – не понял
Лёня.
– Ну, вызывают. Женщина какая-то… А
вы не из столовой идёте?
– Из столовой.
– Не видели, там ясли с
зерном поставили?
– Нет… только пельмени…
– Да всегда пельмени, –
махнул рукой Железняк.
Лёня зашёл в лифт и увидел,
как белый конь под матросом поднял хвост и уронил на паркет несколько «яблок».
– Говорю же, терпеть не
могу кавалерии, – недовольно сказал Ефим Самойлович, входя вслед за Лёней.
– А я, – оборачиваясь
в седле, произнёс матрос Железняк, – терпеть не могу курганы в херсонских
степях, – он поверх очков смерил взглядом поджавшего
губы Мильруда. – Ты что в гражданскую
делал?
– Мал ещё был, мал, –
ответил Ефим Самойлович и быстро нажал одну из самых верхних кнопок.
Двери захлопнулись, и кабина
поехала вверх.
– Алло! Это Лёня? – вдруг
донёсся из вмонтированного динамика женский голос.
– А?.. – присел от
неожиданности Лёня.
– Ты меня слышишь?
– Слышу…
– Это кто? – испуганно
спросил Ефим Самойлович.
– Рита… невеста… – ответил
Лёня, широко открыв глаза.
– Лёня, ты где?
– Я в коммунистическом
раю, – произнёс Лёня в динамик.
– Ты что, умер?
– Я не то чтобы умер…
короче, случайно вышло…
– Лёня, – деловито
проговорила Рита. – Ты там номера лото узнать можешь?
– Что?! С ума сошла!
Какое лото? Тут такой балаган…
– Нет, просто
когда ты оживёшь, чтоб у нас деньги были…
– Рита, ты откуда
говоришь? – Лёня постучал по динамику.
– От Каменюка.
– Это кто?
– Чемпион России по
спиритизму. Он теперь в Израиле.
– Алло! Леонид, вы меня слышите? –
послышался мужской голос. – Меня зовут Николай Иванович.
– Очень приятно, Николай
Иванович, – сказал Лёня и посмотрел на Мильруда.
– Мы вошли с вами в
контакт с помощью оккультных процедур… Там у вас масса
народа. У меня на одно сканирование столько воли ушло…
– Ясно. Я оживу, мы
рассчитаемся.
– Вы не поняли, – сказал
Каменюк. – Оживление – не наш профиль. Я
только могу устроить поговорить.
– Что он хочет? – спросил
Ефим Самойлович.
– Что вы хотите? – повторил
в динамик Лёня.
– Лёня, дай цифры лото, –
попросила Рита. – Я за этот разговор уже шестьсот шекелей должна.
– Что будем делать? –
шёпотом спросил Лёня.
– Пусть записывают, –
подтолкнул Мильруд. – Я скажу.
– Записывай! – крикнул
Лёня.
– Девять! – произнёс
Мильруд. – Двадцать шесть, тридцать три,
тридцать четыре, сорок, сорок один. Дополнительный
тридцать восемь.
– Записала? – спросил
Лёня.
– Записали, – ответил
Каменюк. – А война будет?
– Обязательно, – желчно
пообещал Мильруд.
В динамике затрещало, и связь
прервалась.
Лифт продолжал медленно ползти
вверх. Под потолком одна за другой вспыхивали фигурки. Изредка с очередного
этажа доносились приглушённые звуки, иногда пение, иногда отборный мат, а
иногда отрывистая немецкая речь и щёлканье затворов.
– Дураки,
некого же расстреливать… – бормотал Ефим Самойлович, копаясь в кармане
пижамной куртки. – Я сюда валидол клал. Перед смертью ещё… Я тебе говорю,
вытащили… или в уборной обронил…
– Откуда вы номера
знаете? – спросил Лёня.
– А?..
– Номера откуда знаете?
– Не твоё дело. Доживёшь
до моих лет – узнаешь.
– То есть как это – доживешь?
– Ага, сломался уже? –
выпятил подбородок Мильруд. – Ты мне что всё время твердил? Смотри мне, коммунисты не
отступают! Ясно? Ну, двигайся!
Лифт остановился. Они вышли в
совершенно пустой слабо освещённый коридор, с бетонным полом и бетонными серыми
стенами. Коридор оканчивался массивной железной дверью с колесом, какие бывают в
бомбоубежищах. На ржавом металле по трафарету была выведена надпись:
«Реинкарнация – наш враг».
– Колесо надо повернуть, –
сказал Ефим Самойлович. – Этот механизм прижимает дверь к раме, и
достигается герметичность.
– А может,
не поворачивать? – засомневался Лёня. – Зачем герметичность?
– Зачем,
зачем, – Мильруд с усилием повернул колесо. –
Вот.
За железной дверью стоял в
камуфляжной военной форме широкоплечий парень с внимательным лицом и держал в
руке фонарь.
– Ну? –
выжидательно произнёс он и посмотрел на Лёню и Ефима
Самойловича.
– Мы куда
пришли? – спросил в свою очередь Мильруд и
покосился на фонарь.
– Это Особый
отдел. У вас что?
– Столовую
Ордена Ленина лишить надо, – вдруг сказал Ефим Самойлович. – Это
указание товарища Ленина!
Парень промолчал.
– Винегрета
у них нету, – добавил Мильгруд
на полтона выше.
За спиной мускулистого парня
появилась молодая женщина в короткой юбке защитного цвета, форменной блузке и
туфлях на высоком каблуке. В руке она тоже держала фонарь.
– Саша,
давай их сюда, – сказала она. – Что ты с ними на пороге возишься?
Парень протянул свободную руку
и, взяв Мильруда за пижамную куртку, дёрнул к себе.
От неожиданности Мильруд чуть не упал.
– Без рук! – фальцетом выкрикнул он.
– А ты
что? – спросил парень, глядя на Лёню. – Особое приглашение?
Их отвели в заставленную
приборами и шкафами комнату и усадили на деревянные сидения, похожие на электрические
стулья. Вокруг вились толстые провода. Кроме девушки в форменной юбке и
мускулистого Саши в комнате за письменным столом сидел старичок в рубашке с
галстуком. На старичке, по-видимому, не было брюк, так как из-под стола
виднелись тощие волосатые ноги в шлёпанцах.
– Это те,
кто нарушал международные соглашения по Антарктиде? – грозно спросил
старичок.
– Вот
этот, товарищ генерал, – показала девушка фонарём на Лёню, – был
онкологическим больным. Его хирурги вылечили, а автобус задавил.
– Ошибаетесь, –
сказал Лёня. – Я сюда попал абсолютно по-другому.
– А этого, –
продолжала девушка, – партия послала на изобретательскую работу, а он пил
технический спирт и умер от пьянства.
– Так-так, –
сказал старичок. – И не участвовал в подавлении крестьянских восстаний?
– Как раз
активно участвовал, – торопливо сказал Мильруд. –
В должности политработника…
– Чем
можете доказать? Свидетели есть?
– Да какие
же из них… А, есть, есть. Капитан Бердичан,
с нижних этажей… Проводник конвойных собак.
– Соедините
меня с капитаном! – потребовал старичок.
Девушка, отложив фонарь,
открыла огромный справочник и стала водить пальцем по страницам. Старичок сучил
волосатыми ногами и нетерпеливо барабанил пальцами по столу.
– Вот, – сказала
девушка. – Двенадцать – сто двадцать четыре, добавочный
один двести девяносто три.
– Алло! Товарищ капитан! –
сварливо закричал в трубку старичок. – Ты почему высотку не удержал, а?! Я
тебе подкрепление посылал и патроны. Стоять до последнего, сукин сын!..
Девушка деликатно потормошила старичка
за плечо.
– А-а… – отмахнулся
он. – Ты это, в крестьянских восстаниях участвовал? А? Что? Только в
подавлении?.. Ты его знаешь… – старичок ткнул пальцем в Ефима Самойловича.
– Миль-руд, Миль-руд, –
шёпотом подсказал тот.
– Мильдур! –
крикнул старичок. – А? Ну, спасибо, – и швырнул трубку. – Ну?
Кто такие?
– Мы хотели встретиться с
товарищем Карло, – сказал Лёня. – Мы, собственно, попали сюда,
разыскивая его.
– Карло? – повторил
старичок и подтянул на галстуке узел. – А при чём тут реинкарнация? У меня
режим! Что вы мне голову морочите? Всё-всё, у нас уже перерыв!..
Девушка сняла туфли на высоких
каблуках и встала на цыпочки.
– Сейчас райскую позу
задвинет, – зашептал Ефим Самойлович.
Но девушка сунула ноги в
шлёпанцы, такие точно, как и у старичка, и ушла за шкафы. Саша, не выпуская из
рук фонарь, сел сбоку к письменному столу и принялся что-то медленно писать на
листке. В наступившей паузе Лёня осмотрелся и увидел на стене красочный плакат.
«Культурная революция в России, – гласила крупная надпись. – Слесарь
Парамонов объясняет Бунину устройство домкрата».
– Скажите, а зачем
молодому человеку фонарик? – вежливо спросил Мильруд
у старичка.
– Потому что внутри
человеческого тела темно. Это данные хирургии. Заверено наркомом
здравоохранения Семашко.
– А вы что, делаете тут
операции? – так же вежливо, но уже с опаской спросил Ефим Самойлович.
– Мы, вообще-то, не
режем, – ответил старичок и вытянул вперёд тощую руку. – Хотя у нас
руки по локоть в крови, да.
– Что вы? – испугался
Мильруд.
– Ну, сейчас не видно. А
вот раньше…
За шкафами, куда ушла девушка,
раздался какой-то шум.
– Неля у нас в
художественной самодеятельности участвует, – сообщил Саша, отрываясь от
записей. – Будете смотреть?
– Она что, напряжение
включит? – подозрительно спросил Мильруд.
– Ещё как!
– Не буду, – сказал Ефим Самойлович, вскакивая, –
вот пусть он.
– И я не буду, – отказался Лёня. – Что мне палёным вонять…
– Грамотные, – ухмыльнулся
Саша и внимательно на них посмотрел. – Ладно, только больше не
попадайтесь.
Он взял Лёню за плечо и повёл
назад к железной двери. Мильруд, семеня следом, краем
глаза увидел, как старичок-генерал, встав из-за стола, задрал на животе рубашку
и направился за шкафы.
– Чего это он? – спросил Ефим Самойлович.
– У Нели-то не фонарик,
подмигнул Саша. – Тыща пятьсот вольт. А он,
старый валенок, всё время забывает…
Дверь лязгнула, и они оба
оказались в бетонном коридоре.
– Особотдельцы,
смотри-ка, – презрительно сказал Мильруд. –
Руки у них по локоть…
– А они повсюду суют по
локоть, – заметил Лёня, разглядывая стащенную со стола бумажку.
– Дай-ка, – Мильруд схватил лист и прочитал: – «Следовать Дзержинскому.
Следовать Дзержинскому. Следовать…» Слушай, так тут же до самого конца!
– А вы что хотели? У генерала склероз. Вот он ему и
пишет шпаргалку. Я, кстати, узнал приборы. Там электрические мясорубки и
трансформаторы высокого напряжения, и ещё генератор СВЧ.
– Зачем?
– Потому что если
засунуть руку по локоть в мясорубку и включить на всю катушку генератор СВЧ –
реинкарнация невозможна. Я у одного йога в книжке читал.
– Реинкарнация – это
побег из рая… – проницательно сказал Мильруд. –
Ясно же.
– Ясно. Но мне не
подходит. Я конкретно хочу вернуться, а не в инкарнации
китайского товарища или брюхатой доярки из Тамбова. Меня Рита ждёт.
– Ох и настырная девушка, –
сказал с уважением Мильруд.
ГЛАВА
ВОСЬМАЯ
В лифте Лёня уступил место у
панели с кнопками Ефиму Самойловичу, и тот, выбрав надпись «Редакции»,
решительно прижал палец. Лифт дёрнулся, пополз вбок, а затем неожиданно
провалился вниз. У Лёни перехватило дыхание, и он прижался спиной к стене. Ефим
Самойлович, держась за сердце, сполз почти на пол и застыл на корточках.
Стремительное падение продолжалось с минуту, а затем так резко прекратилось,
что Лёня, не удержавшись, сел прямо на Мильруда.
– Кажется, авария, –
хрипло произнёс Ефим Самойлович. – Мы в ад провалились…
Лифт, однако, продолжал
двигаться, но уже плавно и не вниз, а вправо. Иногда раздавался звук,
напоминающий скрип трамвайных рельсов на повороте.
– Вбок едем, – сказал
Лёня. – Вы на что нажали, а?
– Редакции какие-то, –
пробормотал жалобно Мильруд. – Иди знай тут…
Кабина постепенно замедлила
ход и остановилась. Лёня с трудом поднялся и попробовал раздвинуть створки.
– Я ж говорю, авария.
Надо лифтёров вызывать, – сказал Мильруд.
Лёня нашарил на панели
переговорное устройство и изо всех сил надавил зелёную кнопку.
– Лёня, это ты? – раздался
в динамике Ритин голос. – Ты меня слышишь?
– Слышу, слышу! – обрадовано
сказал Лёня.
– Хорошо, что ты
позвонил. Мы уже миллион шекелей выиграли. Ты рад?
– Я рад, – сказал
Лёня. – А Каменюк?
– А Каменюк
чуть с ума не сошёл. Он, оказывается, в загробный мир не верил. А когда цифры
совпали, чуть с ума не сошёл. Это ж, говорит, всё антинаучно.
– Так за что же он,
сволочь, деньги брал? – возмутился Лёня. – Жулик! Ты не имей с ним
больше дела!
– А как мы разговаривать
будем? Он же такой специалист по разговорам…
– Леонид! – послышался
голос Каменюка. – Вы меня слышите?
– Ну, слышу.
– Я вам очень благодарен.
Я теперь машину куплю и квартиру. Вы меня очень выручили. Даже не знаю, как вас
отблагодарить.
– Мы здесь в лифте
застряли, – сказал Лёня раздражённо.
– Так там такая зелёная
кнопка должна быть! – подсказал Каменюк. – Вы
нажмите.
– Я нажал, но вот с вами
соединился.
– Тогда я рекомендую
стучать ногой по двери, только стучите сильно, обязательно кто-нибудь придёт. Я
всегда так делаю.
– Лёня, – сказала Рита. – Оживай быстрее. Я
квартиру сниму отдельно от мамы. И сразу на Кипр поплывём. Я себе такие блузки
купила!
– Ты «Фиат» домой отгони, –
попросил Лёня. – И проверь приёмник.
– Уже…
– Что – уже?
– Отогнала. А радио
украли. Ты же вечно машину незапертой оставляешь.
– Пусть по страховке
деньги вернут! – начал кричать в динамик Лёня, но в ответ раздался
механический хрип, и связь прервалась.
– Чёрт!.. – Лёня изо
всех сил хлопнул рукой по динамику.
– Монтёр Сергеев слушает, –
послышалось сквозь треск.
– Алло! Мы застряли! – закричал Лёня. – Двери
не открываются!
– Какой этаж?
– Не знаю. Тут какая-то фигурка непонятная. Ничего не
написано.
– Это пиктограмма, –
сказал монтёр. – Что нарисовано?
– Человечек какой-то. С двумя
руками и тремя ногами.
– Это не три ноги, а две
ноги и хер, – сказал монтёр. – Сейчас приду.
Ефим Самойлович, кряхтя и
держась за стенку, выпрямился. Мешки под его глазами набухли и посинели, на лбу
вздулась жила.
– Умереть, конечно, не
умру, – глубокомысленно сказал он. – А вот полный инсульт получить
можно. Парализует к чёртовой матери… и речь отнимется…
– Оставьте, – прервал
Лёня. – Вы ж сами говорили, в раю, по определению, все должны быть
здоровы.
– Так
то ж в раю. А мы сейчас неизвестно ещё куда попали…
Снаружи послышался шум,
кто-то, матерясь, гремел железом, и кабина лифта заметно покачивалась.
– Товарищ Сергеев! –
закричал сквозь двери лифта Лёня. – Мы здесь!
– А мы здесь! – весело
ответили из-за двери, и сейчас же кабина поползла вверх. Заскрежетали
механизмы, лампочка под потолком замигала, и лифт открылся.
– Спасибо, товарищ… –
сердечно проговорил Ефим Самойлович, выходя на подгибающихся ногах на площадку. –
Где это мы, а?
– В раю, – беззубо
улыбаясь и моргая единственным глазом, ответил коренастый монтёр в комбинезоне. –
Просто лифт в объезд временно по трамвайным путям пустили, по проекту товарища Рутенберга. А то ещё некоторые ногами в дверь лупят. С такими гадами разговор
короткий.
– Что вы, – сказал Лёня. – Мы же
интеллигентные люди, что вы…
– По коридору налево, – сказал монтёр и подхватил ящик
с инструментами.
– Что ж у него глаза нету? – спросил Лёня, когда монтёр ушёл. – А как
же регенерация?
– А это я ему выбил, –
как ни в чём не бывало проговорил Ефим Самойлович,
приводя в порядок пижаму. – Ещё в Воркуте. Никакой он не Сергеев, а Сергей
Марченко, я его узнал, в Виннице у немцев полицаем служил.
– А как же он в
коммунистический рай-то попал?
– Наверно, потому, что до
войны хорошим парторгом был в трамвайном депо.
– Значит, небольшой грех
с точки зрения коммунизма? – спросил Лёня. – Полицай?
– Только не надо демагогию разводить, – ответил
сердито Мильруд, – он здесь не блаженствует, а
лифты починяет. Искупает…
1999