Перевел с иврита Роман Кацман
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 52, 2015
НА ЗАКЛАНИЕ
Жила
когда-то одна вдова. Муж не оставил ей ничего, кроме дома, полного сирот, и
молочной козы, чтобы легче им было прокормиться. Каждый день, когда дети
собирались в школу, мать давала им стакан молока и говорила:
– Знайте,
дети, Тот, кто дает силу всем мирам, даст и вам силу и могущество выучить Тору
и вынести то, что вам предназначено.
Дети
произносили благословение «Создавший все своим
речением», а коза мотала головой и блеяла, тоже благословляя по-своему. Они
любовно гладили ее по голове и говорили ей ласковые слова, а затем шли в школу,
дабы внимать словам Бога живого. После школы они выходили с
козой в поле, пасли ее на сочных лугах, поили ее в ручье и рассказывали ей
чудесные истории, например, историю о козах рабби Ханины бен Досы, которые принесли на рогах медведей, или историю о
козе, которая через некую пещеру ходила в Землю Израиля и в своем вымени
приносила оттуда молоко сладкое, как мед, вкусное, как рай. Дети утешали
свою козу и клятвенно обещали, что в будущем, когда придет наш святой Мессия (в
скором времени, в наши дни), они возьмут ее с собой в Землю Израиля и будут
кормить ее до отвала плодами рожкового дерева и поить росою с горы Хермон.
– Сейчас
ты жуешь траву и всякие растения, на которые произносят благословение
«Создавший все», – говорили они ей, – но скоро ты будешь есть фрукты,
на которые произносят «Сотворивший плод древесный».
И дети
придумывали множество затей, чтобы порадовать козу, и она щедро отдавала им
свое молоко, пока они не выросли и не преуспели в Учении и вере и не обрели
силу и могущество, чтобы выполнять волю их Отца Небесного.
Но когда
умножились грехи человеческие и суждено было изгнанникам
израилевым, живущим в России, Польше, на Украине и в Литве,
исчезнуть с лица земли, в город, где жила вдова, вошел Хмельницкий-погубитель
(да сотрется имя его) со своими проклятыми казаками. Они разрушили город и
убили в нем всех евреев.
Когда
увидала вдова, что убийцы приближаются к дому, она раздала сыновьям ножи для
заклания скота и сказала:
– Когда они придут, проклятые, и
станут принуждать вас нарушить заповеди, пусть каждый из вас возьмет нож и
заколет себя во имя веры, дабы не преступить вам ни одной из заповедей Торы.
И сама тоже взяла нож и встала рядом: если выберут они
жизнь в стыде и позоре и отступят от Бога Израилева,
то она убьет их своими руками.
Взяли сыновья ножи и приготовились умереть во имя Небес.
В этот момент им стало жаль благородное животное, которое вскормило их своим
молоком. Теперь суждено их козе попасть в руки извергов, которые сожрут ее без всякого благословения. И коза почувствовала,
что ее ожидает. Она протянула свою шею, протяжно заблеяла и распростерлась
перед ними на полу. Поднялся старший из сыновей, зажал ее между коленями,
поднял нож и, произнеся благословение «На заклание», заколол ее, как положено
по закону.
– Теперь не услышат они, проклятые, твоего голоса,
не напьются твоего молока, не набьют свои брюха той, что вскормила сынов
Учения.
Закончив, он выплеснул кровь козы перед домом. Пока
убийцы подходили к дому, вдова и ее сыновья успели спрятаться.
Разрушив город и проходя мимо дома вдовы, враги увидели
на пороге кровь и решили, что здесь дело уже сделано, и пошли дальше, в другой
город. Вдова и ее сыновья вышли из своего убежища и съели мясо козы, заколотой
по закону кошерным ножом после благословения «На заклание».
Прошло немало дней, пока затихла земля. Люди начали
возвращаться в свои дома, но город был пуст и мертв, все синагоги и дома учений
были сожжены. А дом вдовы уцелел. Люди вошли в него и внесли священный ковчег и
книги, и стал он домом молитвы. В этом доме каждый день молятся и учат Тору, но
изгнание стало таким долгим, что дом обветшал, его стены и крыша склонились к
земле. Он весь зарос травой, и теперь в нем скачут козы. Но когда евреи молятся
и произносят Кадиш и благословения, козы на крыше отвечают им, блея, «Амен»,
как их отцам отвечала праматерь этих коз.
КРУГИ СПРАВЕДЛИВОСТИ
В одном
польском городке жил старик, который делал уксус. Его отцы и деды были
известными торговцами вином, но в теснине времен разорились и не оставили ему
ничего, кроме плохонькой квартирки да прокисшего вина. Да и в квартире этой не
знал он добра: когда сыновья были еще маленькими, умерла его жена, а когда
выросли, их забрали в армию, и они погибли на войне. Старик остался один. Пять
дней в неделю он делал уксус, а в канун субботы наполнял уксусом большой кувшин
и обходил с ним весь город. Нередко он думал: «Кто я такой и что у меня за
жизнь? День за днем я делаю уксус, а продав его, снова делаю уксус, чтобы снова
его продать. И все это только для того, чтобы прокормить это бренное тело. Если
бы были живы жена и дети, я бы заботился об их пропитании, но теперь, когда
жена умерла и мое семя исчезло с лица земли, чего ради
я так лезу из кожи вон?» Он плакал и вздыхал, и так горько стало ему влачить
пустую череду своих лет, что работа потеряла, наконец, всякий смысл в его
глазах. Даже цицит и тфилин
не значили больше ничего. Только любовь к Земле Израиля теплилась еще в его
сердце. И он решил отправиться туда и обрести там, если повезет, вечный приют.
Он начал отказывать себе в еде и лишил себя тех немногих удовольствий, которые
у него были. Он даже перестал пробовать фрукты, которые предназначались для
уксуса, перебиваясь небольшим ломтиком хлеба, смоченным в слабом вине. По
понедельникам и четвергам он постился и привык довольствоваться малым. В канун
субботы, продав уксус, он усаживался на камне по дороге домой, вынимал из
кармана монеты, половину оставлял себе, а другую опускал в один из тех ящиков,
которые в этой стране устанавливали у изваяний «того человека»[1] на перекрестках дорог. Он
был так наивен, что не знал, для чего этот ящик предназначен; ему казалось, что
нет места надежней этого. Медяки он оставлял себе на текущие нужды, а
серебряные монеты откладывал на дорогу в Землю Израиля и всякий раз
процарапывал метку на своем кувшине.
С этих
пор трудился он с радостью. «Какое чудо, – говорил он себе, – прежде
мне была противна моя работа, а теперь мне трудно оставить ее. Та же утварь и
тот же уксус, а я не чувствую, как пролетает день». В полночь он вставал с постели,
брал свой кувшин и плясал с ним, пока не подходило время утренней молитвы.
Молился он рассеянно и сбивчиво: его занимали подсчеты, сколько меток он нацарапал на кувшине и сколько денег скопилось у него в
ящике. «Господи, – оправдывался он, – Тебе известно, что все мои
подсчеты не имеют другой цели, кроме восхождения в Твою
Святую Землю. Возведи же меня, а там уже я вознесу Тебе безупречную молитву».
Так
прошло несколько лет. Старик трудится с любовью, обходит город со своим уксусом
и делит выручку пополам: одна половина – на пропитание, другая – на
дорожные расходы; и снова делает уксус, и снова продает его в городе и
распределяет доход: половину – на жизнь, другую половину – в тот
заветный ящичек. Годы шли, но, как свойственно простым людям, старик не оставил
своего замысла. А между тем стены его дома обветшали и потрескались. Крыша прохудилась, и когда шел дождь, капли просачивались сквозь
его одежду. Налоги и подати росли с каждым годом. Если он задержится здесь еще,
то власти отберут у него дом или же этот дом станет его могилой. Лежит мастер
уксуса на кровати и слушает, как от стен отваливается штукатурка, кусок за
куском отрывается и почти неслышно падает, полная влаги. Но сердце старика
звенит, как колокол, от радости, что Бог милосердный держит его душу в теле и
не дает ему умереть за пределами Земли Израиля. Как пропоет петух, старик
омывает руки, протирает глаза, зажигает свечу, усаживается на пороге и,
накрывшись талитом, как во время траура, оплакивает
изгнание. Но вдруг, заметив свой кувшин и увидев, сколько на нем меток, он
вспоминает о деньгах, отложенных на дорогу, и тогда берет в руки кувшин, и
выстукивает на нем песнопения и славословия, и кладет руку на пояс, и поднимает
плечо, и восклицает: «Сколько меток на кувшине? Две, три, сорок, пятьдесят,
сто!..» – и начинает плясать от радости, да не так, как танцоры,
подпрыгивающие выше головы, и не как те, что несутся в пляске из одного угла в
другой, а скорее как те, что поводят одним плечом вокруг другого, и плечи водят
вокруг них хоровод. И так он танцует, пока не раздастся голос служки, зовущего
на молитву. Услыхав его, старик смущается и тихо произносит: «Что ж, пойду на
молитву». Устыдясь самого себя, того, что испытал он
радость в этом мире, старик берет талит и тфилин и выходит. До чего же изорван этот талит, весь прогнил он от слез. Слава Богу, он едет в
Иерусалим: там ведь хоронят без талита. Окончив
молитву, если нет поста, старик макает ломтик хлеба в слабую бражку и касается
языком земли, дабы не соблазниться искушениями мяса и вина. Затем он садится за
работу. Пять дней в неделю делает уксус, а в канун субботы наполняет кувшин и
ходит по городу. Вернувшись, он делит монеты: половина – на жизнь,
половина – на дорогу. И когда никто не видит, он разрывает паутину,
затянувшую за неделю щель ящика, установленного меж рук «того человека», и
опускает в нее свои монеты. Наивен он и не знает, что это за ящик. Опустив же
монеты, делает на кувшине новую метку.
Прошли
годы. Тело старика изогнулось и стало похоже на шофар, издающий
поминутно жалобные стоны. Уксус съел половину его легких, и он с трудом мог
дышать. Большую часть времени он постится, и уже не на чем держаться одежде, но
каждый субботний вечер прибавляется на кувшине по одной новой метке. Больше,
однако, этот кувшин меток не вынесет, и старик уже начал подумывать, что пришло
время отправиться в Землю Израиля: «Когда я в последний раз опускал монеты в
ящик, они уже выпирали из щели». Но пока кувшин цел, с ним трудно расстаться. И
вот однажды треснул кувшин, и пролился уксус. Продавал ли он еще уксус, мне не
известно. Но я слышал, что пошел он к иконе «того человека» и поднял камень,
чтобы сломать ящик и взять свои монеты. Слышал я также, что как раз в это время
подошли ксендзы, чтобы открыть ящик, и они увидали старика стоящим возле ящика
с камнем в руке. Его схватили и бросили в темницу. Сидит он в темнице, а весь
город бурлит, как адский котел. Одни говорят: «Ужасный век, скверны дела людей,
и нет им веры!» Другие говорят: «Ремесленник под стать своему ремеслу; как
вино, сгнивая, становится уксусом, так и старик этот в
конце концов стал злодеем». И все, потупившись, вздыхают о свершившемся
святотатстве и причитают: «Эх ты, уксус, винный отпрыск».
А старик
сидел в темнице, закованный в железные цепи. Правда, кандалы не сжимали его
тонких, как тростинки, рук. Когда Бог посылает человеку беду, Он подслащивает
ее горечь, чтобы легче было пережить страдания. Старик сидел и потряхивал
цепями, когда из щелей стала выползать всякая мерзость. Из страха опуститься на
пол он положил голову свою между коленями своими, как бы погружаясь в видение
колесницы, пока не привели его в суд.
Судья
сказал:
– Ты
признаешься, что собирался взломать ящик?
– Я
собирался открыть ящик, потому что деньги…
Но судья
не дал ему закончить и закричал:
– Подсудимый
признается, что хотел взломать ящик!
Старик
хотел было объяснить судье, что он не совершил никакого преступления, что в
ящике были его деньги и что поэтому – неповинен человек, укравший у самого
себя. Но, видно, так уж было угодно Богу, что чем больше он говорил правду, тем
больше казалось, что он лжет. Судья вызвал свидетелей.
Вошли
ксендзы, достали из-за пазухи свои святыни, поцеловали их и поклялись, что в
такой-то день такого-то месяца, в такой-то час они подошли к такому-то ящику,
чтобы открыть его, и застали там еврея, который держал в руке камень и
намеревался этот ящик взломать.
Сказал
им судья:
– Вы
узнаете этого старика? Это он собирался взломать ящик?
– Да, –
отвечали они, – мы свидетели этому.
Старик
ничего не понимал: как такие благообразные люди клянутся в том, в чем клятва не
нужна вовсе?! Он тряхнул руками, и его цепи громко зазвенели.
– Ты
хочешь сказать, – произнес судья, – что эти почтенные свидетели лгут?
Боже
упаси, у него этого и в мыслях не было. Ведь он и вправду собирался открыть ящик.
Зачем это судье понадобилось подбивать его на ложь? Нет, он не станет лгать; он
только хочет, чтобы ему отдали его деньги. Его руки и ноги в кандалах, и все,
что ни произносят его уста, идет ему же во вред, но все же есть у него еще
глаза. Он поднял глаза и заглянул в лица судьи и свидетелей. Колдовство
какое-то: все говорят правду, а правда не дает свершиться правосудию.
Посматривая на свои кандалы, старик одним глазком взглянул поверх головы судьи
и вдруг увидал на стене икону «того человека». «Ты еще и улыбаешься
мне!» – хотел было воскликнуть он, но только ударил кулаками по столу, да
так, что звон цепей загремел по всему залу, и закричал:
– Отпустите
меня и верните мне мои деньги!
Его
избили и вернули в темницу.
Старик
сидел на соломе и плакал: «Боже всемогущий, Ты знаешь, сколько лет мыкался я в
изгнании, хорошей еды не ел, красивой одежды не носил, в хорошей квартире не
жил, и все мои годы были кислыми, как уксус. И все это я принимал с любовью,
лишь бы попасть в Твою Святую Землю. И сейчас, когда
уже пришло время, у меня отняли все и бросили в тюрьму». Так, плача, он и
задремал.
В
полночь он проснулся. Нет в темнице ни мезузы, ни кувшина. Стал он позвякивать
цепями и затянул грустным голосом те песни и славословия, которые он привык
петь по ночам. Он пел и пел, пока не задремал снова. Вдруг дверь отворилась, и
показался силуэт человека. В руках он держал каменный ящик. Некое подобие
улыбки озаряло его лицо. Старик отвернулся и попытался снова уснуть. Но «тот
человек» поставил его на ноги и сказал:
– Держись
за меня, и я отнесу тебя, куда пожелаешь.
Старик
поднял свои руки и сказал:
– Как
же я могу держаться за тебя, если мои руки закованы в железные цепи?
– А
ты попробуй.
Старик
протянул руки и обхватил его шею. А тот улыбается и говорит:
– Сейчас
я отнесу тебя в Землю Израиля.
Старик
обнял «того человека» за шею, и он повернулся лицом к Иерусалиму. Они полетели
в первый раз. Вдруг исчезла улыбка с лица «того человека». Они полетели во
второй раз – и у старика закоченели руки. Когда полетели они в третий раз,
он почувствовал, что обнимает холодный камень. Его сердце затрепетало, руки
ослабели, и он сорвался и упал на землю. Когда на следующий день тюремщики
вошли в темницу, в ней никого не было.
В ту же
ночь в иерусалимской ешиве раздался стук. Выйдя на
улицу, все увидели, как сонм ангелов возвращается из изгнания и как будто несет
человека. Его приняли и похоронили в ту же ночь, ибо не оставляют до утра
покойника в Иерусалиме.
ИСТОРИЯ ПОСЛАНЦА ИЗ СВЯТОЙ ЗЕМЛИ,
ДА ОТСТРОИТСЯ ОНА И ВОЗРОДИТСЯ
Случилось
мне однажды побывать в одном польском городке. Я шел по улицам, но не встречал
ни одного человека. Базары были пусты, магазины – заперты. «День в самом
разгаре, – подумал я в изумлении, – так почему же на магазинах замки
и на базаре всех как ветром сдуло? Неужели власти выдумали какую-нибудь новую
напасть, и все собрались в синагогах молиться о спасении; а может, они просто
даты перепутали?» Вдруг слышу: кто-то плачет. Я пошел на звук и оказался возле
синагоги. Она была полна народу. Возложив тфилин и
укрывшись талитами, люди стояли по колено в слезах,
их лица пылали, как факелы, и они покаянно били себя в грудь: «О горе, горе
нам!..» Когда кантор произносил «Иерусалим», они падали ниц в ужасных рыданиях,
так что тфилин у них на головах сверкали от слез. Тут
же и служка вертелся с большой коробкой в руках, на которой было написано
«Земля Израиля», и люди опускали в нее кто серебряный, кто золотой. От этого
зрелища у меня волосы встали дыбом, и не хватило духу спросить, что же такое
здесь происходит. Я попытался привести свои мысли в порядок: «Если это люди, то
сказано: “Удержи голос твой от рыдания”, а если ангелы или серафимы, так даже
они делают перерывы в своих песнопениях». Я решил дождаться окончания молитвы.
Но закончив молиться, они слетелись, как орлы к своим гнездам, к книжным полкам
и уселись заниматься кто Талмудом, кто Мишной.
Прозрачными от слез голосами они твердили трактаты о святости и чистоте. Это
меня несколько удивило, ведь обычно в Польше занимаются трактатом об ущербе.
Даже и недалекие на вид люди распевали слова Талмуда так воодушевленно, будто
это были псалмы или гимны. Мне нравились их голоса; так человеку, бредущему по
пустыне, нравятся голоса птиц: цветущие сады еще не видны, но, предвкушая их
близость, его сердце начинает ликовать. Видя такую набожность, я не решился
пуститься в расспросы. Когда делают корону царю, тот, кто сует свой нос и
мешает работе, сильно рискует.
Между
тем наступила полночь.
Все
уселись на землю и завыли, как шакалы, оплакивая объятый пламенем Сион. Их
охватило такое горе, такой страх и трепет, что они едва не лишились чувств.
Наконец, какой-то старик принес хлеб и вино, и они выпили, восклицая: «В
следующем году в Иерусалиме!» Старик обошел всех и приблизился ко мне. Подав
мне стакан вина и ломтик медовика, он протянул мне руку.
Я тут же
за нее ухватился и сказал:
– Клянусь,
я тебя не отпущу, пока ты не ответишь мне на один вопрос.
– Спрашивай,
сынок, спрашивай, – ответил он, и я спросил:
– С
чего это вы собрались в синагоге с таким плачем?
– А
где же еще евреям собираться, как не в синагоге?
– Это
ты хорошо сказал. Действительно, где собираться евреям, как не в синагоге. Но
я-то тебя о чем спрашиваю? Я спрашиваю об этом плаче.
Ресницы
у старика подскочили вверх, и, пожимая мне руку, он сказал:
– Ты,
я вижу, не здешний. Ты здесь в гостях?
– Нет,
не здешний, – сказал я, пожимая ему руку в ответ.
– Откуда
ты?
– Из
Иерусалима.
Услыхав
это, старик вдруг уставился на меня, его глаза сверкнули, он схватил меня за
руку и потащил через всю синагогу, выкрикивая:
– С
нами иерусалимец, с нами иерусалимец!
– Добрый
знак, добрый знак! – зашумели все и бросились ко мне с приветствиями.
Господи,
слава Тебе, что Ты дал голос Яакову, а руки – Эсаву, потому что если бы Ты дал руки Яакову,
то от моих рук не осталось бы в тот миг и мизинца.
– Это
просто чудо какое-то, – сказал я, – просто сказка: въезжаешь в
город – а он пуст; заходишь в синагогу – а она полна.
– Подожди,
увидишь и не такие чудеса.
И они
заговорили между собой:
– Бросим
жребий, кто будет принимать его в гостях.
– Зачем
жребий, – сказал старик, – кто даст больше на бедняков Земли Израиля,
тот и будет его принимать.
И они
тут же начали торги, как будто я был какой-то ценностью на аукционе. Один
кричит: «Восемнадцать шекелей!», другой дает двадцать шесть шекелей, по гематрии слова хавайа,[2] третий – тридцать два
шекеля, в соответствии с тридцатью двумя стезями мудрости, четвертый
увеличивает до суммы, равной слову Сион.
А один выскочил вперед и говорит:
– Даю
по гематрии слова ерушалем! –
и он достал из кошелька пятьсот восемьдесят шесть шекелей.
Но тут
другой как закричит:
– Да
вы что, не знаете, что буква «йуд» в слове ерушалайим – это намек на «йуд» в слове шадай,[3] и в слове эхйе,[4] и в слове хавайа! Да без буквы «йуд»,
из шадай выйдет шед,[5] из хавайа –
хава,[6]
а из эхйе – аха!
Да без буквы «йуд» погибает Народ Израиля.
Поэтому я даю пятьсот девяносто шесть шекелей, по сумме целого слова Иерусалим, и я выигрываю торг.
Он
выложил деньги и стал меня тащить. Но я сказал:
– Братишка,
убери руки. Вы, слава Богу, не пираты, чтобы продавать меня за деньги. И я не
из тех праведников, о которых сказано: «за то, что продают праведного за
серебро». Если бы я не видел ваших слез, то подумал бы, что вы надо мной
смеетесь.
– Это
почему же?
– Да
потому что все забыли, сколько людей пухнут от голода
в Иерусалиме, не имея гроша за душой. Столько людей умирают в Земле Живой без
куска хлеба, а их посланцы скитаются по городам и весям, валяются у каждого в
ногах, моля о милосердии, но нет милосердия ни у кого, потому что – сильны
их каменные сердца, далекие от справедливости. И вот я попадаю сюда, и вы
спорите обо мне, как те камни спорили о Яакове.
– Опыт –
наилучшая мудрость, – сказали они, тяжело вздыхая, – если бы у нас, у
евреев в изгнании, хватало ума, мы бы возили вас в каретах и осыпали бы
золотом.
– Вы
и так меня удивили, а теперь хотите совсем огорошить! – вскричал я. –
Клянусь Богом, водворившим Имя Свое в Иерусалиме, что я не сдвинусь с этого
места, пока не получу ответ!
– Разве
можем мы не выполнить твоей просьбы после такой клятвы. Да будет тебе известно,
сынок, – начал было старик, но вдруг он достал из-за пазухи коробочку,
постучал по ней и, засунув в нее два пальца, набрал понюшку табака.
Понюхав
табак, он вытер усы и прочесал бороду всей пятерней сверху вниз, так что она
стала похожа на стройную колоннаду. И лишь затем, взявшись за бороду левой
рукой, он продолжил:
– Что
рассказывать, ты лучше сам почитай, – он подозвал служку: – Сбегай-ка
ко мне домой. Там, возле часов, на подставке, увидишь ключ под стеклянной
крышкой. Возьми его и отдай моей жене. Пусть она подойдет к моей кровати,
откинет верхнее покрывало, затем нижнее и откроет ключом шкатулку в изголовье.
Найди в ней толстую книгу – это пинкас.[7] Только, ради Бога, не
трогайте узелок – в нем прах Земли Израиля. Смотрите не рассыпьте его,
ведь я уже стар, одной ногой в могиле… Принеси пинкас сюда, чтобы наш гость прочел все сам: лучше
один раз увидеть, чем сто раз услышать.
– Ама пазиза,[8] – воскликнул я, –
видно, я раньше услышу шофар Мессии, чем вашу историю.
– Дай-то
Бог, – вздохнул старик.
– Долгая
надежда истомляет сердце. У меня больше нет терпения. Рассказывайте, или я
уношу отсюда ноги.
Все
встрепенулись, и старик поспешил начать свой рассказ.
Ты
видишь этот город: теперь он мал и его жители малочисленны, но когда-то он был
большим, большим в учении и мудрости, как сказано: «И все сыновья твои –
ученики Господни». Даже ребенок, никогда не видевший внутренностей животных и
не умеющий потрясать лулавом, был сведущ в законах кошерности легких и в законах этрога.
И если бы ты спросил кого-нибудь на базаре, каково расстояние от такого-то
места до такого-то места, тебе бы ответили: как раз в длину спора «присвоено
священником» или
в длину спора «рабби Ханина заместитель первосвященника говорит», в зависимости
от длины пути. Даже голодранцы могли разобрать спор о бочке, придерживаясь
мнения одного из мудрецов, о чем рабби Йоханан
говорил в трактате Бава Мециа:
«Если кто-либо докажет правоту одного из мудрецов в
диспуте о бочке, я буду носить за ним его вещи в купальню»; только из уважения
к рабби Йоханану они схоронили свои записи. От такого
усердного учения их будни стали похожи на праздники, всегда был повод для
пирушки: сегодня один закончил изучение трактата, а завтра другой закончил
изучение всего Талмуда. Даже в первые девять дней месяца Ав
они не прятали ножей для заклания скота, так что запах мяса не рассеивался в
городе, и не слишком заметна была скорбь по Иерусалиму. Ты спросишь, как они
отмечали траур Девятого Ава? Они скорбели о том, что учением причинили себе
скорбь. У них был большой дом учения, в котором восседали мудрецы с талмудами в
руках. Люди не могли расслышать друг друга из-за разносившегося повсюду гласа
Торы. Не успевали они закончить вечернюю молитву, как они тут же садились за
учебу со свечами в руках, свет которых затмевал свет луны. Вот потому и
возгордились они, говоря: «Вот город – совершенство красоты, нет ему
подобного во всей Вселенной». К примеру, наш горожанин, судясь с жителем
другого города, мог возвести очи горе и сказать: «Господи, ты знаешь, что я из
города <…>,[9] а посему сделай так, чтобы я
выиграл в суде». Или, скажем, попадая в другой город ко времени благословения
луны, наш соотечественник кривил носом и, отворачиваясь от луны, говорил: «Тоже
мне луна. Хотите увидеть, что такое луна, приезжайте в наш город».
Так прошло немало лет.
У людей и монета водилась, и дома были полны Учением, вот
только ящик рабби Меира Чудотворца для пожертвований на Землю Израиля был пуст,
зарос паутиной толщиной с динар. А Шхина бьет крылами
и плачет, и от ее слез проржавел уже ящик насквозь. Однажды, когда собирали
накопившиеся пожертвования, понадобился топор, чтобы открыть ящики, и в них не
оказалось ни одной монетки. Не то чтобы, Боже упаси, эти люди
были сильными сердцем, далекими от справедливости, но они решили: наша
страна – это и есть Земля Израиля, а наш город – это и есть
Иерусалим, и вместо того чтобы разбазаривать деньги на этих нищих духом в Земле
Израиля, которые ни одной порядочной книги не в состоянии написать, лучше мы
построим большой дом учения и украсим его достойными книгами.
Сказано – сделано. Они тут же выбрали подходящее
место, привезли с гор большие камни, смешали известь с яичным белком, чтобы дом
стоял вечно, и строители начали работать, денно и нощно не покладая рук. Только
хотят они передохнуть, старейшины колотят их чубуками своих трубок и
приговаривают:
– Ах вы, невежды, Тора мается
без крыши над головой, а вы тут пируете.
Они установили в доме учения прочные, как железо, столы,
чтобы выдержать те горы книг, которые возвышались на них во время учебы. На
торжестве в честь открытия чертога Торы они произнесли такое толкование:
– Если бы не сказали мудрецы: «Кто не видел
возведенный Храм, тот не видел великолепного строения», то мы бы сказали, что
наше строение великолепно. И если бы они не превознесли белого и голубого, как
морские волны, мрамора Храма, то мы бы сказали, что книги в дивных окладах,
отделанные красной оленьей кожей…
И только тут они замолчали.
Уже
после того, как дом учения был возведен во всем его великолепии, в наш город
попал один посланец из Земли Израиля. Он внес свои вещи внутрь, походил
туда-сюда, но все были так заняты учебой, что никто не приветствовал его и не
сказал ему «Благословен входящий!», никто не спросил, откуда он идет и куда, у
кого он гостит и есть ли у него где остановиться.
Никто не накрыл для него стол и не предложил чашку горячего чаю. Посланец
достал из котомки две-три маслины и кусочек хлеба размером с маслину, съел меньше
положенной меры, зато вздохнул в полную меру. Он выпил
воды в умывальнике, взял свою палку и побрел к раввину просить у него
разрешения произнести речь в доме учения в субботу.
Сказал
ему раввин:
– Этот
город полон Учением, все его жители – ученики Господни, они любого заткнут
за пояс, и приезжему здесь не дают и рта раскрыть. Любой приезжий толкователь в конце концов со стыдом выбегает вон, не солоно
хлебавши.
– Нет,
не умолкну я ради Сиона, – ответил посланец, не вняв словам раввина.
Он
вернулся в дом учения и написал объявление: «В город прибыл мудрец из святого
города Иерусалима. В толковании силен и для слушателей
приятен». На базаре он купил у одного пекаря полную миску клейковины и обошел
весь город, расклеивая свои объявления. В субботу весь город пришел его
послушать. Облачившись в талит, он вышел к священному
ковчегу и произнес речь во славу Земли Израиля, о ее достоинствах и о любви к
Иерусалиму, да отстроится он и возродится. О прелестях тихой, не суетной жизни
в Земле Израиля он сплел изящное рассуждение, не забыв сдобрить его всем
богатством пряностей Торы, как сказано: «Возьмите плодов этой земли… немного бальзама и
немного меду, пряностей и лота». Этим Тора намекает, что, говоря о Земле
Израиля, следует начать с малого и постепенно, ступенька за ступенькой,
подняться до великого: «И серебра вдвое возьмите в
руки ваши».
Но вдруг раздался голос из зала. Посланец обернулся: один
из слушателей оспаривал его слова. Он ответил ему. Но спорщик увидал новую
трудность в его ответе. Посланец привел доказательство из Талмуда. Ему
ответили, что его понимание предмета не шире игольного ушка и, говоря по
существу… Словом, они развеяли в пух и прах его слова и не оставили камня на
камне от его утверждений. Он стоял с опрокинутым лицом, а их слова все кружили
над ним и снова и снова сокрушали каждый его довод семью возражениями. Не
успевал он их отражать, как из его ответов тут же рождались новые возражения. В
конце концов он совсем запутался и не нашелся, что
ответить.
Однако воздух Земли Израиля прибавляет мудрости. Что же
сделал посланец? Он перешел к иносказанию. Но и тут ему не дали укрыться.
Увидав, что от спорщиков не спастись, он остановился на полуслове, поцеловал парохет[10] и уткнулся лицом в звезду
Давида, которая засверкала от его слез, как чистое золото. Он снял талит и, умирая от стыда, спустился вниз.
Мистама,[11]
после его выступления не стали произносить равинский кадиш, а просто начали полуденную молитву. Посланец
спустился вниз по лестнице и встал за печкой, обливаясь слезами. Вокруг него
собрались бестолковые недоросли и стали задирать его, как в истории об Элише. Да и не только они: разные бродяги и странники,
которых терзала зависть с самого появления его здесь, стали над ним насмехаться
и говорить:
– Вы только посмотрите на него: он берется толковать
перед великими мужами. Не в тот город ты попал, господин хороший. Иди-ка лучше
и передай козам в Земле Израиля, что и здесь едят плоды рожкового дерева.
Ничего не ответил посланец, только проглотил свои горькие
слезы. Служка похлопал его по плечу и сказал:
– Послушай-ка: мистама,
вы, евреи Земли Израиля, не в силах заработать своими проповедями даже на
третью субботнюю трапезу,[12] и поэтому пойдем, поешь у
меня.
Посланец поплелся за ним и ел хлеб слез своих. Великое
чудо свершилось там: настал вечер, и никто не увидел его обиды.
Прошла суббота. На обратную дорогу у посланца не осталось
ни гроша: все, что удалось собрать, он сдал главе Совета Земли Израиля,
положившись на то, что евреи, милосердные отпрыски милосердных отцов, уж,
конечно, не станут скупиться. Когда закончилась утренняя молитва, посланец
подходил то к одному, то к другому, уговаривая пожертвовать на Землю Израиля,
но они лишь изощрялись в отговорках и лезть в карман за
кошельком не спешили. А что ответил ему управляющий? Он показал на дом
учения и стал превозносить, мэханэй милэй маалията,[13] его достоинства:
– Май дихтив:[14] «Любит Господь врата Сиона
больше других селений Яакова», что означает: «Богу
милы те врата, в которых велик Закон, ибо с тех пор как разрушен Храм, нет у
Всевышнего в мире Его ничего, кроме четырех стен Закона».
Посланец понял, что ему здесь больше делать нечего. Он
взял свою палку и повесил на плечо котомку.
Затем подошел к священному ковчегу, засунул голову меж
свитков Торы и закричал в сердцах:
– Господи, Владыка вселенной, Ты знаешь, что не для
себя я это делаю и не для своей семьи, а для бедняков народа
Твоего Израиля, живущих пред лицом Твоим в Святой Земле и умирающих там
от голода. Сколько терний я преодолел! Морские волны хотели меня утопить,
разбойники хотели меня убить, но ни разу я не сказал: «Зачем Ты так меня
терзаешь?» И теперь я пришел к сынам Твоим, к ученикам
Твоей святой Торы – и посмотри, что они со мной делают!
Он закрыл священный ковчег, поцеловал парохет,
подошел к двери, поцеловал мезузу и запел чудным
голосом:
– Богу милы те врата, в которых велик Закон; и
разбросанные по миру дома учений установятся вскоре в Земле Израиля.
И вдруг земля задрожала, все бросились наутек – и
стали поодаль. И они увидели, как стены дома учения наклонились к востоку, как
бы собираясь в путь. Посланец из Земли Израиля шел впереди, печально напевая:
«Богу милы те врата, в которых велик Закон; и разбросанные по миру дома учений
установятся вскоре в Земле Израиля». За ним шел дом учения, со всеми его
книгами и столами. Посланец преспокойно уходил себе прочь, а дом учения
следовал за ним, пока не дошли они до реки и вдруг исчезли – и человек, и дом,
только место, где он стоял, нагое и непокрытое, куталось в лучи заходящего
солнца. Увидев это, жители города словно очнулись и подняли плач, полные раскаяния.
В тот день они установили ежегодный пост для себя и для своих потомков, пока не
придет Мессия (да придет он в скором времени, в наши дни). В день этого поста
они множат покаянные молитвы и особенно усердно изучают разделы «Святость и
Чистота», которые полны восторженности и привязанности к городам нашей Земли, к
нашему Городу. Люди щедро жертвуют на бедняков Земли Израиля и идут к реке,
чтобы просить прощения у посланца из Земли Израиля за то, что не приняли его с
должным уважением. Пост продолжается до полуночной молитвы, а затем устраивают
легкую трапезу, чтобы, не дай Бог, душа не вылетела вон от громадной тоски и
раскаяния. Так они выполняют сказанное мудрецами: пост, глас и мошна, то есть
покаяние, молитва и подаяние отводят беду наказания.
Когда закончил старик свой рассказ, я попытался их
успокоить и сказал:
– Уважаемые господа, клянусь вам небом и землей, что
я своими глазами видел точно такой дом учения в Иерусалиме. Он стоит во всей
своей святости в святом месте, и святые сыны Израиля учат в нем в святости нашу
святую Тору. Счастливы евреи: если Всевышний старается перенести в Землю
Израиля даже дома учений, которые есть не что иное, как бревна и камни, то тем
более он постарается для тех, кто занимается Торой и заповедями в этих домах.
Как сказано: «И приведу Я их на святую гору Мою, и обрадую их в доме молитвы
Моем». Амен, да будет так.
Перевел с иврита Роман
Кацман
[1] Принятое в
Талмуде замещение имени Иисуса Христа.
[2] Бытие (иврит),
также одно из имен Бога.
[3] Всемогущий (иврит),
одно из имен Бога (Бытие 17:1).
[4] Я пребуду (иврит),
также одно из имен Бога (Исход 3:14).
[5] черт (иврит).
[6] был (иврит).
[7] Книга записей
общины (иврит).
[8] Торопливый народ
(арамейский).
[9] Посланец скрыл
название города, поскольку его жители раскаялись – примечание Ш. Й. Агнона
[10] Занавеска,
которой укрыты свитки Торы, находящиеся в каждой синагоге в особом шкафу.
[11] Очевидно, что…
(арамейский).
[12]
Одна из четырех обязательных субботних трапез. Чтобы соблюсти эту заповедь,
достаточно съесть очень небольшое количество еды.
[13] Высокопарно, высоким слогом (арамейский).
[14] Как написано, т.
е. как сказано в Писании (арамейский).