Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 51, 2015
ПЕРНАТЫЕ
Птицам поющим и
птицам парящим
меньше,
чем нам, любопытно своё
расположение
в воздухе спящем,
в
воздухе хищном своё забытьё.
Им бы
следить за мельканием тени,
веток
вибрации воспринимать,
мякоть выклёвывая
из терний,
в гнёзда
вплетая белёную прядь.
Где ты
ныряешь, где мечешься, птица?
Причт
соловьёв, ястребиная сыть –
в птиц
ли, в друг друга ли нам
воплотиться,
быть,
исчезая, исчезнувши, быть?
Баре
амбиций и ведений скрытных,
изобретатели
зла и добра –
нет, мы
не чувствуем линий магнитных,
воздух
не трогаем краем пера.
Только и
есть (повторяю) круженье
по
наущенью сомнительных чар,
тёмные
игры воображенья,
гордость
любви, воплощения дар.
2011
Вот параллелограмм: сперва
косил под ромб,
Потом решил заделаться квадратом;
Остался он таким же угловатым,
Но нарастил апломб.
О, всё перемениться может вдруг,
Когда ты рьян, когда губа не дура…
Смотри: простой квадрат – а вписан в Круг.
Фигура.
2012
ЦЕЛЛЮЛОЗА
Эта книга состарилась. Вечная тема.
Мы всё те же – она сдала, пожелтела.
Не обновляются ни слова, ни атомы,
Не затем ли глядим на неё воровато мы.
Облетают капталы, форзац проеден
То ли термитом, то ли другим из вредин.
Это ещё не последние раны,
Не последние враны.
Её срок сокращается кожей Бальзака,
Не останется скоро ни буквы, ни знака,
Восклицательных
гвоздики повыпадают
Со страниц, что уже так давно страдают.
Домино двоеточий прицелы свинтит,
И тире куда-то летит – не видит,
Раскатились отточия просом по залу,
Но ещё жива.
Перезимовала.
Эта книга состарилась, срез обмахрился,
Типографский запах в пыли растворился,
Одряхлели идеи, что были свежи –
И ещё прекраснее без одежи.
Постарела книга и поглупела.
А бывало, пела, вот это дело,
А бывало – певала, озоровала,
Сколько бы ни жгло её и ни рвало.
Эта книга стареет, а мы всё те же –
Так нам кажется, зрение светит понеже.
Кто в реестре быстрее займёт свой айтем?
Торопись, обновляйся, злосчастный атом.
Маргиналии наши теряют точность,
Благородство в них тает, тускнеет порочность,
Человек, он переживает книгу,
К тростнику спускаясь, к Иордану, к Нилу.
2012
* * *
Листал свою жизнь, как блокнот,
как чужой блокнот, листал.
Не стал бы отчаиваться, нет,
отчаиваться бы не стал.
Но листал свою жизнь, как блокнот,
листал, как свой блокнот.
И вот он отчаивается, вот
не утешается, нет.
2012
Верещагин, не заводи мотора,
А иначе не будет в ленте повтора,
А иначе повтора не будет в ленте,
Пожалей о зрителе-интеллигенте.
Верещагин, бродят в саду павлины,
И приморские дни невозбранно длинны,
И солидно дремлют в столе бумаги,
И гниют над забором имперские флаги.
Верещагин, слишком быстро уходит
Тот, кто невпопад свой
мотор заводит,
Кто в такой-то день забывает должность
Ради малопригодных на службе художеств.
Верещагин, не заводи мотора,
А иначе к чему и сад, и контора,
И баркас, и женщина на крылечке,
И остывшие угли в остывшей печке.
2012
Принёс весы и хмуро встал на чашку,
а на другую бросил
мироздание.
Тяжеловат. Снял
свитер и рубашку –
По-прежнему заметно проседание.
Разделся донага согласно Лорке,
как принято при истинной проверке,
слетели на пол оболочки, корки,
душа скатилась к книжной этажерке…
Вспорхни, исчезни, выскользни из кожи –
но стрелка и не двинется, похоже.
2013
КИРИЛЛУ МИХАНОВСКОМУ
Маятник-виолончель качается меж колен музыканта,
он ласкает её, как Пигмалион
– безымянный камень.
Флажолеты, глиссандо, туше, пиццикато,
что ещё можно смычками и руками.
Но она отвечает, как положено телу
отвечать на безнадёжную ласку.
Зрите, зрители. Слушайте, слушатели. Отдайте лаку
и дереву должное.
Поддержите тему
шестидесятилетней давности: смерть тирана,
вернее: смерть страха, рождение стыда за страх.
Сколько тактов ни отсчитать, улыбаться рано.
И несказанное на устах
не оформляется в слово, только в стон
с обертонами дыма и канифоли.
Свежий, хрустальный вдох того, кто спасён.
А мы всё сожалеем о форме.
Шпиц язвит драгоценный паркет и земную корку,
звук ведёт коготком по сердечной мышце чёрствой.
Надо расстаться со старой, заняться новой скорбью,
как Пигмалион своей
безымянной девчонкой.
2013
Видел мазила, как брата лепилу убили.
Мазила смылся,
а брата лепилу убили.
Мазила смылся
в Женеву, потом в Лозанну,
Что для
бегущего галла не вовсе странно.
Мазила теперь
берётся за холст и краски,
Теперь
он плачет, теперь слезит без опаски,
Ведёт
заказной, заметно корявой кистью –
Не
завистью движим, но местью, бессильный киллер.
Вот
чёрная королева идёт на прогулку,
Вот
колокол Бартоломео вещает гулко,
Вот режут
агнцев, ярок, стельных тёлок,
Вот
рушится старый Дедал, конец недолог.
Вот Сены
багрец берега орошает слева,
Вот
сеятели плодороднейшего посева,
Вот жарковерующие жаждут жаркой крови,
Вот брат
лепила валится на полуслове.
Когда
доходит дело до жаркой веры,
Существование
перетекает в высшие сферы,
Суда не
будет – ни страшного, никакого.
Забудьте
книги, зубрите тайные коды.
2013
На чём играет царь Давид,
Когда Давид царю играет?
Струна заветная звенит,
И всё в природе замирает.
Играй, Давид, Давид, играй,
Ты попадёшь в особый рай,
И этот рай не для царей,
А для певцов и бунтарей.
Зачем играет царь Давид,
Зачем он пляшет и рыдает,
Зачем струна его гремит,
Зачем душа его страдает,
Зачем со стен он смотрит вдаль,
Зачем и радость, и печаль,
Зачем опять цветёт миндаль
И кровь холодная вскипает?
2013
БАЛЛАДА О ЖЕТОНЕ
Жетон вернулся с забытой войны,
В хозяйскую руку лёг.
У хозяина полжены
И половина ног.
Недостающее взяла Кхе-Шань,
Сгрыз несытый Восток.
Встань, ложись, перебежка, встань.
Ты на бегу одинок.
Ты, прикрывающий бегство других,
Простых, узкоглазых душ,
Одноногий сын, одноногий отец
И одноногий муж
Неблагородных, бросовых кровей,
Прошедший зелёный ад.
Жетон, заблудившийся муравей,
Найдёт дорогу назад.
Ползёт душа из далёкой глуши,
От заросшей тропы,
Дни и без неё хороши,
Сны и с ней глупы.
Там по ночам – кричи не кричи –
Всплески беззвучных мин,
Молча корчится Куангчи,
Щурится Хо Ши Мин,
И за жетоном ложится жетон
В ладонь, за ладонью ладонь…
Вдох, перебежка, короткий стон,
нумерованная латунь.
2013
* * *
Орфеи спускаются в ад.
Дагмахи и бронежилеты.
Кого-то любил невпопад –
Теперь ты ответишь за это.
Безумия новый трофей,
Во тьме невозможной и дикой
Ступаешь ты, юный Орфей,
На встречу с чужой Эвридикой.
Попробуй – окликни, верни
Весёлых, беспечных, влюблённых…
И смотрят бесстрашно они
С фаюмских своих
медальонов.
2014
* * *
Внизу кричат: убей, убей! –
На просвещенья древней ниве,
И стая злобных голубей
Галдит на жестяном отливе.
Сияет день, гудит набат,
Несёт палёным – и не первым,
И голубей счастливый ад
Галдит и вычищает перья.
2014
ВОСЬМАЯ КАЗНЬ
Угрюмый, древний закон саранчи,
Не ведающий пощад:
Смыкайся в стаю, лети, молчи –
Пускай только крылья трещат.
Орда, затмившая свет небес,
Кипящий чумной самум,
Обрушивает распределённый вес
На изощрённый ум.
Сжирая рощи, поля и сад,
Лозу и цветастый луг,
Стирая рай, оставляя ад,
Она замыкает круг.
Она явилась из дальних степей,
Она исчезнет в степях.
Останется только сухой репей
И незабытый страх.
Когда саранчой беремен восток,
Ты спрашиваешь себя:
Кто тот, что жезл над нами простёр,
О тёмной тоске скорбя?
Кто тот, что сеет из рукава
Беду – и в другой рукав
Вбирает медленные слова
В дубовых колодках глав?
2015