Главы из книги
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 51, 2015
АРАБЕСКИ
Не правда ли – довольно
наглое название главы? Помню, что такое именно было у Гоголя. Но дело в том,
что арабески (интернет мне объяснил вполне подробно) – это такой орнамент,
для которого годятся буквы, цифры, закорюки любой
конфигурации, листья, травы и цветы – всё что угодно, чтоб орнамент был
сплошным на ткани, вышивке ковра или бумаге. Если бы я этого не знал, то главку
из моих несвязных заметок по ходу жизни поименовал гораздо проще – например,
«Клочки и обрывки», но такое название где-то уже было у меня. Тем более
интернет пояснил, что арабески – это ещё и собрание мелких произведений,
нанизанных на одну тончайшую нить – личность автора. Правда, было в этом
пояснении одно слово, заставившее меня тяжело и грустно задуматься: речь шла о
произведениях художественных, то есть никак не относящихся к
моим житейским почеркушкам. Ну и пускай, подумал я,
уж больно выглядит красиво это слово, наглость – второе счастье.
Итак – арабески.
Почему-то этот вечерний эпизод
врезался мне в память глубже всех впечатлений от недавних гастролей по Америке.
От Лос-Анджелеса и Сан-Франциско мы доехали до Бостона и Нью-Йорка, прихватив по пути ещё несколько городов. А запомнился
накрепко всего один вечер, уже по окончании гастролей. Вот представьте себе:
день Колумба, день открытия Америки. Это в октябре, числа не помню. Где-то
флаги, фейерверки, иллюминация и прочий ритуал. А в городе Вавилоне (есть такой
невдалеке от Нью-Йорка) сидят на закате дня два пожилых еврея и неторопливо
обсуждают сравнительные качества водки, настоянной на хрене, растущем в огороде
хозяина дома. Разумеется, усиленно дегустируя эту дивную жидкость. А закусывая –
малиной, густо кустящейся вдоль забора. И такой душевный покой клубится над их
мудрым занятием, что посреди вселенской суеты нельзя не оценить этот оазис. И
Вавилонский плен упоминался в разговоре, и сомнительная национальность Колумба
(с понтом – итальянец, но мы-то знаем), пир души
и именины сердца совершались одновременно и умиротворённо. Мог ли я такое не
запомнить?
Всё время об одном думаю с
недавних пор – особенно когда стишки кропаю,
огорчаясь к вечеру, если ничего не накарябал. Зачем я это делаю с таким
усердием? Порой со страстью даже. Огромный в интернете есть отдел, он
специально для стихов, и кто ни попадя там может поместить свои бессмертные
творения. Полмиллиона авторов (я округляю, их намного больше) там уже давно
гнездятся. Наваяли они тридцать миллионов виршей
(представляете себе это количество?) и рьяно продолжают свой бессмысленный и
упоённый труд. Зачем я затесался в эту безумную толпу счастливцев? А задав себе
такой вопрос, нельзя не выпить и не вспомнить вечер в Вавилоне.
Случаются и неожиданные
радости. Вот, например, старшая моя внучка, доблестно отслужив в армии два
года, в самом конце своего патриотического срока угодила в военную тюрьму. На
двадцать дней. Она с однополчанами обоего пола то ли вечером немного выпила, а
то ли накурилась, но вошла в кураж и позвонила домой какому-то офицеру (телефон
его откуда-то имелся). Когда тебе довольно поздним вечером звонят твои солдаты
и говорят, какой ты сукин сын и вообще скотина, не любимая никем, то глупо
утром не доложить об этом по начальству. Внучка моя никого, естественно, не
выдала, вину взяла исключительно на себя и получила срок. Но это же израильская
армия: ей тут же было предоставлено свидание с матерью, чтоб та везла в тюрьму
продукты повкуснее, сигареты и какое-нибудь назидание.
Внучка сидела весёлая и счастливая – увидев мать, она восторженно сказала:
«Мама, я теперь как дедушка!» И старый зэк, узнав об этом, стыдно прослезился.
А вот лежит передо мной
аккуратно вырезанный кусок американской русскоязычной газеты (им нет числа на
континенте). Статейка называется «Вуди
Аллен зарабатывает деньги игрой на кларнете». Дальше – текст об этом
знаменитом кинорежиссёре, а фотография под заголовком – вашего покорного
слуги во время завывания стишков. Пустяк, однако же
забавно и смешно.
Иногда меня вдруг тянет
философствовать. Но я тогда поем и засыпаю. Только это ведь блаженство на всего
лишь час, потом проснёшься, и опять охота что-нибудь зарифмовать. И снова
вспоминаешь Вавилон и ту прекрасную отключку от
реальности.
…На дружеских пьянках – особенно на тех, что удались, и постигает нас
хмельное чувство единения – мы поём нестройным хором махровые советские
песни. «Майскими короткими ночами», «Дан приказ ему на
запад», «Шёл отряд по берегу», «Вышел в степь донецкую парень молодой» и
даже – «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Отчего мы поём их чаще, чем,
например, Окуджаву? Да, это песни нашей молодости, да – многие из них
хороши, но только мы ведь их поём с неким душевным подмигиванием. Себе самим и
часто – собутыльникам. Как будто мы слегка
смеёмся над собой, что поём именно это. Что за услада вышедших на волю рабов и
холопов? Никак не могу опознать и сформулировать это странное чувство. Не
сродни ли оно тому успеху, с которым продаются нынче
бюсты Сталина, Ленина, Дзержинского? И не оно ли побуждает множество
рестораторов к интерьеру своих заведений в советском духе, с дизайном из портретов
былых вождей, плакатам и самым разнообразным вещам того времени – от
старых радиоприёмников до пионерского горна и дряхлого утюга? Во многих, очень
многих городах бывал я в таких кормёжных залах –
даже с тюремными решётками и тусклой камерной лампочкой под потолком. Совсем
недавно в городе Твери сидел я с парой старых друзей в кафе «Калинин» (город
ведь долго носил имя этого наверняка несчастного
старичка, который вытерпел молчком даже посадку в лагерь собственной жены). И всё тут было оформлено в духе той испарившейся эпохи: и огромный
портрет маслом Всесоюзного старосты, и разные бытовые вещи той поры, и даже
большая мраморная доска со здания областного КГБ (за немалые, должно быть,
деньги выкупили её владельцы этого кафе-бара). Но более всего умилило
меня меню. Там, например, значился «Лангет “Офицерский”», а чуть ниже следовало
пояснение: «Блюдо из меню закрытой спецстоловой
на Арбате для “суточных” сотрудников “наружки” МУРа в
40-е годы». Тебе, читатель в возрасте, не надо растолковывать суть этого
лакомого пояснения. И та же самая душевная усмешка чувствуется здесь, уже в
целях разумных и коммерческих.
Меня всегда очень интересовала
психиатрия, и в одной из научно- популярных книг я
много писал об изучении нашего чёрного ящика. И были у меня знакомые врачи,
поэтому с больными я тоже разговаривал, вникая в содержание их бреда. Потом
пошли другие увлечения, другие книги, как-то охладел мой интерес к
патологическим извивам нашего мышления. Но вот недавно услыхал
я бред неимоверного масштаба, и хотя свихнувшиеся люди часто мыслят (если тут
годится это слово) на мировом, а то и вселенском уровне, но услышанное мной было
поразительно глобально. Вот судите сами, я подробно и старательно записывал.
Мировой еврейский заговор ни
разу не был упомянут, говорилось просто –
«евреи», только с очевидностью в виду имелся некий тайный комитет –
сионских, очевидно, мудрецов. Всесильный и всемирно
влиятельный. Так вот эти евреи пришли к выводу о ненадёжности Израиля.
Где-то в середине монолога промелькнули страшные слова о том, что евреи уже
сожгли шесть миллионов «своих сородичей, чтобы получить государство» (!), но
оно оказалось слишком в большой опасности среди чудовищного арабского
окружения. И поэтому новым местом поселения евреев планеты выбрана была Россия.
Для начала евреи разрушили Советский Союз, чтобы отсечь опасные республики –
азиатские с их мусульманством, Кавказ и Прибалтику. На уютное пространство от
Перми до Петербурга решено было переселить всех евреев. А для этого Европу
принялись наводнять арабами (Германию – турками), чтобы евреи испугались и
огромной массой двинулись в Россию. Тем более что в Европейском парламенте уже
давно евреев – большинство. Нет, Америка для этой цели не годилась,
несмотря на всю привлекательность тамошней жизни. Ибо
упущена возможность: там слишком много негров, которые фактически владеют
страной, а также большой избыток прочего пришлого народа. В том числе –
латиноамериканцев, которые уже захватили южные штаты. А евреев американских
надо запугать мировым террором, который и устроили сами евреи. Кроме того, они
готовят дикую войну Индии с Пакистаном, чтобы в мире стало меньше мусульман. И Четвёртую
мировую войну (что представляла собой Третья, больной умолчал). И натравили
Америку на азиатские страны – с той же целью ослабления ислама. В России
уже тщательно готовится площадка – знаете, почему посадили Ходорковского?
Нет, не за то совсем, что он украл какие-то деньги («другие украли больше»). А
за то, что начал осуществлять этот еврейский план. Простейшим образом: дав
каждому депутату Госдумы по миллиону долларов, он подговорит их на объявление
референдума. И снова деньги всем участникам, и его избирают президентом. Готов
последний причал для евреев всего мира! Приедет миллионов пятнадцать, с полукровками наберётся тридцать, вот и готова новая страна,
где править будут исключительно евреи. И россиянам тоже будет хорошо, поскольку
сплав еврейского и русского интеллекта – страшная сила.
На этом выдохся больной,
сникли его пафос и активная жестикуляция.
Не перечислить злоключения, выпавшие
на долю надгробных плит с еврейских кладбищ. Плитами этими мостили дороги,
укрепляли берега норовистых рек, употребляли в разных
бытовых постройках. Одна услышанная история меня и вовсе поразила. На концерте
в городе Ариэль подошёл ко мне в антракте пожилой еврей и застенчиво спросил,
известно ли мне, что в Одессе на здании Комитета государственной безопасности
значится шестиконечная звезда. Нет, это не было мне известно. Хотя всё могло
случиться в Одессе. И услыхал я нечто уникальное.
Самуил Форшайт («вы легко запомните мою фамилию –
вы ведь читали «Сагу о Форсайтах»?) был главным инженером какого-то
строительного треста. (Или не главным, но строительного.)
И однажды вызвал его начальник треста, объявив, что срочно, за девять месяцев
всего, ему, Форшайту, надлежит устроить реконструкцию
Театра оперы (возможно – оперетты, с памятью неважно у меня, а разговор
наш протекал в антракте). Это был конец семидесятых годов, и спорить о сроках
не приходилось.
– Но где я возьму белый и
чёрный мрамор? – в ужасе спросил Форшайт, зная
как никто о дефиците всяких и любых материалов.
– Самуил, ты
достанешь, – успокоил его начальник.
И действительно, белый мрамор
опытный Самуил достал довольно быстро, а вот с чёрным
была полная беда. Инженер-добытчик даже смотался за тридевять земель к
приятелю, который был по этой части. Тот угостил его отменной выпивкой с закуской, но бессильно развёл руками в ответ на
просьбу о чёрном мраморе. И Форшайт ни с чем вернулся
в Одессу. Сроки поджимали неуклонно. А вдобавок приключилась
новая беда: в город приехал из самой Москвы какой-то генерал госбезопасности,
который дико возмутился, что на здании, известном всей Одессе, нет большой и
гордой доски с обозначением его родного достославного учреждения. И некий
крупный местный чекист явился в трест, потребовав немедленно (немедленно!)
установить такую доску. Разумеется – из чёрного мрамора. Начальник треста,
побледнев изрядно, вызвал своего главного инженера, и Форшайт
опять бессмысленно спросил, где он возьмёт чёрный мрамор.
– Ты найдёшь! –
грозно ободрил его крупный чекист.
Положение становилось
критическим, поскольку срок был – до отбытия генерала. Кто-то надоумил Форшайта сходить на некий
склад, где грудами хранились могильные плиты и стелы с недавно разорённого
старинного еврейского кладбища (варварское это хамство и надругательство
совершено было в Одессе в семьдесят шестом, по-моему, году, теперь там хилая
берёзовая роща). И тут же вся проблема разрешилась.
– Возьми могильную
плиту, – великодушно объяснил начальник склада, – распили её на
тонкие пластины, вот и вся поебень.
Надгробная плита из отменного
чёрного мрамора нашлась немедленно, а так как поручение чекиста было главным,
то первая же полоса – с лицевой стороны плиты – стала висеть на этом
зловещем здании. Было аккуратно выбито на ней высокое название конторы, а на
изнанке, тесно к зданию прижавшись, значилась шестиконечная звезда. А мне-то,
слушая эту забавную историю, печальная мыслишка в голову пришла: ведь там ещё
остались имя и фамилия того еврея-бедолаги, что посмертно стал привинчен-приколочен
к подлому и страшному учреждению.
В ранней, совсем ранней юности
нас порой захлёстывает волна необузданного, невнятного счастья – уверен, что это помнится многим. Хочется петь, подпрыгивать,
плясать, что-то выкрикивать, бежать в любом направлении. Это же, кстати,
свойственно и юным животным. Вечером мы с женой выходим погулять на небольшую
безлюдную в это время площадь – по ней носится, разве что
не кувыркаясь, маленький котёнок – большое удовольствие смотреть на этот
комок радости от своего существования. Так вот я, человек весьма уже
охлаждённого возраста, недавно испытал это забытое счастье, да притом по
совершенно мизерной причине. Мы с женой летели в Симферополь на ежегодный съезд
(слёт, конференцию?) библиотекарей, куда меня позвали почитать при случае
стишки. В московском аэропорту, сдав уже чемоданы (там, естественно, хранилась
у меня бутылка виски), проходили мы контроль по досмотру вещей, которые ручная
кладь. А там неосторожно положил я ещё одну литровую бутыль – на целую
неделю ехали, не бегать же по магазинам в городе Судак. К тому же я и в
самолёте собирался чуточку хлебнуть, чтобы не думать о несовершенстве нынешних
летающих конструкций. И вдруг девушка, сидевшая у проверочного экрана, сказала,
что в дорожной сумке у меня бутылка, это запрещено. Она же запечатана,
взмолился я, я только что её купил. Или бросайте её в ту вон мусорную корзину,
или вернитесь и сдайте её в багаж, холодно объяснила мне эта юная садистка.
Может быть, я попрошу начальницу вашей смены? Это я, сказала долговязая девица,
стоявшая сбоку, запрещено, вы что – не слышали? В корзину или
возвращайтесь. Очередь за мной уже издавала какие-то неприязненные звуки. Я
обречённо и понуро полёз в сумку и обнаружил там вторую пластмассовую бутылку с
водой. Чуть руку задержав – девицы обратились к конвейеру, где полз уже
очередной багаж, – и что-то возмущённо бормоча, я выбросил бутылку с
водой. Теперь идите, холодно сказала главная девица. И я пошёл. Что со мной
было! Клокотало что-то радостное, распирало меня счастье
несусветное, хотелось петь, подпрыгивать и что-нибудь выкрикивать – выше я
всё это перечислил. Только в самолёте я слегка остыл и чуть отпил из
чудом упасённого сосуда. А как же я был горд собой! И всё из-за такой вот
мелочи. Нет, загадочные мы натуры, подумал я и отхлебнул
ещё немного.
В любых воспоминаниях
(особенно старческих) не только полезно – просто необходимо упоминать
какие-нибудь веские фигуры – для повышения собственной значимости в этой
жизни, где всем на всех наплевать, но какие-то личности вдруг возбуждают
читателя и освежают повествование. Вы их даже можете не знать, но лёгкого
намёка на причастность тоже вполне достаточно. А уж если довелось поговорить!
Вот недавно позвонил мне знаменитый классик советской поэзии. С места не сойти,
если вру. Было около двенадцати ночи. Закончился
американский боевик, я выпил вечернюю порцию виски, мы собирались идти спать.
Так поздно нам уже давно никто не звонил.
– Можно ли попросить
Игоря Губермана? – вежливый незнакомый голос.
– Это я, – ответил я
неприветливо, – а вы кто будете?
– Это Женя, – с
некоторым кокетством ответил голос, явно не собираясь извиняться за столь
поздний звонок.
– Жень до хуя, –
сказал я ему, – а вы кто?
– О! – обрадовался
голос. – Значит, я правильно попал. Это Евгений Евтушенко.
– Здравствуйте, Евгений
Александрович, – вежливо ответил я, тщательно соблюдая иерархию. –
Слушаю вас внимательно.
Оказалось, что Евтушенко писал
обо мне статью, и по его замыслу мне следовало что-то к ней дописать. Я
категорически отказался участвовать в этом лестном проекте. А статья появилась
вскоре (кажется, в «Известиях», лень уточнять) и называлась она очень
примечательно: «Поэт, который себя недооценивает». У меня когда-то был стишок,
которого я несколько стеснялся – его идея была украдена у Ницше. Ни одну
из книг философа я никогда не мог осилить до конца, уж очень становилось скучно
и малопонятно, а идею прочитал где-то в виде цитаты (очевидно), и она запала в
память. Так что кража моя была не слишком осознанной, что меня ничуть не
извиняет. А нехитрая идея состояла в том, что если человек заглядывает в
бездну, то она в него заглядывает тоже. Ну и ладно, я
неоднократно черпал воду из чужих колодцев. Но автор похвалительной
статьи обо мне усмотрел в этом стишке нечто тютчевское
(«пахнуло Тютчевым» – так он, кажется, написал, о краже не ведая), в силу
чего предположил, что я во всех своих житейских странствиях возил с собой
заветный томик этого высокого поэта. Я, кстати, ценю его не слишком, мой
любимый – Заболоцкий. А статью эту мне переслали, и я над ней похмыкал
благодарно, так что Евтушенко нынче смело упоминаю в
качестве участника своей вялотекущей литературной жизни.
Столица Казахстана город
Астана – это не город, а прекрасное явление. Посреди безразмерной
голой степи на месте крохотного Акмолинска,
ставшего потом убогим Целиноградом, – яркое и впечатляющее чудо
возможностей современной архитектуры. Огромные и красивые невероятно здания из
цветного стекла (сталь и бетон в них почти незаметны), роскошные зелёные парки
с экзотическими деревьями и кустами, гигантский шатёр торгово-развлекательного
центра и много прочих прихотей и капризов строительного воображения. Это всё
планировал какой-то знаменитый японский архитектор и его французские и
английские коллеги. А широченные проспекты! Словом, очень видно и понятно, как
можно с толком распорядиться доходами от полезных
ископаемых. Не зря посольства чуть ли не восьмидесяти государств кучкуются тут, суля стране большое
будущее. А ещё отсюда ездили учиться в лучших университетах Запада –
восемь тысяч одарённых молодых людей. За счёт государства. И все они вернулись,
вот что главное! Ну, кроме нескольких девиц, которые там вышли замуж. Утоляя
моё естественное удивление, мне объяснили некое условие: если бы кто не
вернулся, то все расходы на поездку и учёбу были бы востребованы с родни, так
что проявленный этой молодёжью патриотизм имел достаточную подстраховку. Только
всё равно ведь убедительное это было мероприятие, честь и хвала мудрости
президента. А в центре города – невысокое здание, зовут его все – Дом
президента, хотя как-то иначе оно называется. Там помещается музей подарков
президенту (громадная коллекция), там залы для различных конференций-заседаний,
всякие научно-просветительские кабинеты. И вот на паперти этого храма
государственности я стоял не меньше часа, занимаясь интересным делом: извинялся
перед теми, кто пришёл на концерт. Накануне оказалось, что назначенная дата
пришлась на Йом-Кипур – самый высокий наш
тревожный праздник, день, когда на небе где-то решалась судьба каждого
еврея – жить ли ему следующий год. Мы как-то не подумали об этом вовремя,
теперь о невозможности концерта в этот день напомнил мне посол Израиля. И я
стоял, сам вызвавшись на такое занимательное мероприятие, и извинялся,
приглашая всех пришедших на завтра в то же время. И никто не
сокрушался и не возмущался, обещали завтра снова прибрести (сдержали слово),
только просили сделать фотографию на память. Так что эта извинительная
акция превратилась в фотосессию, и мне было забавно и приятно. А назавтра всё было прекрасно. Потому ещё, что заявилось много местных молодых поэтов. Ещё не поселилось в
них пренебрежение ко всем коллегам, были они дивно восприимчивые слушатели.
Только это – всего лишь
предисловие. Моё давнишнее душевное устройство так
зациклено на горестное прошлое, что всюду я интересуюсь лагерной историей тех
городов, где доводится бывать.
Совсем недалеко от
Астаны – место, где некогда располагался печально знаменитый АЛЖИР (Акмолинский лагерь жён изменников родины). Средневековая –
нет, скорее древняя жестокая замашка карать и родственников тех, кто уже каре
подвергся, – не могла миновать разум усатого палача народов. Отсюда –
и лагерь жён. Узнав, что там построен некий музей – мемориал в память этих
несчастных женщин, попросил меня туда отвезти. Очень достойный построили казахи
мемориал. И даже величественный по размаху. Как
осуждали этих женщин, приведу лишь один пример (списано с одного из настенных
экспонатов). Некая Славина Эсфирь Исааковна, педагог из города Слуцка. Выписка
из приговора: «Достаточно изобличается в том, что была женой врага народа
Славина И. Б.». И срок огромный. Я не случайно выбрал несомненную еврейку,
их тут было жуткое количество. Здесь было русских жён немного более четырёх
тысяч, а на втором месте – восемьсот пятьдесят еврейских. Представительницы
остальных народов империи (кроме украинок) несоизмеримо отставали по количеству.
Не стану комментировать приведенные цифры, хоть они и повод для раздумий. Всего
этих несчастных было шесть тысяч с небольшим. Это в
степи с невыносимым летним жаром и дикими зимними морозами с ветром. Хочу
пересказать прекрасную историю, услышанную в этом музее. Как-то зимой большую
группу зэчек погнали на замёрзшее озеро рубить камыш.
Не знаю, для каких конкретных нужд лагерного хозяйства. На открытом пространстве,
где сливаются мороз и ветер, это было адским наказанием. А между тем на берегу,
не выступая из-за линии кустов, явились вдруг два старика-казаха в тёплых
национальных халатах, обильно расшитых золотой тесьмой, явно почтенные
аксакалы. Недолго постояли, наблюдая, а потом исчезли. Им на смену через час
пришли женщины в сопровождении подростков. И мальчишки принялись бросать в зэчек камни. Эти камни подавали им женщины. А женщины,
рубившие камыш, все как одна принялись плакать от неожиданного унижения. Пока
одна из зэчек, споткнувшись о брошенный камень, не
обнаружила, что это замороженное молоко. Тут все они принялись подбирать эти
камни, снова навзрыд рыдая, – но уже от благодарного потрясения. Охрана не
мешала, как бы ничего не замечая.
Под впечатлением услышанного я и покидал музей. Благословенна будь страна,
которая хотя бы строит мемориалы!
Внук одного моего коллеги
долго приставал к бабушке с просьбой назвать возраст. Никакие увещевания, что у
женщины неприлично спрашивать о её возрасте, не помогали. Ну
хотя бы скажи первую цифру, настаивал внук. Бабушка на пальцах показала цифру
два (что было меньше трети истинной). Ну а теперь скажи вторую, канючил внук. Бабушка молча показала цифру восемь. Внук
подумал, догадался и попросил: теперь скажи третью.
Тот несомненный факт
(по-моему), что чувства добрые я лирой пробуждал, недавно замечательно
подтвердился. На одном из выступлений (кажется, в Харькове) среди кучи записок
обнаружил запечатанный конверт. Открыл я его дома. Там лежала купюра в сто долларов
и записка. Некий американский гражданин, по-домашнему назвавший себя Шмуликом (так что, очевидно, Самуил), сообщал, что
семнадцать лет назад, будучи на гастролях, я в некоем американском городке
(следовало название, но я уже не помнил это место) дал ему свою книжку –
под обещание прислать за неё плату по почте. И вот сейчас (всего семнадцать лет
прошло), снова сидя у меня на концерте, он вспомнил этот долг и с
благодарностью его возвращает. Так как книжки мои всегда стоили в Америке всего
лишь двадцать долларов, то душевная его подвижка была очень велика. Спасибо, Шмулик!
Кстати сказать, на том
концерте получил я дивную записку: «Игорь Миронович, как часто вы меняете
причёску (на голове)?»
А год тому назад пришел по
почте лист из тонкого картона, на котором сообщалось, что по опросам
русскоязычного населения я удостоен звания «Человек года» в области культуры.
Текст этот был заключён в чёрную рамку, отчего напоминал похоронные объявления,
развешиваемые в нашем районе религиозными жителями. Хотел повесить его в сортире, где у меня на стенах торжествует культ
личности – концертные афиши и лестные фотографии, но пока что прилепил его
на дверь – в надежде, что какие-нибудь гости глянут и оценят по
достоинству. Я целый год за ними наблюдал, но ни один не обратил внимания. Так
что пора уже его перемещать на подобающее место. Впрочем, интересно тут совсем
иное обстоятельство, интересно совпадение. Этот лист как раз в те редкие минуты
принесли (они бывают у меня), когда с элегической печалью думал, что уже я
стар, а так ни разу не был удостоен никакой литературной премии – из тех
престижных, за которые ещё и денежки дают. И в тот же
миг насмешливо откликнулась судьба, и горечь мою смыла без остатка.
Мне довелось недавно снова
прокатиться по Америке наискосок. С такой немыслимой гастрольной скоростью, что
в памяти почти ничего и не осталось. Разве что прекрасное и как бы новое
ощущение, как много зелени в этой стране повсюду и как она ухожена везде. А в
Сан-Франциско повезло со встречей – интересной, хотя скорее поучительной. Импресарио
сказал, что меня разыскивает очень настоятельно какой-то человек, имеющий нечто
сообщить. Я дал телефон товарища, у которого всегда останавливаюсь, и вскоре
человек тот позвонил. Сказал, что давно любит мои стихи, что водит экскурсии и
меня – бесплатно совершенно – может хоть в Лос-Анджелес свозить, а
если мне так далеко не хочется, то в разные винарни
вокруг города. Я благодарным голосом ответил, что тронут очень, а насчёт
поездки – хорошо бы завтра утром наскоро смотаться на блошиный рынок, это
для меня большое удовольствие. Утром он за мной заехал – симпатичный,
молодой и много знающий (что выяснилось позже). И немедля опять сказал, что
издавна мои стихи читает, очень помогают они жить, а одно четверостишие просто
живёт в его душе и постоянно он его себе напоминает. Тут я, естественно,
спросил, какое именно. И с чувством прочитал он мне
стих Игоря Иртеньева.
ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
На остров Кипр меня позвали
завывать стишки для русской публики. А тут её – невероятное количество.
Нет, нет, не отдыхающих и не туристов, а вполне оседло проживающих граждан
бывшего Советского Союза. Солнце, море и маняще низкие налоги – очень
привлекательное тройственное единство. Да ещё и чувство безопасности –
большая нынче редкость на оставленной родине. И взятки
некому давать. И никакая мерзкая комиссия внезапно не нагрянет.
Только главное сейчас – не отвлекаться на рекламу этого прекрасного места.
Ибо здесь, на Кипре, на меня обрушилось такое количество преданий, мифов и
легенд, что ими грех не поделиться тут же и немедленно. Хотя начать хочу с
мелочи: я наконец-то здесь узнал доподлинное имя музы, что меня порою посещает.
По непробудной темноте своей полагал всегда, что это Каллиопа, и меня только
смущало, что она заведует поэзией элегической – какое я имею отношение к
высокой этой звучности стиха? И только тут с помощью местного издания мифов
обнаружил, что муза Терпсихора покровительствует не только танцам, но и
«лёгкому поэтическому жанру». И очень было приятно осознать, что я –
коллега балеринам. А теперь вернёмся к реальности этого острова, густонаселённого
прекрасными тенями.
Как широко известно
всем и каждому (с годами и наука это подтвердит), богиня Афродита родилась тут
из морской пены. Более убедительная версия этого несомненного факта содержит
важные детали. Да, из пены, только в пене этой долгое время болтался детородный
орган бога Урана. Дело в том, что бог Уран (олицетворяющий небо) так надоел
супруге своей Гее (олицетворение земли) неиссякающей
божественной похотью, что она пожаловалась сыну Кроносу. И любящий сын
попавшимся под руку серпом отсёк у ненасытного отца его обрыдший
Гее член. И детородный этот орган (пенис, фаллос, хер – именуйте его как угодно) упал в море. Но частично сохранил свои
способности. А говоря научно – тот материал, из которого родятся дети. Так
она и появилась, эта вечная мечта художников, богиня красоты Афродита.
Все греческие боги на Олимпе
приняли её восторженно, однако вскоре выдали замуж за хромого и уродливого
Гефеста, знаменитого кузнеца (кстати, это именно он приковывал к скале
Прометея, чертыхаясь от неприятного поручения, но не
смея ослушаться). Прекрасная Афродита унаследовала похотливость отца и трахалась с богами и смертными без
разбора – муж Гефест измучился, отслеживая её романы и новеллы, не считая
мелких и случайных увлечений.
У меня была когда-то чудная
задумка книжной серии под общим названием «Жизнь замечательных
блядей». Уже не напишу, не те года. Но первой там была бы Афродита. Кстати, в
серии такой таилась очень творческая перспектива: с
лёгкостью туда ложились бы и биографии многих политиков.
И стояли мы с женой на берегу,
почтительно любуясь на некрупную скалу, возле которой из кипящей пены некогда
возникла легендарная богиня красоты и сладострастия. Это место столь
достоверно, что экскурсоводы рекомендуют туристам семь раз проплыть вокруг
скалы – вернётся молодость и сексуальность. И туристы многие доверчиво
плывут, мечты питая и надежды. Я только забыл – по
часовой стрелке или против надо плыть (конечно, это
важно), только смутное желание попробовать всё же испытал, чего таить. А одна
женщина застенчиво и шёпотом спросила (рассказал экскурсовод), нельзя ли,
проплыв подольше, возвратить и девственность. А что, вполне возможно.
Афродита, кстати, будучи
богиней, проявляла щедрое сочувствие к мужским влечениям, даже относящимся не к
ней. Так, некогда царём на Кипре был Пигмалион (да,
да, и он был местный житель). Ни в каких свидетельствах и летописях этот царь
не упомянут, только мы ведь понимаем, как это неважно для истории. А важно, что
к женщинам он относился снисходительно и без особого интереса, ибо всецело
посвятил себя ваянию. А скульптором он был отменным. Однажды из слоновой кости
вырезал и выточил женщину обычных человеческих размеров (где он разыскал такую
кость?) и такой несказанной прелести, что это изделие своё пламенно полюбил. А
назвал её, как известно, – Галатеей. Одел её в прекрасные одежды, украсил
её пальцы кольцами, а шею – ожерельем, это была подлинная страсть. И на
каком-то очередном празднике богослужения тихо и смиренно попросил богов
послать ему женщину. Похожую на ту, что из слоновой кости,
робко добавил он. И Афродита это услыхала.
Когда вернулся он домой и поцеловал, как обычно, свою любимую статую, то ощутил
губами тепло и нежность женской кожи. И Галатея открыла глаза. И они жили долго
и счастливо. Так что замечательный поэт Городницкий,
написавший замечательную песню «Галатея уходит к другому»,
сочинил заведомую (и всего скорей – завистливую) клевету.
Но теперь пора обратиться к
несомненным и реальным обитателям этого загадочного острова. На Кипре похоронен
святой Лазарь. Да, да, тот самый, что однажды умер и четыре дня пролежал в
каменном могильнике, а Иисус Христос пришёл и воскресил его. В память о чуде на
кипрской могиле святого так было и написано – «Лазарь четырёхдневный».
После распятия Христа его враги (евреи, разумеется) посадили Лазаря в лодку и
оттолкнули её от берега. Так попутными ветрами он и был доставлен к острову.
Здесь ещё тридцать лет посвятил праведному и безгрешному служению, после чего
усоп вторично. А с мощами его вышла ситуация довольно некорректная. Их
затребовал Константинополь. Время было византийское, и отказать островитяне не
осмелились. Но мощи прибыли в Константинополь не целиком, очень уж любили
Лазаря на Кипре. Часть мощей оставили на острове. Что, кстати, подтвердил
спустя лет двести некий монах – паломник из далёкого Пскова. Он тоже отщипнул
себе часть остатка, так что мощи святого Лазаря есть теперь и в Пскове. А из
Константинополя впоследствии рыцари-крестоносцы перевезли мощи в Марсель (и тоже небось не полностью), так что останки Лазаря пребывают
нынче в очень разных местах.
А в гостях у Лазаря на Кипре
побывал некогда апостол Павел, и враги христианства, отловив его, привязали к
столбу и побили плетьми. Столб этот поныне цел, и тысячи туристских фотографий
удостоверяют всё рассказанное мной.
Душе моей с давнишних пор
любезен образ святого угодника Николая. И не только потому, что был он
покровителем всех плавающих и путешествующих, но ещё за то, что был защитником
всех «неправедно ввергнутых в узилище». А так как я когда-то ввергнут
был в тюрьму совсем неправедно, то за ту незримую защиту и посегодня
благодарен. Обнаружилась и ещё одна его ипостась. На Кипре есть монастырь
Святого Николая Кошачьего. В местности, где расположен этот монастырь (их,
кстати, на острове четыре десятка), водилось очень много ядовитых змей –
не знаю, как сейчас, и людям они сильно досаждали. Святая Елена после своего
путешествия в Иерусалим (где она, как известно, отыскала доподлинный крест
Иисуса Христа) посетила Кипр, ужаснулась, как живут монахи среди стольких змей,
и по её велению из Константинополя доставили сто котов и кошек, для которых эти
змеи были любимым лакомством. А те коты и кошки, что и ныне населяют
монастырь, – по прямой наследственная линия от тех
константинопольских. И покровитель их – Никола Кошачий.
Я по натуре своей –
доверчивый турист, и мои уши вечно оттопырены для любой лапши, которую вешают
на них, но, как видите, с немалым удовольствием её и перекладываю вам,
читатель.
Но про выпивку
я изложу чистую и высокую правду. Ибо главное сокровище и гордость Кипра –
это вино коммандария, самое древнее в мире вино.
Недавно археологи раскопали амфоры (точней – их черепки) возрастом почти
пять тысяч лет – на них обнаружились пересохшие остатки этого вина.
Когда-то называлось оно – Нама (то есть
«божественный нектар» – уж не его ли пили боги на Олимпе?), а сегодняшнее грузное слегка название – от одного из
округов, на которые некогда делили остров рыцари-госпитальеры. Известная мадера
(они чуть напоминают друг друга) появилась на много столетий позже. В средние
века его именовали вином королей и королём вин, ибо пили его взахлёб
и короли с императорами, и бароны с князьями, и всё их пьющее окружение. Оно
единственное выдерживало долгую дорогу и в Европу поставлялось многочисленными
бочками. А сухие вина – скисали. Делают это вино из вяленого винограда,
уже почти изюма. А время выдержки точно описал ещё Гесиод (одиннадцатый век до новой
эры): десять дней – на солнце, пять – в тени, а после можно разливать
по кувшинам (и восемь дней выдерживать) и бочкам. Есть коммандария, которую выдерживали в бочках (переливая,
кстати, для чего-то из одной в другую) – двадцать лет, но на такую выпивку
я пока деньжат не накопил. А то, что на разложенный по крышам и дворам виноград
садится пыль и липнут насекомые, – это детали производства, никого они и
никогда не волновали.
Настолько знаменито это вино,
что есть даже маленький музей коммандарии, где
хранятся разных веков прессы и давильни, бурдюки из овечьих шкур, всякие другие
причиндалы винного изготовления. И нас туда возили, и
давали пробовать это крепкое (добавляется толика спирта) душистое вино.
Смотрителем музея оказался бывший москвич, бывший джазист, знающий несколько
языков Алексей Голованов. Женат на художнице-гречанке
и невероятно симпатичен. Заметив, что оценить десертное вино я не сумел, он
налил маленький стаканчик неведомого мне поистине божественного напитка. Я немедля
попросил добавить. Вообще, на Кипре пьют спиртное, именуемое «зивания», – это довольно крепкий самогон из жмыха,
который остаётся после выделки вина. По вкусу напоминает грузинскую чачу или
итальянскую граппу, но куда нежнее и забористей (именно от вспыхнувшей во мне любви к зивании жена увезла меня с Кипра ранее намеченного срока).
Только это был напиток ещё более высокий. В желтоватую влагу были добавлены
какие-то травки, а рецепт добавки – тянулся от солдат деникинской
армии, что в 1921 году ожидали здесь отправки в большую Европу. Моя
великорусская гордыня (а ничуть она не рассосалась от четверти века жизни в
Израиле) так явственно взыграла, что чуткий Алексей мне тут же подарил две
маленьких бутылочки великого напитка. Через час прятал их в чемодан, чтоб
угостить друзей, когда приеду. Делить блаженство с друзьями – особое
удовольствие.
В городском парке Лимассола стоит на высоком постаменте бюст – угадайте
кого! – Александра Сергеевича Пушкина. И это вовсе не случайно. Когда
Ричарду Львиное сердце срочно понадобились деньги, он продал остров Кипр
некоему Гюи де Лузиньяну
(бывшему королю Иерусалима). В этом «Гюи де» вы не слышите ли имя «славного Гвидона»,
о котором написана пушкинская «Сказка о Золотом петушке»? А сколько раз упоминал
поэт имя Афродиты! Он называл её Кипридой, как издавна именовали её греки. О
духовной связи Пушкина с тенями Кипра собирается написать целую книгу историк и
эрудит Фёдор Лавриков. Но тут мне нужно небольшое
чисто личное отступление.
Дорогой Фёдор Васильевич,
извините меня, старого насмешника, что я то называл Вас «отец Фёдор», то ехидно
интересовался, нет ли у Вас свечного заводика. Герои Ильфа и Петрова с детства
в меня впитались. А Вы только смеялись – густо и великодушно. Простите заезжего
фраера. Вы, как и Ваша сестра
Катя, – дивные и настоящие знатоки острова. И, пожалуйста, напишите
задуманную Вами книгу.
Ну, не буду я писать про церковь двенадцатого века или про роскошную
сюжетную мозаику на полу огромного поместья, ныне раскопанного из-под наслоения
веков, или о прочих многочисленных преданиях древнего острова – и так уж
получается у меня беглый путеводитель. Но есть нечто, занимавшее мой тусклый
разум во всё время между выпивкой и любованием.
Сорок лет назад могучим
наступлением армейским Турция захватила север этого острова. Под предлогом
защиты интересов местного турецкого населения. И сколько бы Организация объединённых
наций ни выражала «озабоченность» этим наглым захватом, Турция на эту
озабоченность клала и кладёт. Почему мы не берём пример с этой державы? Нет,
всё-таки многовековой миф о нашей жестковыйности
(а на Кипре нельзя не думать о мифах) изрядно нами подрывается в сегодняшнее
время. Интересно эту тему обнажили совсем недавно главари израильского
преступного мира, сидящие сейчас в тюрьме. Эти крутые паханы (человек
восемь, точно я не знаю) подали судебный иск против управления тюрьмами. Эти
граждане Израиля требуют, чтобы условия их заключения были не хуже, чем у
палестинских террористов, отбывающих свои срока за убийства евреев. И тут прибегну
я к цитате из прочитанной статьи, поскольку лучше и полнее мне не написать: «Управление тюрем в растерянности. Ведь если суд удовлетворит это требование уголовников, в их камерах
придётся установить кабельное ТВ с десятками каналов, а заодно прикупить
стереосистемы, соорудить полочку для фонотеки, увеличить количество свиданий с
друзьями, разрешить покупать в тюремном киоске овощи и фрукты, создать в каждом
блоке спортзал (с тренажёрами! – И. Г.) и сделать много чего
другого, что недоступно для обычных заключённых, в частности – резко
увеличить долю свежей баранины в рационе».
Эх, евреи, думал я сокрушённо
и горестно. Остальные мысли излагать не буду. А из Кипра уезжал, полный благодарности и зивании.
ТАЙНЫ ЗНАМЕНИТОГО КУРОРТА
В Сочи довелось мне выступать
в знаменитом Зимнем театре, архитектурном шедевре конца тридцатых годов. Сам
лично товарищ Сталин принимал участие в выборе проекта, так он любил Сочи. А теперь
представьте себе прямоугольное здание высотой этажа в три, типа большого
кинотеатра на девятьсот-тысячу мест. И попробуйте угадать, сколько колонн
(изрядных, на обхват обеими руками) подпирает крышу этого отнюдь не громадного
сооружения? Десятку людей задавал я этот вопрос, и, чувствуя некую закавыку, ответчики неуверенно повышали число колонн, аж
называя цифру тридцать, неуверенно при этом улыбаясь. Восемьдесят
восемь! – отчего-то тоном победительным объявлял я этим людям без
воображения, присущего творцам имперского величия. Верхушку каждой колонны
венчала капитель коринфского ордера (это где много наворотов и закорючек). На двух могучих порталах спереди и сзади здания
колонны вообще стояли в два ряда. Нет, античным грекам и не снилось такое
великолепие. А ещё на крыше высились три огромных женщины, олицетворяя
живопись, скульптуру и архитектуру, – этих привезли из мастерской самой
Мухиной. Надо ли говорить, что и внутри было нисколько не слабее. Честно
сказать, я очень волновался: здесь выступал Райкин, играл Рихтер, пел Козловский и лучшие театры империи ставили свои спектакли.
Но всё, по счастью, обошлось прекрасно, очень смешливой и отзывчивой оказалась
в Сочи публика. А в день отъезда пил я водку на берегу бурливой горной реки Мзымта – в пригороде Сочи. Берег был плоский (отсюда и
ресторан), а противоположного берега просто не было – отвесно высилась
прекрасной выделки горная гряда, уходившая за горизонт, в какую сторону ни
посмотри. Природа – несравненный архитектор, думал я меланхолично (я ещё и
пивом запивал), а то, что расскажу сейчас, уже знал и потому смотрел на Мзымту с жутким уважением.
Раскопки археологов в этих
местах бывали редки и поверхностны, больших находок
никто не ожидал. О древних народах, населявших этот край в долинах и горах,
известно было из давно пожелтевших книг (о достоверности которых лучше
умолчать). Мне более других запомнились гениохи, ибо
их слегка оскорбили сразу два почтенных автора – Страбон
и Аристотель. Один их обвинил в свирепом пиратстве, а другой – и вообще в
людоедстве. В недалёком соседстве (уже в Абхазии) были когда-то греческие
поселения, но местность вокруг Сочи издавна считалась в археологии белым и не
очень интересным пятном. Но вот всего лет двадцать тому назад некий искатель
кладов, чёрный копатель, как они везде называются (впрочем, ведь и знаменитый Шлиман был типичным чёрным копателем), принялся продавать в
Сочи древние вещи немыслимой ценности. Довольно быстро эта новость досочилась до чекистов, те прижали перекупщиков, и
неосторожный удачник был обнаружен. Он послушно отдал всё, что не успел
продать, вскорости нашли и проданное. В музее ахнули:
такой коллекции сокровищ нет ни в Эрмитаже, ни в других мировых музеях. Серебро
там было удивительной выделки: три вазы, например, с рельефным орнаментом. Одна
была увита цветами лотоса, другая – виноградной лозой, а на третьей юные
гречанки танцевали с эротами – богами, как
известно, любви и страсти. Было ещё много всякого: железный
ржавый меч с золотой рукояткой, украшения со сценами из жизни разных
богов и героев, и всё это – отменно филигранной ювелирной работы.
Время – пятый приблизительно век до новой эры, эпоха греческих поселений
на востоке Чёрного моря. И золотые украшения там были, а когда на пробу повезли
их к экспертам, те заявили с полной убеждённостью, что золото – речное.
Ещё бы: в районе Сочи – пять золотоносных рек, и золото тут мыли с очень
давнего времени, только в тридцатые годы закрылась артель, добывавшая золото
официально, а старатели, по слухам, промышляют ещё до сих пор. Один из способов
добычи таков: расстилается по дну реки или ручья (там, где неглубоко) баранья
шкура, и песчинки золота оседают в шерсти. Чувствуете, как запахло золотым руном,
читатель? Выставка найденных сокровищ так и называлась – «Клад
аргонавтов». Судьба нашедшего этот клад сложилась
трагически: несчастный удачник запил и застрелился. А ещё кто-то убил его
сестру – возможно, не добившись сведений, где именно копал брат. И
поползли глухие слухи о проклятии тому, кто раскапывает древние святилища и
захоронения (что ничуть не помешало множеству искателей счастья кинуться с
лопатами по лесам и ущельям горного хребта, о фарте их
пока не известно). Но куда громче полились научные споры вокруг давно уже
тлевшей гипотезы: аргонавты во главе с Ясоном приплывали именно сюда, а не в
район сегодняшнего Поти. Именно Мзымта была той
рекой, в устье которой вошёл некогда корабль «Арго». Множество подробностей из
давних книг свидетельствуют о достоверности гипотезы, я в это вникать не буду.
И ведь именно в этих краях (и даже место предположительно известно) был
прикован к скале Прометей. А ещё недалеко от берега (на глубине метров
двадцать) здесь водолазы обнаружили большую каменную кладку из одинаково
обтёсанных камней, и подтвердили им геологи, что веков тридцать назад была там
суша. Словом, большое археологическое будущее предстоит этому курортному краю.
Только это вовсе не всё, что я
хотел бы рассказать о Сочи. С тех пор как в начале девятнадцатого века тут
возникло военное поселение (чтобы пресечь работорговлю и контрабанду), очень
медленно рос этот будущий город. Пока спустя сто лет не упал на него взгляд
отца народов, палача и строителя (в тиранах это часто сочеталось). Он решил
устроить тут российскую Ниццу, всесоюзную здравницу, – и началось!
Роскошные санатории и дома отдыха росли со скоростью грибов после дождя
(простите это пошлое сравнение, но лучшего не нашёл в моём убогом словаре). И
украшали все эти сооружения роскошные (да, да, опять роскошные) и широченные
каменные лестницы, ведущие к морю, а ещё – бесчисленные колоннады, портики
и прочие завихрения архитектурной мысли, просто я не знаю их названий. А в
центре санатория имени Оржоникидзе (для шахтёров) был сооружён фонтан с танцующими
голыми наядами (Эрот там тоже был) – шахтёров непременно поражало это
чудо. И не зря старик Хоттабыч, когда они с Волькой
приземлились тут, ошарашенно сказал, что явно во дворец великого султана
занесло их. Кстати, всё это строилось одновременно с Голодомором, но это просто
кстати.
Великолепие курорта потрясло
сердца, умы и души не только слесарей, шахтёров и сталеваров, город почти
мгновенно облюбовали люди вовсе иных профессий. Сюда валом хлынули отдыхающие
между отсидками воры и грабители, успешливые
торговые люди, карточные шулера – каталы,
публичные девицы со всей империи – эти вообще огромной массой приезжали,
как рыбаки – на сезонную путину. Не зря возникла поговорка об одном-единственном городе огромной страны: «Знал бы прикуп,
жил бы в Сочи».
А посреди всего этого
криминала и благолепия, в самом центре города в маленьком доме-особняке
неподвижно лежал в кровати донельзя худой человек в полувоенном френче с
приколотым на груди орденом Ленина. Он был почти полностью парализован, ему
подчинялись только кисти обеих рук. И ещё довольно давно он ослеп, но несколько
часов в день диктовал (то сестре, то секретарше) свою
вторую книгу. Первая – «Как закалялась сталь» – была с восторгом
встречена читателями и только при его жизни переиздавалась пятьдесят раз, общим
тиражом в полтора миллиона. Книга о том, что революцию делали чистейшие люди,
фанатики переустройства мира ради светлого будущего. Сам он был именно таким.
Когда после очерка Михаила Кольцова в газете «Правда» страна узнала, что
Николай Островский – это и есть Павка Корчагин, к нему посыпались
восторженные письма тысяч читателей и хлынуло множество людей, мечтавших
мельком хотя бы посмотреть на человека, ставшего наглядным символом великой правоты
советской власти. «От этой книги хочется стать лучше, чем ты есть», –
писали те, кто поражён был мужеством, стойкостью и высокой чистотой помыслов
этого удивительного человека.
Книгу его (в первых двух
изданиях) кромсало человек десять редакторов. Из-за одной из них мы чуть не
лишились фразы, которую десятилетиями заучивали наизусть все школьники, –
помните, конечно: «Жизнь даётся человеку один раз. И прожить её надо
так…» – и далее по всем известному тексту. Вместо этого могли бы мы прочитать:
«Павел стоял, жадно вдыхая хвойный воздух». Другие выбрасывали целые куски.
Островский возражал яростно и непримиримо. В конце концов
получился тот канонический вариант, который переведен был на много языков и
включён в обязательную школьную программу. На исходе восьмидесятых он исчез из
неё, слишком уже было очевидно, что пора очарования прошла, и столько стало
ясно и известно о советской власти… Только ведь остался личный подвиг
мужества и упрямства. И недаром назвал Островского святым посетивший его
француз Андре Жид.
Сразу после смерти в его
квартиру вторглись хмурые люди, уполномоченные просмотреть писательский архив.
Было это в тридцать шестом году. Очевидно, опасались, что при его чистоте и
честности мог продиктовать и что-нибудь о современной ему реальности –
ведь радио он слушал ежедневно и разные к нему ходили посетители. А великий
миф, конечно, следовало охранять. Я уверен: ничего найти не удалось. Он ведь
был из той породы озарённых, которые, чудом выживши в многолетнем аду лагерей,
оставались ярыми коммунистами.
Сидя за обедом на берегу
загадочной теперь горной реки Мзымты, я, признаться
честно, думал совсем о другом,
печаль меня терзала чисто личная. Ведь столько повидал и услышал за
каких-нибудь всего два дня, а ничего рифмованного в голову так и не пришло. А
вот настоящий поэт, Андрей Белый, тот какие строчки написал на этом же месте:
«…выугленные каменища тырчатся над зычными дрызгами взбрызганной Мзымты». Вот как надо излагать свои впечатления. Так что со
своими убогими закругляюсь. Спасибо тебе, город Сочи!
ГЛАВА БЛАГОУХАННАЯ
Прочитал недавно очень
интересную статейку: автор называл три явно греческих
мужских имени и утверждал, что вряд ли хоть один из тысячи опрошенных ответит,
кто это такие. А я, когда узнал, сразу же подумал, что из миллиона даже вряд ли
хоть один ответит правильно. Это были архитекторы того знаменитого храма в
Эфесе, который сжёг тщеславный Герострат. И ведь добился своего: имя его знают
все на свете, сочиняют о нём пьесы драматурги, и поэты его всуе поминают, а про
архитекторов не знают и не помнят. Что ж, это естественно, хотя весьма
несправедливо. А теперь признаемся, читатель: когда мы доверчиво и плавно
опускаем свои нежные филейные части на отполированный стульчак в сортире – хоть один из нас задумался однажды, кто нам
изобрёл это прекрасное устройство? Вряд ли, согласитесь. А я теперь подробно
знаю и хочу своими знаниями щедро поделиться.
В Киеве повезло в приезд
последний: давний друг повёл меня в музей, которых несколько всего на свете, –
в музей истории туалета. А ещё и книгу получил потом оттуда же – огромный
том с названием отменно точным: «Мировая история (туалета)».[1]
Я её запоем за неделю прочитал и много сделал выписок, которыми воспользуюсь по
ходу текста. Но сначала – об экскурсии, которую мы там застали. Вела её
средних лет интеллигентная женщина, осведомлённая донельзя, явно увлечённая
тематикой. Я зачарованно внимал (ничего ведь раньше не знал) и лишь единожды
чуть не вмешался в её дивное повествование. Какая-то тюрьма подарила этому
музею старую бадью (скорее бочку) – много раз описанную в литературе камерную
парашу, куда справляли нужду попавшие в неволю узники. С ней поступили по-музейному: усадили на неё восковую фигуру молодого парня
в холщовой рубахе и со спущенными штанами, а для пущего впечатления обнесли
этот натюрморт подобием тюремной решётки. И сопроводительница наша объяснила
голосом печально-романтическим, что этот юный арестант, на этой бочке сидя,
думает об оставленной в селе любимой девушке Параше, и название тюремного
сосуда – именно отсюда. Нет, хотелось мне её прервать, нисколько не
отсюда. Оно родом из еврейского языка, от слова, означающего отделение,
выделение чего-то от чего-то. В тюремной блатной фене
вообще много слов из иврита и идиша, ибо мои соплеменники уже несколько
поколений составляют заметную часть уголовного мира. Забавно,
что здесь у нас в Израиле читается в синагогах, комментируется в газетах и по
радио еженедельная параша (ударение на последнем слоге) – выдержка из Торы
на очередную неделю.
Ну, словом, я благоразумно
промолчал и слушал дальше вдохновенное повествование о неразрывной связи
цивилизации с прогрессом отхожих мест.
Честно сказать, всегда
полагал, что наши далёкие предки справляли нужду там, где она их заставала, и
впервые услыхал о городе Мохенджо-Даро,
где пять тысяч лет тому назад уже была первая в мире канализация с проточной
водой и в каждом доме были туалеты. Этот совсем недавно (в начале прошлого
века) раскопанный в Пакистане город был чудом благоустройства. А перевод его
названия – «Холм мёртвых», ибо его гибель – до сих пор неразгаданная
тайна, о которой грех не помянуть. Не наводнение, не эпидемия, не смертельный
налёт завоевателей, но жители его исчезли напрочь и
мгновенно. Нет, нет, немногие скелеты находились – и в домах, и на улицах,
но главное не это. Главное – огромные слои зелёного стекла, в которые превращаются
песок и глина при температуре в полторы тысячи градусов. То же самое, что
наблюдали американцы в штате Невада после ядерных испытаний, то же самое, что
было в Хиросиме и Нагасаки. И сохранился до сих пор там (в эпицентре
предполагаемого взрыва) очень высокий уровень радиации. Гипотезу учёных
подтверждает древнеиндийский эпос, повествующий о кошмарном оружии и описывающий
подробности таких взрывов, – раньше это числилось по разряду мифов и
легенд. Но тут маячит уже тень какой-то внеземной цивилизации, поэтому вернёмся
лучше к нашим нужникам.
Унитаз со смывом вместо
средневековых горшков (порою поразительно красивой выделки и раскраски)
изобрёл – как тут взыграла моя цеховая гордость! – поэт. Джон
Харрингтон, английский литератор и вельможа при дворе Елизаветы. Произошло это
в самом конце шестнадцатого века. Схему смывного туалета рисовал, правда, ещё
великий Леонардо да Винчи, но она так и осталась в папке его бесчисленных
инженерных идей.
Но чувство справедливости
настойчиво мне шепчет, что о первенстве Китая в этой области цивилизации никак
нельзя умолчать. В гробнице некоего китайского принца (умер он за 150 лет до новой
эры) была воссоздана бытовая обстановка, что была при его жизни, в
частности – сидячий унитаз со смывом. Так что кроме пороха, фарфора и
бумаги у китайцев есть ещё и этот явный повод для гордыни. Разумеется
само собой, что миллионы рядовых китайцев ведать не ведали о таком удобстве. У
них над неглубокой выгребной ямой настилались две дощечки, и, присев на
корточки (мерзкая и неудобная, на мой взгляд, поза), китаец быстро-быстро
опорожнял свой кишечник. Да-да, именно быстро, ибо место это почиталось
нечистым и в высшем, духовном смысле. Если же сюда заходил гость, то его потом
благодарили, ибо отходы попадали не просто в выгребную яму, а в стоящий там
деревянный ящик, откуда они через день-другой выносились в качестве удобрения в
огород или на поле, и гость таким образом вносил свою
лепту в доход от сельского хозяйства.
Тут окончилась в компьютере
страница, перевёл я дух и объяснить решил, с чего я вдруг увлёкся этой темой. А
просто поразила меня чья-то мысль, что поговорка «все там будем» – ведь не
только к переходу в лучший мир относится она, но и туалет в виду имеет. А если
его нет поблизости – беда. И всё тогда годится для бедняги, отягчённого
естественной нуждой, – кусты ближайшего парка, закоулки и подворотни,
подъезды и лестничные клетки. Как-то Зиновий Ефимович Гердт (они с женой жили у
нас в Иерусалиме) надменно сказал мне, что вот такие, как я, пишут бесчисленные
стихи разного качества, но толку от них мало или нет совсем. А вот он однажды
сочинил двустишие всего лишь и повесил его в подъезде их дома, и оно сработало
блестяще. Написал он вот что:
Дорогие, осчастливьте,
перестаньте писать в
лифте!
И недели две, честно признался
он, двустишие влияло на чистоту подъёмного устройства.
В книге Юрия Лучинского наткнулся на весьма живое описание ситуации,
тесно относящееся к нашей теме. Ленинград, конец шестидесятых, какой-то
значимый футбольный матч. Стадион в парке набит до отказа. Очень многие
пьют – кто пиво, кто водку. И вот:
«Судейский свисток. Перерыв.
Минут на пятнадцать. Сто тысяч, напившиеся под завязку, должны справить малую
нужду. Все и сразу. На наружных склонах стадиона имеется с дюжину туалетов.
Бетонных коробок, вросших в земляной массив. В каждой – по десятку кабинок
и по паре длинных желобов для массового энуреза…Запах и внутри, и снаружи – соответствующий.
Даже при отсутствии стёкол в окнах…»
Но дело не в запахе, а в
размерах рвущейся в уборную толпы.
«На десятой минуте десятки
тысяч ленинградских тиффози произвольно располагаются
на травянистом склоне стадиона и мочатся, мочатся, мочатся… По
склону текут не струи и не ручьи. По склону несутся потоки. Той самой урины.
Гордых балтийских чаек над стадионом спасает от гибели в полёте лишь отсутствие
обоняния».
Но стоит вспомнить, что такое
народное волеизвержение случалось и в местах, где
туалетов было предостаточно. Максим Горький написал о съезде деревенской
бедноты в 19-м году в Петрограде. Несколько сотен делегатов жили во время
съезда в Зимнем дворце – и туалетов там хватало, и водопровод был в полном
порядке. Но:
«Когда съезд кончился и эти
люди уехали, то оказалось, что они не только все ванны дворца, но и огромное
количество ценнейших севрских, саксонских и восточных ваз загадили,
употребив их в качестве ночных горшков».
Художник Анненков в 1918 году
пробрался в Куоккалу, чтобы взглянуть на свой дом, где провёл памятные ему
годы. Глагол «пробрался» точен, ибо Красная Армия только что ушла из
отделившейся Финляндии. И вот что обнаружил он в этом доме «с выбитыми окнами,
с чёрными дырами вместо дверей»:
«Обледенелые горы человеческих
испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замёрзшими струями
желтела моча, и ещё не стёрлись пометки углем…» Это были следы соревнования –
кто выше доплеснёт свою струю. И вот ещё: «Металлическая посуда –
кастрюли, сковородки, чайники – доверху заполнены испражнениями. Непостижимо обильно испражнялись повсюду – во всех этажах, на
полу, на лестницах – сглаживая ступени, на столах, в ящиках столов, на
стульях, на матрасах, швыряли кусками испражнений в потолок…» А вот подробность
изумительная: «В третьем этаже – единственная уцелевшая комната. На
двери записка: “Тов. Командир”. На столе – ночной горшок с недоеденной
гречневой кашей и воткнутой в неё ложкой…»
Так что если будет
когда-нибудь написана книга о знаменитых туалетах (а непременно она будет
написана), то в этот перечень должны быть включены и Зимний дворец, и бывший
дом Анненкова – уж больно известные бывали люди в этом доме перед революцией.
Туалетов, знаменитых своей
историей, должно быть немало. Я лично знаю один, его снесли всего лет тридцать
тому. В Москве, на Трубной площади, сразу за ним шёл вверх Рождественский бульвар.
Теперь там, кажется, автостоянка. Его соорудили наскоро в тридцать втором году
(возможно, годом раньше это было). Весной тогдашней в
Москву нахлынули сотни крестьянских ходоков со всей России. Они пришли и
приехали просить защиты и помощи у бессильного всесоюзного старосты Калинина. В
самом разгаре был убийственный кошмар коллективизации, но ходоки ещё надеялись
на чудо. Дом крестьянина (бывший ресторан) не мог вместить и малой толики
такого нашествия, и возникло огромное стихийное становище этих несчастных возле
Трубной площади. А скудные отходы их нищего прозябания начали заполнять улицы и
бульвары вокруг площади. Тогда-то и возникло это убогое, но вместительное
помещение на Трубной. В истории сталинского террора
оно вряд ли будет упомянуто.
А вот ещё, чтоб не забыть: на
Мавзолее в дни парадов и народных шествий тоже было отхожее место. Роль его
выполняло ведро, таившееся за углом на том же уровне, где стояли вожди, –
тоже ведь люди, и ничто человеческое не было им чуждо.
А поскольку в моей жизни тоже
были события, в личном плане исторические, то не могу не похвалиться
некогда возведенным мной отменным сортиром. В селе Бородино, в сибирской ссылке
посетило меня это вдохновение, уж очень ветхой и холодной была халупка – скворечник, оставшийся от прежних хозяев.
Роскошное я строил заведение. Все доски стенок сколачивал внахлёст, чтоб ни
единое дуновение лютого ветра не проникало к посетителю (и тёщу по весне мы
ждали в гости). А внутри сооружён был деревянный унитаз (скорее – трон) из
четырёх квадратных брусков и с настоящим стульчаком (уже не помню, где его
украл, у нас в деревне такое не продавалось). Но главная моя гордость состояла
в выгребной яме. Только ещё начав копать твёрдую почву, сообразил, что не знаю
должных размеров этой ямы, а напрасно упираться не хотелось. И тогда я сел и
аккуратно на бумаге произвёл расчёты. Учёл количество людей, регулярно
посещающих нашу ссыльную избу, прибавил родственников и друзей, приезжающих
летом, умножил на приблизительный объём каждого выделения, и всё опять умножил
на огромное количество дней, оставшихся до вожделенной свободы. Ещё я учёл
частичное поглощение жидкости окружающей почвой (инженер всё-таки), и
получилось, что копать мне совсем немного. Правота моей кипящей мысли два года
спустя блестяще подтвердилась: за день до освобождения из рабства яма была
почти полна, а остальное было делом новых владельцев.
А недавно прочёл, что Саша
Подрабинек, весьма уважаемый мной человек, произвёл такое же строительство в
якутской деревне, куда был сослан советской властью, на полюсе холода, пробивая
вечную мерзлоту. Да ещё провёл к этой будочке электричество, чем поверг в
восхищение и ужас всё местное население. Знай наших,
подумал я, но собственная гордость у меня ничуть не поубавилась.
И пора, пора, однако, вернуться
опять к научно-популярной части моего несвязного повествования. Поэт Джон
Харрингтон, обратившись в слесаря, изготовил два унитаза со смывом – один
установил в своём имении, а второй привёз в Лондон и подарил королеве
Елизавете. Кроме смывного бачка (воду следовало подливать, водопровода не
было), ещё там был некий затвор, чтоб запах не вернулся в помещение, – он
был поистине изобретателем, этот поэт и переводчик. Но
увы, Елизавете не понравился подарок. А ведь была чистюлей –
ванну принимала каждый месяц, чем разительно отличалась от прочих англичан,
включая своих придворных. Думается мне, что главная причина её недовольства
заключалась в чьей-то шутке, быстро облетевшей королевский двор: мол, именно
подарок этот является её подлинным троном. Словом, бесследно кануло это
гениальное изобретение. Но сохранилось главное – сама идея. И чуть не
двести лет спустя английский часовщик и математик Александр Каммингс
догадался изогнуть отводную трубу унитаза в форме буквы V (округленней, конечно). На
дне изгиба этого всегда оставалась вода, и запах уже никак не проникал наружу.
А дальше мыслящее человечество лишь доводило до совершенства этот важный
элемент цивилизации. До японской, например, модели современной, где унитаз и
обмывает вас, и сушит, и обрызгивает вас одеколоном, пока вы слушаете (есть
регулировка громкости) классическую музыку в прекрасном исполнении. И есть ещё
одна подробность в этом устройстве, но о ней я должен рассказать отдельно.
Несколько десятков лет назад
(жизнь получилась долгой) послала меня «Литгазета»
проехаться по азиатским республикам и в каждой из них взять небольшое интервью
у одного из местных академиков. Нехитрый был вопросник, а ответы я за
академиков ещё в Москве насочинял. В городе Алма-Ата
зашёл я утром в местную газету, чтобы посоветовали, к какому из мужей учёных
лучше обратиться. Собеседник мой был очень неприветлив (и сам я по утрам угрюмец, каких мало), но посветлел, когда я спросил, где
тут в редакции уборная.
– У нас там есть
французское приспособление, – сказал он даже с некой нежностью.
И я туда отправился с
недоумением. Сортир был чисто учрежденческий: и
тесноватый, и не очень чистый, и с подслеповатой лампочкой. Стульчак был с
унитаза снят и заткнут за какую-то трубу. Я за него брезгливо взялся, положил
его на место, сел – и острая волна блаженства окатила весь мой организм.
Он был нагрет, рукой я не успел это почувствовать, как полка в банной парной,
был он нагрет, а для того и за трубой отопления содержался до прихода
посетителя. Так думают они о Франции, подумал я и засмеялся.
Вот именно такой нагрев (с
регулировкой, разумеется) и предлагает ныне столь продвинутый японский унитаз.
А как было бы славно описать
великолепие древнеримских общественных сортиров, где
несколько десятков римских граждан восседали на отверстиях в огромной мраморной
плите (внизу текла проточная вода), и возле ног их в каменном жёлобе ручей
журчал, и некий клуб это сидение напоминало. А привести бы надписи на стенах
туалетов – это же особая фольклорная литература. Нет, одну я всё же
приведу (похоже, самую приличную):
Позор и срам тому
поэту,
кто пишет здесь, а не
в газету.
ЗАПИСКИ ИЗ КОРЗИНЫ
Записки эти получал я в разных
городах, и не везде на краю сцены стояла корзинка, бывали маленькие
ящики – порой из-под обуви, случались подносы, как-то была даже большая
стеклянная ваза, мне годилась любая ёмкость. Записки хвалебные и
благодарственные я после концерта сразу выбрасывал, хоть очень было жалко, а
те, что оставались и годились в книгу, – бережно храню.
Одна была записка, дивная по
лаконичности, – на обороте визитной карточки с фотографией лысого симпатичного
немолодого мужчины, с бородкой и породистым интеллигентным лицом. Он был – «психиатр судебно-психиатрической экспертизы, полковник».
Тут я вспомнил о советской экспертизе этого толка и пугливо ощерился. А на
обороте была фраза очень адекватная: «Могу
пригодиться! С уважением».
Остальные все записки –
на клочках бумаги (на билетах, деловых каких-то бланках, на кусках реклам
других гастролёров).
Игорь Миронович! 15
лет назад я провела с Вами восхитительную ночь! Книгу дали только до утра.
Переписывала Ваши гарики в тетрадь… Воспоминания
самые эротические…
Игорь Миронович, а Бог
есть? И откуда Вы это знаете?
Если бы ваши стихи
писать на заборе, то получилась бы еврейская Стена смеха.
Игорь Миронович,
подскажите, что делать – я ещё молодая женщина, а у мужа вставная челюсть?
Игорь Миронович, как
Вы думаете, чем всё закончится?
История давняя. Мама и
маленький сын едут в метро. Напротив сидит негр. Сын, громко и восторженно:
Мама, смотри – еврей!
Почему на ваших
концертах всегда большая очередь в туалет?
Игорь Миронович, как
Вы считаете, передаётся ли маразм воздушно-капельным путём? P.S. У меня муж – еврей.
Вы подписываете свои
книги – «На удачу!». Вчера поймал удачу, но не хватило здоровья.
Вы так часто
произносите матюки, причём вслух, что для уха это
просто дико! Вы ещё скажите слово ж . опа! Тогда как за вашей спиной стоит рояль, на котором
играл сам великий Чайковский. Позор! Семья Потапенко с 15 ряда.
Игорь Миронович,
помогите выйти замуж!
Видела сон. Высший
Суд. Белобородые старцы в сияющих одеждах сказали мне, что я еврейка. Таки
верить?!?
Прошу прощения за то,
что для соблазнения женщин я выдаю Ваши стихи за свои.
Дима.
Игорь Мироныч! Растяните, пожалуйста, выступление на более долгое
время, чем обычно. Смеяться могу сколько угодно, т. к. я взяла с собой
запасные трусики.
Еврей – это
национальность или состояние души?
Уважаемый Игорь
Миронович! Не хотите ли меня удочерить? Марина.
Что нужно, чтобы стать
евреем?
Игорь Миронович! В
какой части Вашего тела находится точка оптимизма? Неужели в той самой?
И. М., я сегодня
собиралась в храм на исповедь, а подруги сманили к
Вам. Вот теперь хохочу и мучаюсь угрызениями совести.
У одной моей хорошей
знакомой в студенческой группе был парень по фамилии Мудрак.
Не такая уж уникальная еврейская фамилия. Соль в том, как его прозвали.
Прозвище его – Хруй.
Игорь Миронович,
спасибо, что приехали, давно не был в театральном буфете.
Игорь Миронович, я
поклонник Вашего творчества, расскажите что-нибудь о Дине Рубиной.
Начало 80-х годов.
Весна. Прогуливаюсь с мальчиком. Первая любовь, вздохи… Встречаем
маму. Мама (шёпотом): «Доченька, только чтобы не еврей…» Жалею до сих пор, что
послушалась маму.
Хотел приобрести книгу
с автографом, подумал и взял коньяк – вы под него лучше идёте.
Захотите прокатиться
на военном мотоцикле с коляской и пулемётом по Питеру – звоните.
Я бы с Пушкиным
сравнил
Имя Губерманово:
И поэт, и в ссылке был
–
Хули ещё надо вам?
Моя шестилетняя дочка
пришла из детского сада и рассказала замечательный стишок:
Дед Мороз в лесу
замёрз
Не на шутку, а
всерьёз:
Встал пописать у сосны
И примёрз к ней до
весны.
Игорь Миронович,
многие считают меня евреем, но я не еврей. Хорошо это или плохо?
Вопрос. Известны ли
Вам коллеги по писательскому цеху, кто подобно Вам ведёт такой захватывающий
публичный диалог со своими гениталиями? Спасибо.
На этом вконец обезумевшем шарике
охота порой опуститься
на дно,
но вспомнишь, что есть
непрочтённые гарики,
и кажется снова, что
жизнь – не гавно.
ГАЛОП ПО ЕВРОПАМ
…В Осло поймал
себя на пакостном злорадстве. Дня за три до поездки прочитал в
интернете, что в столице Норвегии какая-то исламская организация потребовала
отделить от государства один из центральных районов этой столицы – Грённланн, в изобилии населённый мусульманами. Сейчас, уже
вернувшись, я разыскал тот текст. Изумительные по наглости слова (по всей
Европе они скоро повторятся): «Оставьте Грённланн и
дайте нам возможность управлять им по законам шариата. Мы не хотим жить рядом с
грязными чудовищами вроде вас… Не вынуждайте нас делать
то, чего ещё можно избежать…»
Кошмар какой, подумал я,
покуда переписывал, и вновь не избежал злорадства.
А что ещё я помню из этого
странного, как будто стёршегося, путешествия по Дании, Швеции, Чехии?
Полночи я не спал в
симпатичном датском городе Орхусе. Сперва горестно
думал о своём несомненно старческом возрасте. Мы с
приятелем жили в семье двух учёных-физиологов. Когда-то они окончили Московский
университет, а нынче работали в университете местном.
Кстати, отец мужа приурочил свой прилёт из Тулы специально к этим дням, чтобы
меня послушать – до Москвы из Тулы почему-то никак не мог добраться. Он
весьма польстил мне знанием множества моих стишков. Но я отвлёкся. В вечернем
разговоре обнаружилось, что в Москве преподавали этим физиологам (людям возраста
уже скорее среднего) – ученики тех учёных, с которыми я общался, когда
писал статьи и книги о науке. В ужас я пришёл от мафусаилова своего возраста и
с этим чувством спать отправился. Только не мог (хоть выпито немало было) от
выплывшего вдруг воспоминания. Оказалось, что я уже много лет обманывал всех,
кто спрашивал, откуда взялись гарики. Я что-то врал пустое, мол, к четверостишиям пришёл случайно, ибо их
легко было прочесть на пьянках – длинные стихи никто б не выдержал. На
самом деле, родились они от зависти. Жгучей, острой, едкой зависти, глубоко, на
годы затаившейся во мне. Со мной на курсе в институте училась некая Людмила Солдатенкова (и если ты ещё жива, старушка Мила, то прими
привет и благодарность). Она писала стихи, которые порой застенчиво читала. И
как-то мне четверостишие прочла. Нехитрое, но я-то его помню уже несколько
десятков лет:
Выпить хочется, денег
нет,
а без денег вина не
купишь,
электрический льётся
свет,
освещая моральный
кукиш.
Я потрясён был, что можно
писать так лаконично. Но ещё лет пять, как не побольше,
сочинял длинные стишки, чувствуя, что совершаю глупость, (вовсе не случайно я
их позже утопил в ведре помойном). И тогда из глубины какой-то неизведанной
душевной вспомнился стишок тот и тогдашняя зависть.
Так и появились гарики.
…Воровски и хамски покурил в
открытую форточку (в доме не курили) и успокоился после двух сигарет.
Я выступал в этой
поездке в нескольких школах (для взрослой, разумеется, аудитории), в старинной
церкви, в зале какой-то роскошной гостиницы (всюду нынче в изобилии живут
бывшие советские граждане), провёл вечер и ночь в отменном загородном доме
датского миллионера (по приглашению его русской жены), и ничего почти не
осталось в памяти, а врать чего-то неохота. Но вот одну из стран вполне сознательно в маршруте нашем я упомянуть как бы забыл.
Честно сказать, самому не
верится, что я недавно побывал в Исландии. Но побывал ведь, и пускай лопнут от
зависти все те, кто не желает мне добра и утоления невянущего любопытства.
Исландия – это нечто
такое, о чём хочется немедленно рассказывать, бессовестно хвалясь (хотя бы в
интонации), что ты всё это видел лично и вблизи. Необозримые поля, покрытые
серо-чёрной вулканической лавой, напоминают о Луне (хотя там нынче
обнаружены какие-то строения). И всюду мох несказанно разного цвета – от
жёлтого, зелёного и бурого до ярко-красного. Им
кормятся исландские овцы. А воду они, кстати, пьют чистейшую – от
ледников, которые повсюду. А гигантские, дикой могучести водопады! А
разноцветные скалы! Вообще, всё время хочется в этих перечислениях ставить
восклицательный знак. Только и он бессилен, чтобы передать ощущения, томящие в
Долине гейзеров. Когда взрывается земля, и метров на двадцать вздымается облако
кипятка и пара, что-то вздрагивает у тебя внутри. Толпы туристов, приклеенных к
своим фотоаппаратам, переживают, очевидно, меньше, ибо заняты заботами о
вспышке, фокусе и других деталях запечатления. У гейзеров в этой долине есть
свои имена. Строккур извергается каждые минут
пять-семь, а собственно Гейзер (давший своё имя этому чуду) – гораздо
реже. Есть просто каменные ямы с яростно кипящей в них водой. Всюду текут
медленно остывающие ручьи. Когда-то в городах они текли по улицам, и женщины
стирали в них бельё (передаю, что слышал и читал). Северное сияние я не застал,
но радугу от края и до края горизонта видел лично. Полярный день с его
круглосуточным светом есть в Исландии, а подлинной полярной ночи нет, на
несколько часов тьма отступает.
Даже птицы там (глупыши,
тупики, пафины) – совершенно особые, у них лапки
пингвиньи, а головы – попугайные. И множество вулканов. До поры
безмолвных, кратеры их торчат, как большие каменные чаши, – эдакие лопнувшие пузыри Земли. Заполненные
голубой водой. А один из них недавно извергался. Сейчас выпишу по буквам его
название, прочитать которое вслух, по-моему, невозможно: Эйяфьядлайокюдль.
Этот исландский вулкан, кстати, извергался так могуче и обильно, что на время
парализовал множество европейских аэропортов. Ещё горячие озёра есть по всей
стране, они и для купания пригодны (а точней – доступны, ибо всё-таки не
кипяток).
Это север Атлантики, почти всё
время дует острый и холодный ветер и со страшной скоростью меняется погода.
Утешительная есть в Исландии народная пословица: «Если вам не нравится погода,
подождите пять минут, и станет ещё хуже». Только тысячам туристов эти
неприятности – до лампочки, ибо такой повсюдной
красоты они нигде не видели и не увидят. Я не фанат
роскошества природного, но тут непрерывно (то вполголоса, то громче) изрекал
слова, запрещённые ныне российской Государственной Думой. Со мной такое бывает
только в музеях, когда я вижу холсты любимых художников.
Но тут, конечно, автору
приличному необходимо вкратце изложить историю Исландии и те причины, по
которым удивительна её природа. Поступлю подобным образом и я.
Исландия находится на стыке
двух земных платформ, несущих наши континенты, – европейской и
американской. Она плавает над этим провалом, отсюда и гейзеры, и вулканы, и
землетрясения. Открыл её в девятом веке викинг Флоки
Ворон, он и назвал её Ледяным островом. Забавно, что точно в эти же годы
викинги стали править в Киеве (Аскольд и Дир) и в
Новгороде Великом (князь Рюрик). Вообще, викинги – тема неисчерпаемая до
сих пор в Исландии и Скандинавии. Музеи, посвящённые их жизни и подвигам, легко
найти повсюду. Мне в Дании сказала одна женщина с пренебрежительной усмешкой:
«Как только найдут скелет или лодку, тут же открывают музей викингов». Однако
эта смесь пиратов и сухопутных грабителей, купцов и завоевателей
в самом деле вызывает восхищение: они ведь чёрт-те куда добирались на своих
утлых корабликах, аж до северной Африки. Много раз осаждали и захватывали
крупные европейские города. Грабили они и Гамбург, и Париж; Харальд Синезубый
стал королём Дании, а Свен Синебородый завоевал
Англию. А кстати, ведь и до Америки задолго до Колумба доплыл викинг Лейв Эйрикссон Счастливый. Тут бы
хорошо блеснуть цитатами из «Исландских саг», но я их, честно сказать, не смог
осилить (хотя раза три пытался). С радостью поэтому
прочёл я где-то, что они сочинены и записаны много позже эпохи викингов и
потому не очень достоверны. Мне гораздо больше по душе другие герои того
времени – поэты. Их было очень много, особенно учитывая крохотное
население острова. Этих поэтов даже приглашали на гастроли во дворцы и замки
Европы. Как они туда добирались, бедные мои коллеги? А на каком языке пели? Может
быть, это знают историки, но только вряд ли.
Ну а теперь пора, пора уже
признаться, что всё написанное выше – только вступление, прелюдия к тому
главному, что было в этом путешествии. В Рейкьявике (самой, кстати, северной из
европейских столиц) существует некий музей, названный громоздко и научно: фаллологический. То есть, на самом деле, это единственный в
мире музей хуёв. Не вздрагивайте, достопочтенный читатель, это типичный
естественнонаучный музей, только его единственный объект – члены земных
тварей мужского рода. И это жутко интересно. Вы когда-нибудь видели член слона?
А фаллос кенгуру? А пенис белого медведя? А я видел. Правда, член кита
представлен только одной третью – с меня высотой, а я выше среднего роста.
Но у кита этот орган – пятиметровый и никак не мог в музее поместиться.
Вроде бы там только млекопитающие, но зато в каком
количестве! Дельфины разных видов, тюлени, кабаны, олени, лошади, росомахи и
волки, павиан и медведь пещерный. Около трёхсот экспонатов, бережно хранящихся
в огромных стеклянных банках, залитых формалином и спиртом. Ну, кроме тех, что выставлены могут быть в засушенном виде, – те висят по
стенам, как оленьи рога – у охотников и собирателей. И один человеческий экспонат
уже есть в музее – жалкое зрелище. О владельце этого достоинства я
расскажу чуть позже, потому что тут одну историю никак нельзя не вставить.
Пётр Первый из его европейских
странствий привёз себе в качестве гайдука (телохранителя, проще говоря) некоего
француза по имени Буржуа. Ростом ещё выше царя (а в Петре было более двух
метров), он обладал огромным мужским достоинством (не в психологическом смысле,
а по нашей теме). Тайная идея Петра состояла в том, чтобы вывести особо крупную
породу россиян, для чего и предназначался этот гигант-француз. Но из затеи
царской ничего не вышло, ибо красавец Буржуа был сифилитиком, в чём признался
только после приезда в Россию. От этого печального заболевания он вскоре и
умер. А чтобы всё-таки была от него польза для страны, царь повелел выставить
его скелет в Кунсткамере и там же сохранить в спирту его огромный член. А
далее – рассказ человека, работавшего там экскурсоводом в поздние
советские времена. Очень многие партийные дамы (в том числе – жёны
работников Центрального комитета), приезжая в Ленинград, с интересом посещали
Кунсткамеру. Конечно же, они просились и в специальное отделение музея,
недоступное для рядовых посетителей. Там хранились всякие экспонаты,
неприличные с партийной точки зрения (табуретки из моржовых
хуёв, к примеру, – у моржей ведь этот орган – кость, как известно). И
всякими намёками с ужимками они стеснительно просили показать им самый
легендарный экспонат – член француза Буржуа. И тут экскурсовод, воздав
должное осведомлённости и любознательности дам, указывал на банку, в которой
содержалось нечто сморщенное, мизерное и омерзительно убогое. А в ответ на
явную разочарованность он разъяснял, что в семнадцатом году произошла
Октябрьская революция, и матросы, ворвавшиеся в Кунсткамеру, выпили весь спирт,
в котором содержался экспонат, и экспонат засох, и ничего уже нельзя поделать.
И нет у меня слов, чтоб описать нескрываемое огорчение партийных дам, –
заканчивал экскурсовод эту печальную музейную историю.
Но вернёмся в Исландию – воздать
честь и память основателю фаллологического музея.
Школьный преподаватель истории Сигурдур Хьяртарсон получил некогда в подарок плётку из засушенного
бычьего хера – отсюда, очевидно, и возникла у него идея необычного
коллекционерства. А ведь собирание любой коллекции – это не занятие, а
диагноз («все члены в гости будут к нам»). Экспонаты будущего музея (эта мысль
пришла к нему не сразу) стали пополнять охотники и рыболовы. Сперва исландские, а после – всего света. И притом бесплатно –
из высокой солидарности с идеей. Заплатил он лишь однажды – за метровый слоновий хер, и видит
Бог, покупка того стоила. Сейчас он, прикреплённый к стене, висит настолько
гордо, что владелец музея и фотографировался, положа на него руку. Я б такой и
у себя повесил, но жена, конечно, не позволит. Хотя моржовый у меня дома висит,
и куда внушительнее, чем тот, под стеклом, в Исландии.
Когда же он учредил музей (и
городские власти помогли ему деньгами), то принялась его коллекция расти ещё
быстрее. Не было в ней только предмета мужской гордыни. Правда, уже были там в стеклянной загородке гипсовые отливки пятнадцати
разнокалиберных мужских членов – это сборная Исландии по гандболу так
отметила свою серебряную медаль на каких-то мировых соревнованиях.
Но как-то встретил он своего
старинного знакомого, и Пол Арансон, известный бабник
и хвастун, рассказал другу, что женщин в его жизни было – около трёхсот.
Когда-то (а к моменту разговора Полу уже было девяносто с
небольшим) он возил экскурсии по всей стране, и было
множество туристок, желавших получить от путешествия наиболее полное
впечатление. Войдёшь в историю, сказал Полу азартный Сигурдур,
и Пол Арансон оставил соответствующее завещание. А в
девяносто пять скончался. Только что-то там неправильно сделали с консервацией
ценного экспоната, потому и вышло, повторяю, жалкое и несимпатичное зрелище. Но
уже хранятся в музее копии четырёх завещаний из разных стран, так что
пополнится коллекция в каком-то недалёком будущем, хотя дай Бог здоровья этим
благородным (и тщеславным) завещателям.
А ещё там есть сосуды,
заполненные формалином, но больше ничего в них нет. Это пенисы водяного,
который невидим, эльфов и даже тролля. Существа мифические, так что кинуть в
банку нечего, а посмотреть – интересно. Или не разглядел я чего-то? И
такое вероятно.
Я в музее думал о
справедливости фаллического культа, столь распространённого у наших далёких
предков. Но так как знаю я об этом очень мало (только множество картинок видел,
с культом связанных), то чуть понаблюдал за посетителями уникального музея. Ну,
мужики пошучивали явно, а женщины (их, кстати, большинство среди тех, кто сюда
приходит) бродили со старательно отрешёнными лицами, их мысли я угадывать не
собирался.
Нет, нет, совсем не попусту я
посетил страну Исландию.
[1] Богданенко Н., Кошулько Е.,
Богданенко М. Мировая история (туалета), Т.1. Винницкая областная
типография, 2013.