Перевод и комментарии Алекса Тарна
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 51, 2015
ИЗ ВСЕХ НАРОДОВ
Нельзя сказать, что до Земли
Израиля вовсе не доходили сведения о бедственном положении европейских евреев.
Альтерман, как и многие другие жители Эрец-Исраэль, хорошо представлял, чем грозит
еврейскому населению любая война в антисемитской Европе: ведь минуло всего два
десятилетия с момента окончания Первой мировой, с ее ужасающими погромами,
массовыми убийствами, кровавыми наветами, сотнями тысяч беженцев, десятками
тысяч сирот. Конечно, то, что евреям приходится несладко и при Гитлере, было
понятно даже оторванным от европейских событий людям, которые сидели за
столиками тель-авивских кафе. Но никто из них и вообразить себе не мог
глобальных масштабов происходящего. Да, слухи доходили ужасные – но
слухам, как известно, верить нельзя.
Уж на что страшными были годы
предыдущей войны, но ведь народ перенес ее, поднялся, выжил – в точности
как до того переносил похожие катастрофы: крестовые походы, чумные погромы, хмельниччину, гайдамаков… Как-нибудь
выживем и теперь, – думали люди, – Бог не выдаст. Соответственно, и
преобладающим мотивом газетных материалов – в том числе и альтермановских – было желание подбодрить попавших в
беду соплеменников: не отчаивайтесь, мол, братья, держитесь, пройдет и эта
беда…
Наверно, поэтому официальное коммюнике Еврейского агентства от 23 ноября 1942
года, подтвердившее известия о решениях Ванзейской
конференции и о развернувшемся в Европе систематическом истреблении евреев,
произвело в Стране впечатление разорвавшейся бомбы. Коммюнике основывалось на
достоверных источниках – как самого Сохнута, так
и правительственных учреждений Британии и США, и ужасающий смысл его
превосходил самые неправдоподобные слухи. Несколько дней спустя Натан Альтерман
опубликовал стихотворение, во многом задавшее тон всей его последующей
«актуальной» поэзии. Лейтмотивом этого текста он избрал строку из
благодарственной молитвы – молитвы Богу, «избравшему нас из всех народов»…
Слезы наших идущих на смерть
детей
мировых не обрушили сводов.
Потому что любовью и волей
своей
Ты избрал нас из всех
народов.
Ты избрал нас из прочих –
на брит и обет –
из огромного пёстрого
стада.
Оттого даже дети, по малости
лет,
знали точно и твердо: спасения
нет,
и просили у мамы, идущей
вслед:
не смотри, не смотри, не
надо…
Плаха сыто стонала, журчал кровосток,
и отец христианнейший в
Риме
не спешил на подмогу с заступным крестом,
чтоб хоть день постоять рядом
с ними.
Чтоб хоть день постоять под
ножом мясника –
как стоят наши дети века и
века.
Не смотри на нас, мама, –
на ямы и рвы,
на весь мир этот, ставший
погостом…
Мы – солдаты одной
непрерывной войны.
Мы малы, но не
возрастом – ростом.
Ну, а Ты… – Ты, чья воля,
и мощь, и стать –
Бог отцов наших, страшный и
милый,
Ты избрал нас из прочих
народов – стать
мертвецами на адских
вилах.
Только Ты сможешь всю нашу
кровь собрать
ведь другим это – не под
силу.
Можешь нюхать ее, как свои
духи,
можешь пить ее, добрый
Боже…
Но сначала в ней убийц
утопи.
А потом равнодушных –
тоже.
В ТОТ ДЕНЬ[1]
В тот день, когда будет Суд,
непохожий на все суды,
Страна под названьем Германия
переполнится плеском воды.
Миллионы убийц, в предчувствии
адских мук,
Побегут отмывать кровищу со своих заскорузлых рук.
Будут мылить, тереть и усердно
скоблить ладонь,
И от страха потеть, и свою
ненавидеть вонь.
Папа с мамой возьмут кувшин и
польют сынку –
Палачу, садисту, насильнику,
мяснику.
Будут с рук капать капли,
капля капли святей –
В каждой капле жизнь –
отцов, матерей, детей.
Будет в каждом германском доме
капели плач,
Потому что в каждом германском
доме сидит палач.
Здесь живёт писака –
плотник духовных скреп,
Что нацистским бонзам руки
лизал за хлеб.
А вот здесь – рабочий,
классово-близкий друг.
Выходил под знаменем –
красным, в центре – паук.
По соседству – химик,
физик, стеклянный глаз.
Он создал пулемёт, эшафот,
крематорий, газ.
Рядом скромный бюргер с сонмом
детей, внучат,
Просто ждал –
когда же награбленное вручат…
Будут в каждом доме руки мыть
и тереть,
И дрожать от страха, и
смертным потом потеть.
И услышав это, всполошится
сосед-нейтрал,
Что ворота запер
и ключ подальше убрал.
Встрепенётся политик в своей
кабинетной тиши –
Тот, кто вёл торговлю, когда
надо было тушить.
И от малой конторки клерка до ватиканских вершин
Будет литься вода из кранов,
будет звенеть кувшин.
Потому что в такие моменты не
приходится выбирать:
Чем целую вечность мучиться,
лучше вовсе кожу содрать…
А потом весь мир зарыдает,
проклиная свой прошлый грех,
Потому что воды не хватит. Ни
за что не хватит на всех.
ДЕТСКАЯ КОЛЯСКА
В первых числах февраля 1944
года в порт Хайфы прибыл приписанный к Лиссабону трансатлантический лайнер «Nyassa», и на его борту – 737 еврейских беженцев из
Испании, Португалии и Испанского Марокко. Большей частью это были
западноевропейские евреи, содержавшиеся до того в испанских лагерях для
перемещенных лиц после бегства из нацистской Франции. Рейс был организован американским
Джойнтом по соглашению с Франсиско Франко и с
Британией, которая выписала иммиграционные сертификаты для всех его пассажиров;
в октябре той же дорогой проследовало другое португальское судно – «Guinea», отплывшее из Кадиса.
Оба рейса, таким образом, были
совершенно легальными – возможно, поэтому о них
написано относительно мало. Израильская историография отдает явное предпочтение
описаниям нелегальных рейсов так называемых маапилим
(hаапала— – нелегальная алия 1939–1948 годов). Причина тому проста: тогдашнее руководство Еврейского агентства (неофициального
правительства ишува) во главе с Бен-Гурионом придерживалось тактики принципиального отказа от
сотрудничества с британцами в области иммиграционной политики, закрепленной в
печально известной «Белой книге» 1939 года. При этом установленная англичанами квота (15 тысяч иммигрантов
ежегодно в течение пяти лет) была относительно щедрой, ибо реальные годовые
темпы алии в довоенное пятилетие составляли примерно 21 тысячу. С поправкой на
военное время и крайне опасные условия судоходства превышение квоты «Белой
Книги» выглядело практически невыполнимой задачей.
В принципе, можно понять
благие намерения Бен-Гуриона: он использовал проблему
алии в качестве инструмента для достижения главной цели – создания еврейского
государства. Однако позднее, после открытия британских архивов, стало
окончательно ясно, что этот рычаг давления не сыграл почти никакой роли в
итоговом решении Британии не продлевать мандат. Верней всего будет сказать, что
заинтересованность Британской империи в Эрец-Исраэль, изначально определявшаяся
необходимостью контролировать Суэцкий канал, то есть морскую дорогу в Индию, начисто пропала после потери последней в 1947 году. Британцы
ушли отсюда главным образом из-за этого. Поэтому сейчас, оценивая события
задним числом, невозможно отделаться от мысли, что тактика МАПАЙ и Бен-Гуриона неоправданно создавала серьезные дополнительные
трудности в и без того
нелегком деле спасения европейских евреев. Сомнительно полезная в
стратегическом отношении, она была еще более сомнительной в чисто моральном
плане.
Как бы то ни было, легальное
прибытие океанского лайнера с евреями, чудом спасшимися из огненной европейской
топки, стало большим событием для ишува. Газеты
напечатали пространные репортажи, а корреспондент «Гаарец»
в числе берущих за душу моментов упомянул детскую коляску, которая была
привязана среди прочего скарба к крыше одного из автобусов, увозивших
репатриантов из Хайфского порта к новой жизни в
сионистском отечестве. Под впечатлением этой статьи Натан Альтерман и написал
стихотворение, которое было опубликовано 4 февраля 1944 года.
Их прославят в стихах и учёных
трудах,
Снимут фильмы, и школьник
заучит урок
Об узлах, чемоданах, вагонах,
судах,
О ночёвках в кюветах военных
дорог.
Вот и беженец этот, как
частный пример,
Мог бы вам рассказать о
подобных вещах,
Если б он говорить хоть
немного умел,
Если б соска ему не мешала
вещать.
Но и он, и сестрёнка, и брат-грамотей
Твёрдо знают и помнят: задача
трудна –
В этой детской коляске, меж
бомб и смертей
Пересечь континент, где пылает
война.
В этом транспортном средстве
колёса без шин,
В нём не крутится вал и мотор не ревёт.
Но коляску мощней самых мощных
машин
Материнские руки толкают
вперёд.
Этот двигатель вечен, его не
страшит
Ни ограда, ни яма, ни дикий
репей,
Ни сырая долина, ни пики
вершин
Пиренейских, альпийских,
карпатских цепей.
Он стремится к спасенью сквозь
пушечный гром,
Он не ждёт от комиссий
принятия мер,
Перед этой коляской склонятся
потом
Генерал и министр, король и
премьер.
Эти детские танки, прошедшие
ад,
Безопасным границам безмолвный
укор…
Да хранит вас Господь от угроз
и утрат,
От чиновничьих дрязг и разбойничьих нор!
Вас поставят в музеях средь
старых картин,
И придут экскурсанты
нестройной гурьбой
Подивиться на танк, что
остался один,
Но не сдался, а принял и
выиграл бой.
ПИСЬМО МЕНАХЕМА-МЕНДЛА
Стихотворение было
опубликовано 9 марта 1945 года. Героями его вроде бы являются не реальные люди во плоти и крови, а литературные персонажи рассказов и повестей
Шолом-Алейхема – классика еврейской литературы на языке идиш. Это и Менахем-Мендл, и его жена Шейна-Шендл,
и мальчик Мотл, и Тевье-молочник, и скрипач Стемпеню, и невинный шалун Топале
Тутуриту… Почему Альтерман
вспомнил о них именно в тот момент? Наверно, потому, что как раз на эту неделю
приходится день рождения Шолом-Алейхема. Подобный прием совмещения двух
реальностей – литературной и наблюдаемой – принято связывать с
наимоднейшими постмодернистскими находками последнего времени, так что Альтерман
в очередной раз демонстрирует здесь свою немеркнущую актуальность.
Написанное уже под конец
войны, его стихотворение с печальной точностью предсказывает то, что прояснится
лишь двумя-тремя десятилетиями позже.
В расстрельные рвы легли не только
читатели «Повести в письмах» – письмах, которые писал Менахем-Мендл
из Одессы своей жене Шейне-Шендл в Касриловку. Та же судьба постигла и самих Менахема-Мендла и Шейну-Шендл:
теперь их мало кто помнит. Это ведь только для красного словца
сказано, что рукописи не горят. В крематориях горят и рукописи, и книги, и
собрания сочинений, и целые пласты человеческой культуры.
Шейна-Шендл моя, сквозь ночь и пургу,
как луна из облачной тени,
Шейна-Шендл,
мечтой в помутнённом мозгу
ты коснёшься моих видений.
Моя шляпа заломлена для куражу,
лапсердак ветрами иссечен.
Так я в жизни ходил, так я в
смерти лежу –
говорят, что мой образ вечен.
Шейна-Шендл,
вокруг только снег и гроза,
и все судьбы печально схожи.
Тевье умер, и Мотл, и Пейсах-хазан.
Дядю Пиню
ты помнишь?
Тоже.
И скрипач наш Стемпеню – бос и мал,
но красив красотою прежней.
И поёт ему скрипка немой хорал
в омертвелой пустыне снежной.
Здесь же Топале
лёг, всем проказникам брат,
пацанёнок из детской песни…
Если правда, что слёзы и смех не горят,
то, наверно, и он воскреснет.
Нас вели в той ночи, словно
скот на убой.
Шейна-Шендл
моя, мы стояли
рядом с теми, кому мы дарили с
тобой
радость счастья и радость
печали.
Ты почистила старенький мой лапсердак,
повязала платок весенний.
Но никто не смеялся.
Смотрели так,
будто ждали от нас спасенья.
Ночь была от пожаров светла, и
я
стал писать завещанье быстро.
На клочке простом, Шейна-Шендл моя, –
лишь о самом большом и
чистом.
Лишь о том, как я счастлив
тому, что ты
мне была женой и удачей.
Мы играли комедию вечной
мечты,
но закончилось всё иначе.
Мы шутили о смерти со сцен и
страниц –
о нестрашной, домашней, спящей.
Но она пришла – в миллион
десниц,
в миллион кулаков разящих.
Кто же думал – под
скрипочку и под смех, –
что пожрёт нас адское пламя,
что актёры и зрители наших потех
лягут в красный снег рядом с
нами.
Ну а мы, люди снов и тяжёлых
вериг,
слёз и песен во тьме изгнанья,
–
мы мертвы – персонажи
спектаклей, книг,
дети радости и страданья.
Шейна-Шендл,
сквозь бури протяжный вой,
сквозь круги рычащего ада,
Шейна-Шендл,
склонись над моей головой,
как незрячих очей отрада.
МОНОЛОГ ЕВРОПЫ 1945 ГОДА
Что поражает
в актуалии Натана Альтермана, так это ее
все-временность (или вне-временность?), с этим жанром, казалось бы, мало совместимая. Это стихотворение, опубликованное 3 августа
1945 года, пугающе современно и сейчас, спустя 70 лет после его написания. Да и
в будущем, боюсь, эта актуальность никуда не денется. Это первое, что следует
сказать. А второе: поразительна точность понимания событий,
которую демонстрирует здесь Альтерман. Летом 1945 года подобная точка зрения
была вовсе не так очевидна, как сейчас: сразу после войны вся ответственность
за Катастрофу была возложена почти исключительно на немцев. Они, и только они,
были объявлены злодеями, а все прочие, исключая отщепенцев-предателей, –
жертвами, если не героями-союзниками. Грохот пушек сменился грохотом лжи. Но Альтерман в который раз безошибочно определил под внешней
канвой событий их истинную суть. Его «Монолог…» вовсе не упоминает ни немцев,
ни Германию. Не потому, что на них не было вины, – а потому, что их вклад
был всего лишь частью общеевропейских усилий.
Никогда, никогда, еврей,
Не оставлю я твой народ.
За оградами лагерей
Буду ждать тебя у ворот.
Ты остался в живых, еврей.
Но не радуйся жизни, враг.
Красен хлеб мой кровью твоей,
Без неё мне теперь никак.
Мне шесть лет дозволял судья
Жрать тебя на глазах у всех.
Жрал бельгиец, и жрал мадьяр,
И француз, и поляк, и чех.
Берегись городов, еврей,
Там раскинулась улиц сеть,
Там стоят ряды фонарей
На которых
тебе висеть.
Не ходи мостом через Прут,
Через Вислу, Дунай, Маас,
Ты ведь плыл там –
распухший труп…
Ах, вернуть бы те дни сейчас!
Но на площади – верь, не
верь –
Цел еще эшафот с тех пор.
Отворишь ненароком
дверь –
На пороге – я и топор.
Ты свободен теперь опять,
Защищён законами. Что ж…
Не ложись только, парень,
спать –
Ведь проснёшься – у горла
нож.
Ты теперь отрастил живот,
Вспоминаешь, грозишь судом:
Мол, верните мне мой завод,
Деньги, землю, работу, дом…
Что ж, грозись. Но прими
совет:
Убегай, пока цел,
родной.
Даже если дороги нет –
Лучше сдохнуть,
чем жить со мной.
ПОСЛЕДНЯЯ МИЛОСТЬ
В последние годы можно часто видеть в Сети ссылки
на фотографии военных и послевоенных времен, запечатлевшие граждан оккупированной
Германии в процессе весьма неприятного занятия. Как известно, союзники
заставили немцев извлекать из лагерных трупных сараев и расстрельных рвов
полуразложившиеся тела умерщвленных евреев, дабы похоронить их останки в
братских могилах. Думаю, многим попадались на глаза эти снимки – достопочтенные фрау в
шляпках и цивильных пальто, а также солидные пожилые герры
в костюмах, свернув набок искореженные нестерпимой вонью
носы, тащат на носилках то, что и язык описать не поворачивается. А на
фоне – американский солдат с автоматом, полураскопанный
ров, торчащие из рыхлой земли руки со скрюченными пальцами, неестественно
вывернутые ноги, черепа со спутанными колтунами волос.
Как правило, публикация этих фото на современных форумах
и блогах вызывает множество самых разнообразных откликов – от «так им и
надо, сволочам» (обычно тут
имеются в виду немцы, хотя бывают и другие варианты), до «ну а гражданские-то
чем виноваты». Помимо судьбы фрау и герров,
обсуждается также и роль американца с автоматом. Чего я ни разу не встречал,
так это попыток представить, что подумали бы по этому поводу те, чьи останки
лежат на носилках. Оказывается, этот вопрос не такой риторический, как может
показаться на первый взгляд.
Натан Альтерман, вместе с прочими жителями Эрец-Исраэль,
узнал о вышеописанных показательно-наказательных
захоронениях из краткого газетного сообщения и тут же откликнулся на него
стихотворением в «Седьмой колонке» от 27 апреля 1945 года, то есть ровно за три
дня до самоубийства Гитлера. «И стащил бы немца в могилу…» Вот такое любопытное
совпадение…
Он меня кулаком по лицу
хлестал,
Рвал мне спину кнутом разящим.
А мой сын в пыли перед ним
лежал
Под его сапогом блестящим.
Он был немцем, властителем
всей земли,
Убивал нас, мольбам не внемля.
А теперь его сапоги в пыли:
Немец выгнан зарыть нас в
землю.
Встань, мой мальчик! Убийцы
твой труп несут,
С отвращеньем борясь и
страхом.
Немцу кару назначил союзный
суд –
С нашим мёртвым возиться
прахом.
Встань, скажи им, издавшим
такой приказ,
Что и в смерти нет хуже муки:
Как на свалку падаль, волочат
нас
Сволочей поганые руки.
Лучше сразу по ветру мой прах
развей,
Кинь собакам, пусти на мыло,
Но не им – добрякам
немецких кровей,
Что свой долг отдают постылый.
Этот долг всё равно не отдать,
не вернуть –
Мне от них ничего не надо.
Так зачем осквернять мой
последний путь
Этим гнусным
трефным парадом?
Лишь одно я знаю: когда б
Господь
Мне вернул на мгновенье силу,
Я вонзил бы ногти в живую
плоть
И стащил бы немца в могилу.
МЕТАМОРФОЗЫ
Этот сатирический текст был
опубликован 27 октября 1944 года по следам заметки в газете, где среди прочего
описывалась реальная проблема, с которой столкнулся зоосад одного из крупных
европейских городов после отступления оттуда немцев. «С приходом в город войск
союзников, – писала газета, – дирекция местного зоосада раздумывает о
том, как поступить с содержащейся там обезьяной, которую в свое время обучили
изображать нацистское приветствие».
Эта горькая
новость – не абы-кабы.
Эта новость – трагедь обезьяньей судьбы.
Жил да был обезьян.
Ел, чесался и прыгал.
И однажды, устав от
обычных затей,
он кидать научился нацистскую зигу
по сигналу начальства,
по просьбе детей.
Чуть заслышав «зиг хайль!», тут же вскакивал, бодрый,
подбегал вперевалку к портрету вождя
и, воздевши
конечность, с серьёзною мордой
зиговал неустанно, себя не щадя.
И за это в финале
всеобщей потехи
получал обезьян
наградные орехи.
Все тогда зиговали чумному параду,
и поди разбери в том угарном дыму:
обезьян подражал
человечьему стаду
или стадо людей
подражало ему?
Но меняется время,
меняются веры –
отовсюду убрали усатый
портрет.
Только наш обезьян в зоосадном вольере
одиноко зигует… – а зрителей нет.
А ведь только вчера по
велению долга
бурно хлопал ему
человеческий круг…
И грустит обезьян: он
учился так долго,
ну а люди так быстро
сменили свой трюк!
И теперь нет ни круга,
ни даже кружка…
И гудит, и болит
обезьянья башка.
Что ж, хвататься за
голову принято даже:
нынче многие делают это, дивясь,
как народ превозносит
в удвоенном раже
тех, кого лишь недавно
затаптывал в грязь.
Плачет бедный: «Не
выучить новые трюки –
видно, есть в
обезьяньей природе изъян…»
Что поделаешь,
гибкости нашей науки
не достигнет вовек никакой обезьян.
А снаружи –
фанфары, цветы и портреты,
и глядит победитель,
красив и усат…
И, похоже, в печальной
трагедии этой
был замешан, увы, не один зоосад.
ПОСЛЕДНИЙ СЕРТИФИКАТ
Это горькое сатирическое
стихотворение, опубликованное незадолго до окончания войны, 30 марта 1945 года,
хорошо иллюстрирует отношение тогдашнего ишува к решению Британии продолжить политику «Белой книги»
1939 года, которая устанавливала квоты на еврейскую иммиграцию в Эрец-Исраэль.
Продолжить – как будто не было ни войны, ни Катастрофы, как будто
западноевропейские лагеря для перемещенных лиц не полнились в то время
десятками тысяч чудом уцелевших евреев – недавних узников нацистских
концлагерей, оставшихся без дома, без имущества, без гражданства. Поразительно,
но и в этой ситуации Британия упорно отказывалась предоставить евреям право на
свободную иммиграцию, открывая ворота лишь счастливым обладателям специальных
документов, именуемых сертификатами. Последняя строчка – «но без него
теперь прибудет» – отражает стратегию руководства ишува,
которое, отказавшись от сотрудничества с британскими властями в этом вопросе,
избрало путь нелегальной алии.
Один! Один сертификат
остался в лондонской конторе!
Почтим его под гром кантат,
не проливая слёзы горя.
Мы скажем: прочь гони печаль!
Чего стыдишься ты, ей-богу?
Ведь ты не ксива –
ты мораль,
ты памятник, каких немного!
Печатью важною клеймён,
с гербом вестминстерской
Фемиды,
ты будешь символом времён,
как Колизей и пирамиды.
Тебя учёные мужи
внесут прилежно в картотеку
для изученья – как ножи
эпохи каменного века.
Свидетель чести, доброты
и справедливости похвальной,
двадцатый век прославишь ты
во тьме истории печальной.
Расскажешь, как народ беды
искал спасенья в консулатах
и как толкал его под дых
чернильный палец бюрократа.
И как в бесстыдной простоте
кричал араб, тряся Кораном,
что тесно жить ему в черте
от Касабланки до Ирана,
от Чада до приморских скал,
от гор турецких до Залива!..
А мир смотрел, а мир икал
и соглашался торопливо.
В реестре взлётов и утрат,
книг и полотен, звёзд и
терний,
ты, наш простой сертификат,
любых шедевров беспримерней!
Ты, скромный, чести не просил,
но золотой достоин рамы –
автопортрет гуманных сил
прогресса, мира и ислама!
Автопортрет повесят в зал,
и на него дивиться будет
тот, кто прибыть с тобой
мечтал,
но без тебя теперь прибудет.
ДОРОГА В МОРЕ
Это стихотворение Альтерман не
предназначал для газеты, опубликовав его в более серьезном литературном
«Альманахе союза журналистов» за 1947 год. Однако, судя по тому, что
впоследствии автор сам включил его в книжный вариант «Седьмой колонки», причем
именно в главу, посвященную маапилим, оно
напрямую связано с этой темой. Тем не менее нельзя не
отметить более общий его характер сравнительно с другими газетными текстами.
Наверно, Альтерман видел в явлении нелегальной иммиграции не только чисто
политический, национальный аспект борьбы народа Страны
Израиля за независимость и право жить на своей земле, но и глубокий
экзистенциальный смысл – героику индивидуального человеческого усилия.
Уходя от погони, с борта корабля
ты нырнула – одна против
многих.
Но враждебное море, воронкой
юля,
цепью якорной спутало ноги.
Ты рванулась, и цепи сорвала,
и вновь
поплыла наудачу, без смысла.
Море гривой взмахнуло, и
гроздь жерновов
на плечах твоих узких повисла.
Ты стряхнула и это. Ты рвалась
на свет,
на восток, где заря
заблестела.
Море, хмыкнув, достало
свинцовый корсет,
чтоб сковать твоё лёгкое тело.
Ты плыла и в свинце. И тогда,
чтоб верней
истощить твою волю и силы,
море дало тебе берег скал и
камней,
неприступный, высокий,
унылый.
Ты взмолилась: «Пожалуйста,
сделай мне мост –
я так долго плыла и устала!..»
Море с рёвом швырнуло тебя на утёс
и, ликуя, оскалило скалы.
Но ты вышла на сушу из этой
резни –
чуть живая,
изранена в клочья…
И угрюмое море шепнуло:
«Взгляни –
ты построила мост этой ночью».
ЗЕМЛЯ БИРИИ
Когда-то история борьбы за Бирию была предметом общенародной гордости: ее изучали в
школах, о ней рассказывали у костра вожатые, в ее честь совершались ежегодные
походы в канун праздника Пурим. Была – пока
пафос защиты своей земли не только вышел в Израиле из моды, но и стал казаться
чем-то совершенно неприличным, недостойным звания «просвещенного гражданина».
Неудивительно, что многие из тех, кто читает эти строки, впервые слышат само это
слово – «Бирия».
«Белая книга» 1939 года не
только установила ограничения на алию, но и ознаменовала решение Британии
отойти от принципов Декларации Бальфура (по крайней мере так, как понимали ее евреи: создание независимого
государства). Следующим шагом властей стал «Земельный закон» (Land Transfer Regulations, 1940), который
фактически запрещал евреям покупку земли в Галилее, Иудее, Газе и Северном Негеве. Однако евреям уже принадлежали значительные
территории в этих районах, приобретенные в конце XIX – начале XX вв.
бароном Ротшильдом. Большей частью земли Ротшильда пустовали, но их юридический
статус оставлял евреям законную возможность селиться в этих местах. Поэтому
власти не могли ничего поделать, когда в ответ на «Земельный закон» евреи
приступили к демонстративной реализации этой возможности – преимущественно
на севере, в Галилее.
Это были не полноценные
поселения (для которых попросту не хватало людей и средств), а небольшие
форпосты с десятком-другим парней из ПАЛМАХа. Помимо символического, эти опорные пункты имели и реальное
практическое назначение как промежуточные станции на сухопутном маршруте
нелегальной алии. Начиная с августа 1944 года было создано
несколько форпостов. Одним из них и была Бирия.
Вообще-то, первые упоминания
этого еврейского городка, расположенного к северу от Цфата,
встречаются уже в Мишне и Талмуде. В середине XVI
века здесь проживал знаменитый раввин Йосеф Каро, автор книги «Шулхан Арух». Позже место пришло в полное запустение и так, в виде
пустоши, было выкуплено бароном Ротшильдом (1893). В январе 1945 года на эти
земли была направлена молодежь из религиозных отрядов ПАЛМАХа.
Впрочем, в ту зиму речь не шла
о сельскохозяйственном труде (если не считать таковым работы по лесопосадкам):
вместо обработки земли пальмахники возводили стены
укрепления и занимались интенсивной военной подготовкой. Одной из тактических
задач пальмахников Бирии
была защита еврейского населения близлежащего Цфата
от погромов. Кроме того, форпост использовался как перевалочная база для нелегальной алии. Репатриантов переправляли пешими
караванами из Сирии в долину Хулы, а оттуда – в Бирию,
где они проводили несколько дней, привыкая к местным обычаям, к новой одежде
(людям выдавали форму еврейских молодежных организаций) и нескольким словам
иврита, которые нужно было заучить, чтобы хоть как-то сойти за старожилов.
Затем новоиспеченные граждане Эрец-Исраэль отправлялись в следующий пункт
назначения – Хайфу.
В конце февраля 1946 года
отряд ПАЛМАХа атаковал базу Арабского легиона на горе
Кенаан, к северо-западу от Цфата.
Атака должна была обозначить символический ответ на акты арабского бандитизма,
а потому выражалась в беспорядочном обстреле, без попытки захватить базу:
немного постреляли и скрылись. Розыскные собаки, взявшие след, привели англичан
прямиком к Бирии. 28 февраля
власти провели тщательный обыск и обнаружили потайные склады оружия. 24
обитателя форпоста были арестованы и препровождены в тюрьму. Британцы объявили Бирию военной зоной, что означало фактическое изгнание
оттуда всех поселенцев, а не только арест тех, кто был замешан в борьбе против
мандата. В поселке разместили солдат, на дорогах
выставили блокпосты; захват Бирии сопровождался
уничтожением посевов и вырубкой лесонасаждений. Дабы подогреть страсти, газета
«Едиот Ахронот»
растиражировала лживую (из песни слова не выкинешь) версию ПАЛМАХа
о том, что поводом для изгнания стала случайная стычка между двумя арабскими хамулами, не имевшая никакого отношения к жителям Бирии.
Первая в истории конфискация
британцами законных еврейских земель вызвала сильнейшую волну возмущения во
всем ишуве. Не надеясь на удачное вооруженное
противостояние с регулярной британской армией, руководство Еврейского агентства
решило действовать методом массового мирного протеста. В Хайфе, Тель-Авиве и
Иерусалиме прошли забастовки и митинги. Но главная акция была намечена на
середину марта – под прикрытием традиционного молодежного похода на Тель-Хай в канун праздника Пурим
в годовщину героической гибели Йосефа Трумпельдора и его товарищей в 1920 году.
В ночь с 13 на 14 марта три
тысячи молодых людей, съехавшихся со всей Страны, несколькими колоннами
двинулись в сторону Бирии. С собой они несли палатки,
провизию, доски и рабочие инструменты. Прибыв на место с первыми лучами солнца,
они немедленно принялись под изумленными взглядами застигнутых врасплох
англичан разбивать площадку для нового поселения – Бирия-Бет.
Над одной из палаток взвился бело-голубой флаг со звездой Давида. Власти
поначалу бездействовали, но к вечеру, когда на месте остались лишь около 150
поселенцев, Бирию-Бет окружили армейские силы в
сопровождении броневиков. После того как евреи отказались добровольно покинуть
землю, их силой погрузили на военные грузовики и отправили в Тверию. Только что посаженные посевы были уничтожены,
саженцы выкорчеваны.
В ту же ночь Хагана организовала новый поход. Из участников предыдущего
марша в Рош-Пине и Цфате
оставалось несколько сотен молодых людей, не успевших разъехаться по домам.
На рассвете 15 марта они двумя
колоннами поднялись на гору. Англичане, полагавшие, что с сопротивлением
покончено, и потому оставившие там считанное число солдат, снова были
застигнуты врасплох. На их глазах рядом с Бирией и Бирией-Бет в течение нескольких часов была построена Бирия-Гимел. Следующие два дня прошли под знаком притока
новых поселенцев – слава о Бирии уже гремела по
всей Стране. Из Цфата молодым людям доставляли
провизию и воду; опасаясь арабской атаки, Хагана
организовала вооруженную охрану. Одновременно в Цфат
прибыли люди из руководства ишувом для переговоров с
британцами. Власти пошли на попятный, дав разрешение
на присутствие двадцати поселенцев «с целью сельскохозяйственных посадок». Это
известие было воспринято ишувом как победа: еврейская
Бирия осталась на карте! А несколькими месяцами
позже, в июне 1946-го, британские солдаты окончательно покинули гору.
Натан Альтерман лично
участвовал в походе на Бирию (один из организаторов и
командиров которого Йосеф Авидар
был его другом). Стихотворение, написанное по следам этих событий, было
запрещено к печати британской цензурой. Впервые опубликовано в сборнике Союза
журналистов за 1947 год и впоследствии включено автором в книгу «Седьмая
колонка». Тематически, ритмически и композиционно это стихотворение
перекликается с предыдущим «Дорога в море», образуя при этом интересные
дихотомии (море – земля, она – он, новые олим –
старожилы-поселенцы, отчаянная динамика преодоления враждебного морского
пространства – не менее отчаянная статика удержания родной земли).
Неизменно лишь одно: героика индивидуального усилия.
Он на землю упал, распластавшись
на ней,
острым взглядом блеснув, как
кинжалом.
И земля, одичавшая россыпь
камней,
обняла, обхватила, прижала.
Понагнали солдат из чужого
полка –
растащить два прижавшихся
тела,
но седая земля своего паренька
отдавать ни за что не хотела.
Он лежал неподвижно, упрямым
пластом,
безразличный к словам и насилью,
а земля защищалась шипами
кустов,
отбивалась камнями и пылью.
Трижды силой его поднимали с
земли.
Трижды вновь опускали обратно.
Будто справиться люди никак не
могли
с притяженьем, возросшим стократно.
Трижды парню грозили мечом и
числом.
Трижды болью пытали и страхом.
Трижды падал земли каменистый
заслон.
Трижды вновь поднимался из
праха.
И сказали вокруг: «Мы прошли
сквозь войну,
через реки, столицы и храмы,
но нигде не встречали такую
страну,
что цеплялась бы так за абрама…»
И когда, отступившись, ушла солдатня,
он не скрыл облегчённого
вздоха:
«Хорошо, что они не стреляли в
меня,
а иначе бы кончилось плохо».
Усмехнулась земля:
«Ошибаешься, сын.
Если б пули твой лоб
раздробили,
ты тем более стал бы навеки
моим
в материнской, утробной
могиле».
НА ДАЛЬНЕМ ШЛЯХЕ
(КОЛЫБЕЛЬНАЯ)
Это стихотворение («Седьмая
колонка», 4 апреля 1947 года) написано в форме
колыбельной баллады. При этом его часто называют едва ли не гимном маапилим, а ансамбль ВМС даже включил песню на этот
текст в свой репертуар (1972 год, музыку написала
Наоми Шемер).
Но похоже, что значение «Колыбельной» намного глубже. Стихотворение
перекликается не столько с кратким периодом нелегальной иммиграции, сколько с
выходом из галута вообще. Ведь образ дерева на
обочине большой дороги символизирует не что иное, как изгнание. Почти
бесплодное, оно (изгнание) сопровождало народ и в дни молитвы, и в дни
избиений. И вот теперь дерево превратилось в мачту суденышка, пробивающегося
сквозь ночное море к дому, к своей Земле. Но вся штука в том, что эта мачта
хранит память о галуте – о дедах и отцах, о
молитвах и погромах. Иными словами, мы продолжаем нести свое изгнание с
собой – даже тогда, когда на нем закреплен парус, надутый попутным ветром
свободы.
Спи, мальчик, спи. Кренится
ял.
Играют с ветром волны.
На дальнем шляхе дуб стоял
среди равнины вольной.
На дальнем шляхе дуб
стоял –
почти без листьев ветки.
Спи, милый, спи. Кренится ял,
надёжен парус крепкий.
Под этим деревом, сынок,
твой дед, как прежде –
прадед,
любил укрыться от тревог
в молитвенной отраде.
Вставал под ним, поворотясь
к ерусалимским
кущам,
и слёзы проливал, молясь
вдвоём со
Всемогущим.
Об этом мы споём с тобой,
когда пройдёт ненастье.
Спи, мальчик, спи. Шумит
прибой,
скрипят тугие снасти.
Спи, милый, спи. Кренится ял,
и ливень льёт холодный.
На дальнем шляхе дуб стоял
суровый и бесплодный.
К нему однажды твой отец
привязан был безвинно,
чтоб сверху видеть мог Творец,
как убивают сына.
И был от крови красен кнут,
и был остёр, как бритва.
Не помогли ни Божий суд,
ни дедова молитва.
Он сполз на землю и лежал
лицом к Ерусалиму…
Спи, мальчик, спи. Кренится
ял,
и даль неодолима.
Попутный ветер свеж и груб,
чернеет берег мрачный.
Спи, милый. Срублен старый
дуб –
теперь он служит мачтой.
Он здесь на ялике теперь
стальным кольцом охвачен –
свидетель всех былых потерь
и всей былой удачи.
То скрипнет, то сорвётся в
вой,
то плачет, то хохочет –
он как смычок, он как гобой
в морском оркестре ночи.
Он помнит кровь, и боль, и
гарь
погибших поколений –
отцовской горести алтарь,
столп дедовских молений.
На дальнем шляхе дуб стоял.
И нет ему изводу…
Спи, мальчик, спи. Кренится
ял,
бортом черпает воду.
НАРОД И ЕГО ПОСЛАННИК
История судна «Эксодус» – в Эрец-Исраэль
1947 года его называли ивритским именем ециат еропа ташаз («Исход из Европы
5707») – стала известной благодаря книге Леона Юриса
(1958), фильму с участием Пола Ньюмена (1960) и
множеству последующих публикаций. Судно отплыло из Франции 11 июля 1947 года с
4554 нелегальными еврейскими иммигрантами на борту и неделю спустя прибыло к
берегам Эрец-Исраэль. Там его уже поджидали британцы. После кратковременной
осады они захватили «Эксодус» и тут же пересадили его
пассажиров на три других корабля с целью немедленно вернуть их в исходный пункт
плавания, то есть во Францию.
Однако коса нашла на камень.
По прибытии «кораблей изгнания» в территориальные воды Франции тамошние власти заявили, что готовы принять у себя лишь тех,
кто выразит добровольное согласие сойти на берег. По решению Еврейского
агентства, которое с начала до конца руководило всем предприятием, пассажиры
наотрез отказались выполнить приказ англичан (исключение составили лишь
тяжелобольные). Поэтому, безрезультатно простояв на французском рейде около
трех с половиной недель, корабли с высылаемыми «нелегалами» направились в
Гамбург (британская зона оккупации), где евреи были силой ссажены на берег (8–9
сентября) и помещены в лагеря беженцев. В книге и фильме всё кончается
оглушительной победой добра, что, само собой, не имеет ничего общего с
печальной действительностью.
Стихотворение Альтермана,
опубликованное 5 сентября 1947 года, посвящено небольшому эпизоду этой эпопеи,
а точнее, младенцу, мальчику, который родился на одном из «кораблей изгнания»
во время вышеупомянутого ожидания на рейде Порт-де-Бука (недалеко от Марселя).
Следуя указаниям руководителей, роженица отказалась сойти на берег, и ребенок
умер несколько недель спустя, уже в Бискайском заливе. Его похоронили в море, в
жестяной коробке.
В своем стихотворении
Альтерман отказывается винить в смерти ребенка британские власти, и это странно
лишь на первый взгляд. Я уже писал выше, что руководство ишува (читай: Бен-Гурион и
его сподвижники) видели в нелегальной иммиграции
прежде всего пропагандистский инструмент, средство давления на Британию. В
принципе, можно было бы без особых помех ввезти пассажиров «Эксодуса»
(по крайней мере женщин и детей) в Эрец-Исраэль в
рамках объявленных англичанами квот. Однако сотрудничество с политикой «Белой
книги» казалось Бен-Гуриону несовместимым с
требованием независимости. Пропагандистский эффект страданий
(а тем более – смертей) европейских евреев, чудом уцелевших во время
Катастрофы, представлял собой бесценное оружие в борьбе за государство Израиля.
В итоге бывшие узники концлагерей оказались невольными солдатами войны за
независимость, причем задолго до того, как она началась. Почему «невольными»?
Потому что, возможно, они предпочли бы более простой (то есть легальный) путь –
если не для мужчин, то хотя бы для женщин и детей. Но в том-то и дело, что их
никто не спрашивал…
Сейчас эта политика Еврейского
агентства кажется сомнительной с моральной точки зрения. Возможно, тогда, сразу
после ужасов Второй мировой войны, она выглядела иначе. Возможно, и так –
но только не для Натана Альтермана. Одно хорошо: автор этого
стихотворения не дожил до протестных палаток на бульваре Ротшильда, до угроз
эмигрировать в Берлин из-за высоких цен на творог и на квартиры с видом на
море. На то самое море, куда всего 68 лет назад была опущена жестянка
из-под галет с маленьким свертком внутри.
Среди наших безмерных потерь и
побед
будет славой и он осиян:
тот, кто в ржавой жестянке, в
пелёнку одет,
был опущен за борт в океан.
Он не стал воплощеньем
британской вины –
эта правда совсем не проста:
ведь толкнули ребёнка в
горнило войны
наши руки и наша мечта.
Мы с тобой повторяли: «Нельзя
уступать!
Наша стойкость – вот наш
адмирал!»
Мы с тобой восхваляли
несчастную мать
в час, когда её сын умирал.
Мы с тобой говорили, что те
корабли
перевозят не жён и детей,
а свободу и будущность нашей
Земли –
то, что всякой святыни святей.
Мы с тобой повелели ему,
сосунку,
защищать наше знамя и честь.
Он был призван сражаться в
едином полку,
хоть умел только плакать и
есть.
Трудно слушать об этом и
трудно писать,
но теперь приговор нам таков:
этот воин, ушедший в бискайскую гладь,
обязал нас во веки веков.
Обязал нас с тобой, сам не
зная того,
вспыхнув в жизни минутным
лучом,
быть достойными жертвы
невольной его,
не предать, не ослабнуть
плечом.
А иначе, взойдя из морской
глубины
с той же ржавой жестянкой
улик,
он приблизит к окну ожиревшей
Страны
свой невинный младенческий
лик.
И тогда, ужаснувшись, поймём
мы с тобой,
в чём различье меж нами
и брошенным в бой,
между нами и вышедшим
в бой.