Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 51, 2015
Лея АЛОН (Гринберг). Наедине с
Иерусалимом [Избранные новеллы, очерки, эссе]. Иерусалим, «Филобиблон», 2012
В отличие
от тех, чьи отзывы приведены на тыльной стороне обложки, я не настолько силен в
музыке, чтобы оперировать такими понятиями, как «симфония», «соната», «этюд»,
«голос скрипки» – применительно к прозе. А вот о «боговдохновенности» автора (Ион Деген:
«Она – поэт,
вдохновляемый Всевышним») скажу. Мне, как и любому читателю,
ясно, что Лея Алон – человек глубоко религиозный.
(Хотя в главе «Сокровенная молитва Корчака» сама эссеистка декларирует: «Религия – это личное дело каждого».) Она глубоко
вчиталась в священные тексты и вдумчиво их интерпретирует. Танах
и комментарии мудрецов направляют и одухотворяют автора. И мне по душе, что под
каждой цитатой – точная ссылка, свидетельство уважения к читателю, который
получает возможность обратиться к первоисточнику.
Если уж и меня, далёкого от почвы, питающей духовные корни Л. Алон, проняла её книга, стало
быть, она действительно удалась. Тут и широта охвата материальной и духовной
природы; и единство авторского взгляда, цементирующего разнородные материалы, взятые в том числе из собственной памяти (к примеру, рассказ
Леиной матери о первых днях Великой Отечественной войны – в главе о горькой судьбе
Гуш-Катифа); и пламенный пафос повествователя, то
прячущийся в подтекст,
то неудержимо вырывающийся на поверхность; и непоколебимая убеждённость в нашем
окончательном избавлении – геуле; и сердечная благодарность всем, кто помогал духовному
становлению автора, делился теплом, вдохновлял собственным творческим горением.
Главу
«Святой огонь» предваряют строки поэмы «Песнь об убиенном еврейском народе»,
написанной узником Варшавского гетто Ицхаком Кацнельсоном: Я касаюсь струн, я сажусь во
прах, я думаю о былом, / О народ мой, – пою, и голос мой
надтреснут, печален и глух!.. (перевод Э. Бауха).
Рассказывая о книге «Святой огонь» ещё одного
узника гетто, раввина Калонимуса Калмиша
Шапиры, книге, столь же чудесно спасённой, как и поэма Кацнельсона,
Л. Алон заключает: «Существуют сотни томов
комментариев к Священному Писанию, но нет среди них комментариев, написанных в
гетто в условиях голода, страданий, смерти». Это, разумеется, не упрёк, а
по-новому заданный вопрос о соотношении Слова Божьего с невыносимыми реалиями конкретного исторического момента.
Автор приводит
слова рабби Элимелеха из Лежайска
(1717–1787): «Самое главное в мире –
сделать добро другому». Глава «Она выбрала вечность» посвящена Матери Марии – Елизавете
Юрьевне Кузьминой-Караваевой, праведнице, спасавшей евреев в Париже в годы
нацистской оккупации и принявшей смерть в газовой камере Равенсбрюка за два
месяца до конца войны. «Если бы мы
были настоящими христианами, – цитирует Мать Марию Л. Алон, – мы бы все надели [жёлтые] звёзды». Об
этих звёздах и прекрасные стихи Матери Марии, также приведённые в книге: Два треугольника, звезда, / Щит
праотца, царя Давида, – / Избрание,
а не обида, / Вселенский путь, а
не беда.
А в главе «Мелодия земли» автор ведёт речь о превращении – руками наших
поселенцев – пустыни в цветущий сад: «Всегда, когда мечта выглядела нереальной, говорили “дом на песке”, а
здесь всё выращенное и построенное на песке затмевает любую фантазию… Оазис
в пустыне. Да, можно построить на песке и можно разрушить на земле самое
прочное строение. Всё зависит от того, какая идея тебя ведёт… Невозможно было
представить себе, что яд отступления так глубоко проник в наш организм и уже
распространяется по всему телу, и Ямит – это
только начало… Встреча с его прежними жителями здесь, в Гуш-Катифе,
разбудила память. И картины разрушения вновь встали перед глазами… Сколько же
душевных сил, веры и любви к этой земле нужно нести в своём сердце, чтобы,
пережив трагедию изгнания и разрушения, приехать в Гуш-Катиф
и начать всё сначала».
Разрушению Гуш-Катифа и хождению по мукам жителей этого еврейского
оазиса в Газе посвящена глава «Земля затаилась от боли…», из которой приведу
два фрагмента. Первый: «“Браво!
Браво, победители! Вы пришли воевать с нами. А где вы были, когда шесть тысяч
снарядов упало на нас? Почему не защитили?”
Это голос из толпы поселенцев.
Один из многих. Он обращён к идущим. А они молчат.
Кто-то отводит глаза, кто-то не скрывает слёз, но продолжает идти. У других –
тяжёлые хмурые лица и суровые непреклонные взгляды». И второй: «На стене одного из разрушенных домов
детской рукой было написано: “В этом доме счастливо жила Эйнат,
пока солдаты не пришли и не выгнали её…”»
Главе о
депортации евреев Газы предшествует другая – «И
никто не дорос нас звать к ответу…» – о
героях еврейской истории: Владимире Жаботинском, чьи слова
вынесены в заголовок, о Ш. Й. Агноне,
чью Нобелевскую лекцию цитирует Л. Алон, о Моше Шарете, ответившем 8 мая 1948 года тогдашнему госсекретарю
США Д. Маршаллу, который не постеснялся запугивать Израиль нападением арабских
армий в случае провозглашения независимости еврейского государства. «Мы
не просим помощи, – заявил М. Шарет, – мы
просим лишь прекратить вмешательство в наши дела».
«Время Агнона, –
пишет Лея Алон, – было временем духовного
пробуждения… Норвежские соглашения, подобно летнему зною, иссушающему живой
источник, принесли нам духовное опустошение. Мы успели растерять многие
непреходящие ценности. Подвергли сомнению право на эту землю… В Израиле,
победившем в Шестидневной войне, проснулся гордый дух его предков. Где они сегодня,
тот дух и та вера, которые поддерживали силу оружия и приносили нам победу на
поле боя? Мы отвернулись от своего источника, и он перестал дарить нам духовную
силу. Но и теперь, как когда-то, на заре становления, Голос вновь настигает
нас, напоминая и предупреждая: “Жизнь и смерть предложил Я тебе… Выбери жизнь!” (Дварим 30:19)».
Книга
населена большим количеством персонажей. Одни упомянуты вскользь, другим
посвящены целые главы. Тут и Моше Рабейну, и
мудрецы-комментаторы Священного Писания: Шимон Бар-Йохай,
Ицхак Лурия, Йосеф Каро. И
основоположник хасидизма Баал Шем-Тов.
Наши недавние предшественники и современники – философ
Франц Розенцвейг; писатель Антуан Сент-Экзюпери; автор уникальных воспоминаний
«Я пережила Румбулу» Фрида Михельсон; поэт и эссеист
Илья Рубин; убитый террористами Мордехай Лапид, один из лидеров движения за репатриацию в Риге; дед
Леи Алон – Авраам Дубнов,
родственник знаменитого историка; поэты Ури-Цви
Гринберг и Натан Йонатан; поэтессы Рахель и Зельда; художница Ителла Мастбаум (ей принадлежит
оформление книги); прошедший Освенцим скульптор Мартин Кизельштейн;
преподаватель иврита Циля Клепфиш;
живописец Леонид Балаклав; поющий раввин Шломо Карлебах… Праведники и
герои, пророки и хранители исторической памяти нашего народа. В книге нашлось
место и для горящего Храма царя Шломо, и для бараков
лагерей смерти. Но и для непокорённых Масады
и Варшавского гетто. И для нашей возрождённой страны. И для высокого
неба над нею…
Свои
взгляды автор отстаивает с присущей ей убеждённостью, но не пытается их
навязывать. В самой первой главе, давшей название всей книге, читаем дифирамб
иерусалимскому ландшафту, в котором «древность, суровость, величие земли. Без
обещаний, без прикрас. И суть Иерусалима. Не всем дано почувствовать и принять
его. Он или притягивает к себе, или остаётся для тебя чужим – значит, твоя
душа ищет иные краски».
Однако
спустя сорок страниц автор объединяет всех потенциальных репатриантов
местоимениями «мы» и «наш»: «Разве не
так и мы оставляли свой дом в чужом краю, чтобы, поддавшись необъяснимому порыву
души, отправиться навстречу неизвестности? Какой голос слышал каждый из нас?
Голос нашей души… Он приходил неожиданно, врывался в накатанные будни,
будоражил и лишал покоя, становясь всё настойчивее. И наступал момент, когда
для тебя уже не было другого пути». Какой голос слышал каждый из нас? В
данном пассаже это вопрос риторический, на который подразумевается единственно
верный ответ. Но ведь на самом деле «голоса», которые слышал каждый из нас,
были, конечно, разные. Признаюсь, и отнюдь не с гордостью: лично я этот, как
сказала поэтесса Рахель, отзвук слова Господня, донёсшегося из дали веков,
не слышал…
Говоря о
еврейском наследии, автор задаётся резонным и, вне всяких сомнений, важным
вопросом: «Почему одному дано
прикоснуться к этому колодцу, испить родниковую воду, почувствовать её вкус и
бодрящую свежесть, а другой, даже находясь рядом с источником, с безразличием
отворачивается от него?»
И наконец автор цитирует слова Ш. Карлебаха: Еврей всегда
находится на пути в Иерусалим. Это уже не просто некое обобщение, а идеологема.
Комментируя книгу Иова, Л. Алон внезапно
(для меня) заключает: «Нет ответа
Иову, как нет ответа на вопрос о страданиях и Катастрофе…» Мне это
резюме представляется по меньшей мере неосторожным.
Нет ответа – это ведь тоже ответ!
Другой
пример из книги. «О рабби Калонимусе Шапире говорили, что он обладал пророческим
даром, но мог ли он предсказать, какие испытания обрушатся на его народ и на
него лично? В самом начале войны во время одной из первых бомбёжек погибли его
сын и невестка, вскоре не стало матери, но занятия [по изучению Торы] продолжались. Лишь псалмы
выдают состояние его души. К ним рабби постоянно обращается в своих текстах: “Из
глубины звал я Тебя, о Бог! Господь, услышь голос мой!”
(Теилим 130:1, 2)».
Не услышал
Вседержитель и «Молитву воспитателя» Януша Корчака: «Ниспошли детям счастливую долю, помоги,
благослови их усилия. Не лёгким путём их направь, но прекрасным». Увы, увы…
Многое можно
сказать об этой книге, насыщенной интеллектуальным поиском и душевными откровениями,
проникнутой любовью к Богу и людям, исполненной восторженной благодарности к
таланту, в какой бы области он ни проявлялся. Вспоминаются слова Чехова из его
записных книжек: «Какое наслаждение уважать людей! Когда я вижу книги, мне нет
дела до того, как авторы любили, играли в карты, я вижу только их изумительные
дела». Эти же слова можно адресовать одарённым людям любых профессий. Что и
делает Лея Алон, автор книги «Наедине с Иерусалимом».
С Иерусалимом ли только? Нет, со всем Божьим миром!
Михаил Копелиович
Евгений МИНИН. Тринадцатый год [Стихи]. Иерусалим,
«Evgarm», 2014
В ни к чему не
обязывающей переписке поэт признался, что, получив тираж, с недоумением
разглядывал книжку: а зачем она вообще? Перечитывая его «Тринадцатый год»,
попытаемся разобраться.
Когда многоопытен, добродушен и требователен к
себе, когда за тобой уже «банда» внуков, в сознании – постоянно тлеющая
война, в сердце – неистребимые мир и гармония, позади – ушедшие друзья,
а рядом – любимая, грех не писать стихи…
Хочешь – поспорь со мной,
хочешь – не отвечай,
Но поскольку в пути рытвины и трамплины,
То приходится жить – каждый себе гончар,
Каждый лепит себя из необычной глины.
Минин пишет их, словно стоя на кухне у плиты или в
саду возле дымящегося мангала, по-мужски неподражаемо занят главным блюдом к
общему столу. Вкусно отведать его произведений, приправленных то горечью
иронии, то кисло-сладкими пряностями впечатлений, то беззлобным юмором, то
озарением сочинителя.
Стихи у него, не растекающиеся множеством строф
и ассоциаций, более похожи на законченную работу с одной мыслью, одним образом,
одной бытовой ситуацией,
чем на модные игры в слова «обо всем и ни о чем». Потому воспринимаются цельно.
В них нет привнесенного беспокойства, излишней энтропии… Зато есть мудрость и
самоирония, тождественные большому житейскому опыту автора.
Что впечатляет в коротких и емких стихотворениях?
Монологи и диалоги о всеобщем и частном, своеобразная дневниковость
впечатлений и повседневное ощущение status belli – стихи-то написаны в Израиле (много симпатичных
текстов о Иерусалиме, израильском прошлом и
настоящем), а еще по-минински точные, хоть и скупые
характеристики. Достигается это по-разному, иногда – тропами, используемыми
к месту и впору: Мечтаю, чтоб у каждой слепой пули / Прорезались
глаза… Или: Тень плелась собакой следом / на коротком
поводке.
Часто – «облегченным» (на самом деле,
гораздо более нагруженным, напрессованным смыслами) синтаксисом: Времена
и нравы – сплошной облом. /
Мгновенно человек становится телом. / А кого-то завтра
перечеркнут стволом, / Как
неверный ответ мелом.
И авторскими
словообразованиями – наподобие звать чернику афроникой, вполне
уместными на опушках мининских стихотворных чащ.
Или такими изюминками: Друс-кинин-кай, друс-минин-кай…
Идем за автором, листаем страницы, где-то – цельная
житейская зарисовка, где-то – короткие раздумья о поэзии и поэте, где-то
сдержанно и мягко – о любви и природе сложного чувства. Минин свои
фирменные блюда готовит умело и со вкусом. Простая повествовательная
манера, две-три строфы чаще довольно строго нормированного русского языка,
редкие вкрапления сленга и транслита, минимум
цветистого поэтического инструментария – метафоры наперечет, но так и
задумано. В авторской суровости, в минимализме – ключ к ответному
импульсу у тех, кого он потчует своими стихами. Плюс юмор, отменная
наблюдательность, и – повторюсь – солидный жизненный багаж, и
своеобразная манера письма короткими текстами.
Книга замечательна еще и тем, что Минин-поэт уступил
несколько страниц сборника Минину-юмористу. Многие балуются пародиями, но у
Евгения Минина – это одно
из наиболее отточенных ремесел (а их и так немало: поэт, прозаик, редактор,
издатель, подвижник литературы). Мастерство истинного профи (у музы за спиной таится пародист) в том,
что его пародии – не обидные, дружеские, при этом стиль оригинала и
литературные ляпы в мининском экспромте подмечены и
обыграны собственной стихотворной коллизией. В этой книге пародий, правда, нет,
зато вдоволь ироничных посвящений, шаржей и эпиграмм, неизменно вызывающих
улыбку.
Сдержанно, зрело, по-мужски орудует наш гран-шеф, готовя
свои фирменные блюда отнюдь не для изощренных гурманов, а для всех и каждого. И
вопрос «зачем?», занимавший автора, перестает волновать, когда переворачиваешь
страницу за страницей – то в задумчивости, то с ответными мыслями,
эмоциями и благодарностью.
Когда обратная связь с читателем есть – значит,
состоялась и книга.
Александр Павлов