Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 50, 2015
ДВОЕ
– Вам
ведь звёзды не мешали,
для чего
же вы стреляли?
– Так не
думали, видать.
– Ну и
часто попадали?
– Так
стреляли, не считали.
– Разве
можно в них стрелять?
– Так на
то она и сила.
– Как
земля-то попустила?
– Так на
то она и мать.
– Ну а
небо?
– Так
ведь спало.
– Ну а
если всё сначала?
– Так
недолго и начать.
– А
заставят отвечать?
– Так на
то оно и право.
– Ну,
прощайте, мне – направо.
– Так
придётся поскучать.
* * *
И. Б.
Весна.
Дожди. Цветущие сирени.
Случайная
любовь – алмазом по стеклу,
И голос,
и стихи, и пляшущие тени
на
потолке, на стенах, на полу.
Всё как
всегда, и серебром по сини
Медведица
плывёт, за нею Волопас.
Гончар
вращает круг. Пророк живёт в пустыне.
Акриды…
горечь… одинокий глас.
* * *
Открестишься
от всех,
шагнёшь через порог:
–
Прощайте! Я – рыбарь,
ловец прыгучих строк.
Я слышу
голос бездн,
я вижу волн оскал,
я чую
наперёд,
когда нахлынет вал.
…Откатится
назад бурлящая вода,
не
повредив мои тугие невода.
Косяк
зашёл в залив!
Я выберу улов,
шуршащий чешуёй
незаменимых слов;
чуть
свет вернусь домой,
шагну через порог:
–
Встречайте! Я – рыбарь,
ловец прыгучих строк.
* * *
Мы
многое помним,
чего не
осталось на свете.
Любовь –
милосердной
бывала
на этой планете.
За
доброе имя,
за честь
полагалось
держаться,
и люди
на дружбу
могли,
как на меч,
опираться.
Мы
помним ещё,
неужели
настолько мы стары!
поэзию в
силе
и власть
шестиструнной гитары,
невинность
винила
и радиошёпот
свободы…
Великой
эпохи –
теперь
легендарные годы.
Что
умерло раз,
никогда
уже вновь не родится.
…Ошибся
поэт.
Вместе с
морем сгорела синица.
* * *
«А за
той горой, за той горою
даже
солнце светит не такое.
Всё – не
как у нас, всё другое
вон за
той горой, за той горою…»
Я пою, а
мне
говорят:
– Не смей!
Ты не
пой,
не пой,
не смущай людей!
Половчей
тебя попадаются,
а такое
петь не решаются.
–
Прибери-ка ты на своём дворе,
позабудешь
петь о Рубеж-горе.
Ведь за
той горой, за той горою
даже
солнце светит – не такое!
Всё не
как у нас! Всё другое!
Непотребное и кривое.
ДОНА ФЛОР
И греховна, и безгрешна,
с
прошлых лет и до сих пор
плачет
горько, безутешно
по
Гуляке дона Флор.
– Ах, как хочется к родному
приласкаться
и прильнуть!
Где
весёлый мой Гуляка?
Ни
окликнуть, ни вернуть.
Вот же
выпала недоля:
ни прогнать,
ни перемочь!
Ни
словами, ни делами
не
утешить, не помочь.
Отзвенел
бубенчик-счастье.
–
Помогите кто-нибудь,
дайте
мерку-невидимку
прошлой
радости черпнуть.
Чтоб в
её воспоминанье
сопричастно
пить любовь
quantum satis, на прощанье,
и ещё… и
вновь… и вновь.
* * *
Теченье
быстрых лет влечёт неудержимо
от рук
заботливых, через родной порог…
И мы не
верим в смерть: она непостижима.
И мы
плывём туда, где только случай – Бог.
Не
больно дни терять, как дыму к небесам
не
больно восходить, развеиваться, таять;
восторги
прежних лет, изношенные в хлам,
уже не
бередят скудеющую память.
Что
будет с нами там, куда мы н е х о т и м?
Теченье
нас влечёт, оно неодолимо.
Накрыло
с головой… всё – мимо, мимо, мимо.
Уходит в
небеса неуловимый дым.
* * *
Он
помнит вкус
и волны аромата,
он
шепчет имя пересохшими губами.
В
молочном свете лунного заката
он ловит
воздух жадными руками.
Навек
ушла прекрасная Росита,
цветок
души…
последняя услада!
Завлечена и начисто разбита
непобедимая
испанская армада.
Какой
позор для честного вояки –
о нём судачат галисийские цыганки…
И
повторяют
их пустые враки
домовладельцы
и домохозяйки.
Смеётся
дерзко юная испанка
и вторит
ей надменная гитара:
– Права,
права скандальная беглянка…
зачем он
ей,
такой
седой и старый!
Навек
ушла прекрасная Росита,
цветок
души…
последняя услада!
Завлечена и начисто разбита
непобедимая
испанская армада.
* * *
В этом
яблоневом рае
соловей
летает садом
и ветла
грустит над прудом,
разломившись
пополам.
Деревенская
девчонка
в
барском платье щеголяет.
Предлагает
сделать фото
барин в
мятом сюртуке.
Семиклассник,
из дворовых,
дремлет
в позе рыболова,
за
спиной шумят пейзане,
хороводят
под гармонь.
Присмиревшие
туристы
получают
представленье
и туда-сюда проходят
по
Горбатому мосту.
А
поодаль на поляне
Саша
Пушкин каменеет.
Рядом
каменная няня,
но она
здесь ни при чём.
* * *
За
вереницей гипсовых слонов,
раскрашенных в традиции
индийской,
ухаживает
верный человек,
ненужный
сам себе
и всем
своим слонам.
Как их
оставить! Он силён привычкой
ходить
за этим пустотелым стадом,
а мог бы
вольным жаворонком петь,
звенеть
ручьём, вздыхать в полях туманом,
рыдать
от счастья в теле тростника,
возросшего над северным
болотом.
Он мог
бы… мог….
Но магия
пустот!
Но
краски форм с цветочными цепями!
Но тема
странствий в знаках препинаний!
* * *
Мы
теперь анахореты,
мы
хандрим не понарошку.
Нас
глухим кордебалетом
задвигают
понемножку.
Угасаем
– остываем,
доживаем,
как придётся;
заблудившимся
трамваем
к нам
отчаяние жмётся.
Под
ногами льдинка хрустнет,
распадётся
на три части.
Не
осталось даже грусти
от того,
что было счастьем.
Лист
осенний ветры точат,
он уж
мёртв, а бьётся, бьётся.
Умирать
никто не хочет,
но
когда-нибудь придётся.
* * *
Я к дням
притягиваю дни,
за мною
тянутся они –
спрессованные навсегда
в
недели, месяцы, года.
На
радость или на беду
я счёт
моим летам веду
и
паспорт прячу от мужчин
ввиду
естественных причин.
А кто-то
в кровь загнал коня
в
бесплодных поисках меня.
И время
горькое, как дым,
летит за
всадником седым.
* * *
Помнишь
мальчика-нанайца?
Сам с
собой боролся в танце;
Их,
казалось, двое бьются,
оба спуску не дают.
Стало
страшно жить на свете.
Снова
бьются. Снова дети.
Отражённые друг в друге,
божьи
дети там и тут.
Кто
солжёт, что не похожи?
Иль не
братья – дети божьи!
Кто из
них первей родился,
раньше –
кто заговорил?
Кто над
кем смеялся злее?
Кто кого
хватил больнее?
Кто за
кем бежал вдогонку?
Кто кого
опередил?
Для кого
важнее воля?
У кого
завидней доля?
Первый –
кто засеял поле?
Первый –зверя кто убил?
Кто-то
кровью захлебнётся.
Кто-то
выживет, вернётся
и
солжёт, не поперхнётся:
– Я на
брата не ходил.
* * *
Пора милосердия кончилась в прошлую
полночь.
– Прости и прощай! И платочками стали
махать.
«Какая потеря», – вздыхали,
но скоро устали
вздыхать
и горе запили, как всякую прочую горечь.
А утром будильник
сиреной под ухом
завыл,
и солнце рассвета
привстало
над местом расстрела.
Святая Агапа! Там Родина полем горела,
и струпьями пепла покрылась дорожная
пыль.
ОСТАВЬ СЕБЕ
Я –
убеждение Корана и таинство крещенских вод.
Я –
сыть, вспоившая тирана,
подножие и
эшафот.
Я –
день, венчающийся с ночью, и красноречье немоты.
Я – сон,
вперившийся воочию в свои скривлённые черты.
За мной
сомнительная слава: ударю – так и жизнь в отлёт,
велю – и
мой орёл двуглавый
с двойным усилием клюёт.
Я – жуть
игры многоходовой
и побелевшие виски.
Оставь
себе, охотник новый, свои калёные тиски.
* * *
На плаху
высоких воздушных потоков
опущены
буйные головы сроков.
Лишь
Богу видны эти спины крутые,
упёртые
лбы, непокорные выи.
А снизу
видны облака… облака…
Века
напряглись в ожидании казни.
Но что
нам прошедшие эти века!
Мы в
небо глядим без особой боязни.
Мы
бедственных сроков не знаем пока.
* * *
Хорошо
тосковать одному,
пить
вино и смотреть на луну,
не
жалеть, не мечтать, не любить,
никого
ни за что не судить.
Можно
старые письма достать,
можно
старые книги листать,
можно
вспомнить былую вину –
старики
не должны никому.
* * *
Настанет
день, когда и я умру,
землёй
укроюсь и захлопнусь книгой,
мой дух
– Арахной спрячется в бору,
капустницей
взовьётся над кулигой.
А плошку
персональную мою
с
названьем гордым бабушкиной чашки
на
мелкие осколки разобьют
и
соберут в лоскут моей рубашки.
ИНОСТРАНКА
Бьётся бабочка в
горле кумгана…
Семён Липкин
Никто не
мешает ей спать на кушетке
с
потрёпанной книжкой в руках,
в
прихваченной шпилькой бордовой беретке,
в
заштопанных наспех носках.
Никто не
разбудит узбекской гражданки,
до свету
проснётся сама –
ночные
дворы выметать на Каштанке,
пока не
рассеялась тьма.
Не ваша,
не наша Расулова Дарья,
достался
ей волчий билет,
и можно
обидеть, и можно ударить,
у Даши
заступника нет.
Ей
снятся снега золотые Чимгана…
серебряный
плеск Акташа…
и белою
бабочкой в горле кумгана
потерянно
бьётся душа.
* * *
Н. А. Бондаренко
Только
детям и поэтам безрассудство нипочём,
беспричинно
веселятся или плачут ни о чём.
Познакомятся,
сойдутся, жизнь за други
отдадут,
за
копейку разочтутся, расплюются в пять минут.
Что
ребёнку, что поэту нет причины взрослым быть.
– Почему
они такие? Невозможно объяснить.
Вечно к
детям и поэтам липнет всякая беда,
остеречься-поберечься
не умеют никогда.
Любят
сабельками биться, любят в куколки играть,
а
проигрывать не любят и не любят уступать.
Что
ребёнку, что поэту нет причины взрослым быть.
– Почему
они такие? Невозможно объяснить.
Для детей
и для поэтов не годится этот свет,
но
другого, к сожаленью, света не было и
нет.
Ах,
другого, к сожаленью, света не было и нет!