Миниатюры
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 50, 2015
* * *
Меня отчаянно удивляет Израиль
близостью всей этой исторической махины.
Вот идет, скажем, старик Бенцион – шлепанцы, легкомысленная рубашка, на кепке
написано «Школа Гамла, седьмой класс». Идет, матерится,
потому что Дима из русского магазина что-то там делает не то, по его мнению, с кибуцными продуктами. А между тем Бенцион –
Герой Советского Союза, бронетанковый генерал, у которого в 70-е годы местные вояки консультировались.
Или вот старуха Хедва,
она из польских, характер у нее – не дай бог, и пять собачек держит. А
оказывается, она «халуца» – это из тех, кто
первые кибуцы возводил на Кинерете, вслед за легендарным
кибуцем Дгания. Их вообще тут на весь околоток
осталось пять человек. Всем за девяносто.
А еще старик Авигдор –
у него на бицепсе татуировка «Лехи».
«Махровый террорист», «банда
Штерна», они тут англичан положили больше, чем при Ипре.
Или вот эти старики с номерами на
руках, а особенно старик Николай Шмулиевич – когда
Белла Шапиро закричала в клубе: «Узники Освенцима, прошу пройти в зал! А вы,
Николай Шмулиевич, чего же не идете?», он ответил: «А
я не знаю – или мне идти: я не был в Освенциме, я был в Бухенвальде и
Треблинке».
Или старуха Ханна из аптеки,
которая сказала мне: «Вот вы Сталина не любите, а он нас, поляков, в 48-м году
выпустил. А Гомулка в Польшу не впустил. И вот Гомулка-то и есть настоящий Гитлер».
А есть еще не старик, а такой себе дядька под шестьдесят, на заводе воды работает. Его отца,
тренера израильской сборной по самбо, в 1972 году расстреляли в Мюнхене
палестинские бандиты.
И это только наше тихое село.
* * *
Исаак Михайлович возле русского
магазина сидит опять в тенечке, сам с собой в
маленькие шахматы играет, бубнит что-то под нос. Собака его Боба в пыли лежит,
язык набок.
Говорит мне, что вчера в клубе
«Золотой возраст» два события было.
Первое – пришел религиозный
старик Шварцман. Второе – он же, Шварцман, «с людьми поговорил».
Тут надо знать, что религиозный
старик Шварцман вообще производит впечатление человека угрюмого и неприветливого,
редко с кем даже здоровается.
А тут – пришел. И сидел,
смотрел, как старики в шахматы играют.
Ну а Бенцион
Залманович, бронетанковый генерал и Герой Советского Союза, комментируя войну в
Газе, сказал: «Да разутюжить там все танками к чертовой матери!»
«Вы же знаете, Светочка, Бенциона, он известный радикал».
И вот тогда религиозный старик
Шварцман вдруг заговорил.
«Ну, как – заговорил. Не
очень-то он разговорчивый. Он вдруг сказал: “Барух а-шем!”
И мы все поняли, что у него все-таки доброе сердце».
* * *
Старуха Маргарита Натановна в клубе
«Золотой возраст» мне говорит, глядя на танцпол:
– Смотрите, Света, как
всё-таки Давид хорошо танцует! Вот что значит поменять тазобедренный сустав!
* * *
Старики возле русского магазина на
днях весело обсуждали поступок старухи с торжественным именем Руфь. Они это
квалифицировали как побег и смеялись.
Дело, со слов старухи Козловой,
было так:
Руфь сказала детям, что ей нужно
забрать в Хайфе новые челюсти у дантиста, и она быстренько,
туда – сюда, к обеду будет. А сама телефон выключила и смоталась в Атлит к подружке, где двое суток развлекалась, не исключая выпивку. А ей, между прочим, нельзя, потому что диабет,
давление и сильно за семьдесят.
Явилась довольная,
но несколько сконфуженная, потому что потеряла в дороге сумку с вещами.
Дети позвонили в автобусную
компанию, сумка нашлась через день, но вот это-то обстоятельство стариков
веселило больше всего.
Потому что в сумке лежали новенькие челюсти, банка финикового меда, орехи и чучело
белки.
* * *
Старуху Маргариту Натановну
встретила вчера возле клуба. Она там амброзией дышала, облокотившись на костыль.
Говорю:
– Как поживаете?
– Да как. Более-менее
превосходно. Наследство получила.
– Батюшки, – говорю, –
вы?
– А чего уж не я? Я. Племянник
умер. В Котласе. Ты не знаешь, где этот Котлас?
– Где-то в Архангельске. И что
ж вам, простите за любопытство, досталось? Какие латифундии?
– Ой, какие латифундии.
Двухкомнатная квартира. В панельном доме. Надо ехать, вступать в права. А я
боюсь.
– Бросьте. Что может быть
страшного в Котласе?
– Светланочка… Там же сейчас
духовность. А я это вообще не выношу… Духовность. Да мы из-за нее сперва в отказе по пятнадцать лет сидели, потом уехали, вещи
побросав. Мне еще в 70-м муж сказал: «Марго! Все что угодно. Но духовность –
к чертям!» Так что пусть подавятся моим наследством и коммунисты, и беспартийные!
* * *
Все бурлит. На рынке сейчас Бенцион Залманович с Исааком Михайловичем стоят, орут на все село.
– А все-таки, – говорит
Исаак Михайлович, – Шимон очень странный
человек.
– Сенька-то? Сука он, а не
странный! Я тебе так скажу, Исаак, вот взять тебя. Ты какого года рождения? Тридцать
восьмого? Ты потомственный физик. Твой отец же тоже был ученым?
– Да, и он тоже был химик, а
не физик.
– Ну, химик, какая разница. А
дед твой кем был?
– Дед мой держал мануфактурный
магазин. В Вильно. Ситцы там, шевиоты.
– О. Воевал?
– Нет. У него ноги не было.
Вернее, так-то была, а потом засохла – с лошади упал. Отец воевал, но это
уже с немцами.
– Вот видишь? А Сенька на весь
рынок орет, что его деды за Крым воевали. Не мог его
дед воевать за Крым с турками. А вот сидеть за растрату вполне. Они, Кривицкие-то,
сроду дальше местечек не вылезали, нашелся мне
кантонист. «Кровью обагренная земля», – слышишь, говорит?.. Идиот. Даже я
за Крым не воевал! Там бронетехники почти не было – десант, пехота,
артиллерия. А он – наши деды! Воры ваши деды! Воры и шлимазлы!..
Нет, твой дед, Исаак, не вор. Физик!
– Химик. И не дед, а
отец.
– Да какая разница!..
* * *
Возле библиотеки гуляет старуха Рахель Козлова. Объясняет, что пришла сдать книжку, а
библиотекарь Наташа куда-то ушла: «Ну, мало ли куда занятому человеку в рабочее
время надо?»
Говорит:
– Знаете, Светочка, я в своей
жизни многое повидала. Но такое – это же невозможно представить, такая
жизнь, ужас что.
Я говорю:
– Вы это про что сейчас?
– Да про книгу. Вот – сдавать
же принесла. Все сердце изболелось – последние страницы читала на сплошной
валерьянке.
– Да что ж за книжка у вас? –
говорю.
– Французский роман. Из
старинной жизни. Знаете, Светочка, я же была в Париже. Там шик-блеск и Елисейские
поля. Но есть! Есть мрак французской изнанки!
Прямо так и говорит – «мрак
французской изнанки».
– И главное, – продолжает
Рахель, – всё ужасно оканчивается. Просто
ужасно! Как это у меня инфаркт не сделался, я не знаю, случайность, наверное.
И вздыхает тяжело.
– Дайте посмотреть, – прошу
я.
Старуха Рахель
Козлова лезет в сумку, достает довольно толстую книгу, обернутую в газету.
Гюго, «Отверженные».
* * *
В поликлинике сегодня весь цвет
сельской молодежи от семидесяти и старше. Лена из регистратуры говорит:
«Запасаются лекарствами на выходные».
Разговор мечется между растяжением
связок у Моргулиса и ценами на витамины.
Вдруг въезжает каталка. На ней
сидит американский старик Джозеф. Сзади его толкает жена Кристин. Американский
старик Джозеф на самом деле англичанин, но после войны уехал в США, там женился
на Кристин, польской еврейке с тяжелым характером.
Кристин и Джозеф говорят на
английском, но Кристин иной раз переходит на такой ископаемый идиш, что понять
ее может только Шимон Маркович, ну так он полилингвист, знает сорок два языка, но знаменит тем, что
матерится страшнее Бенциона Залмановича, а ведь Бенцион – бронетанковый генерал.
Кристин говорит: «Хай, гайз!» Старики говорят: «Ага,
Кристин! Шалом!», Исаак Михайлович, отрываясь от
шахмат, говорит: «Гуд монинг!», Шимон
Маркович говорит: «А-готен тах».
Старуха Рахель
Козлова говорит на русском: «Какие все-таки у Джозефа худые ноги!»
Ноги у Джозефа действительно как
две палки. Когда он наклоняется вперед, колени достают до бровей.
Моргулис говорит: «При таких ногах наверняка у него тысячу раз было растяжение связок!»
Эсфирь Григорьевна, язвительно:
«Какое растяжение, Александр Ефимович, он ими не пользуется с 70-годов прошлого
столетия!»
Религиозный старик Шварцман опять
бубнит: «Это как считать!»
Кристин смотрит на стариков
подозрительно.
Исаак Михайлович, складывая
шахматы: «Джозеф – настоящий высокомерный англичанин. Я его как-то спросил,
почему они из Лос-Анджелеса приехали в нашу дыру. И он мне ответил: “Должен
остаться кто-то один – или я, или Обама!”»
Кристин говорит: «Вот дид ю сэй, Исаак?»
Исаак, вежливо: «Гоу ту зе
доктор, Кристин!»
И все стали говорить
про погоду, а Кристин покатила Джозефа в кабинет.
* * *
Американский старик Даниэль открыл
на промзоне тут пиццерию маленькую.
Рассказывает мне вчера в
поликлинической очереди, что бизнес совсем не идет, посетителей мало, заведение
стоит на самом краю, с выходом в какую-то безбрежную тундру.
А тут каждый божий вечер начинают перекличку
животные шакалы. Так их особо не видно в городе, но с наступлением темноты они
минут десять воют, тявкают, дают о себе знать.
А Даниель говорит, что к тому
моменту, как он свое убыточное предприятие вечером закрывает, они из тундры-то
как раз близко к пиццерии выходят. Довольно большой стаей.
Он их не то чтобы боится, а
опасается, все-таки родом из Салема (штат
Массачусетс), а там понимают в нечистой силе.
Приходится применять американскую
смекалку: брать не съеденную никем пиццу, разбрасывать окрест, чтобы шакалье
внимание отвлечь.
Говорит: «Брошу так штук пять-семь.
Они побегут, а я быстро-быстро в машину – и домой еду. И ты знаешь, у меня
такая пицца хорошая, аэродинамика – как у фрисби».
Жена его старушка Шушана рядом сидит, по руке его гладит.
* * *
В
соседнем с нашим репетиционным залом
аргентинские старики выпивали по случаю сочельника. И старик Мигель нет-нет
мимо нас на перекур выбегал.
Между ним и Натаном Михайловичем случился разговор
о Кобзоне. Видимо, потому что аргентинцы все время пели или Натан сказал Мигелю,
что тот поет, как Кобзон, не знаю.
И Мигель спрашивает: «А кто это?»
Старик Натан говорит: «Ой, вейзмир! Кобзон! Да ты еще в Хадере
болота осушал, а Кобзон уже был звездой!»
Мигель: «Когда я осушал болота,
звездой был Элвис Пресли и Хосе Альберто Иглесиас.
Но, возможно, когда я сажал манго на Кинерете, Кобзон
и был, у нас там не было телевизора».
А потом говорит: «Спой мне что-то
из Кобзона».
Натан откашлялся и затянул «Я люблю
тебя, жизнь».
Старуха Прицкер
с комсомольским задором подпевала, старик Мигель головой качал, рукой
дирижировал.
Мультикультурализм.
* * *
В спектакле старик Натан спрашивает
Наталью Александровну, танцует ли та падеспань. Она кокетливо отвечает: «Но это
же неприлично!»
И вот тут Натан Михайлович хищно
говорит: «Да что ж тут неприличного?»
И хватает ее за бока.
И они идут в таком вопиющем ритме,
что я сижу и думаю, что не случайно слова «старость» и «страсть» одного корня.
* * *
Старуха Прицкер
восьмидесяти лет интимно интересуется:
– Скажите, Света, бывают ли у
вас бурные романы?
– Почему вы спрашиваете, Нина
Константиновна? – говорю.
– Ой, – вздыхает, – у
меня бурных романов не происходит уже лет тридцать…
И через паузу:
– Так, мимолетные увлечения и
легкий флирт.
* * *
На рынке к Исааку Михайловичу и Бенциону Залмановичу на велосипеде подкатывает аргентинский
старик Диего. Разговаривают.
Диего с Бенционом
руками машут, Исаак Михайлович головой кивает.
Мне, между прочим, Борух глаза открыл: оказывается, все южноамериканские евреи
отлично знают идиш.
Поэтому я не удивляюсь, когда слышу
от старика Диего:
– Ой, вейзмир,
Бени!..
Ну и тем более не удивляюсь, когда Бенцион Залманович вдруг ему отвечает:
– Хрен там!
Исаак Михайлович мне объясняет:
– Диего спрашивает – или
будет третья мировая война.
Бенцион:
– Диего – старый дурак. Ему, видите ли, жена сказала, что русские хотят
войны. А он из русских кроме нас никого не видел сроду.
Мы с Исааком, конечно, войну развязать по-прежнему можем, но тогда пусть уже мы
будем евреи!
Исаак Михайлович ласково щурится и
говорит:
– Бенцион
Залманович, какую уже мы можем развязать войну? Лично я уже даже шнурки не
развяжу.
* * *
В поликлинике снова аншлаг, кто на
прием, кто за рецептами, кто так сидит в холодке – день сегодня
жаркий.
Доктор Тамара вышла, высокая,
полногрудая. Религиозный старик Шварцман говорит:
– Тамарочка. То, что вы мне
дали в прошлый раз, мне совершенно не помогает! Я чувствую себя все хуже, а
ведь уже прошло две недели!
Доктор:
– А что я вам давала в прошлый
раз, Наум Ефимович?
Старик Шварцман лезет в карман,
достает оттуда сложенную в почтовую марку бумажку. Протягивает Тамаре, и
говорит:
– Ну?
Тамара разворачивает, читает,
всплескивает руками:
– Ну а как это вам поможет,
Наум?
– Вот и я говорю: не
помогает совершенно! Вы что-то придумайте уже!
Тамара терпеливо объясняет:
– Нечего придумывать. Это –
рецепт на лекарство. Идите в аптеку, купите таблетки и начинайте срочно принимать!
Сама по себе бумажка никого не лечит!
Старик Шварцман начинает угрюмо
сопеть, ему неловко. Тут из очереди голос – мужчина привел старенького отца:
– Тамара. Вот скажите папе
тоже! Он отказывается пить лекарства!
Тамара говорит:
– Это еще почему? Илья
Маркович, нельзя! У вас с почками совсем плохо.
– Ой, Тамарочка, – говорит
Илья Маркович, – вот я прочитал, что эти таблетки ужасно влияют на печень!
Сын:
– Папа, ты так дорожишь своей
печенью? Ты ее кому-то завещал?..
* * *
Тут в селе был позавчера переполох.
У старухи Козловой обокрали квартиру.
Она живет в социальном доме,
муниципальная собственность, есть тут такие, трехэтажные на два подъезда.
Пришла домой, а дверь взломана.
Шкатулка исчезла с советскими драгоценностями.
Старуха Козлова не Людмила Зыкина.
У нее и было-то обручальное кольцо покойного мужа, цепочка с янтарным кулоном,
маленькие рубиновые сережки. Но ей, понятно, всего этого безумно жаль.
Смотреть на трагедию пришли все
старики из клуба «Золотой возраст», стояли у подъезда, шептались.
Полиция, которая не выезжала на
происшествия пять лет, явилась тремя экипажами.
Кто-то из полицейских сказал, что
это уже вторая кража – подростки хулиганят.
А лейтенант Моти, огромный черный
волосатый человек с двумя пистолетами, сел к плачущей старухе Козловой на скамейку,
обнял, гладил и говорил: «Ну, не плачь, мамми. Я их
найду, застрелю и тебе принесу их обувь. Не плачь, мамми».
Моти драгоценности старухе Козловой
лично домой принес.
Бандитами оказались действительно
дети.
Родителей – перепуганных
репатриантов – вызвали в городской совет, взяли клятву следить за
подростками неотступно.
* * *
У Руфины Иммануиловны роль в спектакле крошечная, «кушать подано»,
буквально – она играет трактирщицу Розу Соломоновну. Текста у нее по сценарию
нет, она просто приносит выпить-закусить участникам центральной сцены.
Она говорит режиссеру: «Слушайте, а
давайте я скажу: “Садитесь, гости дорогие, кто у Розы Соломоновны не кушал, тот
прошел мимо себя!..” И вынесу графин и рюмки».
Ей сказали: «Да ради бога».
И вот к фразе «кто у Розы
Соломоновны не кушал» каждую репетицию добавлялась реплика-другая. А в последний
раз Руфина Иммануиловна
внезапно просто бенефис устроила. Выходит с подносом. Широко разворачивается к
артистам. И говорит:
«Садитесь, гости дорогие, кто у
Розы Соломоновны не кушал, тот прошел мимо себя!.. Вот попробуйте, какие у Розы
Соломоновны кнейдлех-жнейдлех-мандалах! А бульон из
курочки! А гефилте фиш! А борщч!
А шейка! А блинчикес! А имберлах!
А цимес! А какая у Розы Соломоновны наливка – вся
губерния рыдает это пить!.. Покушайте, реб Лейзер, стюдень – и у вас выздоровят
все нервы!»
И не уходит.
Тут Наум говорит: «Простите, Руфина Иммануиловна. Вы нам
читаете кулинарную книгу?»
«Нет, – отвечает Руфина, – просто текст себе написала. Там еще немного –
как я вам оказываю кавод».
Режиссер говорит: «Ну хорошо. Запомните последнее слово – про “выздоровят все нервы”. И достаточно».
Руфина: «А про кавод?»
Наум: «Да кому там оказывать кавод? Реб Лейзер довольно
большая сволочь, хватит ему и кнейдлех-жнейдлех-мандалах!»
Он реб
Лейзера и играет.
Режиссер: «Руфина,
ты же им приносишь еду. Разве это уже не кавод?»
Руфина, недовольно: «Я Ицику сорок лет приношу еду. Никакого в этом нет кавода, хоть бы раз спасибо сказал, чтоб он был здоров. Ладно, не хотите кавод – не будет.
Будет как у меня дома – обязанности жены».
И пошла за кулису.
А, да. Кавод
– это «уважение».
* * *
Лекция про Ахматову и Берлина
насмерть рассорила Маргариту Натановну и Индиру Борисовну. Слушали они
внимательно, Индира Борисовна даже конспектировала. А когда стали вопросы задавать, она возьми и спроси:
– Скажите ради бога, а вот сын
Ахматовой – он-то где?
Старик Моргулис
даже рот не успел открыть, как Маргарита Натановна захохотала страшным басом и
ядовито так говорит:
– Ну вот – как? Ну вот как, вы мне скажите, можно не знать базовых вещей?
Она спрашивает – где Левушка! Какое невежество!
Индира вроде бы начала мирно:
– Ну, нельзя ведь все знать.
– Но только не это!.. Нет, ну
надо же!
– Послушайте, Маргарита Натановна!
Она же не была популярной. Мы ничего не знали. Многое скрывалось.
– Ах-ха-ха! Милочка! Это
Ахматова не была популярной? Это вы не были популярной! А Ахматова – звезда
и кумир поколений!
– Ну
каких поколений? Мы же с вами с одного года… Слушайте, дорогая. Мы многого не
знали. Кроме того, мы же с ними боролись. По линии ВЦСПС…
– С кем вы боролись по линии
ВЦСПС? С Ахматовой?.. Вы еще, наверное, и с Зощенко боролись? Вы еще, наверное,
Пастернака затравили!
– Ну, лично я никого не
травила!
– Не верю! Это, значит, пока у
нас сердца кровью обливались, вы, Индира Борисовна, Солженицина
из страны выпихивали!
– Никого я не выпихивала. Меня и саму не выпускали.
Тут включился Моргулис
и зачем-то сказал:
– Сын Анны Андреевны умер…
– Я тут ни при чем! – Индира
Борисовна вся покраснела, разволновалась, полезла за
каплями. А Маргарита Натановна вдруг спокойно
сказала:
– Все умерли, дорогуша. И вы умрете, не волнуйтесь.
– Как вам не стыдно,
Маргарита! – теперь и Моргулис покраснел, стал
быстро ходить. – Мы же вот с вами только сейчас о любви говорили. Стихи
читали. Ну зачем вы так, Маргарита?
– А затем, Александр Ефимович,
что у этих преступлений нет срока давности!
Тут вмешался Давид Исаакович:
– Марго. Никто никого не убил,
что ты, в самом деле. Я бы еще понял, если бы вы выясняли, был ли у них
секс.
– Секс? Ой, Давид, у вас,
мужчин, только одно на уме.
Индира Борисовна на слове «секс»
встрепенулась:
– У кого? У Ахматовой с
Зощенко?
– Какая вы, Индира, все-таки
сволочь. Сначала затравила великих советских писателей. А теперь распускает о
них грязные сплетни!
* * *
На лекции старика Моргулиса о творчестве поэта Бродского русская старуха Катя
обозвала Марину Басманову проституткой. Наталья
Александровна возмущенно сказала Кате: «Как вы смеете!»
Старик Натан Исаевич – глухой-то
он глухой, но попросил фото Марины покрупней.
И сам Моргулис
тоже хорош.
Говорит: «Родителей не пускали к
сыну в США. А отъезд в Израиль они даже и не рассматривали – тут ведь тоже
тогда было неспокойно, потому что это был 1973 год».
И пересказал зачем-то войну Судного
Дня со всеми – включая аннексию Голанских высот – нюансами баталии.