Эссе
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 49, 2014
Наталья
Гончарова – имя знаковое. Образ пушкинской «мадонны, чистейшей прелести
чистейший образец», соединяется в нем с образом одной из значительных фигур
русского художественного авангарда, что само по себе тема для
исследования, некий символ. И об этих двух женщинах невозможно не
вспомнить, говоря о самобытном художнике Наталье Гончаровой-Кантор,
чья фамилия уже иная, двойная, соединившая в себе Россию, русскую культуру с
Израилем и Иерусалимом. Кантор, как мы знаем, певец в синагоге, что привносит
дополнительный оттенок в палитру имени, превращая его в музыкальную фразу. В
судьбу, без которой художника не бывает. Но на сей раз речь пойдет о графике
художницы. Графике яркой и выразительной, поводом для которой стало одно не
слишком известное стихотворение раннего Бродского: «Под вечер он видит,
застывши в дверях…»[1]
Стихи от такого
соседства, на мой взгляд, только выигрывают, ведь, как писал Мандельштам,
поэтическая материя существует лишь в исполнении. Эту-то летучую и летящую,
стремительную, ранимую материю и выявляет (а выявляя, заставляет жить в
сознании читателя-зрителя) графика художницы. Превращает из хрестоматийного
документа в событие, добавив им живой крови.
Поэт и художница здесь
вступают в сотворчество, если не в поединок. Задается тема, но кем? Раньше
говорили об Аполлоне и Музах, Бродский считал, что поэт пишет, повинуясь
диктату Языка. Как бы то ни было, поэт (художник) транслирует, пропуская через
себя и тем самым видоизменяя, некий сигнал. О чем сигнализирует Бродский? О
двух наблюдаемых неким созерцателем всадниках, мчащихся «в окрестных полях»,
вовлекает нас в перипетии их кругового обоюдного движения. Их имена – Тоска
и Покой, но здесь они не так уж и важны, как не важны и сменяющие друг друга
детали ландшафта, обрывки мыслей.
Два всадника скачут в пространстве ночном,
кустарник распался в тумане речном.
В этом сыром эскизе
важен только ритм – сердец, циклов… Но это не то
стройное круговращение светил, которое мог бы наблюдать, к примеру, Вергилий
или тот же Данте: при всей тяге Бродского к «нормальному классицизму»
катастрофичность века дает знать о себе и в этих стихах. И потому кажется
закономерным и неизбежным, что на одном из рисунков возникает стрелка,
преследуемая опрокинутым знаком Марса. Это мужчина и женщина, вдруг появляющиеся в последней строке:
Два всадника скачут, их тени парят.
Над сельской дорогой все звезды горят.
Копыта стучат по заснувшей земле.
Мужчина и женщина едут во мгле.
Скачка
сменяется ездой, видны звезды – все до единой, в памяти тают обрывки
воспоминаний о полете сквозь пространство и время, о некой драме, если не
трагедии. Драме совместного, но наряду с этим и раздельного существования. В нем
нет гармонии, и нет любви. Есть, возможно, что-то похожее на боевое товарищество.
Есть увлекающий его и ее ритм. Есть путь, но куда? Но так ли уж это важно?
Черное и белое, рваные
лепестки, бешеная скачка сквозь ночь к рассвету – северному, с холодной
зарей. И – бегущие по странице строки как воспоминание о гармонии,
присутствующей, напоминающей о себе и венчающей собой всю разорванность,
сумятицу, организованный хаос линий и лиловых, чернильных, темных и белых
пятен.
Бродский ли это?
Безусловно. Тот – ранний. Но Наталья Гончарова-Кантор не проиллюстрировала
одно из его стихотворений в том смысле, в каком понималось это благородное
занятие раньше. Она рассказала о своем. Рассказала с той откровенностью, без
которой вообще не следует заниматься искусством, и настолько драматично,
настолько ярко, что в моем сознании эти стихи и эти «иллюстрации» соединились
раз и навсегда.
Два всадника мчатся в полночную мглу,
один за другим, пригибаясь к седлу,
по рощам и рекам, по черным лесам,
туда, где удастся им взмыть к небесам.