К столетию Евгения Рохлина
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 49, 2014
Давным-давно два нехороших человека грабили на улице прохожего. Прохожий,
невысокий человек еврейской внешности, стоял спокойно, безропотно отдал
грабителям часы и деньги и вдруг спросил:
– А вы знаете песню «Мы с тобой случайно в жизни встретились»?
– Да, конечно! – ответили те.
– Это моя песня, я её написал… – сказал прохожий и улыбнулся.
Нехорошие люди отчего-то поверили. Стали хорошими на минутку…
– Да ты что! – сказали они. – Такая песня! Извини, друг… –
и отдали ему всё, что успели отнять.
Музыка композитора Евгения Львовича Рохлина в те годы звучала часто. В 67-м
каждое утро по радио крутили его «Спортивный марш», и дочка Рохлина, Юля, похвасталась приятелю в Херсоне: папину музыку, мол, играют;
тот ответил: «Не может быть!» Так и не поверил – в отличие от давешних грабителей.
«Человек у рояля» – так можно было бы назвать фильм о Рохлине, если бы
ходил за ним оператор и снимал… Евгений Львович почти не
отпускал клавиш, даже беседовал, продолжая перебирать звуки, – рояль
был его продолжением, ещё одной рукой или крылом.
Руки его играли сами собой. Компактный, подтянутый, сияющий, лёгкий – словно
вот-вот ему играть «Брызги шампанского» в сопровождении саксофона при свете
софитов…
Дядя Женя Рохлин… Хотя дядей он был моему отцу, но ни за что не
соглашался считаться дедом.
Кстати, в примечаниях к музыкальным записям о нём иногда пишут «инструментал: Е. Рохлин». Инструментовать – значит
расписать мотив для разных инструментов, раскрасить звуками, есть такая уважаемая
профессия – аранжировщик, по сути – соавтор.
Известные московские композиторы ходили к нему с нотными страничками, на
которых были записаны мелодии, а уносили большие пачки листов – «разработки»
мелодии, партитуры для оркестров. Писал щедро, никому не мог отказать – была
бы музыка…
В 1974 году по телевизору прозвучала его «Фантазия» на темы песен года, а в
самом начале голос диктора Кириллова объявил: «Композитор Евгений Рохлин».
– Хорошо звучит, – сказал дядя Женя, – слушал бы и слушал.
– Фантазию? – спросил приятель.
– Да нет, вступление. «Композитор…» ну и так далее по тексту…
Лёгкий человек, всё умел обратить в шутку.
Сейчас он уже совсем далеко, на седьмом небе, пишет «инструментал»
для планет и звёздных туманностей… но бывает, что
нужно поговорить – когда пытаешься сыграть джаз одновременно на гитаре и
белых камнях Иерусалима, вслушиваясь в музыкальные россыпи гортанных голосов и
автобусных синкоп…
Придумывал песенки-перевёртыши. Например, «Орлёнок, орлёнок, Каховка,
Каховка, матрос Железняк партизан»! Попутно выяснялось, как и чем похожи мотивы
«исходников»… Особенно порадовал «Союз нерушимый» на музыку «На стрелке
далёкой».
Попробуйте спеть сами, я вам гарантирую счастье, хотя бы на некоторое
время…
Большое спасибо эпохе, не сломала – и по фронтам ездил с бригадой
артистов, и борьбу с космополитами пережил, и уцелел, и играл, играл… Хотя снаряды ложились близко…
Сочинял, дирижировал, аккомпанировал роскошной Изабелле Юрьевой, Майя
Кристалинская пела его песни… С ним рядом всегда было
уютно. А как импровизировал! У него любое раздолбанное пианино начинало звучать,
как небольшой эстрадный оркестр.
Если мелодия не нравилась, а надо было оркестровать, жутко нервничал,
мучился, в итоге что-то менял – композиторы этого, бывало, и не замечали,
говорили: «Ух, как здорово звучит!»…
А одну песню оставил в подарок людям, сам того не зная, хотя написал её
совсем другой композитор[1]… Как-то пришла Майя Кристалинская, он сел к роялю и стал
наигрывать песенку из тогдашнего репертуара певицы, только чуть-чуть иначе…
припев перевёл из мажора в минор, слегка изменил ритм…
«Докрутил», довёл, досочинил… Кристалинской понравилось
ужасно. «Что ты наделал? – сказала она расстроенно. – Как я теперь её
петь буду?» Петь со сцены ей надо было «как положено», как автор написал.
Хотя такое обаяние было у «незаконного» варианта…
В рохлинской версии со сцены её не пели. А по
Харькову гулял дворовой вариант: Здравствуй, ах, здравствуй, / И больше нет слов! / Вижу,
ты держишь букетик цветов… / Значит, спешил и не забыл, / Значит – меня не
разлюбил…
То ли в «Ветерке», то ли в «Родничке» – удивительные, кстати,
называния, подбитые бесшабашной беспечностью, – я училась вокалу на живых
людях в свободное от школы время.
Когда в заведение приехал дядя Женя, собрались все, включая кухню и
швейцара. Сам Рохлин приехал! И именно к ним, все остальные ресторанные
ансамбли могли отдохнуть в буфете…
Он сел к роялю… Все, включая официанток, встали
навытяжку и замерли, как при команде «смирно». Но при этом улыбались так нежно,
по-детски. Это как же надо играть, чтобы всё вокруг изменилось
и у людей проступали такие хорошие лица…
Когда я показала ему свои песенки, он тут же подыграл на фортепиано моей разболтанной гитаре, но как-то нерадостно.
– Ну почему ты не на клавишах, – сказал он расстроенно, – ты
же образованный музыкант…
И легко разыграл мою песенку звучным каскадом, она увеличилась до размеров
номера для ансамбля, оркестра, ещё бы саксофон…
Надо признаться, он недолюбливал бардов. Их гитарам, на его взгляд, не хватало
оркестровки. А самим бардам – страсти к музыке.
Вот у него эта страсть была! Играть научился сам. Ребёнком приходил в дом
культуры посмотреть, как люди играют на рояле, вечерами прятался в шкафу,
дожидался, когда все уйдут и по ночам играл… А потом
сразу – музучилище.
Ни разу он не был в партии, так и не вступил в Союз композиторов… Зато писал песни к еврейским спектаклям «Заколдованный портной» и «Гершеле Острополер»,
и у нас об этом говорили уважительно, почему-то понижая голос. Словно говорить
об этом вслух было боязно, а вдруг услышат и что-то ему за это будет… В Харькове 70-х еврейские песни казалось запредельной смелостью…
С женой Лидой они вырастили двух дочерей и двух внучек. Часто девочки
просили сыграть то, что звучало по телевидению, радио – он подбирал
моментально, даже классическую музыку…
В Большую алию девяностых они перебрались в
Израиль, поселились в маленьком городке Мигдаль-а-Эмек, и он продолжал играть. Здесь случился ещё и приятель,
с которым можно было поговорить на идише, к тому же тот и стихи писал…
Золотая израильская осень, за пять лет – пятнадцать песен на стихи
Семёна Меркина, не считая других; ученики, которые
безо всяких вербальных объяснений играли слаженно и чисто…
В последний раз я видела дядю Женю в хайфской квартире
беседующим за роялем. Из-за рояля… Он молчал и улыбался, а руки взлетали,
прикасались к клавишам, разговаривали, шутили…
Рядом стоял мальчик, подающий надежды пианист – он что-то говорил, Рохлин
отвечал фортепианными звуками, и они прекрасно понимали друг друга, хотя на
иврите дядя Женя не знал ни слова, а мальчик по-русски – ни бельмеса…