Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 49, 2014
* * *
Скелета нет в моём шкафу.
За парой дверец – тьфу-тьфу-тьфу –
всего лишь место для одежды.
А тот, ничейный, встрял в строфу.
Не реагирует на фу.
Беспочвенны надежды.
Прощу бедняге произвол:
веков пятнадцать он провёл,
землетрясеньем умерщвлённый,
во тьме, где прах, песок и ржа,
горшочек с золотом держа
под рухнувшей колонной.
Копилка есть нутро земли.
В раскопках рядом с ним нашли
следы молельни, абрис кладки
(театрик, но и некий дом
увеселительный – а в нём
из-под руин – остатки
фривольных текстов на полах,
укромных лож там-сям в углах;
серьгу, осколки без разбору).
Догадки – большей частью вздор.
Но если был он сутенёр,
красотки дали дёру!
Геологический разлом
у нас под боком, под жильём.
Тряхнёт – и прирасту к листочку,
с привычной ручкой заодно.
На ней есть надпись – CASINO.
Меня там не стояло. Но
везение на бочку!
ШАКАЛЫ
Колкий кустарник – место их сна и побудок.
Плюс-минус час-полтора от исхода суток –
это и есть устойчивый промежуток
их марш-броска: снизу вверх по склонам,
чёрно-лилово-сизым, лунно-зелёным,
к тёмным задворкам, к живностью
населённым
крайним домам. Как не здесь и в стужу,
кошку, собаку не выпускай наружу –
не ровен час… Надрывают душу
звуки поживы: истошный ор, подголоски –
проводы в царство мёртвых наследуют недоростки.
Издали скажут: «Надо бы их по шёрстке», –
будто узрев ручную куницу кисти да Винчи,
а не окрестных особей, вряд ли трусливых нынче,
чующих запах крови, поднаторевших в линче.
Издали возразят: «Случай предельно ясен.
Стая невинна. Растерзанный был опасен».
Эй, вдалеке! О чём вы? Не надо басен.
Будет восход от эритроцитов красен.
МЕЖДУ «ПРИВЕТ» И «ПОКА»
Улыбка. Спокойный взгляд. Независимый вид.
О том, что всё у него путём,
«Вашими молитвами», – говорит,
безотносительно к ней, да и к нему, похоже.
Но риторика не исключает сбой.
Та, чьими молитвами, мысленно видит перед собой
молящихся, вдруг кивая в ответ: «И моими тоже.
Хочу, чтобы здесь было всё в порядке
и совсем не болела бы голова».
И сквозняк, может статься, подхватывает слова –
такие же лёгкие на подъём,
как россыпи их в остатке.
ПЕТРОПАВЛОВСКАЯ
КРЕПОСТЬ
В предыдущей, питерской части жизни,
сколько и где в другой ни
кружись, ни-
чего за давностью лет не пропало.
Центростремительна крепость Петра и Павла.
Я рисовала внутри неё и с
обратной,
кронверкской стороны, а поздней – с
парадной;
видела из жилья и дворцовых окон
её ангела вровень с просветом сквозь сизый кокон.
Даёт себя знать отрезанная пуповина.
Там родилась я наново, когда
вблизи равелина
съезжала по крыше к черте – думала, неминучей.
Но верхолазку с этюдником помиловал случай.
Кто б сказал, куда унесёт пунктир, заменивший точку.
Через полвека и полземли, отрабатывая отсрочку,
помню: как тамошние соседки – Павловна и Петровна,
крепость сама по себе немногословна.
Разве что видом своим окликнет, сомкнув параллели,
панораму надводную острова Сан-Микеле –
протяжённость наружных стен,
причал и вход в середине –
особенно в январе, с приближением к годовщине –
и отзовутся за одного из тех, кто жили-были,
хвойно-лиственные купола, кипарисовые шпили.
* * *
До интернетного гула и вала
в книгах знакомцы анфас.
А на просторе «Журнального зала»
хватишься их как-то раз –
вряд ли найдёшь. Помня с ходу их строчки
с голоса или с листа,
скажешь, что мало родиться в сорочке:
надо бы чуть не до ста
уцелевать в ней, не ветхой, а кроме
этого, с ней в унисон
диву даваясь, жить на переломе
всё изменивших времён.
ОДИНОКИЙ ПАСТУХ
…И тут звонит мобильник. На алло
ответом тишина, а дальше – голос
индейской флейты, пробующей звук.
Мелодией, встающей на крыло,
последнее сомненье поборолось,
и взмыл напев, отбившийся от рук.
Край облака. Альпийский пояс Анд.
Сновидческий полуразмытый контур.
С нуля, когда не с чистого листа,
раздольного звучанья вариант
кружит для слуха, как для зренья – кондор,
а кондор даже грифу не чета.
Но вряд ли выход – музыку привлечь
в союзницы; не говоря ни слова,
сквозь сумерки слать больше, чем привет,
когда не может обнадёжить речь,
будь сбивчива она или толкова:
пастух свободен, а пастушка – нет.
* * *
Вот какая мне дана
благодать:
на ночь глядя, у окна
постоять;
в полутьме напополам
с тишиной
оставлять дневной бедлам
за спиной.
А в окне, что от стены
до стены,
часть нагорной стороны –
глубины,
где сверкают и горят,
как парят,
тьмы огней – за рядом ряд –
в тьмы карат.
Так прилёг бы на холмы
Млечный путь
от надмирной кутерьмы
отдохнуть.
Так взошли бы семена
среди мглы,
текст молитвы, письмена
Каббалы.
Ярче ярких – к знаку знак –
из долин
поднялись наверх зигзаг,
серпантин.
Не ослепнув, не прочтёшь,
сколь ни стой,
свиток огненный, чертёж
золотой.
На отшибе дом в тени,
на краю.
Повезло мне на огни,
говорю,
на расширенный маршрут
долгим днём
и дары двух-трёх минут
перед сном.
* * *
Над виртуальной ссылкой комментарий:
«Ох эти немцы! Ну и мастера!»
Тем и завлёк свой брат гуманитарий.
А ты и рад: расслабиться пора.
На мониторе
шкафчик антикварный.
Он в двести
лет имеет вид товарный.
Само собою, современник Гёте
и Шиллера, он изготовлен до
Хрустальной ночи, лагерей и гетто;
их миновав, не помнит ли он то,
чего не
замолить, хоть будь безгрешен,
благополучен
и уравновешен?
На видео к нему подносит ключик,
спиной к вам стоя, тот мастеровой,
что посвящён в секреты штучек-дрючек:
выпрыгивает ящичек живой
с отскоком
вбок. Что ж, переймём науку!
В ней
главное – успеть отдёрнуть руку,
не то, как при ожоге, возглас жалкий.
Я оценю сноровку и взгляну
на мебель нашу, эти ёлки-палки
без прошлых тайн, без крена в старину.
А впрочем,
разговор небеспредметный:
вон ящичек
почти что незаметный.
Не только профессионал – любитель,
я думаю, легко его найдёт.
Но можно посочувствовать: грабитель
пошарит взглядом, пальцы пустит в ход.
А там –
счета: одни, другие. Кстати,
два верхние
нуждаются в оплате.
САНДРЕЛЛИ
Дальше и невозвратнее тех, кто
в нетях,
но и оттуда не потеряв из виду,
в непредставимых когда-то десятилетьях
ты, не избыв прижизненную обиду,
в снах молчалив. Вроде бы где-то в Риме
часть галереи, в которой некто Сандрелли
–
только что было подсказано это имя –
хочет как раз теперь говорить о деле.
Видимо, ты тут свой, хоть не верховодишь.
Если вдруг я ко двору, то с твоей подачи.
Действие развивается. Ты уходишь.
Я ожидаю. Надо же, не иначе
как вышеназванный С. объявляет:
«Плата
общая на двоих, так что каждый в доле;
евро по курсу иены». Много иль маловато,
было бы поздно тратить, вдвоём тем боле.
Стоило обернуться – светлеют своды,
светится-манит выход в пространство сада.
Зелень травы, желанный глоток свободы –
и то ли флигель, то ли фрагмент фасада.
Вижу тебя в одном из высоких окон –
вот где аукнулись дальние параллели.
Угол, наклон холста сквозь стеклянный кокон.
Пусть же благоволит к тебе твой Сандрелли.
Это – стоп-кадр с побудкой. В краю нагорном
выглядел бы гуманней тот поединок.
Здесь, поручая труд, мой заказчик в чёрном
шутит, что ждёт двоих: Машиаха
и картинок.
Ночь переждав, хамсин в новую вступит фазу –
по одному иссушит за стеблем стебель.
Благодарю, что снишься, не побывав ни разу
здесь, где твоя невидаль; или твоя небыль.
ОГЛЯНУВШИСЬ
Погостив, укладываю чемодан.
Поспешает времечко на часах.
А хозяйка дома, держа стакан,
останавливается, молчит в дверях.
Нездорова, вовсе немолода
(тень вдовства за ней, перемена стран),
говорит: «А я уже никогда
свой не буду складывать чемодан».
Что тут скажешь? Многое – не навек.
Преходящесть – это почти припев.
Вот и лестница – мимо люстры вверх –
ни при чём, прощание проскрипев.
Я уеду перебредать своё.
Неширокий переступлю порог.
Стану меньше сетовать на жильё:
кто стеснён, тот менее одинок.
И скажу я что-нибудь в свой черёд
гостье будущих, отдалённых лет,
если, взмыв, продержится самолёт,
а закат помедлит, сходя на нет.
ЛИСТ
КАЛЕНДАРЯ: 28 ФЕВРАЛЯ 1633
Взяв ту же книгу много лет спустя,
скользнуть по оглавленью; шелестя
страницами, не находить цитату;
зато, придя к другому результату,
гул времени избыть, как шум дождя.
На вклейке – замок… Где-то там
внутри
подросток, оглядев календари,
открыл один из них; отметил день,
когда родился он, Мишель Монтень,
латиницей; помедлил, видя три
ивритских буквы: алеф, далет, рейш
(за ними – то ли дверца, то ли брешь;
разверзшаяся до истоков даль).
Итак, адар (адар
и есть февраль);
последний день зимы, её рубеж
(преддверье мартовских календ – ему
так объяснили, судя по всему).
А что до послесловия, толкова
речь об отце; о матери – полслова:
след опыта, что унесён во тьму.