Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 49, 2014
* * *
Спектакль
кончается. Последние картинки.
Не Гоголь, не
Шекспир и даже не Уайльд.
Здесь пайки
раздают, и то не всем подряд,
А не
английские тартинки.
Да, помню, был
Уайльд, зачитанный такой,
В изданьи Саблина, где афоризмы, парадоксы…
Теперь, с
утра, обув не шлёпанцы, а кроксы,
Я стал другой.
И, наконец,
подумал о душе,
И взялся
почитать Наполеона.
Как он искал
вокруг, где пятая колонна,
И сам искал, и
с помощью Фуше.
Но не нашёл. И
подошёл к окну.
Снаружи мой
сосед сопровождал жену,
Заметно ожидающую сына.
Он помахал, и
я в ответ ему.
А мимо люди
шли, и дети, и машины.
2012
* * *
На последних
ступенях у самого входа в каньон,
У стеклянных
дверей, отразивших меня многократно
Посреди
толкотни из идущих туда и обратно,
Там охранник
внимательно, я бы сказал аккуратно,
Осмотрел и
сказал, типа, вынь да положь телефон.
А трамвай
постоял без меня и утёк в мусульманский район.
Этот день был
особый. Вчера поломался шарав,
А сегодня
сосед колдовал из курей, баклажан и кольраби,
И позвал: «Посмотри, дорогой!», это как бы «Попробуй, хабиби!»
И держал за
рукав.
А у Старого
города, там, где германский фонтан,
«Как дела?» –
проходя, уронил господин,
А вокруг кто
идёт, кто сидит, кто вообще возлежит на газоне.
Здесь дорога
начало берёт на Хеврон,
А пока что-то
деется на небосклоне.
Будет дождь.
Приготовь капюшон.
* * *
Он ищет, где
бы встать, глядишь и припаркует,
Забравшись
целиком на узкий тротуар
И заслонив
стекло, где Зингер до сих пор
Машинками торгует.
И я там был. И
подошёл араб.
Он спрашивал
пройти к муниципалитету.
Весь следующий
час я раздавал советы,
И многих
просветил – и мужиков, и баб.
Засим, смирив
восторг, биющий через край,
И кинув
остальных, посередине Яффо
Протиснулся в трамвай,
Подвинув невзначай
Двух дюжих харедим, как два железных
шкафа.
* * *
А на улице
нашей дома как дома,
Пусто место,
где будет стоять синагога,
Только лунный
осколок лишился ума –
Чуть не
полдень, а этот на небе висит,
И за мной,
отставая всего на полшага,
Долгополый
хасид.
Он так резво
проследовал мимо меня,
Оглядел не без
гонора, как у поляка.
В Посполитой живала и наша родня,
Но война
разметала и тех и других…
Я смотрел на
проворные эти шаги,
На летящие
фалды его лапсердака.
2013
* * *
Саше
Лайко
Мой друг
смотрел в окошко на Берлин
Берлин – это
немецкая столица.
В Москве
«Берлин» – шикарный ресторан,
А здесь не
так, совсем иные лица,
Здесь тоже
пьют, хотя и заграница,
Но наливают каждый
в свой стакан.
Итак, он
наблюдал через стекло,
Как басурмане
шли на тротуаре.
Прошёл мужик,
распиливать бабло,
За ним жена,
держащая весло,
За ней
катилась девочка на шаре.
Семья прошла и
больше никого.
Тогда он
приподнялся и легко
Снял с вешалки
московское пальто,
Спеша, как
говорится, сделать ноги
По улице, где
припаркованы авто,
Мимо окошка
собственной берлоги.
* * *
Светловолосая
хозяйка бультерьера
И чёрный
господин – бородка и усы –
Болтали
недалече от Машбира,
Там, где «Талита куми» и часы.
Все плечи
упомянутой блондинки
Были укрыты
шкурою песца,
И локоны,
похожи на пружинки,
Качались на
щеках её лица.
А что до
февраля, судите сами,
Пролился дождь
водою питьевой,
И город
голубыми небесами
Отметился над
каждой головой.
* * *
Сосед же мой –
по-прежнему майор,
У них в
полиции не изменилась форма,
А где-то к
девяти и я бреду во двор
Под бугенвилию, и это тоже норма.
И в общем, фараон давно не видит
сны
Про годы
голода, и годы изобилья,
Природа ждёт
зимы, потом весны,
Орёл над городом
летит, считая крылья.
Что поменялося за семь последних лет?
Под джипами
сидят совсем другие кошки,
И цены
подросли, понятно и ежу.
Посколь на Яффо
неопознанный предмет,
По тесным
улочкам в автобусе кружу,
Заглядывая
вскользь в открытые окошки.
* * *
Тот эскулап
был дядя честных правил.
Когда и он не
в шутку занемог,
Хотя лечить
врача противу правил,
Он сам себя в
«Макор Барух» доставил,
И всё шутил:
«Сапожник без сапог».
Отсель его
направили в «Адассу»,
Откуда прямиком свезли в Гиват-Шауль.
Я помню до сих
пор его гримасу,
Как улыбался,
подавляя боль…
Он собирался к
дочери в Одессу.
Есть место меж
Элени а-малька
И главным
домом почты-телеграфа.
Мы говорили
там, и он пошёл по Яффо,
И всё махал
рукой
Издалека.
2014
* * *
Что рассказать про яблоневый сад,
Где две-три
яблони, лимоны и гранат,
И травы и
цветы под кровлей бугенвилей?
Здесь можно
поболтать с дремучим стариком,
И он поведает
про то, как пастухом
Служил у
самых, что ли, царственных фамилий.
Реб Эльханон, так кличут старика,
И вправду пас овец известного кибуца,
На севере,
там, где Ярден-река.
Они и без него
до сей поры пасутся.
И были
времена, когда степной шакал
И чёрти кто
ещё за ними поспевал
На расторопных
лапах.
А он такую
жизнь однажды променял
На нескольких дерев солодострастный
запах.
* * *
«Давным-давно,
когда я, скажем, жил в Китае,
В дни похорон
усатого вождя…»
Он помолчал,
как бы припоминая,
И продолжал,
немного погодя.
Мы слушали
его, не отрываясь,
А он
рассказывал, что был заметно мал,
Когда
отправился, «ничуть не сумлеваясь,
На жмурика глядеть в Колонный зал».
Конечно, не в
Китае, а в России,
Он пёр туда за
совесть и за страх,
И был
раздавлен без анастезии
Недалеко от
Троицы в Листах.
Про этот Пурим русского злодея
Вовсю тогда судачила
молва.
Потом его
сложили в мавзолее…
Как всё ж таки
волнительны слова –
Россия, Лета, Лорелея!
* * *
Из Белоомута
автобус по пути
До самой Ждановской, скажу, такая скука.
Одна отрада
осенью – сойти
В Непецино, купить косицу лука.
А в электричке
сразу задремать.
Проклюнешься
ещё до шума городского.
Да что
рассказывать, что нового такого?
Всё те же Кратово, Ильинская, Красково…
Я их пообещал
не забывать.
И завтрак на
траве, и дом, и палисад,
И ту же
суматоху на перроне,
И всякие
слова, что люди говорят,
И плавающий
перчик в самогоне.
* * *
И были облака,
и гром гремел из туч.
С Исаком Бабелем переходили Збруч
У Сретенских
ворот у памятника бабы.
Ещё там был
известный «Букинист».
Теперь я
далеко от этих мест,
Спасибо,
Крупская припомнилась хотя бы.
Да, мало ли
кого забыли на Руси!
Сегодня у кого
бы ни спроси,
Всё больше
Михалков, Есенин, даже Быков.
Мне говорил
знакомый меломан
Про Битлов,
про «Сиреневый туман»,
А под конец
исполнил «Гоп со смыком».
О, Русь!
Скажи, жена иль не жена?
Вопросов всё
же полная сума.
И чья жена?
Какого-нибудь Блока.
Или совсем другому отдана?
А был ли
мальчик-то у Клима Самгина?
Зато грядёт
великий свет с востока.
* * *
Догорали
остатки короткого зимнего дня,
Два кубанских
казака неспешно седлали коня.
И один
ускакал, а другой посмотрел и остался,
И ещё один в
майке с латинскою надписью LOVE
Ниоткуда
явился,
Наверное, срок
отмотав.
Вслед за сим я поднялся
И вышел из
зала в фойе,
Кто бы не удивился,
У каждого дело
своё.
До России
далече,
Говорят, там
казачий устав,
Мол, прохожим
на плечи
Не кидается
век-волкодав.
И вообще с полубанки
Разливается
тишь-благодать,
Даже славных
ребят на Лубянке
У железных
ворот не видать.
* * *
Е. Ф.
Те письма
старые, бумажные листы
Никто за
раритет не почитает,
Случайно, коли
сможет, почитает
Про как меняли
звёзды на кресты.
Так
полустёртое на сгибах письмецо
Годится,
разве, перед сном накрыть лицо.
С тех пор поди лет десять миновало,
Но имена
знакомые – родня,
Поймёшь ли,
что Елена написала?
«У нас (то
есть, у них) опять гебня».
* * *
Сегодня день,
и завтра, и в четверг,
Не отличить, который ближе к телу.
На днях один
знакомый Розенберг
Посетовал:
«Сажают не по делу».
Я постоял,
послушал и пошёл.
Понятно, кто
лицом не подошёл,
Это, когда
клиент не вышел рожей.
– А, если
вышел рожей, но не той?
– Я кожей,
кожей чувствую!
– Вы тоже?
– Нет, я не
при делах, я понятой.
Что говорить,
красивы вечера,
И упоительны
на Яузе закаты,
Сходящие с небес на эту
глухомань.
На трейлер, со
двора ползущий за ворота,
На люд,
поблизости от Богородских бань.
* * *
Вообще, вы
будете смеяться,
Но демон был и
у меня.
Он походил на тунеядца,
Весёлый, пальчиком маня,
Он, что ни
день, давал советы,
Такого типа,
например:
«Любите
живопись, поэты!»
И звал синицу
– зензивер.
И говорил не
«есть», а «кушать»,
«Облéгчить», а не «облегчи́ть»
И мог зашедшего послушать,
Что называют,
залечить.
Он толковал об Ювенале,
А то про
женщину в песках
И на качающемся
стуле
Сидел в сандалях и носках.
* * *
В Музеон Исраэль на одной из картин,
Где
французскими буквами – «Хаим Сути́н»,
А по-русски
читается «Сýтин»,
Намалёвана
красная туша быка,
А вокруг неё,
я бы сказал, облака,
Словом,
замысел Хаима смутен.
В этот
пасмурный день было всё не по мне.
Ненароком подслушав чужой
разговор,
Где один
говорил не «они», а «оне»,
А другой не «её»,
а «ея»,
Я стоял и
глядел на картину в упор
И не понял
вообще ничего.
Мне б уйти
хоть куда, хоть в нечаянный сад,
Где людей
никого, и животные спят,
И деревья
стоят при луне.
Сколько слов я
бы мог не слыхать, не сказать
У цветного
пятна на стене.
* * *
Дверь в
темноту была отворена.
Над нами
возлежала на покое,
Так близко,
что легко достать рукою,
Довольно-таки полная
луна.
Внезапно
словно лопнула струна,
Как будто
театр и Чехов, всё такое…
И кто-то
встрепенулся: «Что такое?»
Хотя понятно
было, что война.
Потом не в лад
запели петухи,
Потом собаки
выли возле вади,
И кто-то обронил про тяжкие грехи,
И кто-то: «Помолчите,
Бога ради!»
* * *
На перекрёстке
Яффо и Кинг Джордж
Был магазинчик
Мааяна Штуба.
Где я когда-то
джинсы покупал.
Сандали были там, ремни из
натуральных кож,
Короче, всё
для паба или клуба.
Лет двадцать
минуло, я вновь туда попал.
Теперь и
магазин зовут по-русски «Зоя»,
Да, и внутри
хрусталь, браслеты – всё другое.
Играет музыка
у входа в этот рай.
Сказать по
правде, здесь и ближе к Бен-Иегуде
Мне любо всё и
так родимы люди.
Звеня, меж
столиков лавирует трамвай,
Минуя горы
яств на одноразовой посуде.