Послесловие переводчика
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 48, 2014
Шмуэль
Йосеф Агнон родился и вырос
в галицийском городке Бучач.
Писатель покинул его в двадцать один год, в 1908-м, и позднее
приезжал туда только дважды, на короткое время, но память об отцовском доме и о
городе мудрецов и шарлатанов, раввинов и ремесленников, праведников и воров,
богачей и нищих осталась с ним на всю жизнь и наполнила до краев десятки его
произведений.
В
1942–1943 годах нацисты уничтожили почти все еврейское население Бучача. Когда Агнон узнал, что город его детства
перестал существовать, он задумал книгу о
шестисотлетней истории Бучача, «города, полного Торы,
мудрости, любви, благочестия, жизни, красоты и милосердия», как пишет он со
щемящей тоской в коротенькой преамбуле к сборнику рассказов, получившему впоследствии
название «Город и все, что наполняет его» («Ир у-мелоа»).
Состоящая из рассказов, написанных Агноном в 50-е и
60-е годы двадцатого столетия, эта книга увидела свет только после смерти
писателя, в 1973-м, составленная и отредактированная его дочерью Эмуной Ярон. Только часть
рассказов, вошедших в книгу, были опубликованы Агноном
при жизни. «Пока не придет Элиягу» («Ад ше-яво Элиягу») –
один из них.
Этот рассказ для меня – притча о любви и радости, о
вере и святости, подчас дремлющих под спудом цинизма и равнодушия либо
скрывающихся под видимостью нищенских лохмотьев.
Чтение Торы в синагоге – один из важнейших
религиозных ритуалов. Великой честью считается приглашение приблизиться
к свитку Торы и прочесть часть главы и даже только постоять рядом с чтецом, еле
слышно повторяя за ним слова Священного писания.
Однако две из недельных глав воспринимаются иногда с
мистическим ужасом: это глава Бэхукотай («Если
по уставам Моим») из книги Ва-икра (в
русской православной традиции – Левит) и глава Ки таво («Когда ты придешь») из Книги Дварим
(Второзаконие). Часть этих глав составляют проклятия, призываемые Всевышним
и всем народом на головы тех, кто откажется выполнять божественные заповеди и
уставы. Вокруг этих глав – в воссозданном Агноном Бучаче – сложился
довольно неприглядный обычай: вместо почтенных горожан, испытывающих суеверный
ужас перед градом смертельных проклятий, к их чтению приглашался специально
нанятый для этого бедняк либо служка синагоги. Герой
рассказа, бедный и не слишком честный служка, получает урок, которого
удостаиваются, по словам автора, немногие даже из величайших праведников:
явившийся ему пророк Элиягу (в русской православной традиции – Илья-пророк),
любимый герой бесчисленных сказок и легенд, заступник обиженных и спаситель обреченных,
силой своей личности и не без лукавства, характерного для сказочного
наставника, заставляет служку испытать подлинную радость и любовь, увидеть свет,
заключенный не только в каждом слове Торы, но и в его собственном сердце.
«Велик Бучач», – пишет
Агнон, подчеркивая столь нарочитую незаслуженность
чуда, произошедшего со служкой. Рассказ заканчивается недоумением: ни
нравственные достоинства, ни ученые заслуги, ни социальная иерархия не могут
объяснить чудо. Более того, автор помещает служку в самом низу той лестницы
святости и учености, которая, казалось бы, должна служить и лестницей
справедливого вознаграждения: Йоэль-Йона служит в Новой синагоге (в Бучаче она
называлась Новый бейт-мидраш, то есть Новый
дом учения, в отличие от Старого дома учения и от Большой синагоги); ее прихожане,
как пишет Агнон, отнюдь не славились своей ученостью, а посему их коллективная
заслуга не могла стать причиною явления Элиягу. Чудо необъяснимо и
вполне в духе Книги Пророков и преданий раннего хасидизма: его удостаиваются
простые, не ученые, а зачастую и просто безграмотные люди.
В мидрашах и в еврейском
фольклоре пророк Элиягу неизменно сопутствует Мессии, а также всегда незримо
присутствует на церемониях обрезания. Агнон использует эти мотивы во многих
своих произведениях. Сборник «Город и все, что наполняет его» не исключение. Так,
например, с нашим рассказом соседствует рассказ «Мессия», повествующий о том,
как пророк Элиягу, впечатленный набожностью жителей Бучача
и их строжайшим воздержанием от посторонних разговоров во время чтения Торы и
молитв, отправляется к Мессии и сообщает ему радостную весть. Приход Мессии,
однако, срывается, когда тот вынужден задержаться в синагоге другого города, и
из-за шума голосов он не в силах расслышать слов молитвы. Здесь же мы находим
рассказ «Кресло Элиягу», герой которого, известный всему Бучачу
праведник, часто приглашаемый участвовать в церемонии обрезания, всякий раз, сев
в это ритуальное кресло, слегка отодвигался, как бы уступая место пророку
Элиягу.
В рассказе «Пока не придет Элиягу» звучат оба этих
мотива, а также распространенный мотив явления Элиягу в образе странника или
нищего, который подвергает ни о чем не подозревающего героя испытанию. Поводом
к рассказу служит некий таинственный ларец, якобы находившийся в одной из
синагог Бучача, в котором Элиягу некогда хранил свой шофар – ритуальный рог, трубный глас которого
возвестит однажды о приходе Мессии и об окончании изгнания и рассеяния
еврейского народа. Однако на этот раз приход Мессии вновь не
состоялся: то ли по вине нерадивого служки, то ли по другой причине шофар Элиягу не зазвучал, а лишь перекочевал из ларца в
карман пророка, опустевший же ларец так и остался стоять посреди Бучача, в символическом центре еврейской общины, как немой
(правда, озвученный Агноном) укор в маловерии и
упущенном спасении, но и как напоминание о чуде радости и любви. Свет этого
чуда, как известно, уготован праведникам; но также и менее праведные люди,
такие, как наш служка, могут иногда насладиться им, однако не без помощи веселого
и жизнерадостного, всегда улыбающегося и несколько озорного пророка.
Рассказ, насколько я знаю, переводится на русский язык
впервые. Отталкиваясь от опыта предыдущих переводов Агнона,
я ставил перед собой двоякую задачу: уловить оттенки возможного современного
звучания позднего Агнона по-русски, не утратив еврейской культурной специфики, воссоздать современную
еврейскую классику в ее чистоте и глубине, а также в ее своеобразной
искренности, неотделимой от художественной и риторической изощренности. Язык,
которым написан рассказ, не архаичен, он не местечковый и не искусственный.
Если и звучат в нем обертоны идиша, талмудической словесности или фольклора, то
они накладываются контрапунктом на основную мелодию живого иврита, иногда
слегка стилизованного под разговорный. Евреи Бучача говорили на идише, и текст ни на минуту не забывает
об этом, однако Агнон стремился не только воздвигнуть памятник уничтоженной
общине, но и создать литературу новой еврейской общности, обладающую обширной исторической
памятью. На мой взгляд, перевод призван служить той же цели, лишь расширяя круг
языков и культур, вовлеченных в это цивилизаторское созидание.
Как это часто бывает, существенным препятствием на пути к
поставленной цели явилась непереводимая игра слов, неоднократно встречающаяся в
рассказе. Так, например, автор обыгрывает то, что в иврите слова мишна (древнейшая часть Талмуда) и душа (нешама) состоят из одних и тех же букв – мэм, шин, нун,
хэй. При чтении глав Мишны
в память об умерших служка подбирает главы, которые начинаются буквами,
составляющими имя поминаемого. Стремясь
донести до читателя названия и темы пяти глав, о которых пишет в этой связи
Агнон, я вынужден был превратить имя Авраам в один из его идишских
вариантов – Аврум (на иврите имя Авраам состоит
из пяти букв – алеф, бет, рейш, хэй, мэм, и Агнон перечисляет
главы Мишны, чьи названия в оригинале звучат так:
«Арба авот», «Баме иша йоцет», «Рабби Элиэзер де-мила», «А-иша ше-алах баала»,
«Ми ше-мето муталь лефанав»). Слово суббота, на иврите шабат
(буквы шин, бет, тав), в оригинале
расшифровано как аббревиатура: шейна бе-шабат таануг, то есть «в субботу сон – наслаждение». Упоминаемое
в конце рассказа и означающее необъяснимость происходящего слово тейку (буквы тав,
йуд, куф, вав) переводится как «ничья», а «расшифровывается» так:
Тишби йетарец кушийот у-веайот, буквально –
Тишби объяснит сложности и проблемы. Тишби – это прозвище пророка Элиягу (в синодальном
переводе – Илия Фесвитянин). При переводе эти игры
с аббревиатурами, довольно простые и хорошо известные в иврите, требовали
особых решений, и я надеюсь, что они органично вписались в рассказ.
Однако, по моему убеждению, не эти премудрости, не
загадки и таинственные символы, которыми пестрит агноновский
текст, составляют прелесть этого и других рассказов писателя. Тайна гениальности Агнона – в
непередаваемом сочетании величайшей учености, превратившей культурную память в
личную, напряженности переживания истории, всякий раз взрывающейся
неисчислимыми возможностями, и главное, тончайшего ощущения чудесного – не
сверхъестественного и абстрактного, а живого и личного.