Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 48, 2014
* * *
Что-то ели, что, не помню точно,
И ко сну стелили на полу.
Раскладушек лежбище непрочно,
Вот и тянет спрятаться в углу,
Там, откуда видится иначе
Чёрное ветвление аллей –
То ли ночь на незнакомой даче,
То ли пристань утлых кораблей,
Но не дом, не крепость, не защита,
Не форпост, где год идёт за три.
Только ночью, вне семьи, вне быта
Этот голос восстаёт внутри.
Что ему до девок и
футбола,
До соседских вороватых рыл –
То ли зуд, то ль жжение глагола,
Как вчера учитель говорил.
Рассвело, и он уже невнятен,
И опять не держится в руке
То, что там, в чередованьи
пятен,
Вяжущих узор на потолке.
* * *
Стихи, бывает, а бывает, нет,
А просто так – крапива по дворам,
Бурьян, что не слагается в портрет,
А шелестит, открытый всем
ветрам.
А тот, кому об этом говорить
Пристало бы, прямую речь держать,
Проходит, и не просит закурить,
И никому не хочет подражать –
Ни сорнякам, цветущим под стеной,
Ни ткани, сшитой на живую нить,
Ни жизни незаёмной, но
земной,
Где он не в силах слова изменить.
* * *
Трамвай, просвеченный насквозь,
Проходит мимо, жизни часть,
И электрическая гроздь
За ним стремится, волочась.
Прощай, трамвайное пятно,
Тебя, пожалуй, не сотрёшь,
Ведь ты уже занесено
Над рынком, как внезапный нож,
Как гильотина, поперёк
Зеркальных жизненных услад,
Неотвратимых, словно рок,
Который сам себе не рад.
ПОЛОНЕЗ ОГИНЬСКОГО
Неужто Михал Клеофас
Не оглянулся бы на нас,
Заслышав здесь, на перекрёстке,
Свой опус, кровный и живой?
Да, да, вот здесь, на мостовой
Его и пилят на расчёске.
Верней, конечно, на пяти
Бренчащих струнах. Не
найти
Следов, ни выхода, ни входа,
Куда мелодию ведут,
Где обрывается маршрут –
Так достигается свобода.
Он был бы сильно удивлён –
Здесь, на скрещении времён,
В глуши, восточнее Востока,
Где саз перебивает уд,
Такой ли музыке дают
Сознанье ворошить глубоко?
Как ни дивись, но это так.
Всей страсти, может, на пятак,
Да послевкусье слишком
длинно…
Суха теория, мой друг.
Привычный размыкая круг,
Не умолкает мандолина.
*
* *
Что помнится? Какие-то куски.
Так гвозди выпадают из доски,
Так мебель рассыхается на части,
Так зарастают бурьяном дворы,
Так страны в тень уходят до поры,
До наступленья неизвестной власти.
Да, память – избирательная вещь,
И ты в других не остаёшься весь,
А по частям, как на полотнах Брака,
И ты ли это, ясно не вполне,
Хотя портрет, висящий на стене,
Отсвечивает отблесками лака.
Как ни гляди, картина неполна.
Такая жизнь, такие времена,
Такая память – выбросы, пустоты,
Провалы, где зияет темнота,
И если есть доступные места,
Оттуда не дойдёт созвучной ноты.
КИТЛ
Этот белый халат подошел бы врачу
В пятидесятых, где-нибудь на Печерске,
В виду Мариинского дворца,
На Печерске, где мы
никогда не жили,
Разве что наезжали к родне
На троллейбусе, с дальней Шулявки,
Мимо моста, мимо нового цирка,
Позади оставляя новый базар,
Каштаны бульвара, полированный памятник,
Кричащий вокзалу «прощай!»,
Не раскрывая рта,
Чтоб не уловили акцента.
Какого? Вы знаете идиш?
Этот белый халат подошел бы хирургу.
Сейчас нас режут в зелёном,
А тогда было принято в белом,
И отец мечтал увидеть сына
Именно в этом наряде,
С растопыренными руками –
«Скальпель! Пинцет! Зажим!», – ну,
Что там дальше? Не помню.
Главное – не бледнеть при виде крови,
А он и по сей день не бледнеет,
Хотя не стал ни хирургом, ни шойхетом,
ни убийцей,
И если к пролитию крови причастен,
То разве что косвенно. Ну как все.
А как – все?
Белый китл отцу моему
не достался.
Нет, одно время он носил китель
Офицерский, с погонами лейтенанта,
Но не углядел здесь связи,
Хотя эта связь очевидна.
Носил и халат работника общепита,
Тоже белый и сравнительно чистый –
Сам ведь ничего не готовил,
Лишь указывал, как это делать,
В том числе и своей невестке –
Излагал рецепт легендарной рыбы,
Подлинной, не из банки.
Голова этой рыбы была объектом,
Означающим некое превосходство,
Хотя вслух это не говорилось.
Когда он садился «разбирать голову»
С сосредоточенностью хирурга,
Это было зрелище не для слабонервных.
Когда он рассуждал о Судном дне,
Исторгая глаголы типа «постить»,
Лишённые возвратных частиц,
Становилось ясно, что прошлое безвозвратно
И что в картине не хватает детали –
Чего-нибудь белого, пятна, что ли,
Нет, не скатерти, не салфетки,
На неё ведь обязательно капнет.
В Йом-Кипур нет и речи о
рыбе,
И вообще о еде нет речи,
Рыбью голову уже съели,
Чмокая, обсасывая кости,
Становясь не хвостом, а головою,
Стекленея взглядом от вожделенья.
Теперь другое время,
Надо от всего освободиться,
Надо обрести лёгкость,
Чтоб слова падали, как капли,
На общее поле.
В Йом-Кипур, затянутый в
белый китл,
Я каюсь в грехах народа,
Молю о себе, о жене, о детях и внуках
(Хотя в Йом-Кипур не
бывает «я», только «мы»),
О душе отца тоже, хотя это – другое,
Для этого есть день смерти,
Но в этот день мы не ходим в белом,
А в Йом-Кипур все в
белом.
Гул молитвы то растёт, то стихает,
Капают дальние отголоски
В тишине неправдоподобной,
И прощальный шофар выпадает каплей
На белом, на белом.