Рассказ. Перевела с иврита Светлана Шенбрунн
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 47, 2013
Это был уже третий случай, когда меня разбудили среди ночи, натянули спортивный костюм поверх пижамы, сунули мне в одну руку любимую куклу, а в другую сумку с какой-то одеждой и потащили к грузовику. На лавках вдоль бортов и на полу сгрудились дети, было несколько матерей. Мне сказали:
– Сиди тихо, не пой, это не экскурсия.
Первый раз это случилось зимой. Тогда грузовик доставил нас ночью в Реховот, мы попрыгали на землю возле того места, которое называется Институт Вейцмана, зашли в большой, хорошо освещенный зал. Пожилые женщины раздали нам чай и бутерброды с жидким, красным, невкусным повидлом, потом спросили каждого, есть ли у него родные и где они живут.
После этого мы опять забрались в грузовик и поехали в Тель-Авив. Там высадились на набережной.
Море было совершенно черное, и волны казались целой флотилией белых лодок, нагруженных нелегальными репатриантами из Европы, которым никак не удается достичь берега.
Мы шли, я и моя мама, по кромке берега, а потом свернули в улочку, на которой еще не было тротуаров, только глубокий рыхлый песок с обеих сторон мостовой.
У мамы уже не было сил тащиться дальше с чемоданом в руке и на высоких каблуках.
Когда мы добрались до дома тети Ханы на улице Жана Жореса, сделалось не так темно. Мама надавила на электрический звонок, дядя Моше открыл дверь и спросил:
– Что случилось?
Мама сказала:
– Нас эвакуировали, эвакуируют детей до четырнадцати лет, потому что мошав оказался на линии фронта. Мы сбежали из-под артиллерийского обстрела. Когда у вас будет телефон?
Тетя Хана встала и уложила меня на тахте возле моих двоюродных братьев Авнера и Амнона.
Днем тахту можно сложить и придвинуть к стене за зеленой занавеской, под книжными полками.
Мама уехала обратно в мошав и оставила меня там на неделю, потому что в мошаве так и так нет занятий, и я научилась тогда чистить крутые яйца и играть в шашки – двоюродный брат с нескрываемой радостью обыгрывал меня, а тетя взяла нас в зоопарк.
Это то место, которое я больше всего люблю в Тель-Авиве, особенно газелей и оленят, которых можно кормить банановой шкуркой или даже листьями с кустов, растущих возле ограды.
И тут приехала мама, чтобы забрать меня домой.
В другой раз грузовик направился в Кфар-Билу, и всех детей развели по разным домам. Меня высадили возле домика, покрашенного в голубой цвет, с кустиками помидоров возле крыльца, с мальчиком, которого звали Йоселе, и осликом во дворе. Я жила там несколько недель, ела много сыра и творога, которые производили в этом хозяйстве, и играла с осликом. В вечер пасхального Седера мне в косы вплели белые ленты, и я читала четыре традиционных вопроса. Все хвалили меня, но я скучала по родителям.
Вернувшись домой, я увидела, что в сосновой роще возле нашего дома стоят военные джипы, и солдаты ходят к нам принять душ. В душе валялись осколки снарядов, а во дворе я даже нашла большую гильзу, которую можно было приспособить под вазу для цветов.
Теперь это уже третий раз, и я уже не пугаюсь, потому что эвакуация проводится не среди ночи, а под утро.
Мы с мамой едем в автобусе, который везет нас в такое место, где никого нет. Это ничейное место, и никто не живет тут.
Его зовут Яффо, но можно называть его также Джебелия, здесь есть двухэтажные каменные дома со ступенями из розового мрамора, с каменными полами, похожими на цветастый ковер, и красивыми террасами, навесы над которыми поддерживают тоже каменные колонны.
Когда сидишь на такой террасе, чувствуется дуновение ветра с моря, и это бывает очень приятно. Но в квартире, где нас поселили, много грязи и мусора, и целые груды дохлых темно коричневых тараканов с очень длинными усами. Поэтому мама все время чистит и подметает дом, и предупреждает меня, что нельзя пить воду из крана, а можно только ту, что она прокипятила.
Кипяченая вода – невкусная.
Она все время ищет у меня в голове, не завелись ли там вши, и проверяет одежду, не заползли ли туда клещи.
Я не знаю, куда эвакуировали других детей из мошава, потому что не вижу тут никого из наших знакомых, только странных детей и взрослых, которые говорят на непонятных языках. Это не идиш – идиша я не знаю, но различаю его звучание. Мама говорит, что это румынский и болгарский, а может, даже турецкий или греческий.
Недавно возле нашего дома остановился грузовик, с него спрыгнули люди, которые зашли в соседние квартиры и вытащили оттуда стулья с плетеными сидениями, этажерку с красивой резьбой, свернутые в трубку большие ковры и черный рояль.
Мама объяснила, что это торговцы, и этим все сказано. «Торговец» – нехорошее слово, это как буржуй или рынок, это не для нас, это то, чем мы никогда и ни за что не будем.
Вчера мама поехала привезти «продукты», которые распределяют на рынке – что делать – на улице Левински в Тель-Авиве, и вернулась с пачкой соленого сливочного масла, жестянкой растительного масла «кокозин», картонной коробкой, полной яичного порошка, и сильно покрасневшими глазами.
С соленым маслом я познакомилась благодаря посылкам, которые мы получали из Америки. Меня напугали ее глаза, но я ни о чем не спросила. Тогда она спросила меня, не хочу ли я пойти в зоопарк. Я очень обрадовалась, потому что зоопарк это место, которое я больше всего любила в Тель-Авиве.
В зоопарке она сразу же, возле самого входа, опустилась на скамейку у клетки с косулями и сказала, чтобы и я села. Дала мне банан.
Я очистила его от шкурки и начала есть, и тогда она спросила: «Почему ты не спрашиваешь, отчего у меня красные глаза?» Тогда я спросила, и она сказала, что мой старший брат, который сейчас в «Пальмахе», ранен.
Я спросила, когда он поправится, и мама сказала, что он никогда не поправится, потому что он скончался от ран.
Я не поверила ей, подумала, что она просто так хочет позлить меня. Потом подумала, что, может быть, это правда, и ужасно рассердилась на нее – почему она ничего не сделала для того чтобы этого не случилось!
И весь зоопарк вдруг сделался черным, и мне сделалось ужасно больно, я смотрела на мамины глаза и не могла плакать, и не могла доесть банан. Я сидела на скамейке и совершенно не чувствовала своего тела. Косули и оленята в клетке казались ненастоящими, серыми и подвешенными в воздухе.
Я не помню, что говорила мама и как мы вернулись в Яффо, или в Джебелию, или как бы оно там ни называлось, это место.
Ночью я не спала и все время слышала, как мама подвывает, как шакал, и не знала, что мне делать, а только хотела убежать, но не знала, куда.
Утром мама зажарила мне яичницу из яичного порошка на масле «кокозин», которое было в «продуктах», но я не хотела есть и не хотела пить горячую воду, которую она накипятила, только чувствовала шум в ушах и легкую тошноту.
– Может, пойдешь погуляешь немного? – спросила мама потухшим и осипшим от рыданий голосом. – Может, когда вернешься, появится аппетит. Возьми пока что бутерброд с маслом. – И намазала на черствый ломоть белого хлеба толстый слой желтого и блестящего соленого масла.
Я послушно спустилась с бутербродом в руке по каменным ступеням на площадку, залитую ослепительным солнечным светом.
Я старалась исполнять домашние законы, которые включали в себя запрет на хождение босиком, на свист и на жевательную резинку. Запрет на эти вещи придавал им несказанное очарование, поэтому ходить босиком по берегу моря в моих глазах было наслаждением не от мира сего.
Свистеть я научилась, когда вызвалась перекачивать керосин из канистры в бутылки металлическим насосом, производившим невероятный скрежет и заглушавшим мои тренировки.
Жвачку я жевала потихоньку, когда моя самая лучшая подруга Мирьям передавала мне ее уже изжеванную изо рта в рот вместо того чтобы выплюнуть. Вкус рта моей любимой подруги наполнял мой рот сладостной влагой.
Я бродила вслепую под ослепительными солнечными лучами. Мне некуда было идти. Я обсасывала хлеб, намазанный соленым маслом, и чувствовала все нарастающую жажду. Блуждала так, пока не уперлась в ограду из колючей проволоки. За оградой находились темнокожие мужчины с усами и в куфиях.
Все они шагали с поднятыми вверх руками, а за ними следовали молодые солдаты в отглаженной военной форме цвета хаки.
Мальчик с обритой наголо головой играл с поломанным велосипедом. К ограде приблизилась девочка моего возраста, темнолицая, одетая в грязное платье, изначально ярко-розового цвета. На шее у нее была нитка голубых и зеленых бус. Мы находили множество таких в оставленных квартирах.
Она жевала жвачку. Глаза ее были затянуты гноем, по ним ползали мухи. Она не пыталась прогонять их, только жевала жвачку и смотрела на меня.
Она жевала жвачку, а я облизывала бутерброд с соленым маслом, который вызывал у меня ужасную жажду.
Мне было ясно, что она арабка и что если я заговорю с ней, она не поймет. Я показала рукой на ее жвачку и протянула ей бутерброд.
Она тотчас поняла, вытащила изо рта жвачку, просунула свою худую ручонку сквозь ячейку ограды и всунула изжеванную жвачку мне в рот. И только тогда взяла мой бутерброд с соленым маслом и, не глядя на меня, отхватила от него здоровенный кус.
Мы продолжали стоять одна против другой и с серьезным деловитым видом смотреть друг на друга. Она облизывает бутерброд с соленым маслом, а я жую жвачку.
Мухи время от времени взлетали с ее глаз, но тотчас возвращались на место. Покончив с бутербродом, она повернулась ко мне спиной. По всей длине платья тянулись пуговицы.
Она исчезла. Я продолжала бродить по площадке и пыталась извлечь удовольствие от влажности, которой жвачка наполнила мой рот, и от прикосновений зубов и языка к вязкой и податливой резинке.
Я знала, что выпавшее на мою долю наслаждение не может быть долгим, а также, что все это нужно сохранить в абсолютной, строжайшей тайне.
Перевела с иврита Светлана Шенбрунн