Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 47, 2013
ОТРАЖЕНИЯ ЗИМЫ
Закутай глобус в бархат и виссон,
пройдись по параллелям колесом,
ударь о полюс твёрдою ногою,
своё желая слово врезать в твердь, –
что ж, он тебе безропотно отдаст
свой лабрадор, гранит и диабаз,
но этим словом не отменишь смерть
и жизнь свою не сделаешь другою.
* * *
Архаическому устроению русской зимы
и хронической дрожи души, не по здешним сезонам одетой,
мы обязаны грустным уменьем глазеть из полуночной тьмы
на замёрзшие блёстки хрустального снежного света
и хотеньем опять дотерпеть до непрочного лета.
Там, где наше терпенье теперь согревается, на
непроглядном фасаде египетской тьмы
отдыхает на спинке луна,
а зрачки субтропической ночи зияют гораздо кромешней.
Но цепляя за ногу колючкой, но не задевая за душу, она
навсегда остаётся для нас оскорбительно внешней.
У тебя притупилось чувство зимы,
Ощущенье сумы, предвкушенье тюрьмы,
На тебя наточенного лезвея,
Знанье места, где череп, а в нём змея.
То ль души летучая мышь на свету ослепла,
То ли ангел-хранитель с утра отвлёкся крепко?
Ты у них сирота, не наследник семейного склепа.
Для таких пошире врата открываются в пекло.
Так возьми себя в руки, сощурь глаза,
Основные инстинкты поставь на тормоза,
Попытайся припомнить слова волхва:
На тебя внимательно смотрят сверху.
Жизнь такова.
Нынче вместо тех ноябрьских дней ледяных
Мы печём другие, жаркие, как блины.
Пригорают они на плоской сковороде земли,
Ну а может, просто дрожжи не подошли.
Те льдяные кололись тяжелым тупым ножом,
В крайнем случае разлетались в снежную пыль.
В эти входит клинок, как в масло, а прошлая быль
Ненавязчиво мозг щекочет, как горло боржом.
Время вывихнуло сустав, но и это прошло.
Отчуждённо вглядываясь в брылатых, что сквозь пелену
С мавзолея делают ручкой, пока их не замело,
Я не подзываю собаку, не занавешиваю луну.
Полковник, которому никто не пишет
Отвоевав своё на невидимом фронте,
умудрившись вернуться домой
невредимым его бойцом,
освободившись от послушания,
наложенного Феликсом,
нынче костяным, а когда-то железным,
оставив подписку о неразглашении,
получив комнатушку в квартире,
отнятой Конторой у живых мертвецов,
будешь стричь купоны одинаковых дней,
получать спецталоны по табельным датам,
заходя на кухню ловить обрывки
внезапно смолкнувших разговоров,
невидимкой бродить по осенним бульварам,
несмотря на все постановления,
считать себя невиноватым,
раз в месяц сдавать порожнюю тару
бывшему соратнику по невидимому фронту,
иногда по пьянке впадать во фронду,
вспоминать по ночам, особенно если улёгся трезвым,
своё настоящее имя,
с которым был когда-то обрезан.
Сбросив шинель
А подать сюда, подать сюда подателя сего,
в его серенькой шинельке, злыми вошками затоптанной.
Вот он, донельзя напуган, зол и желчен не по чину –
всё, быть может, оттого, что замахнулась на него
сила, что убьёт, не думая о его судьбе и собственной,
не задумываясь, бьёт, и никогда наполовину.
Но в кратчайшее мгновение меж замахом и ударом
он вытягивает жребий и готов платить по полной.
Ему холодно и страшно, темень сплющивает череп.
Нищим был рождён и ничего не получал задаром,
спрятавшись в свою шинельку,
вздрагивал при блеске молний,
не умел проникнуть сквозь или махнуть нахально через.
Но, представ пред ны, податель напружинил грудку хилую,
в скромной серенькой шинельке, аккуратно заштукованной,
он готов платить по полной из дырявого кармана.
На кладби́ще на Рождественском над скромною могилою
наклоняет кудри редкие сочинитель зачарованный
и шинель вставляет ветхую в строчки вечного романа.
Странная любовь
Равнинных ангелов поход
и горных дьяволов полёт,
морей сибирских серых стылых
ледовитые листы,
тяжкая поступь длинных рек,
полгода падающий снег,
простор, где холодно от звёзд,
лес, шалый от вороньих гнёзд,
гниль деревянных городов,
стук бесконечных поездов,
беспамятство лихих ночей,
дом, то ль забытый, то ль ничей,
Кресты, Владимирка, конвой,
Чайковский, Врубель, Лев Толстой,
погромный хохот, чёрный стыд…
Всё это – ты, всё это – ты.
Юлию Киму
Со сцены
Подкрутив колки, проверив упругость струн,
от ночной тоски оттолкнувшись, упрям и юн,
начинаю день, наливаю бокал вина,
ничего, что тень за спиною, что седина
забелила кудри, да и кудрей уж нет,
что усмешкой мудрой заменяю любой ответ
на любой вопрос, подобравши к нему аккорд,
с жизнью сладить просто, она певцу не в укор,
с жизнью сладить просто – не надо смотреть вперёд,
я стою на подмостках, смерть меня не берёт.
Песня бойлерной
Акустики этого подвала моей гитаре всегда хватало,
грязно-зелёной окраски этих стен нету краше на белом свете,
надписи до-минорной на стенке подвальной уборной
достанет для темы сольной в подвале первопрестольной,
и голос мой проржавевший, с утра не евший, не певший,
но всё же не севший, взвоет, со сливною спевшись трубою,
голос свое возьмёт под гитарный ропот, бурчащий в этой утробе,
и вложит в уши Богу, который тут же в подвале, в промасленной робе.
Песня Транссиба
Выдыхаю дым, смотрю сквозь дым на свою страну,
не сморгнув слезу, подтянув штаны, натянув струну,
паровоз считает шпалы, дымом пышет в колки берёз,
десять суток еду мимо берёз, ни пьян ни тверёз,
доезжаю дотуда, где рельсы упираются в океан,
говорят, в океане плавает множество разных стран,
паровозу до них не доплыть, он в депо ушел ночевать,
в тупике оставив состав со мною внутри горевать,
я горюю на верхней полке, синяя лампа горит,
а над водами без умолку звезда со звездой говорит.