Фрагменты «Краткого очерка долгой истории поэзии на языке иврит»
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 47, 2013
Начиная со второй трети XIX века основным центром новой поэзии на иврите становится Галиция, а затем – Российская империя. В Восточной Европе (или выходцами из Восточной Европы) начинают издаваться многочисленные журналы и газеты на иврите, сделавшие этот не употреблявшийся много веков в повседневном обиходе язык одним из заметных языков европейской прессы, в том числе литературной.
На 80–90-е годы пришлись первые практические успехи гебраизма – идеологии, поставившей задачу возрождения иврита в качестве языка повседневного общения. Инициатором, идеологом и лидером этого направления стал уроженец Белоруссии Элиэзер Бен-Иегуда (1859–1922), которого часто именуют «отцом современного иврита»). Гебраизм был тесно связан с палестинофильством, а впоследствии – с сионизмом, политическими движениями, имевшими своей целью решение еврейского вопроса путем возвращения из Изгнания на Родину и создания условий для восстановления государственной независимости в Эрец-Исраэль. Однако на рубеже XIX–XX веков, когда иврит после многовекового перерыва снова зазвучал в устах еврейских детей в Эрец-Исраэль, центр литературного творчества на иврите по-прежнему находился в Изгнании, прежде всего, в Восточной Европе.
И не случайно центральной, знаковой фигурой ивритоязычной поэзии периода национального возрождения стал уроженец Украины Хаим Нахман Бялик (1873–1934), первый сборник стихов которого вышел в свет в Одессе в 1902 году:
Привет тебе, ласточка, снова вернулась
Ко мне под окно ты весною.
Из дальних краёв, где ни снега, ни вьюги,
Вернулась ты петь предо мною.
Быть может, споёшь мне, быть может, расскажешь
О странах чудесных Восхода?
Скажи, неужели там те же страданья,
Что множатся здесь год от года?
Привет принеси мне от братьев в Сионе,
Своё засевающих поле!
О знают ли братья-счастливцы, как горько,
Как тягостно бремя неволи?
О знают ли, сколько врагов беспощадных
Меня окружают повсюду?
Пой, ласточка, пой о стране благодатной,
Подобной весеннему чуду!..[1]
В творчестве молодого Бялика, прежде всего, в его просодии, заметно влияние поэзии его старшего товарища Шимона Шмуэля Фруга. Однако вскоре известность и популярность Бялика намного превзошла известность и популярность его учителя. Написанная Бяликом после кишинёвского погрома 1903 года поэма «В городе резни» (в классическом русском переводе Владимира Жаботинского – «Сказание о погроме») сделала его одним из наиболее известных еврейских поэтов своего времени. Бялик стал одним из соучредителей издательства «Мория», специализировавшегося на издании литературы на иврите и закрытого советскими властями в 1921 году. Перу Бялика принадлежат переводы на иврит произведений Шекспира, Сервантеса, Шиллера. Наряду с ивритом Бялик, как и многие ивритоязычные поэты его поколения, писал стихи также и на идише. Еще при жизни Хаим Нахман Бялик был признан классиком национальной еврейской поэзии, гением и символом еврейского национального возрождения:
…Верны мои слёзы – сам Бог это знает.
Весь сгусток страданья те слёзы вместили;
И с каждой слезой, что из глаз вытекает,
Частицу души хороню я в могиле.
Но есть у меня и слеза роковая,
Зачатая гневом, рождённая в боли.
Не спит и не дремлет она, разрывая
Отчаяньем душу: «Где помощь? Доколе?»
Как гной на костях, в моём прячется теле,
Как тайный мой грех, не даёт мне покоя.
Смущает мой день, гонит сон от постели –
Как смертная тень, всюду рядом со мною.
И всё же я верю: пророк ещё встанет –
Он землю слезою великой омоет,
И громом рыданье небесное грянет,
И мир содрогнётся, и в ужасе взвоет.[2]
Бялик участвовал в Сионистских конгрессах 1907 и 1913 годов. В его стихах звучал призыв к национальному возрождению и уверенность в будущем еврейского народа на его исторической родине:
Дальше, о скитальцы, бодрыми рядами!
Путь еще не кончен, бой еще пред вами.
Свершены блужданья по глухой пустыне:
Новая дорога стелется вам ныне.
Сорок лет скитаний – зной, пески, граниты;
Пали мириады, пали незарыты –
Пусть: они родились в рабстве Мицраима –
И рабами пали. Не жалей их. Мимо!
Пусть гниют, обнявши то, что сердцу мило, –
Тюк своих пожитков, принесенных с Нила;
Пусть им снится рабство, с чесноком, и луком,
И горшками мяса, и гусиным туком.
И поделит коршун с бурею пустыни
Жалкий прах последних из сынов рабыни.
Сладко будет солнцу озлатить впервые
Целый род свободных, не склонявших выи, –
И впервые взглянет, незнаком с бичами,
Целый род на солнце – гордыми очами![3]
В 1921 году по ходатайству Максима Горького власти позволили великому еврейскому поэту покинуть Советскую Украину. Бялик переехал сначала в Берлин, а в 1924 году репатриировался в Эрец-Исраэль, в которой иврит был провозглашен в 1922 году одним из трех (наряду с английским и арабским) официальных языков подмандатной Палестины. Поэт поселился в Тель-Авиве, способствуя самим фактом своего присутствия в этом городе его превращению в основной центр литературной, издательской и театральной деятельности на иврите.
Похороны Хаима Нахмана Бялика в Тель-Авиве в 1934 году прошли при огромном стечении народа и стали событием общенационального значения. Сразу же после смерти великого поэта городской муниципалитет Тель-Авива ввел поддерживаемую и в наши дни традицию ежегодно присваивать престижную литературную премию имени Хаима Нахмана Бялика выдающимся деятелям литературы на языке иврит. В 1935 году, в годовщину смерти Бялика, руководство Всемирной сионистской организации основало в Тель-Авиве существующее до сих пор издательство «Мосад Бялик», специализирующееся на публикации шедевров литературы на иврите.
Наряду с Бяликом классиком поэзии на иврите периода национального возрождения считается Шауль Черниховский (1873–1943), также уроженец Украины, который репатриировался в Эрец-Исраэль в 1931 году. Помимо лирических стихотворений его перу принадлежит поэма «Барух из Майнца» и целая серия исторических баллад:
…С богатой добычей ещё со вчера
Телеги стоят на майдане.
Атлас в них и бархат, а также гора
Субботних подсвечников из серебра,
и жемчуг, и кубки, и ткани.
Там гогот весёлый стоит над толпой,
Но где атаман, атаман молодой?
Такая добыча ему не нужна –
Атлас её плеч ему нужен.
И груди, как шёлк, и лица белизна,
И брови, как бархат, и очи без дна,
И зубы прекрасней жемчужин.
Хмельней, чем заморские вина,
Уста этой дочки раввина.[4]
Черниховский был «эллином среди иудеев» в своей увлеченности древнегреческой культурой. В определенном смысле программным для его мировоззрения является стихотворение «У статуи Аполлона».
Увлекало Черниховского и семитское язычество, предшествовавшее принятию еврейским народом Торы и веры в единого Бога. Отражением этого интереса стали стихотворения «Песнь Астарте и Белу» и «Смерть Тамуза». Краткое упоминание пророка Иезекииля о женщинах, которые оплакивают смерть бога Тамуза – символа умирающей и воскресающей природы, Шауль Черниховский – в псевдобиблейском стиле – превращает в развернутую картину языческого богослужения:
Идите и плачьте, о дщери Сиона!
Сияющий Тамуз – он умер, увы!
Грядущие дни – это время ненастья,
И душ омрачённых, и жёлтой листвы![5]
Шауль Черниховский перевел на иврит «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, а также «Слово о полку Игореве». В 1943 году, после смерти поэта, городской муниципалитет Тель-Авива начал ежегодное присвоение премии Черниховского за переводы на иврит шедевров мировой литературы. Имя Черниховского носит тель-авивский Дом писателей.
С именами Бялика и Черниховского связано утверждение в поэзии на иврите силлабо-тонической системы стихосложения, сменившей принятую у поэтов эпохи Гаскалы силлабическую. В данном случае можно говорить о влиянии русской поэзии – как непосредственном, так и при посредстве Шимона Шмуэля Фруга, введшего силлаботонику систему в поэзию на идише. С его творчеством – на русском языке и на идише были хорошо знакомы оба классика новой поэзии на иврите.
В конце 20-х – начале 30-х годов завершается процесс превращения Эрец-Исраэль в основной и даже в единственный центр литературы на иврите. Иврит как язык живой еврейской литературы уходит из Восточной Европы, уступая место идишу. Это было связано как с репатриацией многих ивритоязычных писателей, так и с преследованиями литературы на иврите в Советском Союзе. В 1926 году вышло в свет последнее на советской территории литературное издание на иврите – альманах «Берешит». Символична судьба, пожалуй, самого значительного ивритского поэта, оставшегося в СССР, Хаима Ленского (1905–1943), который провел многие годы в заключении и погиб в лагере. Предвидя свою гибель, поэт описал ее одновременно и как гибель всей ивритоязычной поэзии в Советском Союзе в целом:
…Буду схвачен. И в крике мой рот
Исказится от боли когтящей.
Так, настигнут, последний из зубров ревёт,
Окружён Беловежскою чащей.
Этот крик, белизну снеговой пелены
В муках брызгами крови усеяв,
Вам напомнит о пасынке чуждой страны,
О последнем поэте евреев.[6]
В Западной Европе литература на иврите не подвергалась гонениям, однако и здесь фактически перестала существовать в межвоенный период также вследствие репатриации многих авторов в Эрец-Исраэль и перехода большинства их оставшихся коллег к творчеству исключительно на идише. Последним значительным ивритоязычным поэтом Западной Европы был Давид Фогель (1891–1944), арестованный во Франции и погибший в Освенциме. Написанные им еще в 1916 году строки воспринимаются как реквием по ивритоязычной поэзии Европы: Погасла свеча, / Радость была горяча и уже остыла.[7]
Одновременно с насильственной ликвидацией литературы на иврите в Советском Союзе происходило агрессивное вытеснение литературы на идише на обочину литературной жизни Эрец-Исраэль. Идиш символизировал в глазах большинства приверженцев сионизма Изгнание, и творчество на этом языке воспринималось как несовместимое с возрождением еврейского народа на его исторической родине. В этом смысле показательны слова выдающегося израильского поэта, писавшего на идише, Йосефа Паперникова (1899–1993), родившегося на Украине и репатриировавшегося в 1924 году: «Я как немой среди родных братьев». На протяжении всей жизни Паперников хранил верность сионизму и одновременно поэзии на языке идиш, но был исключением. Вот строки из его стихотворения «Отбившийся»:
С деревянной упряжкой пустой на горбу
И с обрывком верёвки на шее верблюд
Издалёка откуда-то к морю прибрёл.
Вот он, масти песочной, с облезлым хребтом,
Неподвижно стоит на песке золотом,
Отвисает живот, как порожний мешок,
Шею вытянув, голову гордо задрав,
Опираясь на жерди расставленных ног,
Тень свою сторожит он, лежащую сбоку,
Долговязый, нагой испокон,
Родич пальмы давнишних времен.
Не шелохнется, стоя, верблюд,
Будто врос он глубоко в пески.
Восседает согнувшийся день на спине у него
И глядит, как в озёра тоски,
В тусклоту его глаз, что слезятся
Тёплым светом и золотом блёклым
Против солнца, сходящего в море.
Вечерами, тревожа верблюда, оно
Шлёт к ногам его грохот прилива,
Но его головою лениво
Отстраняет верблюд:
простоит он хоть вечность у вод –
Никуда не пойдёт!..[8]
Идеология отрицания Изгнания выражалась не только в негативном отношении к идишу, но и в отрицании связи между формирующейся израильской нацией и еврейством Диаспоры. Радикальным проявлением этого отрицания стала идеология «кнаанизма», которую проповедовал Йонатан Ратош (Уриэль Гальперин-Шелах; 1908–1981). Вошедший в историю ивритской литературы тысячами неологизмов, а также своими переводами, Ратош обращался к «добиблейским» слоям иврита и к языческим, «доиудейским» мотивам древнееврейской культуры. В этом отношении творчество Йонатана Ратоша стало дальнейшим развитием тенденции, едва наметившейся в творчестве Шауля Черниховского. Однако радикализм Ратоша остался экзотическим исключением.
Гораздо большее значение для «конфликта поколений» в ивритской поэзии имел переход с ашкеназского произношения на сефардское. Различия между ними – в числе слогов во многих словах, расположении ударных слогов, произношении отдельных звуков (в первую очередь гласных, но также и согласных) – сложились на протяжении веков Изгнания. Поэты национального возрождения, включая Бялика и Черниховского, писали свои произведения на «ашкеназите». Однако в качестве нормативного произношения в возрожденном иврите было выбрано и утвердилось сефардское. В соответствии с этой нормой создавали свои произведения поэты нового поколения. Отказ от ашкеназского произношения воспринимался как один из элементов отрицания Изгнания, поскольку подавляющее большинство репатриантов, прибывших в Эрец-Исраэль в конце XIX – первой половине ХХ века, были выходцами именно из ашкеназских общин. Переход на сефардскую норму создал языковой барьер внутри самой ивритоязычной поэзии, усложнив для современного читателя восприятие музыки ашкеназского стиха.
Однако полного отказа от поэтического наследия, созданного в соответствии с ашкеназской нормой, не произошло. Достаточно упомянуть, что на «ашкеназите» написан и до сих пор звучит наш гимн «А-тиква».
Среди виднейших поэтов, родившихся в странах Изгнания, в основном в Восточной Европе, но начавших свой творческий путь в возрождающейся Стране Израиля и изначально ориентировавшихся на сефардскую норму, следует упомянуть Рахель[9] (Рахель Блувштейн, 1890–1931):
Предвестник мрачный приходил
Ко мне в полночный час:
Скелет без мяса и без жил
С глазницами без глаз.
И знала я уже тогда,
Что рухнул мост времён,
Что с прошлым больше никогда
Меня не свяжет он.
Худой кулак узрела я,
Раздался адский смех:
«Да будет эта песнь твоя
Последнею из всех!»[10]
Не одно десятилетие «поэтом номер один» в Израиле многие читатели и литературоведы называли Натана Альтермана (1910–1970)[11]. Он приобрел известность как автор злободневных стихов, выражавших политические устремления в борьбе против британских колониальных властей в 30-е – 40-е годы. Во все хрестоматии вошло написанное в 1947 году, накануне Войны за Независимость, стихотворение Альтермана «Серебряное блюдо», с эпиграфом из выступления первого израильского президента Хаима Вейцмана: «Государство не преподносят народу на серебряном блюде».
И наступит покой. И багровое око
Небосвода померкнет в дыму,
И народ,
Всею грудью вздыхая глубоко,
В предвкушении близкого чуда замрёт.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Молчаливо пройдут они длинной тропою,
Их одежда проста, башмаки тяжелы,
Их тела не отмыты от копоти боя,
Их глаза еще полны и молний и мглы.
Как устали они! Но чело их прекрасно
И росинками юности окроплено,
Подойдут и застынут вблизи… И неясно,
То ли живы они, то ль убиты давно…[12]
После Шестидневной войны поэт отошел от левой (в израильском смысле) идеологии и стал сторонником движения за неделимую Эрец-Исраэль, посвятив всю свою публицистику идеям этого движения.
Но Альтерман – и утонченный лирик, один из признанных лидеров литературного авангарда своего времени, и переводчик Шекспира, Мольера, Бёрнса и других зарубежных классиков.
Даже в самом коротком списке этой плеяды нельзя не упомянуть Давида Шимони (1891–1956), воссоздавшего на иврите поэзию Лермонтова и переведенного, в свою очередь, на русский такими выдающимися мастерами, как Маршак и Ходасевич. Вот строки из стихотворения Шимони «На реке Квор»[13]:
Со всеми, кто ушел в скитанье,
Бреду и я в чужой простор –
И без конца, без упованья
Твой вечный берег длится, Квор!
Безжизненно, беззвучно годы
Проходят, быстро дни летят –
По гравию не шелестят
Твои медлительные воды…
А сверху белая луна,
Не падая, не подымаясь,
Висит. Давно мертва она.
И вдруг я понял, содрогаясь:
Мы все мертвы! Здесь нет живого!
Куда идём и для чего?
Довольно звука одного,
Довольно оклика ночного –
И всё исчезнет от него,
Растает, как ночная мара…
Но тщетно я кричать хотел:
Мой голос умер… Я смотрел:
Там мертвецы, за парой пара,
Идут, идут… И чёрный Квор
Не зыблется меж чёрных гор.[14]
Стихи Авраама Шлёнского (1900–1973), автора первого перевода на иврит «Евгения Онегина», тоже неоднократно переводились на русский. Приведу его стихотворение «Обет», написанное в 1943-м:
По велению глаз моих, видевших ад,
Вопли сердца вложивших мне в грудь, как каменья,
И по воле тех чувств, что прощать мне велят,
Но пришли уже дни, когда нету прощенья –
Вот даю я обет, обещаю стократ
Помнить всё и не ведать забвенья!
До последнего рода жить памятью той,
До предела времён, до последнего срока!
Пусть опорой мне в этом Закон будет мой!
Поклянусь: не пройдут ночи гнева без прока,
Ибо если дневною займусь суетой –
Значит, вновь не извлёк я урока![15]
Заметный след в израильской литературе оставил считавший себя последователем Маяковского «официальный поэт компартии» Александр Пен (1906–1972). Его стихи переводили в СССР Давид Самойлов, Леон Тоом, Вильгельм Левик, Александр Ревич и другие замечательные советские поэты. Стихотворение А. Пена «Светоносцы» перевел Владимир Корнилов:
Те, с кем пересекал глухую ночь,
Сумевшие пройти и превозмочь
Глухую ночь,
Меня учили письменам Рассвета.
Была расстреляна рассветом мгла,
Повержена была глухая мгла.
Я поклонился факелу Рассвета!
В терроре билась ночь – проклятье ей, –
Исполнена страданий и скорбей.
Проклятье ей!
И плаха наблюдала действо это.
Ночь клятв и смерти среди бела дня,
Ночь злобы, зверства и огня
Средь бела дня.
Хвала убившим ночь и стершим ночи эхо!
А баррикадам мужества хвала!
Мгла факелом повержена была,
И факелу хвала!
Мне жизнь дана – оберегать горенье это.
Те, с кем пересекал глухую ночь,
Сумевшие пройти и превозмочь
Глухую ночь,
Меня учили письменам Рассвета!
С творчества процитированных авторов, а также Леи Гольдберг (1911–1970), ставшей классиком детской поэзии на родном языке поколения евреев, родившихся в Эрец-Исраэль, и Амира Гильбоа (1917–1984) начинается новая, собственно израильская глава в многовековой истории поэзии на иврите.
Особое место в израильской поэзии занимает творчество уроженца Галиции Ури Цви Гринберга (1896–1981). Несмотря на острые идеологические расхождения между этим великим поэтом и израильским истеблишментом, не утратившие своей актуальности и сейчас, спустя три десятилетия после его смерти, по мнению многих исследователей, Гринберг был ярчайший еврейским поэтом ХХ века, ее классиком.
В языковом отношении поэзия Гринберга стала уникальным результатом творческого переосмысления всех этапов многовековой истории поэзии на иврите. По определению профессора Дана Мирона, «лингвистически творчество Гринберга представляет самую широкую и сложную лексическую и синтаксическую систему из известных нам в еврейской поэзии за последние столетия. Все исторические пласты иврита – от библейского и до модернистских стилистик, изобилующих заимствованиями из иностранных языков, нашли в нем свое место».
Тематически поэзия Гринберга связана с экзистенциальными проблемами истории еврейского народа в ХХ веке и проблемами универсальными, порожденными комплексом модернистских концепций, которые формировали в минувшем столетии всю западноевропейскую культуру. Идейно она связана с бунтарским нигилизмом и с новейшим обращением к религиозной традиции, с крайним индивидуализмом и категорическим коллективизмом, с глубоко личными переживаниями и с общественно-политической жизнью возрожденной еврейской государственности. Эмоционально эта поэзия ставит на первый план почти невыносимый по своей мощи накал страстей и вместе с тем обуздывает себя глубоким рационализмом (даже трагедию Катастрофы поэт переводит в «науку скорби»). Поэзия Гринберга воплощает радикальнейший бунт еврейского модернизма против романтической нормативной поэзии периода бяликовского «Возрождения» и в то же время является главным сущностным продолжением поэзии Бялика с характерным для нее пророческим звучанием.
В случае Гринберга речь идет об уникальном поэте, вклад которого в еврейскую поэзию ХХ века на ее двух основных языках – иврите и идише – сопоставим по объему и масштабу. Он начал публиковать стихи на этих языках одновременно. После Первой мировой войны, в которой Гринберг сражался в рядах австрийской армии, он переехал из Галиции в Варшаву, где стал признанным лидером еврейских экспрессионистов. Изданные в начале 20-х годов на идише сборник стихотворений «Вечернее золото» и поэма «Мефистофель», по определению Дова Садана, «вознесли его на самую вершину лестницы модернистской, бунтарской, ориентированной на экспрессионизм поэзии на идише». Вместе с писавшими исключительно на идише Мелехом Равичем и Перецом Маркишем Гринберг создал экспрессионистскую литературную группу «Халястра». Затем издавал получивший широкую известность литературный журнал «Альбатрос».
В 1924 году поэт репатриировался в Эрец-Исраэль, и основным языком его творчества стал иврит. Мессианское видение мира и радикальный нонкоформизм Гринберга, примкнувшего с 30-х годов к сторонникам Владимира Жаботинского, привели поэта к разрыву с социалистически ориентированным культурным истеблишментом подмандатной Палестины. Поэзия Гринберга наполнилось призывом к вооруженной борьбе за независимость и к мести палачам еврейского народа, истребившим миллионы людей в годы Холокоста:
Кричу вам, знающим язык мой, / Моему поколенью и поколенью грядущему: /Как с пылающего Синая, приказ единственный – и ничего святее в мире: / Дважды – кровь за кровь! / Дважды – огонь за огонь! / И семижды семь – позор всем врагам! [16]
Творчество Гринберга на иврите получило широчайшее признание: Премия имени Х. Н. Бялика (1947 и 1957), Госпремия Израиля (1957), почётный доктор Тель-Авивского университета (1978)…
Тем не менее он продолжал писать и публиковаться также и на идише, что стало еще одним проявлением его нонконформизма.
[1] Перевод Ханоха Дашевского.
[2] Перевод Ханоха Дашевского.
[3] Перевод Владимира Жаботинского.
[4] Из баллады «Дочь рабби». Перевод Ханоха Дашевского.
[5] Перевод Владислава Ходасевича.
[6] Перевод Валерия Слуцкого.
[7] Перевод Рахели Брохес.
[8] Перевод Давида Бродского.
[9] В «ИЖ» опубликованы стихи Рахели в переводе Алекса Тарна (№№ 28, 33, 36), его посвященные поэтессе эссе «Пятая звезда» (№ 33) и роман «Дор» (№ 40).
[10] Перевод Ханоха Дашевского.
[11] В «ИЖ» опубликованы посвященные Альтерману эссе Владимира Фромера «Поэзия как форма жизни» (№11) и Алекса Тарна «Ответственность и надежда» (№ 40; в этом же номере напечатана «Поэма о казнях египетских» в его переводе). В переводе Тарна опубликованы стихи Н. А. также в № 28.
[12] Перевод Рувима Морана.
[13] Река на юге Междуречья, упоминаемая в книге пророка Иезекииля.
[14] Перевод Владислава Ходасевича.
[15] Перевод Ханоха Дашевского.
[16] Перевод Григория Люксембурга.