Глава из повести
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 46, 2013
Глава из повести «Сталинградская битва Фрау». Журнальный вариант.
Помнишь, дорогой, как в начале нашего СМС-романа ты ответил на мою сдержанную угрозу спросить о чём-то, что было очень важно для меня? Ты отбил следующий текст: «Тогда и у меня вопрос. Почему ты делаешь то, чем занимаешься?» Откуда ты мог знать, чем я занимаюсь? Ты нашёл меня спустя огромное количество лет. Под другой фамилией. Живущую в географическом центре Европы. И ты знал все мои телефоны. Знал адрес – вплоть до номера квартиры. Эти сведения не были указаны в социальных сетях, которыми я пользуюсь крайне мало. Позже я случайно наткнулась на своё давнее объявление о продаже французского гобелена и на резюме, размещённое на соответствующем сайте в поисках работы. Я о них и думать забыла. Но! Откуда ты мог знать, чем я занимаюсь. Нетрудно сообразить, о каких возможностях специальных служб я тогда подумала. Кто тебя знает, чем на самом деле ты загружен в этой Москве. И кто у тебя в друзьях значится. Но мысль о том, что ты мог читать мою почту (а что, разве такое не случается во времена борьбы с терроризмом?), повергла меня в шок. Чувство было такое, как будто изнасиловали. Я опустилась в ротанговое кресло, стоящее на кухне возле холодильника, и сидела минут двадцать. Жить расхотелось сразу и навсегда.
А теперь я приподниму для тебя завесу над содержанием того, «чем я занимаюсь». Это забавная сторона моего «занятия».
* * *
Каждый день к двенадцати часам я подхожу к знакомому дому, открываю своим ключом квартиру на втором этаже и вхожу с радостным возгласом: «Кто, кто в теремочке живёт?» В теремочке живёт моя подопечная. Ей восемьдесят два года. Она сохранила здоровыми все свои зубы и никогда не знала, что артериальное давление может повышаться или понижаться, а сердце – болеть. Суставы её тоже не беспокоят. Год назад она шла с рынка, споткнулась, упала, очнулась. Повязка была не на руке, а на голове. С тех пор живёт в плену собственных фантазий и воспринимает окружающую действительность через призму весьма своеобразных представлений о ней. Впрочем, то же самое можно сказать о любом из нас. Лишать её этих представлений нельзя, потому что её личности будет уж вовсе не на что опереться. Что в полной мере относится и к нам. Но! Она святая, потому что ни память, ни страсти её не волнуют. И этим она резко отличается от большинства жителей Земли, и от меня в частности. Моя задача – гулять с ней в любую погоду, чтобы поддерживать мышечный тонус. Но я делаю больше. Я поддерживаю с ней беседу. Почему поддерживаю? Потому что первой начинает всегда она, а я только реагирую на сказанное. Правда, время от времени позволяю себе разразиться длинным вербальным периодом или развернуть комментарий. По какому поводу? А что, мы используем третью сигнальную систему только по поводу?
Итак, её зовут Луноход. То есть в паспорте она записана под тем именем, которое получила от родителей. Однако она, во-первых, не знает, кто были её родители. Во-вторых, она не знает, где и когда родилась, а в-третьих, её никто по имени уже давно не называет. Для детей она – мама, для внуков – бабушка. Правнуки с ней не разговаривают, «не признают», как она сама говорит. Ну а снохи, тем по статусу положено «не признавать». Остаюсь только я, и почему именно мне следует называть её, используя подсказку в паспорте, которого я не видела?..
Что роднит её с космическим аппаратом? Она обладает фантастической проходимостью. Невзирая на состояние почвы, покрытой пылью, льдом, снегом, расплывшейся в жижу глиной, перекопанной экскаватором или закатанной в асфальт, неутомимо движется по самовольно избираемой при выходе на улицу траектории, начало и конец которой – дорожка, ведущая к двери её дома.
Она рада, что есть я и мне можно рассказать о сыночке, живущем в Алма-Ате, откуда она приехала сюда вместе с умной и ответственной дочерью. О том, как они продали домик с земелькой и все бумаги подписали, а соседи дали только половину суммы и сказали, что больше дать не могут. О другой земельке, той, под которую она уйдёт после того, как последний раз повидается с сыночком. И о том, как она шла с рынка, несла сумки, и упала, и «больше года лежала в больнице. Потом приходили домой. Лечили. Лечили. Ничего не помогло. Память моя уходит».
Так вот. Я разуваюсь и прохожу в ванную, чтобы вымыть руки после маршрутки. Луноход уже около часа сидит и ждёт меня, полностью одета и обута. Ей кажется, что я не приду. Но она всё равно надеется. Когда выхожу из ванной, непременно спрашивает: «Вы пописали и покакали?» В первый раз я ответила подробно: «Я же не мышь, чтобы писать и какать там, куда забежала в поисках пропитания». Со временем развёрнутый ответ начал утомлять, и я стала отвечать по-еврейски. Вопросом на вопрос: «Вы думаете, я мышь?» Это её полностью удовлетворяет.
Мы выходим на улицу. Она выбирает маршрут. Налево – по совсем разбитой дороге, в сторону бездомных псов, равнодушно бегущих мимо или нагло разлёгшихся прямо на тротуаре. И дальше – в ту сторону, где по периметру огороженной автостоянки несутся нечёсаные волкодавы и, подпрыгивая на задних, цепляются за невысокую ограду передними лапами, пугая редких прохожих бешеными глазами и диким лаем. Туда, где город сходит на нет, заканчиваясь бесконечной чередой двухэтажных немецких домиков с палисадниками и небольшими участками «земельки». Дойдешь до конца «деревни», поворачивай и двигайся обратно по прямой. Пройдёшь поворот к дому Лунохода – не сворачивай, иди прямо. Мимо двух православных церквей. Та, что справа, – армянская православная. Слева – тоже православная, для остальных россиян. Ибо, как сказал Святейший Патриарх Московский и всея Руси: «Родился в России, значит – православный по вере». Дальше – госпиталь имени Саулькина. Ещё дальше, через проезжую часть двустороннего дорожного полотна, – широкая и ровная пешеходная дорожка. Если идти по ней до конца, и повернуть налево, и продвигаться вперёд, не сворачивая, – вернёшься к семиэтажке Лунохода. В общем, куда ни пойдешь, к своему началу придёшь.
Хочешь знать, что вмещают в себя полтора-два часа нашей прогулки? Для меня это – время Сурка. Время никто не считает. Оно само по себе накапливается и спрессовывается в недели, месяцы и годы. Похожие друг на друга, как сиамские близнецы. Всё остальное время я живу своей настоящей жизнью. У меня может болеть голова, меня может мучить бессонница, я могу вспоминать прошлое или думать о будущем. Я могу испытывать сожаления по поводу того или другого. И гладить старую верную псину. И ощущать свой возраст. И всё равно мучиться страстями. А потом на несколько часов наступает второе февраля, пространство безвременья, в котором Святая гуляет со своим Игемоном по известной траектории. Время Игемона, гуляющего со своим Сном.
Итак, начало прогулки:
– Хоть бы сыночек прилетел. Ох-хосподи-и!
– Прилетит.
– Да, прилетит! А самолёты падают.
– Ну, не обязательно в этот раз.
– Вот дождусь его и уйду под земельку.
– Никто не знает своего срока.
– В этом или в следующем году должен прилететь.
– В этом. Уже скоро.
– Да, скоро, а самолёты падают. Жалко, что мой сыночек не заберёт меня. Так хотелось лежать со своими братьями и сёстрами. Он бы ухаживал за мной. А потом, когда он под земельку уйдёт, его сыночек. Ох-хосподи-и!
– А здесь что, некому ухаживать будет? А Оля?
– Оля скоро умрёт. А её сыночек не будет ухаживать… Так хорошо в Казахстане жили. В Алма-Ате. А потом у Оли с работой не получилось. Бегала, бегала. Не получилось. Сказала, поедем, будем в Ростове жить.
– Нет. Вы родились в Ростове. А это Калининград.
– А здесь кладбище далеко?
– Какое кладбище?
– Ну, такое. Где люди. Люди под земелькой лежат.
– Здесь везде – кладбище. Мы с вами идём по кладбищу.
– Ох-хосподи-и! Так хочется сыночка увидеть. Он фильмы сочиняет. На русский язычок переводит. И в Москву посылает. А я смотрю.
– Да.
– Когда была у него, всё лето ребятишек набирал. Русских девчат и парнишек набрал, а казахи не согласились.
– Да?
– Да. Всё лето набирал. Ни один не согласился.
– А зачем казахов?
– Так Москва сказала. Набирай казахов… Ни один не согласился.
– Смотрите, солнышко вышло.
– Разве это солнышко? Вышло и сразу зайдёт. Вот в Алма-Ате – солнышко. Я там по бережку бегала. Не дышала.
– Разве можно не дышать, когда бегаешь?
– Бегала. И не дышала. Такой воздух… Собачка!
– Не бойтесь. Она хорошая.
– Да, хорошая! А укусит.
– Вас кусали?
– Не помню.
– Ну и не бойтесь.
– Ой, посмотрите! Машина!
– Нас пропускают. И здесь переход. Не бегите, не бегите! Никто не хочет из-за нас в тюрьму сесть.
– Да, не хочет… А сколько задавили.
– Ну, это не с нашим счастьем.
– Что?
– Я говорю, не обязательно сегодня это произойдёт.
– Посмотрите! Какая малышечка!
– Вы тоже малышечка.
Она улыбается.
– Да, малышечка. Такая малышечка! – машет ребёнку рукой и говорит: – Давайте остановимся. Я посморкаюсь.
– Что, из краника течёт?
– Да, из краника! – снова улыбается она.
– Посморкайтесь… Ручка не устала за меня держаться? Хотите, я с другой стороны пойду?
– Нет, не надо… Вот старуха! Старше меня. Куда-то сама идёт. В магазин. Или на рынок.
– Вы тоже сама идёте.
– Она старше меня?
– Нет, моложе лет на двадцать.
– А мне кажется, старше. Такая старуха! Вам не надо в магазин?
– Нет, спасибо.
– Вы в деревне живёте?
– Нет. В центре.
– Да? А мне казалось, в деревне. У нас кто-то в деревне живёт.
– Это родители Насти, вашей снохи.
– Я у них жила… Воздух! И не дышала! А у сыночка, в Алма-Ате, какой воздух! Бегала там по бережку. И не дышала. Мне тогда за пятьдесят было.
– Вы сюда приехали восемь лет назад. А к сыночку летали три год назад. Вам было семьдесят девять.
– Нет. Мне за пятьдесят было. Хоть бы сыночек прилетел! Ох-хосподи-и!
– Прилетит.
– Да, прилетит… а самолёты падают.
– Ничего, раз вы его ждёте, он прилетит.
– Да ждать-то – жду. А самолёты падают.
– Надо надеяться.
– Посмотрите! Машина!
– Пойдёмте, что у вас за привычка руку отнимать! Кто здесь за безопасность отвечает? Вы? Или я? И почему вас всё время на эту сторону тянет? Здесь машины прямо по моим ногам едут.
– Здесь солнышко.
– А если меня задавит? Как вы одна домой дойдёте?
– Здесь близко, – задумчиво отвечает она.
– Точно дойдёте?
– Дойду.
– Ну, тогда ладно. Пусть задавит. А вам меня не жалко?
– Нет, – отвечает она после паузы.
– Ну и славненько. Теперь направо пойдём.
– Вам в магазин не надо?
– Нет, спасибо.
– У вас в деревне, там тоже продукты есть?
– Да, у нас есть.
– А кто у вас?
– Что?
– Ну… кто у вас? Дети?
– Дети. Мальчик и девочка.
– Малышечки.
– Нет, они не малышечки. Они уже большие крокодилы.
– Крокодилы!.. – смеётся она. – Ну, сколько? Сколько им?
– Сыну девятнадцать. Дочери двадцать четыре.
– Взрослые.
– Да, взрослые.
– Это кто идёт? Старик или старуха?
– Не знаю. Не хочу смотреть на некрасивое.
– Старость красивой не бывает.
– Не скажите. Зависит от того, как жизнь прожить.
– Сколько мы гуляем? Больше часа?
– Да. Но можно ещё погулять. Время не вышло. Давайте повернём налево, потом перейдём через нашу перекопанную дорожку и пойдём к дому.
– Хоть бы сыночек прилетел. Ох-хосподи-и!
– Прилетит, куда он денется?
– Да… куда денется? А самолёты падают.
– Пойдёмте. Перейдём здесь.
– Нет.
– Не нет, а да. Здесь машин меньше.
– Нет. Ну пойдёмте. Пойдёмте той дорожкой.
– Там собаки сторожевые без цепи бегают. Перепрыгнут через забор. Я-то вас прикрою, а меня сожрут. Мне муж не велит по этой дороге ходить.
– Да?
– Да. Я вам ещё могу пригодиться.
– Сколько мы гуляем? – спрашивает она, отсмеявшись.
– Час пятнадцать.
– Ну, пока дойдём, как раз будет… Хоть бы сыночек прилетел. Он хороший. На меня похож. Ох-хосподи-и!
– А если не похож, значит, плохой? Оля на вас не похожа. Она вас любит.
– Не любит она меня.
– Как вы знаете? Чувствуете?
– Чувствую.
– Ничего. Если один человек любит – уже счастье. Не всем везёт.
– А вам Оля не говорила?
– Что?
– Ну, про сыночка. Она думает, что он фильмы не сочиняет.
– Оля не понимает.
– Да. Не понимает. Вот сыночек прилетит. Он ей скажет. Он хороший. На меня похож.
– Да. Он скажет.
– Он фильмы сочиняет. На русский язычок переводит. И в Москву посылает. Москва попросила. Я вам рассказывала?
– Да. Но не много.
– Он сочиняет. А я смотрю. Он мне ручкой помахал. На пятом канале. Проходил мимо домика своего, где он живёт, и ручкой мне так помахал… Хочется к нему улететь. Лежать там с братьями и сёстрами. Кажется, были сёстры. Я их не помню. И родителей не знала. Я последняя родилась. Увезли в Казахстан.
– Да.
– Сыночек фильмы свои сочиняет. На русский язычок переводит. Сюда отправляет. А я смотрю. И Москва попросила. В Москву отправляет.
– Ну, вот сейчас придёте, пообедаете и будете смотреть. Там по пятому каналу «Менты» идут. Может, увидите сыночка.
– Я кушать не хочу. Я в десятом часу позавтракала.
– Вы мне это каждый раз говорите. Надо силы поддерживать. А то гулять не сможете.
– Нет. Я кушать не буду.
– Ну хорошо. Тогда я Оле позвоню.
– А у вас её телефон есть?
– А как вы думаете?
– Не знаю.
– Есть.
– Как ваша старуха? За которой вы смотрите? Встаёт? Прогуливается?
– Нет. Она парализована. Парализованные не прогуливаются. Но мы с ней ходим… от кровати до окна, потом до дивана. И обратно. До кровати.
– Надо же! На десять лет меня моложе! Ох-хосподи-и! Так хочется сыночка увидеть. Смотрю его фильмы. Проходил. Помахал мне ручкой. Увидеть его и под земельку уйти… Хорошо, что луж нет. Такая красота! А вы что же?
– Что?
– Вы без платочка сегодня? А волосы?
– Что с моими волосами?
– Так пыль! Ветер в эту сторону дует. И пыль. Вам же придётся головку мыть, когда домой придёте.
– А разве Бог нас не из пыли и грязи сделал? Слепил, а потом коленкой под зад!
– Сколько мы гуляем?
– Полтора часа.
– Ну, давайте зайдём.
Конец прогулке.
Однажды я спросила её, была ли Казнь? Она задумалась. И ответила, что не было.
Она забыла. Как всегда забывал Иешуа в навязчиво однообразных Снах Игемона. Святые! На что им память! И страсти их не волнуют! Даже если они сами стали жертвами страстей.
А теперь представь, что несчастье случилось со мной. Разве я не заслужила бы любви? И сочувствия? Теперь ты знаешь, почему я делаю то, чем занимаюсь.
Помнишь, ты меня спросил:
– Ты уверена, что именно меня хочешь?
Ах эта сучья женская натура! Она не знает ответа. Но отвечает, как предписывают правила:
– Конечно, милый, только тебя!
На этот вопрос всегда следует отвечать положительно. Иначе зачем было затеваться?
Я буду знать ответ, когда увижу тебя. Ещё точнее – когда узнаю тебя. А сейчас займусь делом и буду ждать. Ты вернёшься из клуба и позвонишь. Я буду слушать. И никому не смогу рассказать, что ты будешь нашёптывать мне. Ты спросишь, почему я всегда молчу. Неправда, я говорю, да ты не слышишь. В твоей Москве так шумят! Ты научил меня, и теперь я постоянно занята разговором с тобой. Но сегодня особенный вечер. И я, и Автор во мне, мы замолчим, исчезнем, уступив место Пажу или маркизе Евлалии. Как тебе будет угодно, дорогой.
Фрау, наконец, определилась со своим призванием. Она будет служить людям не только словом, но и делом. После Дома-интерната она четко поняла, что страну захлёстывает старость. В обычной жизни это особенно заметно, если приходится часто пользоваться трамваем. Фрау любила трамвай. Он напоминал ей Тенесси Уильямса. Раньше, когда Фрау ещё была Медхен, она читала запоем. До того, что один глаз начинал косить в сторону, и её подвергали самому страшному наказанию – запрещали прикасаться к книгам в течение нескольких дней. Большая литература, с которой Фрау взаимодействовала в те ставшие легендарными времена, оказала решающее влияние на формирование её личности, и совершенно неважно, что к настоящему времени Фрау почти всё забыла. Дело было сделано. Классика творит культуру. Теперь говорят: «Ты – то, что ты ешь». Прежде говорили: «Ты – то, что ты читаешь». Почувствуйте разницу!
Фрау не фантазёрка. Она «пошла в народ», потому что видит реальность и понимает, что государство не справляется. Ему надо помочь. И Фрау создала собственный Союз Суверенных государств. Это её старики, немощные телом, но ещё более – духом. Прожившие жизнь, но не умеющие отличить добро от зла, свободу от насилия, правду от лжи, любовь от похоти. Фрау искренне считает, что слабые могут быть счастливы только в том случае, когда они полагаются на трезвый ум и мышцу сильного. И она пришла к ним, чтобы очистить и приготовить к самому главному в жизни человека – к достойному уходу. Теперь, когда они больше никому не нужны, она стала им и Родиной, и матерью, и подругой. Для них она создала Конституцию, ведь порядок необходимо ограждать от Хаоса. По временам, когда меняются обстоятельства, она вносит поправки в Основной закон. Ей нет нужды в пустой символике, в гимнах и стягах. Она от природы сильна и умело правит своим народом. От неё зависит, каким духом наполнены их дома. Иногда, чтобы они лучше поняли её, она рассказывает им свою любимую прочитанную много лет назад притчу.
Один из ранних последователей Христа положил жизнь на то, чтобы нести истину необращённым. Он много путешествовал, и однажды его корабль, парус которого был отмечен изображением римского креста, символизирующего распятие, причалил к весьма отдаленному острову. Кучка туземцев встретила миссионера на берегу. Он принёс им свою Весть, научил молитве, задержался на несколько дней, позволив усталой душе вкусить земной рай, и отплыл. Спустя долгие годы, будучи старым и больным человеком, он решил повторить давнее путешествие. Чтобы уйти в мир иной с чувством хорошо выполненного дела всей жизни. Путь был неблизкий, и, наконец, показался тот остров. Но ветер дул навстречу кораблю и мешал подойти ближе к берегу. Туземцы издали заметили корабль и узнали его по кресту на парусе. Некоторые из них двинулись навстречу. Смеясь и радостно восклицая, они приближались к кораблю. И махали руками, приветствуя Учителя. Они шли по воде. Всё ближе и ближе. Миссионер не верил своим глазам. Он помог им взобраться на борт. Они обнимали его и тормошили, простые, как дети. Потом успокоились, и Старейшина взял слово. Он был взволнован тем, в чём хотел признаться. «Прости нас, – сказал Старейшина, – и все остальные согласно закивали головами, а в их глазах появилось искреннее сожаление. – Прости нас, ради Христа, – повторил Старейшина, – мы забыли слова молитвы, которой ты учил нас. Пожалуйста, подари нам снова своё время, научи нас, глупых и нерадивых!» Но чему он мог научить детей Божьих? Он, который не мог ходить по воде.
В их бедной событиями жизни не было храмов, священных книг и дарованной молитвы. Миссионер принёс им Весть и, сам того не желая, дал толчок их мысли. Что ж! Не всё ли равно, каков путь, ведущий к вере, если он делает человека свободным от страха и удерживает его на поверхности тёмных вод.
Этому простому, в сущности, делу Фрау старалась научить свой народ. И с удовольствием наблюдала, как эти разбитые вековым параличом люди пытаются делать и делают первые шаги. Ну, если даже они могут, значит не всё потеряно.
Фрау нередко думала о людях, у которых прежде работала в услужении. Они были такие разные. Но и те, и другие, и третьи завтракали, обедали и ужинали шопингом. Плотский голод невозможно утолить! Окно должно присутствовать не только в жилище, но и в душе человека. Овальному окну в сердце новорожденного необходимо своевременно затянуться, чтобы младенец рос здоровым. Но духовное окно следует держать распахнутым настежь. И в штормовую, и в тихую погоду. Что может заставить человека думать и заботиться об этом окне так, чтобы оно всегда было чистым? Конечно, классика во всех её ипостасях. Но есть ещё кое-что, о чем учили Фрау в институте и о чём говорил серебряный Бальмонт, ныне почти позабытый. Стараться надо. Самому надо что-то делать. Влиять на среду непосредственно из её смердящего нутра.
Сколько помнила себя Фрау, с самого детства жили в ней слова Великого гражданина:
Страна, которая молчит, вся в
белом-белом,
Как новобрачная, одетая в покров,
Что будет тронут им, любующимся, смелым,
Несущим солнечность горячих лепестков.
Страна, которая всех дольше
знает зиму
И гулкую тюрьму сцепляющего льда,
Где нет конца огням и тающему дыму,
Где долгий разговор ведёт с звездой звезда.
Страна, которая за
празднествами мая,
Чуть лето глянет ей, спешит сказать: «Я сплю», –
Страна великая, несчастная, родная,
Которую, как мать, жалею и люблю.
Постепенно Фрау стала осознавать, что внутри неё зарождается новая, сильная сущность, куда более конкретная, чем её собственная. Это совершалось незаметно для посторонних глаз. Не вдруг случилось, но однажды Фрау почувствовала, что слова Бальмонта каким-то образом относятся к ней. Она и есть – страна в белом. В её жизни было всё. И предательство родителей, за бесконечными распрями забывшими о своём единственном ребёнке, чтобы оставить его без напутствия, без благословения и уйти в прошлое непримирёнными. И жестокая любовь матери, годами опаивавшей уже взрослую дочь препаратами брома, чтобы Фрау не вздумала зажить своей собственной полноценной жизнью. И групповое насилие. И жадность любовников, домогавшихся её, желающих только одного: схватить, удержать, войти в детородные недра. И бессильное эго мужа, лишившего её любви на долгие годы, превратившего в подёнщицу, снующую от дома к дому в поисках хлеба насущного. И Церковь, говорящая устами слабого человека. Только одного не было в её жизни – предательства детей. И она чувствовала себя несокрушимой, потому что у неё были хорошие дети. Из своего унижения она вычёрпывала силу пудовыми ковшами железной воли. В этом было её сходство с Избранным народом Божьим. И в ней, и в нём в глубинных тайниках жил дух противостояния и неистребимой веры в исключительность предназначения. И столь же неистребимое недружелюбие к тем, кто не подчиняется.
У Фрау, как и у её Родины, была короткая память, но это не представлялось ей недостатком. Жизнь совершается здесь и сейчас и требует быстрой реакции. Истинная подоплёка событий известна только её участникам, но даже им неведом Промысел Божий. Летописцам и толмачам, погрязшим в деталях, он тем более недоступен. Тщетой их усилий создаётся искажённый мир ложных представлений. Так они кормят свою ненасытную гордыню и плотскую страсть к равнодушной Вечности.
Фрау не зря изучала психологию. В результате она систематизировала свои представления о человеческой натуре и стала применять к людям более высокие требования. Гены генами, но ведь и сами что-то можем. Научение – великая вещь. Главное слово Фрау – глагол повелительного наклонения «старайся». Не надо ничего сверх меры. Делай то, что в твоих силах. Этого достаточно. «Живи истинно и напряженно» и помогай другим. Живи и веруй. Поскольку вера отвечает за наполненность периода ожидания.
Фрау верила и продолжала жить ожиданием любви к ней самой. Любви безусловной, верной. Где он? Когда придёт? Узнает ли, откинув твёрдой и нежной рукой белоснежный покров с её измученного лица?
Шаг за шагом Фрау превращалась в собственную Россию, какой она представляла её в будущем.
И – если присутствие на Земле Сатаны является доказательством существования Бога, то самовластное решение сокрушённой женщины стать человеком-опорой, человеком-государством свидетельствует о переменах в сознании, ожидающих нас в наступившей эре Водолея. Вплоть до воплощения в жизнь мечты Фрау – увидеть Россию в лучах Света.
* * *
Самое бы время нам сейчас отойти в лучший мир. Пока чувство ничем не осквернено. Пока не осыпалась пыльца с крыльев бабочки.
Ты можешь полюбить сильнее? Вот видишь. И я не могу. Если б жили в героические века, могли бы легко остаться в истории Любящими. Стоило только выпить по глотку отравленного вина из рубинового кубка.
Здесь шёл спектакль на эту тему. Забыла название. Герои современные, а сердца всё те же. Ничего нового не придумать. Но мы никогда этого не сделаем. И тот, кто останется один, тоже этого не сделает. Будет умирать от тоски. Медленно и долго.
Для чего вообще существует Человек? И я, в частности? Я знаю только один ответ – чтобы любить. Количество материала, отлюбленного душой, становится невидимым белым Светом. Да, да, тем самым, из которого появляются новые люди для новой жизни. Невидимый белый укрывает Землю, спасая её от невидимого черного.
Поздней ночью отослала текст первой части повести с посвящением от лица Фрау: «Тебе – тому, кто любит меня ради меня самой, посвящаю этот текст вместе со всей моей прошлой, настоящей и будущей жизнью».
Ты позвонил утром и сказал своим вкрадчивым голосом:
– Очень умно! Позиция автора заслуживает уважения. Молодец. Но! Где же здесь я?
Сердце подсказало ответ, и я произнесла, согласно подсказке:
– Ты в моём сердце. И всё для тебя, вместе с моей жизнью.
– Картина маслом, – ответил вкрадчивый голос, – но хочется знать, как ты понимаешь меня, мой хороший.
И с обстоятельностью, свойственной психологу-педагогу, я разжевала для тебя своё видение ситуации. Я сказала:
– Когда, наконец, встретимся, мы много увидим друг в друге из того, что ещё не проявлено. Сейчас я едва-едва различаю в твоих ангельских повадках приметы живого человека. Вот в будущем и напишу твой настоящий портрет.
– Ты ничего не поняла, – ответил голос, – настоящий портрет ты видишь сейчас.
– Мне жаль, – ответила я, – текст изначально не задумывался с целью дать представление о моём понимании тебя. Если не права, могу больше не беспокоить.
Я подсела к буку и, отбивая пальцы, настрочила тебе гневное «Прощание с Матерой»:
– Теперь я понимаю, почему прошла мимо тебя много лет назад. Ты тогда ещё не вырос. Хотя умел отлично трахаться. И за прошедшие годы не очень заметно ты подрос. Тебе предлагают сердце и жизнь, а ты хочешь своего отражения в зеркале. Вечный ребёнок! Подумай об этом. Может быть, когда-нибудь я даже захочу переспать с тобой. Почему бы нет? Но не больше.
Я не испытывала сожаления от сказанного. Так всегда бывает в минуту гнева. Но была надежда, что сожаления не будет и после. Отключила телефон и легла спать, укрывшись тёплым пледом. Не помню, что мне снилось. Пришёл сын с подружкой. Они звенели посудой на кухне, гонялись друг за другом, хлопали дверьми. Потом затихли. Заперлись в его комнате. Я спала. В последнюю минуту сна увидела высокое каменное изваяние. Прямо в него летел сноп огня. Удар! Взрыв! У каменной фигуры оторвало голову. «Это поэт и философ», – важно сказала я кому-то во сне. И проснулась.
Включила моб. Конечно, там была твоя СМС.
– Угадала! Сто лет как в зеркале не отражался. А тут подумал – вдруг отражусь. Я всё понял и оценил. Я так хотел, чтоб ты верно увидела адресата.
– Разве тебя нет? – спросила я.
Сердце похолодело. Кого ждёт бедная Фрау? Несчастная Родина! Кто нас отыщет? Кто спасёт?
«Жизнь – это сказка, рассказанная идиотом, наполненная шумом и яростью и не значащая ничего», – отбил ты очередную цитату.
Ну, конечно, неизменная привычка говорить чужими словами. Я поняла, что силы на исходе. Бороться не имело смысла.
– Тогда мне стоит с понедельника начать подыскивать себе место уборщицы. Какая разница, кем быть в сказке, – ответила я. – Ты, невидимка, дописал конец романа. Теперь он весь принадлежит тебе. А Фрау? Она умерла…
У меня дрожали руки, как в тот день, когда ты впервые сказал, что позвонишь.
– Хватит нам общаться только буквами, – убеждал безголосый Месседж.
Мы в тот раз не отважились услышать голоса друг друга. Прошла вечность, расколовшая судьбу на две неравные половинки, – так страшно было их соединять!
– Что ж, цитировать так цитировать, – мрачно подумала я, припомнила слова Тёмного Гераклита и отразила удар цитатой из него: «Многознание уму не научает».
Надеюсь, голова поэта и философа не пострадала. Питаться отчаянием невозможно. Сейчас сделаю себе яичницу из четырёх яиц, съем и отражусь в зеркале. «Смерть! Ты существуешь. Но я тебя не боюсь…»