Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 46, 2013
Ася ВЕКСЛЕР. Ещё не вечер. [Книга стихов]. Иерусалим: «Библиотека Иерусалимского журнала», 2012
Эти заметки мне бы хотелось напечатать под заголовком «Где тонко, там не рвётся». Вот именно: не рвётся – ведь ещё не вечер. Эстетическая тонкость – не во вред прочности – свойственна помещённым в книгу стихам; свойственна в ещё большей степени, чем вошедшим в предыдущую книгу А. Векслер – «Ближний Свет» (2005). У подлинного поэта дар проявляется всё ярче.…Должно долго жить / и взлёт позднейший заслужить(«Ментальность»). Книга «Ещё не вечер» – тоже взлёт, хоть и, верю, не позднейший.
Конечно, здесь немало медитаций, посвящённых Её Мрачительству Смерти: чем дольше живём, тем больше о ней думаем. Возьмём стихотворение «Без имиджа»: Поздновато заводить имидж, – обращается поэт к фотографу. Но дальше:
Было рано, а теперь – звёздно.
Облачась не в чёрный, так в белый,
в бубен славы колотить поздно.
Но зато полным-полно дела.
Это вариант жизнеутверждающий. Есть и другое:
Засветится экран – на
вечную разлуку.
Забудешь – всё спешить, покуда не помре…
Беспомощно застыв, уткнулась мышка в руку.
Две даты. И вся жизнь – меж них в одном тире.
«Перед компьютером»
Ну, это всё виртуальное, к тому же навеянное памятью об адресате посвящения. Рядом – восьмистишье «Просьба», где убывает время безнадёжно. / Молчалив, как идол, календарь. Иногда бывает уж очень муторно на душе – всё по той же причине: Жить недолго – до смерти обидно (опять «до смерти»). До того обидно, что приходят в голову и черные мысли: Ну а если, возымев причину, / кончить жизнь по своему почину… («Данность»). Зато рядом читаем:
Написался вдруг с лёгкостью
стих о длине
и о краткости жизни. Притом не вчерне –
без помарок почти, хоть во мне велико
недоверье к тому, что даётся легко.
«Хамид Улэла»
Мотив краткости земных сроков влечёт за собой необоримое желание успеть сказать. А случай А. Векслер осложнён совмещением двух «свободных» профессий: поэта и художника (она сама и оформила эту свою книгу, и сделала это не только мастерски…).
Понятно, что вторая (или первая?) профессия многое определяет в её стихах. Не забудем, однако, что одно дело рисунок и совсем другое – рисунок словом. Доставлю себе удовольствие, предъявив совсем немного вербального художества автора. Напишу апельсины на блюдце, / блики света с касаньем теней… («Семь пятнадцать»). Или, в стихотворении «Закат»: …прорывы огня, цветовые растяжки / до мига ухода со сцены (ухода светила). И далее, там же: И, выдохнув «браво», мы к выходу двинем. / Но даже тогда нас уважат – / едва обернёмся, на звёздчато-синем / ещё нам и отсвет покажут.
(Уважат-покажут – кто? Тот, Кто распоряжается явлениями природы?)
В известном смысле жизнь – это утраты. Чем дольше живём, тем длиннее становится мартиролог родных и близких. Но остаётся память об ушедших, их жизнь продолжается, пока о них помнят. В этом и состоит земное бессмертие индивида. В поэзии недаром существует жанр памятования, и подчас стихи этого рода оказываются едва ли не лучшими у авторов («денисьевский цикл» Тютчева, стихотворения памяти любимых у М. Петровых и Б. Слуцкого). То всплывёт в памяти характерный жест родного человека: …вдруг заметишь мамину привычку / говорить, неся ладонь ко рту («В ожидании автобуса»; жест, весьма характерный для советского человека, опасавшегося всевидящего глаза и всеслышащего уха). То, как было и у Д. Самойлова, памятливый мозг (или душа?) преподнесёт: Живы-здоровы родители – молоды на 9-й / линии островного города на реке («Родство»). То заявятся в гости к поэту великие предшественники («Во здравие», «Строфы с цитатами»). И, конечно же, снится оставленная родина («Питерский сон», «Seagate»). А в веренице восьмистиший под названием «Улица Исланд» поэт говорит о себе и других обитателях этой иерусалимской улицы: материковые островитяне.
Если посмотреть предыдущий сборник Аси, вышеупомянутый «Ближний Свет», там найдём ряд стихотворений прямо ностальгических: «Город закатов адмиралтейских…», «Памяти сна», «Сон с птицами»; а ещё перепечатанные из первой израильской книги «Под знаком Стрельца» – «Последняя прогулка» и собственно «Ностальгия». В сборнике «Ещё не вечер» такие стихи тоже имеются, к примеру, «Университетская набережная»:
Проскок с утра, под вечер
ход обратный –
там был и мой маршрут неоднократный.
Там всё тянулось к будущему. Там
и ныне не имеющая тождеств
прогулка в Академию художеств
по собственным следам, одним из множеств,
по батюшковским строкам и стопам.
В авторском предисловии к книге, тонком и изящном, как стихи, узнаем, что первый сборник молодой поэтессы вышел в Ленинграде сорок лет назад. Но есть ещё одна круглая дата: в 2012 году исполнилось двадцать лет со времени её репатриации.
Перетерпев и пересилив, как все мы, выходцы из той страны, специфические трудности, связанные с вживанием в новую реальность, Ася Векслер сегодня чувствует себя в Израиле своей. В «Поздней элегии» констатируется: Урезаны сроки, убавлены силы. / Вконец неотступна усталость…Тем не менее: …с надеждой у нас всё в порядке. Не в последнюю очередь потому, что, набираясь отваги, душа поэта возвращается к жизни: …над Влтавой, нет, снова над Невкой. / Хотелось бы в Берне. А лучше бы в Риме. / Но прежде – в Иерусалиме. И в соседнем «Почти монологе» вечная столица Израиля «вступает в конкуренцию» с италийскими «приманками»: …увидеть Иерусалим – и жить. / А в Рим слетать. С Венецией дружить. А есть ещё «Утро в Иерусалиме», где ветры мира в эту пору / летят на Храмовую гору – / благословения просить. Каково! Такое не всякому коренному иерусалимцу придёт на ум…
Хочется выписать целиком ещё одно, может быть, лучшее в книге стихотворение.
Иные здесь не приживутся. Им
географические карты в руки.
А у других тут почва, дети, внуки.
И пыль столбом. И отдалённый дым.
Покой не предусмотрен. Дефицит
в просторах. Но велик пейзаж окрестный.
Но только здесь разбудят вас оркестры
потомков птиц, будивших Шуламит.
«Университетская набережная», замечу, вызвала у меня ассоциации с Ахматовой, а это восьмистишье извлекло из памяти чеховского «Студента»: Прошлое, – думал он, – связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.
…На тыльной стороне обложки, помимо обычного фото автора и краткой творческой биографии, помещён махонький снимочек юнойАси Векслер, склонившейся над рабочим столом и чем-то упоённо занятой при уютном свете настольной лампы. И вот в стихах, созданных в 2006–2012 годах (каждый отдельный текст не датируется), этот снимок воскресает в «словесном автопортрете»:
Идеального времени нет на
земле.
Есть привязанность к жизни – и место,
где настольная лампа горит на столе
и душе в оболочке не тесно.
«Астрея»
Уклонюсь от разговора о поэтике Аси Векслер: приведённые цитаты говорят за себя сами. А если кому этого недостаточно, к книге приложены отклики собратьев Аси по «поэтическому цеху» – среди них такие исполины, как Арсений Тарковский и Александр Кушнер.
Ася Векслер – поэт состоявшийся. Поэт, сумевший создать собственную, пусть и без «архитектурных излишеств», хорошо обустроенную «вторую реальность». Поэт, для которого Божий лад остаётся хорош. Поэт, твёрдо знающий, что настоящие прорывы случаются не в формальных новациях, а в развитии смыслов, дорожащих той неразрывной культурно-исторической цепью, о которой так заразительно думает студент Иван Великопольский в гениальном рассказе Чехова.
Михаил Копелиович
Лина ГОРОДЕЦКАЯ. Русские корни. [Рассказы]. Тель-Авив, Beit Nelly Media, 2012
Рассказов в книге двадцать восемь. В конце заметок перечислю лучшие (на мой, разумеется, вкус).
Из истории литературы мы знаем женщин, скрывавшихся под мужскими псевдонимами. Лине Городецкой это не удалось бы. Отличительная особенность ее прозы – сугубо женский взгляд на вещи. И дело даже не в том, что подавляющее большинство ее персонажей – женщины. Героини, в особенности матери, в том числе будущие, а также бабушки, старшие сёстры, жёны и вдовы, неизменно проявляют такие специфически женские реакции, как действенная любовь к близким, нежность и нерассуждающая готовность помочь младшим, желание их защитить, предостеречь от опрометчивых поступков.
Процитирую из рассказа «Диагноз (Из дневника мамы)»: «Звонок друзей. Выбраться вечером в кино? Нет, массажист сегодня может только вечером. Нет, пропустить нельзя. Что? Почему массажист диктует нам время? Но это лучший детский массажист, и она нужна нам, а не мы ей… Следующий звонок. Поехать на два дня за город? Невозможно, каждый день уколы и даже несколько. Да, “церебролизин” достали. Сколько он нам стоил? Какая разница, главное, что достали».
И ближе к финалу:
«А ты ведёшь его двумя руками, согнувшись пополам, а когда устаёшь и садишься, твой неугомонный спутник требует идти дальше.
– Нет, – качаешь головой ты, – мама устала.
Но у него нет твоих комплексов. Он становится на четвереньки и ползёт. Это ужасно, это тебя унижает, и кажется, что все вокруг жалеют тебя. Значит, больше нет усталости. Сын даёт тебе два пальчика, и вы вместе идёте. Ты не вяжешь и не читаешь, а ждёшь его первого шага, как религиозные евреи ожидают Мессию. Тебе не хочется ни знакомиться, ни разговаривать. Мир видится злым и нехорошим, похожим на твои мысли…»
Героиня рассказа «Случайный ребёнок» – мать девочки Юли, слава Богу, вполне здоровой, – «семнадцать лет подряд … с пугающей регулярностью» видит сон, в котором она избавляется от будущего ребёнка. Вот концовка этого сна: «“Всё позади, – сказал врач, – ты умница. Только зачем было до крови кусать губы? Теперь думай о хорошем. И лежи спокойно, после аборта три часа нельзя вставать”. Она откинулась на подушку и собралась думать о хорошем. А синеглазая девочка Юля, прыгая через скакалку, попала ногой в лужу. Она заплакала и позвала: “Мама!”».
Часто автор погружает своих героинь в неблагоприятные, порой почти непереносимые (как в рассказе «Право на радость») условия. И показывает, что материнское чувство способно победить даже могущественный инстинкт самосохранения…
Л. Городецкой удается выразительно передать детское восприятие, адекватно изобразить реакции детей на явления природы и настроения близких людей. В том же рассказе «Случайный ребёнок» недавняя репатриантка Юлька проявляет вполне взрослое отношение к проделкам своих одноклассниц-израильтянок и делает неожиданные выводы: «Я сегодня видела, как Керен подговорила Ной подставить ножку Далии. А Далия в очках. Она плохо видит. Она упала и разбила коленку. Это ведь нечестно. Правда? Я им сказала, что они должны извиниться. Но они меня не поняли и только смеялись. Знаешь, мама, я должна быстро-быстро научиться их языку».
Есть в книге страшный рассказ – «Хорошие люди» – о педофилах, растлевающих маленькую девочку. В обычной для автора манере, он весь построен на особенностях невинного детского восприятия ужасного, ещё не постигаемого как ужасное. Обойдусь без цитат, но при чтении рассказа по телу бежали мурашки – и не от самого этого смрада, а именно от контраста между действиями растлителей ипервозданной целомудренной наивностью ребёнка.
Лина Городецкая владеет богатым арсеналом художественных средств, который, в сочетании с отчётливым психологизмом, формирует гибкий, выразительный язык её прозы. Хочу особо выделить присущее ей искусство детали. Вот Зина, героиня рассказа «Русские корни», давшего название сборнику, наклонилась погладить увязавшуюся за ней собаку – «и отдёрнула руку. Работала она в рукавицах, но руки всё равно стали серыми и самой себе неприятными, а мех у собаки был очень уж белоснежным (курсив мой. – М. К.)». А вот мама больного мальчика фиксирует в дневнике: «Он хочет быть ближе к твоим глазам, губам, к твоему запаху» («Диагноз»). В «Случайном ребёнке» коридор абортария увешан картинками с изображением детей. Повествовательница, явившаяся туда по своей надобности, иронизирует по этому поводу: «Удивительно ещё, что администрация не привлекала признанных классиков. Мадонны с младенцами могли стать прекрасной наглядной агитацией».
А вот образчик «еврейского» – печального, нет, скорее меланхоличного, юмора. Младший сын является к отцу с новостями: «…не знаю, какой ты больше обрадуешься. … Я женюсь, а Ави собирается разойтись». Отец (часовщик) «вынул из глаза лупу, словно боялся, что из-за неё он неправильно расслышал: “Ты хотел сказать, что не знаешь, от какой новости я скорей получу инфаркт?”» («Формула счастья»).
И ещё в этом же рассказе: госпожа Зальц «за сорок пять лет жизни с мужем научилась двум важным вещам – молчать и слушать, и поэтому была прекрасным собеседником».
В книге немало замечательных сравнений и метафор. «Пока она спала, на улице прошёл дождь, и заблудившиеся капельки неспешно спускались по оконному стеклу» («Колыбельная для Володи»). Или «Вытри нос, а то он от твоих веснушек превратится в яичницу» («Кому он нужен, этот Мишка»). «И сейчас мне предстоит в побритом виде лежать перед ним в позе цыплёнка табака» («Случайный ребёнок») – последнее сравнение само по себе довольно рискованно, ибо речь идёт о женщине «за пять минут до родов», но в контексте этого рассказа вполне уместно. А вот аттестация, выписанная с точностью математической формулы: доверительная застенчивость – двучлен, дающий моментальную, но исчерпывающую характеристику персонажа («Отец женится»).
И ещё одно – жестокое, но столь же точное уподобление: «У Софьи Наумовны даже не было сил заплакать или объяснить ему, что желать ей счастья всё равно что желать немому выиграть конкурс вокалистов» («Право на радость»).
Рассказы Городецкой, как правило, драматичны. В них жёсткость ситуаций, подаваемых без сентиментальности и ханжеских недоговорённостей. С одной стороны, перед нами, если использовать определение русского классика, обыкновенные истории. С другой же – в жизни любого человека нередки высокие и низкие минуты, когда проявляется всё лучшее/худшее, что в нём заложено генетикой и воспитанием. Нужно найти верные ноты для изображения как обыденности, так и звёздных (или, напротив, «преисподних») человеческих – очень человеческих! – проявлений. Автор книги «Русские корни» не всегда, но часто эти ноты находит.
Ну что ж. Пожалуй, пришло время исполнить обещание. Собственно, большую часть цитат я привел именно из тех рассказов, которые украшают книгу Лины Городецкой. Добавлю к ним ещё несколько: «Искупление», «Ора-Двора Амсалем из Кривого Рога», «Дождь на Родине», «Звонок». Для первой книги не так уж мало, не правда ли?
Михаил Копелиович
Анастасия ЯРОВАЯ. «Душа номер 32». [Публицистический сборник]. Иерусалим, 2012
Душа – в публицистическом сборнике? И вообще – что это такое – душа? А тридцать две души – откуда?..
Анастасия Яровая – известная в Сибири журналистка. Писатель, блогер, издатель. Прилетела в Израиль из далекого Иркутска. Прилетела, поездила, посмотрела… и в том же 2012-м снова – сюда! Где Иркутск? Где мы? Не ближний свет! Во второй раз привезла двоих своих младших мальчишек. Отчаянная! Везти детей в вечно воюющую страну, куда даже бывалые туристы едут не без опаски…
На глобусе Израиль можно рассмотреть только с увеличительным стеклом, а на карте мира (помните, такие карты в советское время висели у нас в школе?) это местечко на земном шаре было означено цифрой 32. Так вот она, разгадка! Мне вся эта история очень понравилось, и я решила, что автор, подкидывающий своему читателю подобные загадки, может открыть и мне что-то новое в «точке на карте», в которой я живу вот уже тридцать три года. И не ошиблась! Прочитала – как проглотила – книгу и тороплюсь сообщить, что речь идет о любви к нашей стране. И о понимании, особенно если первый взгляд – со стороны. «Без необходимости следования условностям, когда принято выглядеть и казаться, а вовсе не быть, кем ты есть…»
Затаив дыхание, я вчитывалась в размышления как-то сразу ставшего мне близким человека. Сожалела, что не удалось встретиться с Анастасией, когда она в Иерусалимской русской библиотеке рассказывала о своих впечатлениях, превратившихся в книгу.
В книге тридцать два (случайное ли совпадение?) рассказа, из которых двадцать три поименованы буквами ивритского алфавита. Автор не вдается в геополитические спекуляции, которые так любят многие журналисты, включая и тех, кто в нашей стране ни разу не побывал. Яровая видит мир по-иному, по-своему и – это очевидно – по-доброму.
Не стану пересказывать все, что так ладно написала Анастасия об Израиле. А вот этот эпизод меня восхитил:
«Мы вошли в Старый город через Яффские ворота, нас повели к Котелю. В руках у меня были четыре чужие записки: три “женских” я должна была положить сама, а вот эту, “мужскую”… Я вопросительно посмотрела на Матвея. Но он покачал головой. Я понимала, что означал этот жест, и его нельзя было не уважать. И тогда я спросила Глеба. И Глеб – все же он младше и воспринимает такие вещи менее остро – сказал: да. Я попросила нашего друга сопровождать Глеба. А Матвей остался ждать нас на площади. …Когда я вернулась, мальчишки уже ждали меня. “Мама! – захлебнулся восторгом младший. – Посмотри, какую мне шапочку там дали! Без нее нельзя мне было идти! Ну, как я тебе?” А уж когда молодой человек тут же стал “Хава нагилу” изображать… Спустя несколько дней этот юный гражданин России вообще настолько освоился, что, входя в магазин, сразу говорил «шалом», и еще выучил слово “слиха” (извините) и обязательное “тода раба”. Ближе к концу нашего путешествия, мне так показалось, его вообще принимали за своего. И даже пару раз обратились к нему на иврите. Особенно после того, как он меня [не мамой, а] “имой” стал звать!»
Не торопитесь скептически хмурить брови. Отправимся следом за ребятами в мемориал Яд ва-Шем. Глава написана пронзительно, до слез. Сама Настя сидит в последнем зале и плачет в открытую, а Матвей, которому, вы помните, не хватило мужества подойти к Стене плача… «“Я был уверен, – сказал Матвей, когда мы возвращались из Иерусалима, – что во время Второй мировой самые грандиозные потери понесли мы”. – “Как страна, так и есть”. – “Да, но как нация… И когда тебя убивают только потому, что ты…” И он не смог договорить».
Много необычного и для жизни важного открылось глазам Яровой и ее сыновей в Израиле. Прикасаясь к теплым древним камням, вдыхая ароматы восточного базара, купаясь в наших морях, вглядываясь в геологические слои на склонах Махтеш-Рамона, – прикипали они к нашей земле, постигая её суть. Для них были внове и кашрут, и шабат, и Девятое Ава, и все, чем мы богаты и чем обделены. Привычное, ставшее уже для нас (а ведь тоже – не сразу!) будничным, нормой, для Анастасии и ее сыновей означало открытие целого нового мира. Талантливый журналист, наделённый даром видеть и понимать, Анастасия Яровая стремится донести открытое до своего читателя.
Нельзя не сказать доброе слово художнику Алексею Дурасову; вполне уместна и страничка с аннотацией Анны Лапид на иврите, которая даёт возможность и тем израильтянам, которые до сих пор (!) не овладели русским языком, узнать об авторе и его книге, изданной в Иерусалиме.
Эстер Альперина-Свердлова