Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 46, 2013
Мне нравится, что людям нравится обсуждать романы Дины Рубиной. Радостно оказаться свидетелем такого разговора. Сижу молча, благодарный уже за интерес к предмету. Вслушиваюсь не в смысл, но в музыку речей.
Раньше или позже энергия обсуждения начинает сходить на нет. И как же мне тогда бывает сладко протянуть как бы с ленцой: «А я, знаете ли, знаю Диночку с семнадцати лет».
Иные обалдевают. Начинают считать на пальцах: сколько же лет могло быть Дине Ильиничне в мои семнадцать, если знакомство состоялось «году в восьмидесятом», а сейчас мне за восемьдесят? Трудности налицо. Но быстрых разумом невтонов понемногу осеняет мысль, что семнадцать могло быть не мне, а Диночке. Ага! Всё равно сбиваются со счета, а я ничем не могу помочь. Дело ещё в том, что я поступал учиться в МГУ в том самом 1948 году, когда на моём биофаке отмечали окончательную победу Лысенко над моргановской формулой хромосомного наследования, в связи с чем отменили курс математики. Так что в цифири я вынужденно нетвёрд. А вы считайте, считайте, вас учили. Не рискну утверждать, что именно семнадцать, могло быть и семь, но точно, что не меньше семи.
Иные, запутавшись в расчетах, спрашивают в лоб: «А какая она тогда была?» Ооо. Какая она была.
Говорите, театр Ильхом, сцены у фонтана? Если это и имело место, то стёрлось напрочь. Родной город, полузабытый с детства, предстал передо мной цирковой ареной. Не древесными опилками и не речным песком была она покрыта, но летучей лёссовой пылью. В центре арены, работая хлыстом на манер цирковой атаманши, стояла Она, обворожительный семнадцатилетний подросток, а по кругу, тихо блея, бегали ташкентские поэты. Отчего-то они оказались сплошь евреями, и это усиливало остроту восприятия.
Было радостно и больно встроить себя в очарованное круженье поэтов-земляков. Хлыст сладко посвистывал, а лёсс, продукт истёртости земной коры, ласково грел ноги. Сложилась гармония. И грустно стало мне остаться одному на отчих берегах, когда мои новые друзья во главе с атаманшей стремительно переместились в прелестное государство Израиль.
Какая она теперь? Повторю очевидный ответ: восхитительная. Только не спрашивайте, какая она писательница. Увольте – некомпетентен. Слишком дорогую цену пришлось мне заплатить за неумение отличить Дину Рубину от Игоря Губермана. А не хватило пустяка – текстологического чутья.
Вот вам два фрагмента художественной прозы. Первый: «Все знают анекдот о некоем коте, который был гуляка, ёбарь и все ночи пропадал на чердаках и крышах в поисках любовных приключений» (ИЖ-43, 2012, с. 46). Второй: «Я вот этого терпеть не могу: вчера ты коммунист, а сегодня – ты, блядь, царист!» (ИЖ-35, 2010, с. 47). Согласитесь, читатель, – кому какой принадлежит фрагмент, и ежу понятно. А я дал маху и понёс ущерб. В первом нецензурное слово, любовно выбранное из богатого ассортимента русского мата, применено с точечным попаданием – и значимо, и звучно. Это фирменный стиль Губермана. У него если хер, то конкретный хер. А во втором фрагменте изощрённость иного рода – конкретность вытравлена до абсолютного нуля. Матерное словцо, самое что ни на есть расхожее, намеренно обезличено, и в этом знак качества, именно эта неконкретность позволяет абстрактной бляди с таким блеском выполнять непростую функцию усилительного междометия. Это мастер-класс Дины Рубиной.
Знал бы наперёд, соломки б подстелил. А я дал маху. И когда горячо любимая Диночка в совершенно личном письмеце тем же усилительным междометием квалифицировала мою, свою, нашу общую, хотя бы и не безупречную, но биологическую родину, я повёл себя неадекватно. В смысле родина же, а родину и мать не выбирают и тому подобное. Вошел в азарт, разразился непропорциональной, грубой, мстительной бранью в адрес прелестного государства Израиль, которое мной без церемоний было квалифицировано как худшая из этнократических тираний планеты и тому подобное.
Помяну лишь малую часть плачевных для меня последствий. К тому времени уже вышел из печати самый прекрасный из рассказов Дины Рубиной о любви. Чуть книзу от заголовка сияли сладкие и справедливые слова: «Посвящается Дмитрию Антоновичу Сухареву». Объектом авторской любви в этом чудесном рассказе стал реальный персонаж, лохматый пёс Кондрат, – действительно превосходное существо, мы были знакомы. Что же сделала любимая писательница после моего непропорционального ответа на «эта блядь…»? Яростно сняла посвящение! Рассказывают, не поленилась разыскать всех обладателей и обладательниц своего сборника, выкупила у каждого его (её) экземпляр и, облив бензином весь тираж, сожгла его в Иудейской пустыне у подножия рукотворной горы, служившей некогда обиталищем царя Ирода. При чем тут гора?! Рассказывают, что царь Ирод отличался от пса Кондрата в невыгодную сторону и был неоднозначный персонаж.
Нет худа без добра. Рассеяние тиража принудило Дину Ильиничну посетить немало хороших стран и узнать множество хороших людей. Ведь обладателями и обладательницами злосчастного сборника наверняка оказались те, кто обладал незаурядными биографиями. Замечательной писательнице хватило впечатлений на все последующие романы, включая, я уверен, только что анонсированную эпопею «Русская канарейка». Так что жизнь прекрасна, даже вполне терпима.
Сжечь весь тираж Диночка, однако, не смогла. Мой экземпляр сборника остался у меня. Перед сном я кладу спасённый томик на седую грудь, открыв его на заветной странице. Иногда плачу.
Родная Диночка! Простите мне натужный юмор. Он от смущения, а смущенье от избытка чувств, а это полный цугцванг. Будьте здоровы, будьте счастливы в любимых и в творчестве!