О неопубликованных цветаевских переводах с идиша
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 46, 2013
От автора. В начале работы над этой темой я обратилась к Инессе Людковской со списком еврейских поэтов, которых переводила Цветаева. Она передала этот список поэту и литературоведу Велвлу Чернину, который написал краткие справки о каждом. Пользуюсь случаем поблагодарить обоих за их участие и внимание.
Настоящие заметки составлены с целью уведомления о большой и неисследованной теме. Последние тетради Цветаевой сохранили тексты ее переводов из еврейских поэтов, уроженцев Польши. Большинство этих текстов не опубликовано, не атрибутировано и не расшифровано.
Начну с краткой исторической справки. 1 сентября 1939 года Германия напала на Польшу, а 17 сентября, по договоренности с Берлином, Красная армия перешла советско-польскую границу и в считанные дни «освободительного похода» присоединила восточные районы Польши к СССР.
В январе 1941 года Цветаева получила заказ от издательства «Художественная литература» (Отдел дружбы народов СССР, с которым она тесно сотрудничала) на переводы стихов еврейских поэтов Западной Украины и Западной Белоруссии. Судя по всему, речь шла о представительном сборнике поэтов из присоединенных областей, писавших на идише. Книгу готовили в срочном порядке и работу раздали трем переводчикам – В. В. Державину, Л. М. Длигачу и М. И. Цветаевой.
Цветаева во всех своих записях и письмах называет эту работу «Белорусские Евреи», хотя именно к таковым относился только один поэт, остальные были из Западной Украины.
Редактор Гослитиздата Зинаида Петровна Кульманова в своих воспоминаниях, написанных в 1975 году, сообщила, что Цветаева «сделала ряд переводов к готовящейся к выпуску, но так и не вышедшей книге стихов евреев-экспрессионистов, жителей присоединившихся к СССР Западной Украины и Белоруссии. Редактором сборника был Юткевич. Сборник запретили, но материалы, возможно, сохранились в архиве издательства. Юткевич умер несколько лет назад»[1].
Возможно, относительно запрета сборника автору воспоминаний изменила память, ибо 22 мая 1941 года Цветаева делает поправки в свои переводы, предваряя их заголовком в тетради: «Последние поправки к Белорусским Евреям, которые сдаются завтра и пойдут без всякой корректуры», что свидетельствует о срочной сдаче сборника в печать, а не о его запрете. А в альманахе «Дружба народов», подписанном к печати 24 мая, в рубрике «Хроника» сборник упомянут в числе «вновь подготовляемых изданий». Отсюда становится известным и его точное название: «Из еврейских поэтов Западной Украины и Западной Белоруссии».[2]
Текста сборника или его частей в архивах ни Гослитиздата, ни причастных к работе над ним людей обнаружить мне пока не удалось.
Цветаева перевела около 600 строк (есть в тетради итоговая запись о том, что с 20 февраля до 26 марта
Вот две самые большие трудности для исследователя, который бы взялся за такую работу. А взяться за нее человеку, оснащенному арсеналом необходимых средств (прежде всего я имею в виду языки – идиш и польский), стоит. Это последняя большая работа Цветаевой. Это голоса неизвестных (или забытых) поэтов, в большинстве своем погибших во время Холокоста. И даже если темы их стихов кажутся слишком обусловленными своим временем, это не должно обескураживать нас, как не обескуражило Цветаеву.
Если эти заметки пробудят интерес к судьбе и творчеству упомянутых в них поэтов, я буду считать свою задачу исполненной.
Попробуем представить себе этапы этой работы Цветаевой. Следовать мы будем по тетрадям ее, по мере возникновения в них имен этих поэтов, давая о них справки из тех немногих источников, которыми я располагаю.
Первое упоминание этой работы в тетради Цветаевой – 19 января 1941 года:
«Сейчас – Белорусские евреи – много. Делаю – хорошо, иных – здóрово. Песня об Исходе, где в подлиннике дан только материал, абсолютно не обработанный. Хуже – такие стихи:
– «Не нужна ты?» – я думал,
О бессонных ночах на постели, и как печально, как тяжело мне становится
Когда я миг не вижу тебя
Из чего я сделала (невольно):
Ты – не нужна? О что же
Вы делаете с ней,
Которая мне хлеба
И воздуха нужней
Эти поэты – совсем не связывают, ничем не пользуются, ленивые мозги с случайными мыслями» (ЧТ-33, 33)[3].
К сожалению, эти первые переводы, которыми Цветаева безоговорочно довольна, утрачены безвозвратно, ибо тетради с ними пропали.
27 января 1941 года, в конце записи о С. С. Прокофьеве:
«Вот сейчас (белорусские евреи). Два дня билась над (Подстрочник: «А я – полный всех даров – Науками, искусствами, всё же – сантиментально Готов сказать глупость банальную: Такая тоска ноет в сердце От полей только что сжатых!») Только что сжатых полей не влезало в размер. Вертела, перефразировала, иносказывала, ум-за-разум заходила, – важна, здесь, простота возгласа. И когда, наконец, отчаявшись (и замерзши, – около 30-ти гр. И всё выдувает) влезла на кровать под вязаное львиное одеяло – вдруг – сразу – строки
– Какая нá сердце пустота
От сжатого урожая!
И это мне – от Бога – в награду за старание. Удача (сразу, самó приходящее) – дар, а такое (после стóльких мучений) – награда» (ЧТ-33, 34об.).
Следующая запись – 14 февраля 1941 года.
«Последние переводы: «Дух зла сидит с парнем под деревом» (NB! одно название) – где под деревом лежит «голая красавица и курит легкую папиросу» – да, да – «Летняя песнь», где к строке подстрочника «Мы будем есть зеленый лук» приставлен крестик х: социальный элемент! – чтобы я сделала: только зеленый лук, но я не сделала, п. ч. это – глупость: 1) зеленый лук – радость и радость – всем 2) только зеленый лук и дурак/мертвец не ест 3) этого нет в подстрочнике. Да, да.
А голую красавицу, курящую легкую папиросу, я сделала – даже изящно:
У ног его – нагая Курильщица нагая
Курильщица лежит Покоится в траве
– это настоящий Восток, старинный Восток – от редкостности слова (курильщица) и функциональности его, спасающий нас от пошлости: курильщица – всегда курит, это ее функция, а та курит – аллегорически, чтобы передать «разложение капит<алистического> строя». О, Господи! –
Обрываю. (Жаль.) Надо подмести до Мура.
Свежими вениками хозяйки
Примутся улицы подметать
(Из того «зеленого лука» – социального)» (ЧТ-33, 37—37об.).
Следующей идет тетрадь, предназначенная только для этой работы, она озаглавлена «Черновая Евреев V (Подарок Мура)». Это советская средняя общая тетрадь, в 48 листов, в розовой бумажной обложке. Мур, вероятно, покупал себе такие для школы. Римская цифра указывает на большие утраты. И, вероятно, это потери не архивные (при его перевозках), а самые простые, житейские – вместе со всем бумажным скарбом, учебниками, школьными тетрадями Мура и т. п. эти тетради были выброшены на Покровском бульваре при очистке комнаты.
Тетрадь начата 20 февраля 1941 года. Первая запись:
«NB! Berezen – березы, Breck (берег), Snopes – снопы, и наверное Klopes клопы… (Пока мною обнаруженные русские слова в ново-еврейском языке). Еще: Topoln (тополя)» (ЧТ-36, 3).
Далее следуют шесть страниц переводов, из которых два отмечены красными крестиками, что у Цветаевой означает завершенный вариант. Одно из них, стихотворение «Еще я молод, молод!..», опубликовано без указания имени автора[4], второе приведу ниже, а вслед за ними идет пространная запись, на которой нужно остановиться, но пока я только скажу, что в ней появляется первое имя – Кнапгейс.
В. Чернин пишет о нем: «Мойше Кнапгейс – был такой поэт, деталей о нем не знаю». По счастью, мы знаем о нем одну деталь, причем важнейшую: он не погиб, а в 1943 году жил в эвакуации в Алма-Ате. Это известно из письма, которое Еврейский антифашистский комитет направил 6 апреля 1943 года секретарю ЦК ВКП(б) А. С. Щербакову с просьбой о срочной материальной помощи еврейским писателям, с приложением списка их с указанием местонахождения каждого[5]. Теперь мы с уверенностью можем установить его авторство двух опубликованных стихотворений (второе – «Песня о собаке и ребенке» – СС-2, 486, работа над которым продолжена сразу вслед за записью) и еще одного стихотворения – по-моему, замечательного в переводе – неопубликованного. Вот оно:
* * *
Ветер снопы дождевые вяжет,
Вяжет и валит, сердитый жнец!
Ссорятся, борятся по оврагам
Целые полчища деревец.
Треплются, мечутся в смертном страхе,
Как ошалелые тополя.
Тщетно шатаются, тщетно рвутся –
Не отпускает корней земля!
Молнии ходят по небосводу,
Блещут ножёвою синевой.
Кто-то с гиганта сорвал корону –
Скоро расстанется с головой!
На перекрёстке Христос распятый
В негодованье раскрыл уста.
Буря ударит – обоих свалит:
Крест с перекрёстка, Христа – с креста.
Сизые ливни с собачьим воем
Мчатся в далёкие города.
Кто их догонит? Их ветер гонит,
Как бородатый пастух – стада.
Прыгает скот в ослабевших путах.
Не понимает он: что стряслось?
На бугорке, с головой накрывшись,
Смирно лежат: пастушок и пёс. (ЧТ-36, 5-5об.)
Теперь запись – она находится среди переводов трех стихотворений М. Кнапгейса:
«NB! Я отродясь – как вся наша семья – была избавлена от этих двух <пропуск одного слова>: слава и деньги.
Ибо, для чего я так стараюсь нынче над белорусскими евреями, вчера над польскими, завтра над бессарабскими, ну пусть не евреями, но вообще над слабыми, никакими, несуществующими поэтами – так же как над существующим, над Кнапгейсом – как над Бодлером? Первое: невозможность. Невозможность – иначе. Привычка – всей жизни. Не только моей: отца и матери. В крови. Второе: мое доброе имя. Ведь я же буду – подписывать. Мое доброе имя, то есть: моя добрая слава. – «Как Цветаева могла сделать такую гадость?» Невозможность обмануть – доверие. (Добрая слава, с просто-славой – незнакомая). Слава: чтобы обо мне говорили. Добрая слава: чтобы обо мне не говорили – плохого. Добрая слава: один из видов нашей скромности – и вся наша честность.
Деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их – нет. Есть – естественно, ибо есть – естественно (ибо естественно – ъсть[6]). Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну – и? Ну, вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то что останется? Если взять эту мою последнюю спокойную (NB! Мур – беспокойная) радость. Ведь нужно быть мертвым, чтобы предпочесть деньги» (ЧТ-36, 6).
Читая эту запись, можно представить себе дружный хор профессиональных советов свидетелей такой ее работы. Мне пришлось слышать выступление Е. Б. Пастернака: «Папочка делал сто строк в день, а она – двадцать, и он убеждал ее, что эта работа имеет смысл только если ты делаешь большие объемы, чем обеспечиваешь жизнь». Да, она делала двадцать – максимум, в особо удачные дни, и не могла иначе. Итакаязапись – самоотчетисамозащита. Hier stehe ich und kann nichts anders.
Далее идут переводы «Песни о собаке и ребенке» Кнапгейса, его же стихотворения под заглавием «Слон ведет ребенка к звездам» и, возможно, тоже его, «Принц с улицы Смочи».
Про следующие три перевода очень неважных стихов скажу позже. А после них последовательно идут три стихотворения, помеченные в тетради именами.
Первый – Б. Шнапер, стихотворение называется «Пробуждение». В. Чернину об этом поэте ничего не известно. Нам удалось узнать тоже немного. В архиве журнала «Интернациональная литература» сохранилась рукопись его стихов – на идише, много, и на ней указан его адрес: «Львов, Жулкевская, 67»[7]. Известно также, что в феврале 1941-го он в группе львовских писателей приезжал в Москву для участия в вечере еврейских поэтов западных областей Украины; вероятно, тогда и оставил эту рукопись в редакции. И это все сведения о нем.
Следующее имя в тетради Цветаевой – Инбер.
В. Чернин дает такую справку: «Ш. И. Имбер. Род.
«Самуил Инбер. Поэт и памфлетист. Он был пионером европейских лирических форм в еврейской поэзии Восточной Галиции. Характерно, что, пишучи на еврейском языке, он, по своим воззрениям, должен бы быть противником еврейского и сторонником древне-еврейского. Но Инбер всегда полон противоречий. Его национализм как-то хорошо уживается с прогрессивными взглядами. В своем польском журнале «Око и око» он мужественно и остро выступал как памфлетист против польской реакции»[8].
Цветаева пишет: «Инбер – Спутник», – и начинает перевод стихотворения «На трудных тропах бытия…». Оно, вместе со вторым стихотворением «Ты говоришь о Данте роке злобном…», опубликовано под именем Гирша Вебера (СС-2, 479). Как могла случиться эта подмена?
Если моя догадка верна, произошло вот что: на эти два коротких стихотворения у Цветаевой ушло три страницы черновых вариантов. Закончив их и перевернув страницу, она на чистом листе пишет следующее имя – HerschWeber, но потом решает сделанные тексты Инбера переписать набело. Так они случайно оказались под другим именем. А стихи Герша Вебера пошли вслед, своим чередом. И они очень отличны по тональности и миросозерцанию от Инбера.
Итак, согласно моей гипотезе, Самуил Инбер в переводе Цветаевой представлен циклом из двух стихотворений под заглавием «Спутник» (1 – На трудных тропах бытия…, 2 – Ты говоришь о Данте роке злобном… – ЧТ-36, 30об.-32).
И тогда следующие три стихотворения, очень молодого само- и мироощущения, по-видимому, принадлежат Гершу Веберу, о котором известно только то, что в феврале 1941-го он приезжал в Москву в группе львовских писателей. Но пора назвать источник этих сведений. Это письмо секретаря Национального бюро Союза писателей П. Г. Скосырева от 20 февраля 1941 года в паспортно-регистрационный отдел Главного управления милиции с просьбой продлить пропуска еврейским писателям Б. М. Шнаперу, Р. В. Корн и Г. Веберу, вызванным из Львова для творческой встречи с московскими еврейскими писателями и участия в вечере еврейских поэтов западных областей Украины. А продлить пропуска он просит до 10 марта потому, что они получили путевки в дом отдыха ВЦСПС[9].
Из трех стихотворений Г. Вебера, переведенных Цветаевой, приведу начало второго – оно напоминает молодого Твардовского:
* * *
Меж сутолоки вешней
Пишу тебе посланье.
Строчу его неспешно,
Ложатся рифмы сами.
Несётся этот шорох
Из юношеских далей,
Где мы с тобою в спорах,
Как в зарослях, плутали.
Поэзия над нами
Сияла небосводом.
Ты восклицал: «И в яме
Поэзия – свободна!
Цветёт и плесень – в песне!»
Так пели мы в то лето,
Меж тётушкиных сплетен
И дедовских портретов.
/вар.: Цветёт и плесень – в песне!
О, юношеский вызов
Меж тётушкиных кресел
И призрачных сервизов./
…и т. д.
Затем, до конца тетради, Цветаева работает над переводами трех стихотворений Переца, который к белорусским евреям и их времени никакого отношения не имеет. Ицхок Лейбуш Перец – классик еврейской литературы, он умер в 1915 году. Это был отдельный заказ, к которому был особый повод.
В апреле 1941-го правлением Союза писателей СССР было принято решение о юбилейных торжествах в ознаменование 90-летия Переца, и Фадеев разослал письма в Союзы писателей Украины, Белоруссии и Литвы, в Академии наук Украины и Белоруссии, в Публичную библиотеку и в Гослитиздат. Предполагались переиздания его произведений, издания новых переводов, статьи о его творчестве, литературные вечера, передачи на радио и т. п. Юбилейный вечер должен был состояться 25 мая в Колонном зале Дома союзов.
И вдруг – 4 мая 1941 года – последовала отмена решения. Фадеев вновь по тем же адресам рассылает письма о том, что чествование Переца «откладывается», ссылаясь при этом на Постановление ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР о порядке празднования юбилеев, в котором точно устанавливается, какие именно даты могут служить основанием для юбилея. «Но начатая работа должна быть продолжена», – заключал Фадеев свое письмо[10].
Цветаева получила этот заказ в конце марта и перевела три стихотворения Переца (СС-2, 476-479), первое из которых – «Страж» – под редакционным заглавием «Библейский мотив» было напечатано в № 5 журнала «Знамя».
И в записи об окончании этой тетради 26 марта 1941 года Цветаева подводит итог, выписывая заглавие или первую строчку перевода и отмечая количество строк в каждом (а их счетом 21 стихотворение): «За месяц и 4 дня сделано 529 строк чужих + 40 своих (есть еще, но недописанные) = 570 строк» (ЧТ-36, 47об.). Под «своими» здесь подразумеваются стихи, обращенные к А. Тарковскому.
Вторая сохранившаяся тетрадь с этими переводами надписана на обложке «Белорусские Евреи (II толстая)». Она такая же точно, как предыдущая, – средняя общая тетрадь в 48 листов, в розовой бумажной обложке.
Тетрадь начата 27 марта 1941 года переводами стихотворений Рахили Корн. Похоже, что это была единственная женщина в сборнике, и похоже, что ее всю отдали Цветаевой, ибо количественно ее стихотворений переведено больше, чем кого-либо другого. И известно о ней больше, чем о ком-либо другом. В «Кратких биографиях еврейских писателей Западной Украины и Польши» о ней приведены две характеристики – машинописная и рукописная.
Первая: «Рахел Корн, поэт, новеллист. Род.
Вторая, рукописная, принадлежит явно другому перу: «Рахиль Корн (Перемышль). Пишет прозу и стихи одинаково хорошо. Ее книга новелл “Земля” была хорошо принята критикой. Темы ее – черноземные, деревенские. Она пишет о деревенских бедняках и рабочих. Большая часть ее стихов была посвящена героической борьбе украинской бедноты с бывшим Польским правительством. Она – поэт революционной деревни. Милой неожиданностью являются ее женственные лирические мотивы. Но они не заслоняют ее революционной сущности»[11].
Именно эта характеристика позволяет отнести к ее произведениям те три стихотворения из предыдущей тетради, разговор о которых я до сей поры отложила. Они идут подряд, первое называется «Staline», второе начинается обращением «Сестра Пассионария!..», а третье «Когда одиннадцатая – о миску – ложка звякнула…». И в списке поправок это последнее отмечено ее именем.
Р. Корн вместе с Г. Вебером и Б. Шнапером упомянута в письме Скосырева и в письме Еврейского антифашистского комитета (как живущая в эвакуации в Фергане). В. Чернин о ней пишет: «Рахель Корн род. 1898, жила в Польше, в
Кроме упомянутых выше трех, Цветаева в этой тетради перевела еще четыре стихотворения Р. Корн: «Ты» (СС-2, 480—482, без заглавия, текст неполон – у Ц. 72 строки, в книге 68, – и не вполне исправен), «Девочка», «Письмо» и стихотворение, которое в своем итоговом списке Цветаева обозначила как «Резеда» и, переводя которое, не удержалась от нелестной для автора попутной записи.
* * *
«Мои губы цветут твоим именем, как резедою,
Мои думы над днями твоими шумят голубями,
И влекутся к тебе через камень житейской ограды
Руки-лозы мои, изнывая под бременем ягод.
То, что слышишь в ночах, – не ручьи. То ручьится, струится
Моя кровь молодая к тебе, навсегда-дорогому,
Может, больше не помнишь, как пахнет цветущее лето?
Я всё лето несу тебе в тёмно-каштановых косах…
Мои губы цветут твоим именем, как резедою.
Снится пальцам моим твоё тело. Идет моё сердце,
Не устанет идти к тебе годы, и годы, и годы,
Звуком имени милого ночь пополам разрывая
<варианты последней строки>:
Разрываясь – само и другие сердца разрывая
и призывно сердца разрывая…
Allez! – дальше! (О эти женские, плотские, плоские Jérémiades! Мед – виноград – губы (подразумев.: груди) – всё тяжелое, круглое, сладкое, – о, низменность словаря, словарь голодающего, – уж лучше Виллон с яичницей и будэнами! Нельзя же есть человека, как еду. Сáмочные стихи. Вот» (ЧТ-37, 37).
Следующая запись дает целый ряд новых имен и возможность атрибуции далее идущих переводов, ибо указано количество строк их подстрочников.
«NB! Нынче 14-ое апреля, у меня до 25-го, на всё-про-всё – 12 дней. Нужно сделать: Горовиц – 15, 19, 28, 35, Кёнигсберг – 8, Олицкий – 12, Моргентуй (!) – 72, 28. Всего – 217.
Может быть – если повезет – смогу, но тогда уже – ничего другого.
Ну – с Богом!
(Начинаю с Горовица.)» (ЧТ-37, 46).
Четыре новых имени.
Кроме последнего (Моргентуя) все погибли во время Холокоста.
Бер Горовиц. В «Кратких биографиях…» о нем говорится: «Поэт, новеллист. Род.
В списке Цветаевой четыре его стихотворения, третье из которых, я думаю, безымянно опубликованный «Плотогон» (СС-2, 484–485), последнее я приведу полностью.
* * *
Мы, бредущие годами,
Слишком долго мы идём,
Всё – ночами да ночами…
Где наш край и где наш дом?
Где же, с лампою, оконце?
Сада дедова дубы?
Кровля – красная от солнца,
С синим дымом из трубы?
Где же, где же наши гнёзда,
Жёны, варево, друзья?
Племя, брошенное в воздух…
Вот те ты и вот те я… (ЧТ-37, 52.)
Следующий – Кенигсберг. В «Кратких биографиях…» о нем сказано: «Давид Кенигсберг, поэт, род. в
Как видно из этих кратких слов, Д. Кенигсберг много поработал для развития еврейской поэзии, чем и заслужил признание, в том числе и официальное – он был членом правления Львовского отделения Союза писателей[14].
Согласно сведениям В. Чернина, он погиб во время Холокоста.
Цветаева перевела всего одно стихотворение Кенигсберга.
* * *
Не так уже урезан
Мой пай – под небосводом:
Предел его лазори –
Предел моим феодам.
Я подати взымаю
Цветком, сережкой с ивы…
А прочие достатки –
Вам, ищущим наживы… (ЧТ-37, 58-59.)
Одно стихотворение помечено в списке Цветаевой именем Олицкий.
В. Чернин сообщает, что было два брата – Борух и Лейб Олицкие. Второй из них не был поэтом, ибо 24 августа 1944-го в члены Союза писателей был принят еврейский прозаик Лейб Нахманович Олицкий[15]. О первом В. Чернин имеет подробные сведения: «Борух Олицкий, род. 1907, жил в Польше, в
Он, кстати, первый из всех, кого мы узнали, может быть формально отнесен к «белорусским евреям» по месту жительства.
* * *
Давно уже слышу впотьмах голоса:
То счастье с несчастьем меня, молодца,
Никак не поделят. Всю ночь, дурачьё,
Торгуются, чей я и что во мне – чьё.
– Мне – разум! Мне – сердце! Мне – тело! Мне – дух!
Мне – совесть! Мне – память! Мне – око! Мне – слух!
Я бедами разум его омрачу!
Я негами сердце его развращу!
Живьём поделили, меня не спросясь!
Эх, счастье с несчастьем, смешно мне на вас!
Я дедом приучен с младенческих дней
Быть счастья сильней и несчастья сильней!(ЧТ-37, 88.)
И, наконец, мы дошли до последнего поэта из списка Цветаевой, и первого настоящего белорусского еврея, из Полесья, – Моргентуя. В сохранившихся документах встречаются разные написания его фамилии – Моргентой, Моргентау.
Справка В. Чернина сообщает: «Лейб Моргентуй (1905–1979), родился в Белоруссии. 1941–1945 – Самарканд, с
В альманахе «Дружба народов» № 7 (1941) опубликован отрывок из его поэмы «Полесье» в переводе Б. Лейтина. В рубрике «Коротко об авторах» дана следующая справка: «Моргентуй, Лейб, еврейский поэт (Пинск). Уже первые стихи, напечатанные в журнале, привлекли внимание читателей. В стихах Моргентуя воспето Полесье, его печальная природа и горести народа. Вместе с тем стихотворения Моргентуя полны любовью к родине. Вышла книга стихов его «На Полесской земле». Готовится ее перевод на русский язык»[16].
Л. Моргентуй входил в составленный Еврейским антифашистским комитетом список эвакуированных писателей, нуждающихся в срочной материальной помощи (именно здесь его фамилия написана Моргентау). А что касается переезда в Польшу, не совсем понятно, как это оказалось в 1947 году возможно. Дело в том, что 11 августа 1947 года он подал заявление в правление Союза писателей, цитирую: «От члена ССП Моргентоя Хонон-Лейб Лейзеровича. – Прошу дать мне творческую командировку в г. Пинск (БССР). Тема моей творческой командировки “Восстановление г. Пинска после войны”. Прошу дать возможность поехать вместе со мной также моей жене, Бромберг Д. И., как моему техническому секретарю»[17].
Цветаева перевела его огромнейшее стихотворение «Полесье». Перевод прекрасный, но некоторые строфы черновика очень трудно прочесть. И второе – не такое огромное, – но как раз на тему «освободительного похода Красной армии». Его удалось прочесть полностью.
* * *
День – чудесный! День – небесный! День – воистину из сна!
Среди слякоти – веселье, среди осени – весна!
Я унылого родного города не узнаю:
Так и пышет! Таковы же – города во всем краю!
Что в глазах такую радость несказанную зажгло?
Что из глаз изъяло ужас и разгладило чело?
И куда пропали за ночь рабский взгляд и рабский вид?
Почему последний нищий победителем глядит?
Этой вольности просторы – дело чьих могучих рук?
Кто из каторжной неволи вывел узников и слуг?
Не Илья на колеснице – этот мощный чародей,
Не обещанный Мессия и не старый Моисей.
Юноши, орлы степные, к нам примчались на конях,
В ладно скроенных шинелях, с шлемами на головах.
Братья с Лены, братья с Дона, братья с Биры и Днепра
Прискакали к нам под стягом жарче красного костра.
Братья с красною звездою – краше женского лица
Под водительством седого командира-молодца
К нам на танках и верхами, через реки и поля,
Прибыли – как хлеб, родные и простые, как земля.
И с коней своих могучих, с танков: нраву не перечь!
Нам сказали: вы свободны! Остальная же их речь
Затерялась в рёве моря: это мы ревели им! –
Ибо грёза стала явью: сном поистине дневным! (ЧТ-37, 79-81.)
25 апреля 1941 года Цветаева, как и требовалось, по-видимому, сдала эту работу. За месяц весь сборник, вероятно, прошел редактирование и внутреннее рецензирование. 22–23 мая Цветаева в последний раз приложила руку к своим переводам:
«Последние поправки к Белорусским Евреям, которые сдаются завтра и пойдут без всякой корректуры» (ЧТ-38, 22об.), – и далее следует список из восьми пунктов, из которого, кстати, и выясняется, что стихотворение «Одиннадцатая ложка…» принадлежит Р. Корн.
Подведем предварительные итоги.
Удалось выяснить имена девяти поэтов, которых в 1941 году перевела М. Цветаева. Удалось достоверно прочитать переводы семи стихотворений. Они, на мой взгляд, свидетельствуют, что хотя это сочинение на чужие темы, как вариации на тему вальса Диабелли, но все-таки это Бетховен!
январь – февраль 2013
[1] Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М.: Аграф, 2002. С. 125.
[2] Дружба народов, 1941, № 8, с. 387.
[3] Здесь и далее так зашифрованы ссылки на черновые тетради переводов Цветаевой – первая цифра означает номер единицы хранения, вторая – номер страницы тетради. Полный архивный шифр цитируемых документов: РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 33, 36, 37, 38.
[4] Марина Цветаева. Собрание сочинений в семи томах. Т. 2. Стихотворения и переводы. М.: Эллис Лак, 1994. С. 483–484. Далее ссылки на это издание в тексте: СС-2, № стр.
[5] РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Ед. хр.
[6] Слово написано через букву «ять».
[7] РГАЛИ. Ф. 1397. Оп. 1. Ед.хр. 349.
[8] РГАЛИ. Ф. 1397. Оп. 1. Ед. хр. 22.
[9] РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 6. Ед. хр.
[10] РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 6. Ед.хр.
[11] РГАЛИ. Ф. 1397. Оп. 1. Ед. хр. 22.
[12] Там же.
[13] Там же.
[14] РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Ед. хр.
[15] РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Ед.хр.
[16] Дружба народов. 1941, № 7, с. 367.
[17] РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Ед. хр. 856.