Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 45, 2013
МАЯТНИК ФУКО
Нам было просто и легко
Входить и видеть слепо
В соборе маятник Фуко,
Огромный и нелепый.
Бесстыже что-то он чертил
С настойчивостью детской,
Но землю он мою крутил
Вокруг оси советской.
С тех пор прошло сто тысяч лет
В тумане и во мраке.
В соборе маятника нет.
Забыл его Исаакий.
И только очень далеко
В глухом нерусском штате
Качает маятник Фуко
Без устали Создатель.
* * *
Жил человек без походки, лица и почерка,
Без своих поражений, бед своих и побед.
Он в начале анкеты каждой ставил три прочерка,
Да он и не заполнял никаких анкет.
У него не было номера телефона, не было дома,
Не было прошлого, города и страны,
Не было родителей, друзей и знакомых,
Первой жены и уж точно – второй жены.
И этот человек, безликий, безымянный, бездомный,
Которого я придумала, как друзей сочиняют дети,
Он меня любил такой любовью огромной,
Какой не было и не будет никогда на свете.
ДЕТСТВО
Прибиться к остальным ученикам
Пыталась. Нагибалась и кивала,
И голову руками прикрывала,
Но всё равно – лупили по рукам.
* * *
Лечу самолётом из Денвера до Нью-Йорка,
Кучевых облаков пронзая торосы,
Думаю: я когда-то была комсоргом,
Собирала комсомольские взносы.
«Две копейки, – говорила Мелентьеву грубо, –
Вылетишь из комсомола иначе».
У него, как всегда, был один рубль,
У меня, как всегда, не было сдачи.
Потом заполняла ведомость кое-как, убого,
Относила в комитет комсомола.
В ведомости сразу искал фамилию Коган
Не-помню-как-звали – комсорг всей школы.
«С кого денег в этот месяц насобирали? –
Спрашивал меня, улыбаясь косо. –
О, Коган-то не уехала в свой Израиль,
Всё ещё платит комсомольские взносы».
Где это было, в какой идиотской пьесе,
В театре какого провинциального пошиба?
«Спасибо», – на выходе говорю стюардессе.
И она, улыбаясь, по-английски отвечает спасибо.
* * *
Знаю: до последнего вздоха,
До последнего всхлипа мне,
Привередливой, будет плохо
В этой самой лучшей стране.
За дешёвый компотец в жилах
Неподъёмную дань плачу.
Эту я полюбить не в силах
И другой – уже не хочу.
* * *
С Леной Самсоновой дралась в раздевалке
Классе, наверно, в третьем.
Отличников – сказала она – не жалко
И мы ей за всё ответим.
Она сказала, что я уродливая еврейка,
А сама Лена была веснушчатая блондинка.
Она повалила меня на скамейку
И била по голове чьим-то ботинком.
В памяти эта нелепая сцена
Сменяется радостными картинками,
Но где ты теперь, Самсонова Лена,
Кого теперь колотишь ботинками?
Что, думаю, если бы встретиться нам случилось?
Я с тех пор драться так и не научилась.
ЗАМОК
Когда ты исчез, рядом пересох океан,
Как бы это ни прозвучало странно,
Потом соседей наших накрыл вулкан,
Хотя откуда в этих краях вулканы?
В поисках людей я смотрела в окно
И однажды, к северо-востоку прямо,
Как бы это ни показалось смешно,
Увидела один светящийся замок.
Там сновали тени: в замке жила семья.
Трое детей: девочка, два пострела.
И какой бы дурой ни показалась я,
Но я каждый день на замок этот смотрела.
А потом случились ветер, торнадо, дождь
И наводненье в нашей пустынной суши.
Как бы нелепо ни было, ты поймёшь:
Рухнул и этот последний замок. Воздушный.
* * *
Закончились правильные слова,
Рифмы, ровные стихотворные размеры.
Врачи упрямо утверждают, что я жива,
Но врачам у меня с детства не было веры.
Какая может быть жизнь без гладких рифмованных строк,
Изгнанных, правда, из современной поэзии, – вон рутину!
Ещё до того, как сплошной стихотворный поток
Захлестнул всемирную электронную паутину.
Что за стихи без подсчёта слогов в строках,
Делающие жизнь всё бессвязнее и корявей!
Я думала, что могу её удержать в руках,
Но она вырвалась и покатилась, разбрасывая человеческий гравий.
Стихи как жизнь: на словесной дыре дыра,
Жизнь как стихи: беспорядочное движение.
Это всё-таки жизнь – твердят упрямые доктора.
Но что они понимают в стихосложении!
ХАНУКА
Через сорок-пятьдесят лет,
Если меня «Абсолют» не сведёт в могилу,
Я возглавлю семейный обед
Под какую-нибудь «Хаву Нагилу».
Стоя одной ногою у райских врат,
Буду невнятно шамкать родным и близким
Про давно потерянный Ленинград
На ломаном полузабытом английском.
И мои весёлые юные правнуки,
Освещая менорой праздничный стол,
Прощебечут: «Бабушка, хэппи ханука!»
А я им: «Ленин. Партия. Комсомол».
* * *
Застряв среди веток ёлки
Широким воротником,
Висишь, как подарок волку
На ужин – одним куском.
Тебе и легко и страшно.
Сердечко сжимает лёд,
И грудь твоя под рубашкой
Укусов кровавых ждёт.
Зачёсана набок чёлка
Под выглаженный чепец.
Ты ждёшь, замирая, волка,
А волк не идёт, подлец.
Он в городе, в подворотне,
Вжимаясь в дверной проём,
Дрожит. Там живет охотник
С большим боевым ружьём.
Волк щурится глазом красным
И сдерживает озноб,
Предчувствуя сладострастно
Два выстрела – в глаз и в лоб.
РОЖДЕСТВО
В рождественский день даже бездомные звери
Счастливы и надежды полны нередко:
Весело снуют у соседской двери
В надежде, что им соседка подаст объедков.
А что ещё нужно для счастья, скажите, кошки,
Нам, животным нехристианской масти?
Меня ведь тоже в детстве кормили с ложки.
Только я не знала, что это счастье.
Впрочем, я о том, что сегодня праздник,
Что бы ни утверждала слепая Тора.
Видите, кошки, звезда над забором гаснет.
Значит, избиенье младенцев скоро.
ХУДОЖНИК
Жил да был смешной художник,
Развесёлый и худой.
Вечной юности заложник,
Безнадёжно молодой.
Очень искренний и верный,
Он душою не кривил.
Страсти жаждал он цистерну
И цистернами – любви.
Зазвените громче, струны.
Утони, тоска, в вине.
Страсти много нужно юным,
А художникам – вдвойне.
Он заглатывал любови
Ненасытным красным ртом
И, напившись свежей крови,
Их выплёвывал потом.
Сердце творческое пело,
Карандаш в руке играл.
И кому какое дело,
Если он кого сожрал.
Не суди красавца строго.
Утопи тоску в вине.
Юным крови нужно много,
Так что дело не в цене.
* * *
Когда солнце упало к моим ногам
И свет померк,
Мы всё ходили в гости по четвергам
И пили каждый четверг.
И мне говорили вокруг: «Держись,
Не исчезай пока,
Пока в четверг продолжается жизнь –
Стакан о стакан».
И я с тех пор не прячу лицо
И не схожу с ума.
Да и кто знает, в конце концов,
Где свет, где тьма.
РЕЧКА
Сколько в речку ни плюй, ты её не задержишь теченья,
Наводненья не вызовешь, дурья башка.
Ей, реке, наплевать на страданья твои и мученья
И на приступы ярости в травах её бережка.
Сколько в речку ни плачь, эта речка останется пресной,
Хоть рыданья годами в неё заливай.
Ей не грустно, не больно, ей скучно и неинтересно.
Убегает река, и прохожий садится в трамвай.