Из книги «Электронная почта – 2»
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 45, 2013
ТРАКЛ, БИГЛБОК И КАМЕЛНВОЛ *
mailto: author@nowhere.com
from: provider@nowhere.сom
15th December, 2006. 1:25 a.m.
Hi, author! Happy Christmas and Hanukkah!
Нарру Christmukkah!
Happy New Year! We are happy to inform you that you are still a member of the community www.virtual.nowhere.com. You must login and verify your password. To cast the shadow in the community www.virtual.nowhere.com is strictly forbidden.
To: squirrel@nowhere.com
17th December, 2006. 5:20 p.m.
SUBJECT: NO SUBJECT
Пишу тебе снова в канун Нового года.
Посылаю тебе рисунок «Вид на могилу пророка Самуила». Приглянулись мне давно строчки, правда, про другую могилу: Татарский угол зелен, пуст, / а над могилой Исмаила / жасминовый взорвался куст, / и дверь к ограде приварило.
Это Борис Беркович, «поздний петербуржец».
a t t a c h m e n t NN
01 MOGILA SAMUILA.JPG
To: squirrel@nowhere.com
19th January, 2007. 5:20 p.m.
SUBJECT: KRASNO—SINEE PISMO
Мы гуляли по Неглинной, заходили на бульвар
и купили синий-синий, презеленый красный шар.
Было у меня письмо про снег, оно называлось «Белое на белом» и начиналось стихотворением, посвященным Изе Малеру: В больнице простыней гряда, / болезнь оказалась делом. / Вот так художник иногда / напишет белое на белом. Было желто-оранжевое (про листопад), письма про серость и серое, теперь пишу красно-синее.
Я читала в клубе лекцию про значения цветов. С тех пор подсела на это резкое, «флаговое» сочетание. У меня и картинка такая есть: «Вынос корабля». Три девушки, в красном, белом и синем платьях, выносят из леса на плечах корабль. Красное и синее притягиваются друг к другу, как полюса магнита. Да и магнитики такие в самом деле были. Почему-то исчез красно-синий карандаш, я его в детстве очень любила, особенно остро отточенный. Еще я читала, что у двуличных красно-синий язык. Красно-синий стул нидерландского художника Ритвельда, прозванный «красно-синий зигзаг», стал иконой современного дизайна, программной для группы «DeStijl». Он находится в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Почему-то я все это тебе перечисляю, а хотела написать про «красную синьку».
Когда я слышала легендарное словосочетание «красная синька», считала его советским анекдотом. Это же оксюморон, вроде кипяченого льда или твердого кислорода. Но вот Лизе с ее подругой Ирой попалась на глаза упаковка краски, на которой написано «Фабрика “Красная синька”». Я всегда считала, что реально такой фабрики не было. Но прочла: «После Октябрьской революции в Питере было частное предприятие. Выпускало оно красители. Так и называлось – “Синька”. Пришло новое время. И завод стал “Красная синька”». В соответствии с духом времени. В Советском Союзе все самое хорошее и образцовое должно было быть красного цвета. Мода на все красное доходила до абсурда: мануфактуру называли «Красная синька», а совхоз – «Красное молоко» или «Красный хлопок». Красное молоко звучит особенно противно, потому что молоко с кровью – это гной. У Лизы в школе была завуч с седыми, фиолетового оттенка волосами, страшно политизированная. В честь найденной смешной упаковки с краской они так и прозвали завучиху «Красная синька».
Была и частушка такая:
Краска та была ужасной
(испугаешься со сна!),
химартелью «Синькой красной»
выпускалася она.
В аттачменте рисунок «Дубулты. Из окна».
a t t a c h m e n t NN
07 Dubulti.JPG
To: squirrel@nowhere.com
21st November 2010, 3:18 а.m.
SUBJECT: PLOKHAIA NOVOST
30 октября умер Боря Лекарь. Не готова к тому, что приходится писать в жанре некролога. Он так не подходит к Боре. Его легендарные «квартирники» – ушедший вместе с ним символ нашей иерусалимской жизни 90-х, нулевых. Того Иерусалима уже нет с уходом Бори, Миши Генделева, Андрея Резницкого, Васи Емельянова, Майи Каганской. А еще – с закрытием магазина Миши Гринберга на Агриппас 11. Боря с юности страдал от тяжелой депрессии, но для окружающих он был румяным веселым человеком, полным кипучей энергии, умеющим всех завести. Сорок восемь выставок устроил с помощью жены Нины в их маленькой двухкомнатной квартирке на окраине Иерусалима, в Гило. Квартирка на вечер становилась галереей «Нина». Выставки проходили на исходе субботы, не прекращались и в интифаду, несколько раз пришлось ехать на вернисаж под выстрелы.
Иерусалимские работы Бори я тоже люблю. Но его ранний, киевский период здесь меньше знают. Чудесные пейзажи Киева и Ленинграда. Боря любил и понимал поэзию. Когда ему было плохо, он приходил и просил почитать стихи: «Это меня утешает». Шлю стихи памяти Бори Лекаря. Первое уже было напечатано в «Иерусалимском журнале» (№ 35), здесь остальные два из цикла.
2
И будет зрение, пока
Многоэтажны облака.
А ты, наверное, уже
На самом верхнем этаже.
Вершин побаивался ты,
Теперь ты выше высоты.
Писал туманные холсты,
А стал прозрачней пустоты.
Не жаль ушедших, им легко,
Прозрачность легче облаков.
Легко уходят в мир иной,
Становятся голубизной.
Они счастливей нас с тобой
В могиле братской голубой.
Они – прогулка в трын-траве
И седина на синеве.
3
Тень кружевная снова закружится,
Кружится свет, и кружится мрак,
Что-то все кружится, что-то не дружится,
Что-то не клеится, что-то не так.
Пишутся строки рябью по луже,
Окно разрослось, как на дрожжах,
Нет и не будет участи хуже,
Чем отражаться в слепых глазах.
Шар голубой и улица праздная —
Все померещилось, просто ты пьян,
Синее-синее, красное-красное,
В синем тумане жёлтый изъян.
Всё дорогое дорого, дёшево,
Продано, предано – это не так,
Было немало с нами хорошего,
Кроме круженья музыке в такт.
Тo: squirrel@nowhere.com
2nd December 2010. 4:13 а.m.
SUBJECT: SAN GIORGIO MAGGIORE
Если бы мне лет тридцать тому назад сказали, что я месяц проведу в Венеции, я бы покрутила пальцем у виска.
Посылаю рисунок острова Сан Джорджо Маджоре, где расположена гостиница фонда Чини. С колокольни острова открывается замечательный вид на Венецию и Лагуну.
Есть картина Моне «Вид на Сан Марко с колокольни Сан Джорджо». Когда нам знакомая сказала: «Там, на колокольне, звонарь Сережа, скажете ему “от Кати”», Венеция сразу приблизилась.
>Natashawrote:
>ViVenetsijujurmalizovali
Да, тут настоящая Юрмала, шесть юрмалчан сразу. И погода в октябре на дубултскую похожа.
Венеция всегда была мечтой советских людей, недостижимой, призрачной, туманной. И не только советских, по словам Муратова: «немецкое свадебное путешествие».
Иногда к городам прикрепляют эпитеты: каменный, деревянный, пластмассовый. Венеция, конечно, стеклянная, даже хрустальная. Венеция бесконечна из-за обилия кривых линий, переулков, лабиринтов, проходов, бесчисленных calle, salizzade и rio, но она бесконечна вглубь, а не вширь. Несмотря на обилие туристов, пребывание в Венеции кажется невероятной привилегией.
Каждому факультету в наши времена полагалось иметь своего поэта. И у нас был такой, физматовский поэт Коля Орлов.
Все его стихи я запомнила и записала.
Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Поговаривали, что вылетел с физмата и спился.
Он написал стихи про Венецию, слегка наивные, очень шестидесятнические. Что-то в них есть, раз я их помню (за исключением двух строчек) столько лет:
Та-та-та-та та-та-та-та
под невесомыми мостами
проходят стаи фонарей,
вот-вот готовые растаять.
Но мой сосед, он недоспал,
он зол и очень хочет чаю,
он знает всё наверняка,
что просто город поливают.
Та-та-та та-та та-та-та
и сквозь тумана подвенечность
я вижу, вижу всё равно
тебя, далёкая Венеция.
a t t a c h m e n t NN
08SAN GIORGIO MAGGIORE.JPG
To: squirrel@nowhere.com
15th December, 2010.
SUBJECT: PESNJA PRO GORE
Песня про горе не отпускает. Первое стихотворение из цикла напечатано в «Новой камере хранения». Привожу, чтобы не разбивать цикл. Потом появилось и второе. Есть и про радость, но оно еще сырое.
a t t a c h m e n t NN
ПЕСНЯ ПРО ГОРЕ
Гори, мое горе,
Гори, мое горе, гори…
Из народной песни
1
Ты волнами моря
Проходишься по городам,
Гори, мое горе,
Не надо ходить по следам.
Горящее горе,
За каждым углом нас не жди,
Ты рядом, ты вскоре,
Ты просто всегда впереди.
Ты толпы и сотни,
Кромешная тьма среди дня,
И есть подворотня,
Где ты караулишь меня.
Ты создало стронций,
И в хлеб натолкало стекло,
И волчее солнце
Твоё затемнило Гило.
Ты – краска на лицах:
Кто красен, кто бледен, как мел…
Кто в белых столицах,
Бывало, от горя чернел.
Ты – серость и сырость,
За пазухой нож не держи,
Ты – чёрные дыры,
И в них обитают бомжи.
Ты дышишь, как море,
И целишься прямо в висок,
Гори, мое горе,
От счастия на волосок.
2
Оглохшее горе
Ослепшее горе ведёт,
Осипшее спорит,
Охрипшее песни поёт.
Ты ходишь кругами,
Пускаешь под нож тиражи,
Ты нас в Гиват-Раме
У выхода не сторожи.
Ты – взгляд василиска,
Ты – клякса среди белизны,
Ты – чёрные списки,
Где красным мы все внесены.
Кто клуша, кто рохля,
Кто плачет, кто хворый урод,
Кто слепнет и глохнет,
А кто-то вообще не живёт.
Ты – чёрное дело,
Мышиная серость, возня
И чёрное тело,
В котором ты держишь меня.
Но Мёртвое море
Усохло на целую треть,
Погасшее горе,
Ты просто устало гореть.
Стрельба и цунами,
Побоище, электрошок.
Как жаль, что с друзьями
Не выпили на посошок.
О РАДОСТИ…
Ты понял, что радость
Всего лишь свечение слёз…
Но радости ради спускался ты в тёмный подвал,
По свету скитался,
И горя хлебнул, и вдвоём с ним порой ночевал,
И с горем братался.
Ты радости ради учил все оттенки тоски,
Вокзальной, трамвайной,
Душа – тоже город, в ней есть лабиринт, тупики,
Свет исповедальной,
Ты все нам простила, и эту беду за бедой.
Полоний и стронций,
Чернилами радуг раскрашенный сумрак седой
И пестрое солнце.
Усни, моя радость, мы сядем в последний вагон,
Чтоб встретиться вскоре,
Усни, моя радость, остался один перегон
До горького горя.
Усни, моя радость, вся жизнь в какой-то борьбе,
Какой-то печали,
Как темень и «скады» мешали пробраться к тебе,
Сирены мешали.
Усни, моя радость, остался последний бросок,
Ты рядом, ты вскоре,
Усни, моя радость, от встречи на волосок,
На метр от горя.
To: squirrel@nowhere.com
21st January, 2012. 2:15 p.m.
SUBJECT: NASH PERVII COMPUTER
Привет, молчаливый squirrel! Отзовись, наконец.
В одной рецензии меня назвали «стихийным философом интернета». В оправдание прозвищу вспоминаются истории, связанные с компьютером. В 1989 году Р. Т. пробыл в Нью-Йорке месяц. Жил у нашей старинной подруги Наташи Червинской. В ночь его возвращения дети ждали момента, когда из знакомого чемодана посыпятся подарки. Приближались голодные девяностые: карточная система, талоны на продукты и сигареты. Но никаких подарков из большого синего чемодана на этот раз не было. Был купленный на гонорары от лекций компьютер. В конце 80-х их стали привозить из Америки. Они стоили баснословные деньги, средняя зарплата служащего за тридцать лет. Участились квартирные грабежи, за компьютер могли даже убить. В нашем доме наша квартира была единственной некоммунальной, нас ненавидели. Знакомый сантехник из соседской коммуналки говорил нам, выпив: «А я могу вас по национальности обозвать, если хотите». Из страха мы спрятали компьютер в шкаф, подальше от посторонних глаз. Так он там и простоял полтора года, вплоть до наших сборов в Израиль. Решили его продать, вскрыли коробки, и из них посыпалось: кожаные дамские перчатки, джинсы, рубашки, свитера, куртки для детей, костюмчики, ботинки – все, что надарили Роме сердобольные друзья и родственники. Целое состояние. А компьютер устарел, жизнь в шкафу его обесценила. То, что из него посыпалось, стоило гораздо дороже. Но Рома про начинку компьютера начисто забыл.
a t t a c h m e n t NN
07ZVER. KARNAVAL.JPG
posted via Susanna’s iPad
To: squirrel@nowhere.com
21st April, 2012. 3:15 p.m.
SUBJECT: VIRTUALNIEKARTINKI
Есть у химиков выражение: выделить химически чистое вещество. Я все годы пыталась выделить химически чистый цвет. Такой, какой я увидела на витражах Шагала. В поисках какого-то абсолюта я перепробовала разные техники: масло, акварель, пастель обычную и масляную, гуашь. Я бросала одну технику, возвращалась к другой, потом вообще на какое-то время оставляла живопись. Я ее столько раз бросала, порою на годы, потом всегда возвращалась. Но «у этой мамочки когти». Бросала из-за сущих пустяков, казалось бы. То не взяли на выставку группы, пышно величавшей себя «Объединение профессионалов». Один из руководителей подошел ко мне и сказал: «Вы не вписываетесь». Уже расставляли бокалы для будущего вернисажа, в зале было светло, тепло, весело. А я взяла картинку в руки и понуро побрела по темной холодной осенней улице. Мне рассказали, что этот глубоко советский человек был функционером в Союзе художников. Ничего не помогло, хотя понимала, что реагирую на глупость. Я, наверно, легко поддаюсь гипнозу, слова «вы не вписываетесь» словно поселились в ушах. Я себя чувствовала неправильной, нелепой, не «in», а для того чтобы видеть цвет, мне нужно радостное состояние, почти эйфория.
Я нашла этот химически чистый цвет неожиданно, приобретя айпад. Нашла в ArtRage. Вдруг пригодилось это рекламно-светофорное сияние экрана, преломление света через скрытую за стеклом экрана тайную призму. Призма эта придавала дополнительные измерения изображаемому. Так светятся изнутри агаты, изумруды и лунные камни. У картинок появлялся астигматизм, получалось пространство из неэвклидовой геометрии. В нем передавалось все, что я люблю: огоньки ночного города, фонари на фоне листьев, отражения на мокром асфальте, лужи в листьях, свет окон, отражения в каналах. И никакого механистического отпечатка компьютер не добавлял! Наоборот, по богатству оттенков незнакомый мне раньше способ рисования мог сравниться лишь с маслом.
Я совсем не стремилась рисовать на компьютере, да и сейчас не собираюсь рисовать только на нем. Ближе всего к получаемому, наверно, витражи. Но мы привыкли, что живопись – это что-то материальное, лист, холст, что-то заключенное в раму. Можно пощупать, на стенку повесить, продать, наконец. Начались поиски вещественного эквивалента. Попытка распечатать проваливалась, из принтера выходили распластанные плоские трупы, словно раздавленные асфальтовым катком. Они не светились. Их нельзя было реанимировать. Нет, смотреть такие картинки можно только на стеклах экранов. Прочла, пока писала, что уже есть выставки прямо на айпадах. заключенных в красивые рамы. В аттачменте старый рисунок “Аттракционы”. Сейчас делаю в артрейдже цветную картинку.
a t t a c h m e n t NN
07ATTRACTIONS.JPG
To: squirrel@nowhere.com
27th April, 2012. 7:12 a.m.
SUBJECT: XRONICA
somebody.livejournal.com
Хроника: ракетный обстрел Ашкелона.
За три дня 9–11 марта 2012 года по югу страны было выпущено более двухсот ракет «Град» и «Кассам», большая часть из которых была сбита системой ПРО «Железный купол». Летящая ракета «Град» была хорошо видна в ночном небе, но заснять её просто не успела, поэтому только слышны сирена и грохот двух разрывов.
Как раз за пару дней были там в гостях у родственников. Посылаю тебе как журналистке, израильтянке и вообще человеку небезразличному видеоролик ракетного обстрела Ашкелона. Виден перехват касама “железным куполом”. Не всех это задевает. В разгар интифады в 2001-м встретила в автобусе знакомую, правда, далекую. «Я живу в Гило-алеф, ло эхпат ли[1]».
Для справки: обстрелам подвергалось Гило-бэт.
To: squirrel@nowhere.com
29th April, 2012. 7:12 a.m.
SUBECT: SINIIOGON
Селком учредил в 2008 году арт-галерею-сайт. При записи полагалось высказать кредо. Это поставило меня в тупик. Я поняла, что кредо у меня нет. Есть всеядность. Нравится все: импрессионизм, реализм, абстракционизм, постмодернизм, инсталляции – было бы талантливо… Наш покойный друг, поэт и прекрасный переводчик Владимир Портнов, говорил, что любит в искусстве все, в чем есть синий огонь. Потом прочитала, что в философии Рейки синий огонь означает еще и соль земли. В неспособности к рисованию я убедилась после случая в первом классе. Лилия Оттовна Лейман, учительница рисования и черчения по совместительству, задала нарисовать вид из окна. Все родители расстарались, растиражировали «Золотую осень» Левитана, изобразили голубые небеса и золотистые березки. Мои родители по занятости не делали за меня домашние задания. У нас окна выходили во двор-колодец, в окне я всегда видела окна расположенной напротив квартиры Фрайтеров. И веревку с роликами, на которой вешали белье. С ее помощью мы иногда с Юрой Фрайтером обменивались тайными записками. Во дворе всегда было пасмурно. Потому серой анемичной тушью я нарисовала квадрат окна, а в нем квадрат поменьше – фрайтеровское окно. Все перечеркнула линией, обозначавшей бельевую веревку. Выдали тетрадки. Возмущенный кол перечеркивал мою правдолюбивую геометрию. Я, боясь репрессий со стороны родителей, зарыдала. «Никогда не буду художницей», – решила я тогда. Решение подкреплялось впечатлением, что художник – человек, занятый противной работой, – изображает скучную неправду. Уроки рисования с той поры возненавидела. Я стала отличницей с тройкой по рисованию, которую перед концом четверти спешно превращают в четверку, «чтоб не портить табель».
Я полагала, что художников где-то специально долго делают, а они – после многих трудных лет обучения – постепенно начинают что-то изображать. То есть живопись представлялась мне процессом чисто ремесленным. И когда лет с двадцати стали перед глазами появляться картинки, расстраивалась поначалу: «Вот была бы я художником, нарисовала. Рисовать же я не умею!» Потом поняла, что возможен и другой путь: человек видит, а само видение обладает волей, картинки, повисая в воздухе на уровне глаз, перед сетчаткой, загоняли в угол, буквально заставляли изобразить себя. В аттачменте еще один вид на Иерусалим с мостом Калатравы.
a t t a c h m e n t N
03 CALATRAVA.JPG
To: squirrel@nowhere.com
3th MAY, 2012. 4:45 a.m.
SUBJECT: PALTO
Раз уж пустилась по твоей наводке в воспоминания, вспомнила про портних и про пальто.
Пальто делились на зимние и демисезонные, сейчас речь пойдет о зимнем пальто. Еще летом родители мне говорили: мы ничего не можем себе сейчас позволить, мы строим тебе пальто. Долгострой начинался где-то летом, в августе. Закладкой был визит к портнихе. Она составляла смету и напутствовала. Правда, в последний раз пальто мне уже шили в Baltijas Modes.
Но портные не могли преодолеть сопротивление материала и угрюмой трапециевидной формы. Скованная ватилином и без того тяжелая ткань окончательно теряла свою пластичность, создавать линии из такого невозможно. Пальто строилось долго и трудно, как собор. Оно уже по своей природе было обречено на неэлегантность. Вначале закладывался фундамент из утеплителя – ватина или ватилина. Ватилин прошивался нитками, чтоб не расползся. Потом подыскивалась саржевая подкладка. Она защищала ватилин и украшала изнанку. На примерке у портнихи уже пунктирами ниток и мелками намечались контуры будущего пальто. На примерках еще теплилась какая-то надежда, что пальто в процессе строительства похорошеет. Его фасад проступал сквозь хаос ниток, иголок, булавок, тканевых обрезков. Булавки на примерке кололи. Портные держали их во рту, в этом был особый шик и профессионализм. Ткань букле, твидовая, ратиновая, габардиновая или драповая, цвет черный, коричневый или темно-серый. В отрезе ткань выглядела очень красиво. Она обреченно лежала на портновском столе. Ножницам предстояло ее изуродовать. Нитки поджигались, к запаху принюхивались: шерсть или не шерсть? Цвета делились на маркие и немаркие, как-то я умолила выбрать синий. Цвету полагалось быть практичным, пальто предстояла долгая жизнь с сезонными химчистками и выколачиваниями на сквозняках. Фасад пальто украшали пуговицы. Здесь допускались вольности, можно было выбрать костяные, перламутровые, металлические с корабликами или геральдическим оленем. Пуговичный магазин я любила. Он был за углом, на улице Аудею. Мне нравилось, как переливались блики на россыпи пуговиц. Наконец, добывалась самая представительная часть пальто – воротник. Котиковый, лисий, песцовый или норковый воротник – это считалось шикарным украшением. Практического смысла в нем не было, он грел не больше, чем шарф, воротник подчеркивал статус владелицы. Воротник был кодой, он придавал пальто законченность, венчал его. Пальто должно было быть прочным, через несколько лет его предстояло перелицевать, а возможно, и переперелицевать. Лицевали иногда и по два раза. Когда короб пальто, наконец, напяливали на меня, я, глядя на себя, возведенную в квадрат, приходила в отчаяние. В пальто я еле шевелилась. Еще надо было соблюдать осторожность, поскольку в подъезде могли ограбить, пальто снять, позарившись на воротник.
Через год в университете я получила повышенную стипендию, чем очень гордилась. Я сорвала с себя ненавистное пальто, засунула в диван, пошла в «Детский мир», купила черную цигейковую шубку. Она тогда стоила 60 рублей! Подружка-сокурсница подсказала мне, что самые большие детские размеры на четырнадцать-шестнадцать лет нам как раз годятся. На шубку я намотала длинный шарф. Да еще мама где-то раздобыла мне польские джинсы. Прощай, пальто!
To: squirrel@nowhere.com
3rd MAY, 2012. 5:32 a.m.
SUBJECT: PALTO
Продолжаю тему индпошива.
В неторжественных случаях обращались к домашним портнихам. Они обычно были соседками. Мама меня водила к Пиладзис из седьмой квартиры. Пиладзис шила к школьным и пионерским праздникам. Это было очень просто: белый верх, черный низ. Получалось мило. Иногда ходили к Анне Ивановне, она жила на соседней улице. Анна Ивановна была соседкой моих двоюродных сестер. Анне Ивановне из-за своей профессии портнихи никак не удавалось выйти замуж.
Моя сестра Элида вспоминает ее слова: «А как родня его узнает, что я портниха, я их всех обшивать должна буду!» – и такое повторялось с каждым женихом.
Обе были славными женщинами и даже неплохо шили, но был один недостаток. Изделия их были автопортретны, и я превращалась попеременно то в Анну Ивановну, то в Пиладзис. Разумеется, в юных. Платья их всеми линиями силились меня переделать. А неустойчивые линии подросткового тела легко поддавались. После походов в парикмахерскую, куда меня затаскивала одноклассница Нинка Ш., большая модница, я превращалась во что-то неопределенное, к чему русского названия не подберу.
Здесь есть хорошее слово «фреха».
Пиладзис выглядела типичной латышской крестьянкой, у них в самом деле был дом в деревне и много-много родственников. В раннем моем детстве по домам еще разносили молоко и творог. В лет пять я даже считала, что у Пиладзис в квартире живет корова. Корова, конечно, соткалась детским воображением, никакой коровы на шестом этаже городского дома быть не могло. Но я ясно помнила, как корову сводят вниз по ступенькам винтовой лестницы, но в реальности это была не корова, а большая овчарка. У Пиладзис долго возились с вытачками. Вытачки ставили в тупик еще на школьных уроках домоводства, я недоумевала, зачем они нужны. Мне казалось, что это беспородные линии, ни к какому стилю не принадлежащие, сами по себе, и непонятно, зачем эти сорняки нужны. Особенно они замусоривали вид пальто, на его поверхности, и без того комковатой, появлялись два неопределенных бугра.
Из всех изделий домашних портних запомнилось мне только платье, которое сшила моя мама. На даче родители задумали в конце августа устроить подросткам ситцевый бал. Платье было готово за вечер и ночь. «Саненька, давай не будем вытачки делать?» – спросила мама. Вытачки в самом деле не понадобились, потому что наверху, у выреза, была мелкая сборка. Рукава фонариками, юбка колоколом, тоже в сборку, пришивалась отдельно. Но верх и низ ладили между собой, линии струились. Ситцевое платье было похоже на грядку с мелкими цветочками на темно-синем фоне, мне это необычайно нравилось. Пришла посмотреть на платье мамина лучшая подруга А. К. Она до войны много жила в Париже и понимала в тканях и одежде. «Это же рисунок миллифиори», – сообщила она. Позже я узнала, что его придумали давным-давно для муранского стекла, потом рисунок перекочевал в керамику и текстиль. В этом же ситцевом платье в дачном парке Пумпури возле эстрады меня увидел впервые мой будущий друг.
Сшитое наскоро, на одном дыхании, оно оказалось счастливым платьем, мне в нем везло.
В аттачменте стихотворение, мне кажется, оно сюда подходит.
a t t a c h m e n t NN
* * *
Мы встретимcя во мгле иных миров
На перекрёстке двух прожекторов.
В прекрасном и далёком далеке,
Во взгляде, отражении, зрачке.
Мы встретимся. Не веря, что нас нет,
Нас воскрешает отражённый свет.
Мы непременно, мы наверняка…
Под шелесты «прости, прощай, пока».
В случайной самой из случайных встреч
Мы встретимся, как музыка и речь.
Какой же ветер нас сюда занёс,
Мы в контуре, двоящемся от слёз.
Мы встретимся во тьме черновиков,
На свалке линий, строчек и стихов.
В прямолинейном проливном дожде,
В белёсо-сером никаком нигде.
В прозрачных, невесомых городах,
В мерцающем огромном никогда.
To: squirrel@nowhere.com
29th MAY 2012. 7:12 a.m.
SUBJECT: ТРАКЛ[2], БИГЛБОК[3], КАМЕЛНВОЛ[4]
Хочу еще добавить про золотой век индпошива. В Риге были знаменитые портные. У них были самоценные фамилии: Сапожников, Баренбаум, Равдин, Фукс, Люба Барон. Наш приятель даже летал в Ригу из Москвы на примерки костюма. Наша подруга Р. Ш. вспоминает, что и Таллин славился своими портными. И туда летали из Москвы на примерки. Из Питера тоже приезжали. Прибалтика для москвичей и ленинградцев и вообще россиян была зарубежьем. Наш покойный друг Юра Гельперин каждое лето жил на взморье. Из его стихов: О, домашнее зарубежье, безмятежное побережье. Отец нашего друга был известный в Риге портной Равдин, потому слова «тракл», «биглбок», «камелнвол», казавшиеся почти заумью, были у нас на слуху. Как мне сообщила приятельница Циля В., была еще Зина Брызгунова, работала где-то на Суворова или Стучкас, она шила лифчики. Циля же вспомнила, как портной по имени Макс говорил: «Какой на вас зикетик! И кепоцка (жакетик, кепочка)». Папин гимназический друг Зяма Пристин присылал из Нью-Йорка посылки. Однажды прислал вельветовые джинсы песочного цвета фирмы «Леви Стросс». Джинсы подарили Роме, их презентация произошла на научной конференции в Тарту. Это была еще доджинсовая эпоха, потому джинсы вызвали восторг. Но портной Шеф, к которому водили Рому родители, рвался их переделать. «Дайте я вам сделаю из них приличные бруки». Другой рижский портной, друг и соперник Баренбаума, говаривал: «Разве Баренбаум портной? Он что – шил? Он что – знал, что такое иголка и нитка? Разве он знал, что такое тракл, биглбок или камелнвол?» И еще: «Разве ценатнмахер и шустер – это одно и то же?»
Впрочем, камелнвол Баренбаум, пожалуй, знал.
Ценатнмахер – это, как известно, заготовщик, а шустер – это сапожник. Все поговорки, пословицы и проч. – только про сапожников, к заготовщикам они не имеют никакого отношения. Так, по крайней мере, считают заготовщики.
Бывал в Латвии после войны и Юрий Никулин. Приезжал на гастроли. Но поездки запомнились ему не выступлениями на манеже цирка: «Свой первый костюм я шил в Риге, мы приехали туда на гастроли. В Риге шили здорово и дешево, старик Кио специально приезжал в этот город шить себе фрак. Пришли к портному, какому-то там Блинбауму, жена моя ему говорит: “Вы знаете, задача у вас трудновыполнимая, муж сутулый и долговязый, и одно плечо короче другого, с лошади упал, и сломанная ключица неправильно срослась…” Портной слушал, слушал и кивал: “Ничего, ничего. У него просто фигурка – оригинальная”. И я после всегда так говорил».
Правильная фамилия портного была – Баренбаум. Прославился он не только тем, что сшил первый костюм Никулину. Однажды приехал и Утесов. Игорь Кио вспоминал об этом: «Надо сказать, при всех своих талантах
To: squirrel@nowhere.com
28th October, 2012. 8:45 p.m.
SUBJECT: VIRTUALNOE
Один знакомый пишет докторат по истории алии, про девяностые и нулевые в Иерусалиме. Попросил меня вспомнить про первые русские магазины в Иерусалиме. Как быстро 90-ые стали прошлым! Один из первых русских магазинов в Иерусалиме назывался «Клим и Слава». Очень похожий я увидела еще и в Лос-Анджелесе, кажется, он назывался «Привоз». При мне там продавщица сказала покупателю: «Ой, у меня с “квотерами” сегодня напряженка». Первые русские магазины очень напоминали советские распределители для партноменклатуры. Такие магазины были для старых большевиков, для работников спецотделов и сотрудников КГБ, были и для инвалидов войны. Потом появились даже для диабетиков. Так что продукты в основном текли по артериям распределителей, чтобы потом попадать к едокам.
Мы тоже принадлежали к счастливчикам – привилегированному слою получателей «заказа», благодаря моему и Роминому отцам – инвалидам войны. В конце 80-х в Риге появились талоны на продукты и сигареты, фактически карточная система. Три «заказа» – два инвалидных и мамин диабетический, с гречкой, обеспечивали бесперебойное поступление продуктов в дом. Продукты были относительно недорогими, но дефицитными. Обделенное остальное население было готово переплачивать. Полузабытые слова: «достать», «из-под полы», «дать сверху», «выбросили»… Какой там sale и какая там акция или мивца. Потребительский мир там и тут соотносились друг с другом как позитив и негатив. Здесь sale, там – дать сверху. «Саненька, я тебе австрийские сапожки достала. Всего десять рублей сверху», – говорила мне мама. «Дать сверху» – было благом, а «выбросили» – делом довольно опасным, в очереди могли сильно помять. Случались и драки, кто-то же лез и без очереди. К тому же у очереди было свойство: «как раз передо мной закончилось». Вожделенный дефицит заканчивался довольно быстро, добрая половина уходила по каналу «из-под полы».
To:squirrel@nowhere.com
29th October, 2012. 5:42 а.m.
SUBJECT: KLIM I SLAVA
Клим и Слава оказались обладателями обычных еврейских фамилий, вроде Гольдштейн и Борухсон, а представлялись, как заметила в ЖЖ lemaet, этакими кустодиевскими молодцами. Набор продуктов в «Климе и Славе» являл собой мечту советского человека о хорошей жизни: сайра, лосось, печень трески, икра нототении, палки колбасы салями, растворимый кофе, сгущенка без сахара, югославские мясные консервы, нежинские огурчики и вологодское масло, красная икра, лососина, приправа «Вегета». Правда, не было паюсной икры, как в советских клубах дефицита. Даже коробочки и пакеты расставлялись, как в Союзе: из одинаковых консервных банок строились симметричные пирамидки. Как будто ребенок-аутист расставил. Пищевая ностальгия самая сильная, и покупатель туда потянулся. «Свининки к шабату хочется», – шутили наиболее антиклерикально настроенные. На Западе продукты расставлялись совершенно иначе. Между баночками другие расстояния, все пестрое, никакой симметрии, навалено в продуманном беспорядке. Небрежность создавала ощущение изобилия. Из голодной Москвы в 1988-м наш товарищ С. Н. попал в Мюнхен, столицу Баварии, один из самых богатых городов Европы. Как нам потом рассказали, в супермаркете Kaufhof на Marienplatz у прозрачной витрины с клумбами из паштетов, тортами из сыров и розовыми башенками из ветчины Сереже стало плохо. Я тоже впервые попала за границу в Мюнхен в 1989-м в дни Рождества и Нового года. Все было закрыто, кроме ларьков на вокзале. Мы с Лизой как зачарованные смотрели на витрины. Даже обычный вокзальный киоск в Мюнхене тогда показался подвалом из волшебной лампы Аладдина.
В аттачменте давно обещанный «вид на гору Фавор». Сделан из окна автобуса во время университетской экскурсии.
a t t a c h m e n t NN
04 FAVOR.JPG
* Из книги «Электронная почта – 2».
[1] ло эхпат ли – транскрипция ивритского аналога выражения «мне пофиг».
[2] Тракл – грубая наметка суровыми нитками.
[3] Биглбок – приложение к гладильной доске для отглаживания деталей.
[4] Камелнвол – особый вид бортовки, подкладывался под нагрудную часть пиджака, чтобы она слегка оттопыривалась.