Миниатюры
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 44, 2012
Татьяна Алексеева
Время, Время…
ДЕВОЧКА
С ПЕРСИКАМИ
Действие времени подозрительно похоже на процесс
пищеварения. Всё начинается с сочного плода и душистой кожицы. Только едоки
– уже не мы. Кусочки порой застревают у времени
в горле, кем-то оно торопливо откашливается… Нежная плоть тает, а на
поверхность выступает завязь, из которой всё выросло.
Фрукт исчез – косточка
явилась. Но что тут главный результат: убитый плод или освобождённое семя?
Косточка летит в мусорку, словно тело –
в землю. Своими руками отправляем семена на свалку –
что ж тут удивляться сходству с собственной судьбой.
Смерть – не старуха с
косой, а девочка с персиками. Мы – её
соучастники, а не жертвы. Привыкли не замечать, как орудуют собственные челюсти
и обрывки чужих телес проваливаются в могильную утробу. У пожирательницы телес – великая армия, и мы –
её солдаты.
Но при чём же тут Время? Оно –
плоть самого процесса. Откусить, пережевать –
всё это требует протяжённости, развивается внутри бескрайнего тела. Получается,
что смерть покорна Времени, оно – больше
её. И это даёт надежду… Значит, наша армия пожирателей и пожираемых может быть
разгромлена ещё более могущественным полководцем, которому покорно даже Время.
СВЕЧЕЧКА
Мир из стекла ловит в свои сети лучи и искры, стремится их
удержать и присвоить. Имитирует свет, приручив электричество. Но свет внезапен,
а электричество предсказуемо: включил – выключил,
и радиус действия строго очерчен. Лесковский «светлый круг лампы» не упорхнёт
дальше абажура, зависнет в отмеренном пространстве.
Вот и рвёшься на улицу, где на тропинке возле калитки или
между поленницей и стеной пляшут узоры и фигурки, вырезанные ножницами света.
Свет любуется тенью, влюблён в неё. Но рисуют они всё равно для кого-то
третьего. Только ты, застыв у калитки, видишь этот вспыхнувший синевой квадрат,
золотистое решето на земле, летучие просветы между листьями. Только в тебе они
едины – тьма внутреннего мира и свет
понимания.
Отказаться от электричества важно не снаружи (куда ж без
него!), а внутри, в собственной глубине. Мрак приручит лишь собственной рукой
зажжённая свечечка или в секунду сгорающая спичка. Электролампа же разгонит
темноту по углам, где она сгустится и затаится зверем –
в ожидании своего часа.
Только живой огонь усмиряет и гипнотизирует зверя
неизвестности.
Он придёт и уляжется рядом.
Будем вместе смотреть на пляшущие языки.
РОДИНА
Настоящая родина – именно
душа человека. То бескрайнее и внушительное, что никогда не меняется внутри,
хотя способно переживать все времена года: засыпать и задумываться зимой,
мрачнеть и печалиться осенью, плодоносить летом и доверчиво открываться новому – весной.
Нарочно перепутала порядок, ведь в каждой душе-стране – своя последовательность времён. Мой – именно такой: от зимы –
к осени, от лета – к весне. Весна – последняя на моём внутреннем календаре, а зима – начало. Потому так дорого здешнее пространство
«вечной зимы», где сугробы лежат по полгода, а небо –
белое, как антарктические льды.
Ещё ничего нет, всё безжизненно и уныло, а я уже чувствую
вздроги кореньев и ростков. Хотя знаю: в моей
стране после зимы наступает осень. Значит, дальше будет только хуже. Первые
ростки сгниют, их истопчут, завалят мусором и истребят дотла. Только вечный
дождь и чернота, похожая на осевший пепел…
Радостное лето расцветает на этом пепелище как-то неявно – под разговоры о том, что всё безнадёжно, мир катится
в тар-тарары и ждать тут больше нечего. Переживание «ухудшений» оказывается
столь плодоносным, что деревья наперегонки покрываются фруктами, а кусты стонут
от ягод. И всё это – самых непредсказуемых
форм, из коих треугольные груши не банальнее квадратного арбуза.
А весна придёт в самом конце, когда все странности
исчерпаются и останется только надежда на вечность, трепет к зелёному листу и
любовь, которую не вытравишь, потому что она и есть та земля. Точка опоры.
ПОЧТОВЫЙ
ГОЛУБЬ
Почти всякий посвятивший себя слову упирается в то, что
любое высказывание – бесполезно. Оно
бесследно растворяется в кипятке реальности, почти не меняя его вкус (слишком
много ингредиентов перемешано в этом бульоне).
Хорошо только поэтам: они могут льстить себе, что особая,
неестественная форма речи неуничтожима. В самой себе содержит противоядие от
времени. Можно, впрочем, представить себе существо, для которого именно такая
речь –
естественна. И тогда
поэзия – пророчество и инструмент эволюции
вида.
А сказанное не в рифму, беспомощно взмахнув крыльями,
шлёпается оземь. Куда лететь? Курица – не
птица. В городе одни помоечные голуби, которые ждут не дождутся, когда принесут
выбрасывать очередной заплесневелый батон.
Сочувствуешь воробьям из-за мелкости, гордишься их
проворством – будто своим. Но за птиц их не
держишь… Птица – это нечто недосягаемое,
тающее не в бульоне, а в небесах.
Самонадеянность, казалось бы: привязали тебе бумажку к ноге,
и сразу почувствовал себя почтовым голубем –
вместо помоечного. А ведь так и есть. Записка мигом размыкает пространство.
Страшно важен становится адресат, которому её надо доставить. И пока он есть,
ты – голубь. А если перестаёшь в него
верить, только и остаётся, что толкаться у помойки с воробьями, отвоёвывая
безжизненные крошки.
ТЮРЬМА
ДЛЯ БОГА
Оборотная сторона страха –
желание заполучить «насовсем». Страх и желание –
в одной упряжке. Но если приглядеться к сбывшемуся «насовсем», может ли что-то
быть ужаснее? Руки заняты – ими уже
невозможно грести, они не взмахнут дирижерской палочкой или кистью, не
ухватятся за пилу или лопату… «Насовсем» – наручники,
жадно окольцевавшие запястья.
Иллюзия ненасытности держится, пока силуэт скользит между
деревьями, а ты гонишься следом, изнемогая от страха «не смочь». Но если к
счастливой находке тебя приговорили пожизненно, страх «не заполучить» всё равно
воскреснет – и перекинется на другое… «Не
заполучить» обратно возможность выбора и ухода так же страшно, как не догнать
убегающий приз.
Тюрьма для Бога – вот
что мы пытаемся создать, заковав Его в вечность. Придумав «вечность», будто бы
она существует. Растянутые Распятием руки –
свидетельство и встречная исповедь: «Я ради вас – навсегда на этих галерах…»
Фарисеи, Рим, империя Александра, множество других империй – всё хотело застыть на века. Бог уберег нас от Ада
«вечности», взяв его на Себя. Позволил насовсем
приковать Себя к Кресту. После было вырвался из пут, вознёсся… Но в каждом храме
Его приковывают заново.
Символ Его каторжных цепей мы носим в виде нательного креста
на шее… Нет, не сбежишь от нас, даже не пытайся! Мы за Тебя держимся.
ЗЕРКАЛЬЦЕ
Женщине важно быть не красивой, а естественной. Неподдельная
красота мерцает там, где не ждёшь. Свет упал, улыбнулась, засмотрелась на
что-то, забыв о себе, взгляд искрится… Очарованность приходит и уходит, как
волна морская.
Старания приклеить красоту навеки к конкретному лицу
оборачиваются музеем восковых фигур. Страх не дотянуть до стандартов сковывает
железным обручем.
С самого детства приходится выбирать: жизнь или смерть? Быть
одобряемой или быть разной? «Одобряемость» –
надёжные рельсы, по которым катишь к желанной точке, вольно избранному пункту
назначения. А потом вдруг спохватываешься, что везут под конвоем и в клетчатое
оконце не пробивается небо.
Естественность – в
стороне от железных дорог. Больше связана с пешими прогулками и промокшими
ногами. Ветви царапают, подол забрызган грязью… Впереди –
не пьедестал, а горшки и кастрюли, шустрый веник и понурая тряпка. Всё вручную – свечку зажечь, перебрать вещи на полке, помять
травинку, сидя на крыльце в тишине и одиночестве…
Такая женщина никогда не узнает, красива ли она.
И никогда не спросит себя об этом.
СКАЛА
Пока жив хоть кто-то из «старших» родственников, чувствуешь
себя защищённым. Даже если и говорить толком не о чем, и слеплены из разного
теста, и один выпестовал в себе интеллигента, а другой, предположим, остался по
духу пролетарием, и, значит, заботы и языки общения не совпадают… Всё равно
«старший» самим своим существованием оказывает нам великую милость.
Старик или старуха воплощают волю рода, позволяют младшему
родственнику побыть «блудным сыном». Ведь если между тобой и смертью больше
никого нет, теряется и возможность блужданий – уходов, приходов,
возвращений. Больше не от кого отталкиваться и не от кого получать прощение.
«Старший» словно продлевает жизнь для идущих за ним,
отодвигает линию горизонта. Пока «старший» на глазах, он напоминает о жизни за
чертой, о пространстве ушедших в незримые поля вечности… Оставаясь в живых, он
связывает распавшиеся половины и хранит в памяти то, чему мы, младшие, не могли
быть свидетелями.
Но тем больнее переживать расхождение между личностью
человека и тем местом, которое он занимает. Сколько раз приходилось
сокрушать голову о древний неподатливый камень – тупость, упрямство,
ограниченность «старшего». О его неподвижность и внутреннее омертвение.
Вот так бьёшься, бьёшься волной о скалу… И чувствуешь, что в
ней прячется Бог – словно лицо под маской.
ВРЕМЯ
Не знаю, как справиться со временем… Оно никак не желает
наполняться тем, чем пытаюсь его наполнить.
Поняла: обычно смотрю на время как на рюкзак, куда надо напихать
побольше да со скрежетом зубовным потащить, чтобы было потяжелее.
Удовлетворение даёт именно тяжесть – ведь это я его несу, а не оно
меня.
Но что-то у нас со временем не
ладится. Оно словно видит меня пёрышком, которое приятно покачивать на волнах или
подуть на него легонько. А я… Только когда ощущаю тяжесть и к вечеру падаю от
усталости, у меня чувство, что время по-настоящему прошло.
Но оно вовсе не хочет проходить. Оно явно стремится остаться и всегда быть с нами. Играть, очертя голову
носиться за мячиком или догонять стрекозу. Потом вдруг засмотреться на кошку.
Разглядывать втоптанный в землю фантик. Обернуться на чей-то смех… Его так
много, что ему себя не жалко. И совсем ему не хочется запихиваться в тесный
рюкзак, становиться джинном, заточённым в бутылку.
Казалось бы, так просто: дай времени себя обнять. Дай ему
посадить тебя на ладонь и полюбоваться тобой, словно бабочкой. Упрямый поединок
ни к чему не приведёт – оно сильнее. И если устанет тебя терпеть, просто
сожмёт ладонь покрепче.
Дети не так невинны, как кажется. А Время – вечный
ребёнок.
Ему бы всё время что-нибудь новенькое.
ВОПРОС
Жизненные итоги… Я давно и неотступно думаю: в чём они?
Перед тем как сотрёт и растворит, хочется понять: что это было. Хотя даже сам
вопрос ускользает, срывается с крючка. Действительно ли так важно понять –
что останется и кому? Родственникам, которые ещё десяток лет будут вспоминать?
Но ведь и их скоро не станет, как и друзей, и знакомых…
А может, ошибка в самом вопросе? И жизненная задача – вовсе
не в том, чтобы «остаться» или «оставить»?
У большинства людей, как я вижу, жизнь складывается по
принципу «удержания», укрепления своих берегов. Что-то в молодости для себя
поймал, схватил как основу, и теперь на этом пятачке идёт бурное строительство –
подвозится цемент, возводятся всё новые этажи, крепится крыша. И всё это
навстречу неизбежному землетрясению – собственному уходу.
Путешественники и домоседы в этом схожи. Ездок по миру тоже
«копит»: впечатления, пейзажи, города и страны, навыки и умения – набирает
свой «багаж». Наверное, это у него потом и останется жизненным итогом – воспоминания,
фотографии, удовлетворение от того, что охватил мир: взошёл, посетил,
спустился, поднялся…
А вдруг есть выбор?! Не гадать об итогах, а просто решить –
хочу такой-то. С чем хотелось бы уйти? О, тут для меня ответ простой – с
любовью в сердце… С любовью и пониманием, что ничего глубже, и проще, и
неотразимее не переживалось, и самая малая её искра перевешивает всё остальное.
Но ведь все это твердят уже не первое тысячелетие… Может, ответ даже не в той
любви, которую чувствуешь сам, а в той, что ждёт на пороге?
Или в понимании, что вся эта громада событий, перемещений,
физических усилий, труда, приобретений и всех мучительных попыток слепить
собственную биографию была приведена судьбой в действие ради одной-единственной
минуты?
И вот там, на пороге, станет ясно – что это была за
минута…